Стивен Кинг в своем лучшем творении – автобиографической «Как писать книги» - упоминает гвоздь, который в его судьбе сыграл роль не меньшую, чем тот, которого не оказалось в кузнице. Не окажись его в жизни Кинга, а точнее, в его творчестве, все могло бы сложиться иначе. Уж вы мне поверьте! – потому что точно такой же гвоздь был и у меня. Ну, или почти такой же. Ну ладно, мог бы быть; и вот именно поэтому я понимаю, как много для писателя значит такой гвоздь.
Кинг вбил свой гвоздь в стену, когда получил от издателя первый отказ, и потом несколько лет вешал на тот гвоздь такие отказы. Со временем гвоздь пришлось заменить плотницким костылем – пачка писем стала слишком толстой. Издатели упорствовали, Кинг не сдавался, и в конце концов… впрочем, все и так знают, чем это кончилось, точнее, к чему это привело.
Разумеется, талант, труд, пот и слезы, вся эта проза писательской жизни, разумеется. Но гвоздь тоже сыграл свою роль, и я уверен, что роль немалую. Ответы редакций на письма – вещь стандартная; найденная однажды формула эксплуатируется годами, а ее тиражи могут превышать тиражи самого издания. Уж кто-кто, а Кинг знал это прекрасно; и тем ценнее казались ему две – всего лишь две за долгие годы! – личные приписки от руки. Первая гласила: «Не сшивайте рукописи степлером. Пользуйтесь скрепками». Вторая, полученная много лет спустя, касалась собственно текста: «Хорошо. Нам не подойдет, но хорошо. У вас есть талант. Присылайте еще».
Много позже Кинг признается в Главе 16 «Как писать книги», что «эти четыре короткие фразы, написанные авторучкой, оставлявшей неровные кляксы, озарили зиму отчаяния моих шестнадцати лет». Но главное не это; главное – что это действительно было так. Я это знаю наверное.
Когда мне было лет семь, я был воображалой из тех, о ком ни за что не поверишь тому, что они о себе воображают. Я предполагал себя писателем и, разумеется, не без оснований: во-первых, я много и с удовольствием читал, во-вторых, я кое-что писал. И кое-что из кое-чего написанного однажды отправил в газету – в «Пионерскую правду». Подозреваю, что мой выбор направлялся отнюдь не идеологическими соображениями, а трезвым и прагматичным расчетом: эту газету «по умолчанию» выписывали все пионеры СССР; таким образом, аудитория насчитывала десятки миллионов читателей.
К счастью, мои стихи не напечатали; к еще большему счастью, они не сохранились – достаточно того, что я до сих пор не могу забыть эти две строчки: «Вот стоит олень, подняв копыто, взгляд свой устремив в ночную темноту». Этот деепричастный олень – подняв-устремив – наверняка был именно тот, который украшал коврик на стене в нашем летнем доме в селе; полагаю, коврик этот и оленей на нем помнят слишком многие, потому что тиражи этих ковриков были никак не меньше, чем тиражи "Пионерской правды".
К самому большому моему счастью, я получил ответ из редакции… А теперь вернитесь к предыдущей фразе и перечитайте ее с подобающим благоговением: «я получил ответ из редакции». Ведь только подумать! – из городка на окраине огромной страны некий мальчик семи лет отправил свое убогое стихотворение в редакцию ежедневной газеты с многомиллионным тиражом, которая ежедневно получала письма мешками – целые грузовики мешков с письмами, в столицу той самой огромной страны, в ту самую столицу, где находились редакции еще доброй сотни издательств, а еще – Союз писателей и сами эти писатели... Теперь ощущаете благоговение?
Конверт был особый – с логотипом газеты. И ответ был особый – на листе хорошей мелованной бумаги, нестандартном каком-то – чуточку уже и длиннее обычного А4; также имелся логотип газеты, причем цветной, и даже нанесенный типографским способом номер. Разумеется, это был отказ, и даже может быть, отказ стандартный, отписка, и вовсе без личных приписок авторучкой, оставлявшей неровные кляксы, и даже без практического совета не пользоваться степлером. Да Бог с вами, какие в «совке» степлеры! – ну да, в начале 80-х они уже водились в СССР, я даже лично знал одного, потому что мой папа, очень неравнодушный к канцелярским излишествам и большой дока по части достать-раздобыть, завел себе такой – он хранился в шкафу, рядом со шкатулкой, в которой лежали мамины малахитовые бусы из Африки, которые мама, кажется, никогда не носила… Однако вернемся к моему гвоздю.
Мне было всего семь, я слишком много воображал о себе, и потому стандартное упоминание «литературных способностей» и типовое пожелание «читать больше современных поэтов» воспринял как личное послание с Олимпа. Решено: писателем, непременно писателем! – Вот бы самое время забить в стену кинговский гвоздь и повесить на него бланк «Пионерки»… Но вот что я вам скажу: иногда «нет» значит много больше, чем отказ; для меня то письмецо означало чуть ли не регулярную переписку с миром, в котором могло осуществиться то самое заветное «писателем, непременно писателем». Это не просто озарило пустыню одиночества моих семи лет – да, именно пустыню! Я, как и надо всякому воображале, был довольно одинок, ведь в придуманный мир придуманного человека очень трудно попасть кому-то еще, настоящему и непридуманному. Это письмо окрылило меня; если хотите, это было не просто доказательство способностей, в которых я и так не сомневался; это был документ, свидетельствовавший и подтверждавший способности! Разве такому человеку нужен гвоздь для отказов? – ведь их не будет, не воспоследует, не предполагается… Да и про гвоздь я тогда еще ничего не знал – понятно, что в данном случае гвоздь – не крепежный элемент, а символ писательского труда.
