|
ОДИНАДЦЯТЬ, ТРЕТЯ "А"
Поруч із станцією метро - невеличкий стихійний ринок. Серед яток сидить на зеленому пластиковому ящику сива огрядна жіночка у сірому плащі та квітчастій хустинці. Перед нею - ще один пластиковий ящик, а на ящику - лист фанери, захаращений різними баночками, тюбіками, пляшечками, коробочками і різнокольоровими пластмасовими і металевими штучками побутового призначення та вжитку.
Старенька тримає перед собою журнал з кросвордами, вдивляючись крізь товстелезні лінзи окулярів у загадкові перетини складених у стовпчики і рядочки квадратиків. Розгадуючи кросворд, старенька не полишає і торгівлі, вона вигукує:
- Засоби від молі, тарганів, мурах... Засоби для виведення плям... Олівці для чищення прасок... Шість літер... Машинки для зняття катишків... Засоби від... Музичний інструмент, сім літер, третя "р"...
Перед пересувною торгівлею старенької стоять незворушні покупці, роздивляються крам та не звертають жодної уваги на старечі інтелектуальні розваги. Нарешті, один з них ухвалює рішення і тицяє пальцем у купу краму:
- Дайте мені...
- Засоби від молі, комах, шанувальник чогось, одинадцять літер! - знов вигукує старенька, яку цілком поглинули кросворди. Та покупець вперто намагається привернути її увагу і наполягає:
- ...відкорковувач!
- Неправильно! - ображено кричить старенька, - одинадцять, третя "а"!
СЕМЬ СОРОК
По рынку семенит старушенция - сухонькая такая, чистенькая и опрятная, платье в мелкий цветочек, белые оборочки, корзинка. Это именно старушенция, а не старушка, старуха или бабка. Сквозь стекла очков голубые глаза оглядывают прилавки, на которых горы яблок, груш, абрикосов, персиков, винограда и прочих даров этого долгого лета.
Старушенция останавливается около селянина с грушами. У селянина - хитроватый, лукавый вид. Это ничего не значит: все наши селяне напускают на себя такой вид, когда выходят на рынок что-нибудь продать, купить или просто потолкаться среди знакомых.
Груши у селянина как груши, сейчас у всех такие. Старушенция, осмотрев плоды и пощупав некоторые, спрашивает у селянина:
- Почем груши?
Он с самым серьезным лицом - ведь тут все понимают, о каком замечательном товаре идет речь и что сделка эта вовсе не пустяк - отвечает:
- Семь сорок.
"Сорок" звучит особенно твердо, веско и неприступно - так, как будто в части "семь" селянин готов торговаться и уступать, а вот в части "сорок" - ни за что.
Брови старушенции удивленно ползут вверх и показываются над оправой очков. Ведь у всех просто семь - а тут еще какие-то сорок! Старушенция, овладев собой, равнодушно осведомляется у селянина - так равнодушно, как если бы вопрос представлял исключительно академический интерес:
- А почему же сорок?
И тут селянин выдает на лице весь свой заряд лукавства, хитрости и тайного веселья:
- А танец есть такой!
- и каким-то одним едва уловимым движением плеч и рук селянин как бы пускается в пляс, заодно пустив в пляс и груши, и старушенцию, и весь рынок.
Старушенция понимающе кивает и берет килограмм груш, не торгуясь. Ведь танец есть такой!
МОНАХ
Зима, Киев, ранний вечер. Я еду в метро. Перехожу со станции на станцию, и в