А тут еще школа – на окраине того самого окраинного городка огромной страны; тысячи две с половиной человек, из которых учителя, завучи и даже сам директор меня как-то сразу выделили. Разумеется, за литературные и прочие способности и талант, полагал я; само собой, за другое: только теперь я понимаю, насколько близко тогда подобрался к идеалу моих педагогов. Когда тебя выделяют из толпы, ты замечаешь это довольно скоро; но прежде тебя замечает это толпа – собственно, для нее это и делается, в целях воспитания на живом примере. «Вот советский человек, в котором нет лукавства!» - как бы говорили педагоги. Какие бы цели они ни преследовали, всё это обратилось только к одному: писатель во мне вполне окреп и утвердился. Причем – вот и настоящее достижение! – поломав перья за рамками обязательного школьного творчества, многочисленных изложений и сочинений, я не очень-то огорчился безуспешностью попыток и утешился тем, что время еще не пришло. Нужно пожить, посмотреть, накопить опыта и впечатление, а уж потом… Что потом, я еще не знал, но было это потом блистательно.
А потом случились в моей жизни одна за другой две первые любви; они, конечно, не были первыми в арифметическом смысле, но по силе и глубине чувства – вполне: о них разбилось всё – и писательство, и даже учеба. Лет пять-шесть, наверное, я был поглощен ими, как тяжелой, трудноизлечимой, но не смертельной болезнью; кончились они тем, чем заканчиваются такие болезни, - выздоровлением. К тому времени я оказался студентом университета, где мои писательские амбиции вновь пробудились и воспряли: я попал в тесную компанию начитанных людей, которые очень сочувствовали всем пишущим, а главное – писали сами. И однажды в университетскую газету явились два эпигона, один – Маяковского, второй – Башлачева; они принесли какие-то стихи, которые были немедленно опубликованы и, чему позже немало радовались бывшие эпигоны, опубликованы под идиотскими псевдонимами… Гвоздь! Хотя бы тогда гвоздь нужно было вбить в стену и повесить на него тот номер «Университетского безвестника»! – и уже скоро я вполне смог бы сам вчитать в собственные строчки и пожелания, и советы, и – что главное! – отказ.
Впрочем, обошлось без гвоздя, и даже довольно мягко обошлось со мной на этот раз; я только-только начал кое-что понимать о писательстве и своем к нему отношении («не отношусь»), как со мной случилась новая любовь, на этот раз напоминавшая неизлечимую, смертельную, но восхитительно приятную болезнь. Это была ловушка; с тех пор и уже лет двадцать, наверное, две мои страсти – та любовь и писательство – сосуществуют в гармоничном тандеме: кто любил и писал, тот знает, сколько эйфории в обоих занятиях. Если подводит писательство, я «догоняюсь» любовью; наоборот – тоже случается, хотя и намного реже. Впрочем, о любви стоит поговорить отдельно и в другой раз; вернемся к делам литературным.
Потом мне очень, просто неслыханно повезло. Я попал в руки настоящего редактора, из тех, которые сами могли бы стать великими писателями, но предпочли встать на страже литературы и оградить ее от воображал вроде меня. Ну, что же, сказать, что это было больно – значит, ничего не сказать; редактор – я называл ее «добрая женщина» - проделывала с моими текстами нечто, что воспринималось мной как трепанация черепа… Когда я устал возмущаться и научился строить из алфавита такие конструкции, которые нравились редактору; в моей трепанированной голове что-то забрезжило, а потом, словно сами собой, буквы смешивались в слова, слова укладывались в предложения, а те уже могли нарисовать трехмерную картинку чего угодно, которая очень нравилась мне и немного – моему редактору; пожалуй, это идеальная степень редакторского одобрения, которую он может показать автору: немного.
Потом случилось еще много всякого, иной раз даже такого, что вполне можно было бы вписать в писательскую биографию. Однако, научившись различать в своих текстах их настоящую цену, я не бросил писать, но совершенно избавился от всяких статусных мыслей о себе. К счастью, я все еще полон пиетета в адрес писательства как занятия; к еще большему счастью, я не считаю себя писателем. А к самому большому счастью, у меня теперь есть мой собственный гвоздь. На нем повисают отказы – те, которые моим текстам я даю сам.
Ведь сейчас «рукописи не возвращаются и не рецензируются» - и даже стандартные отписки не практикуются. Стивенам нашим кингам это не светит – их зиму отчаяния не озарят ни четыре, ни даже одна фраза, написанная авторучкой, оставляющей неровные кляксы. И писем на нумерованных бланках, согревших меня в пустыне одиночества, я слышал, из редакций больше не приходит. Конечно, теперь к услугам авторов весь глобальный интернет, пиши да публикуйся… Но гвоздь! – без него никак нельзя; как тот, которого не оказалось в кузнице, погубил королевство, так и этот – не окажись его в стене над столом автора, может натворить бед и даже автора – погубить…
…Вбей в стену гвоздь!
2018
ID:
790249
Рубрика: Проза
дата надходження: 04.05.2018 08:44:11
© дата внесення змiн: 04.05.2018 08:44:11
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
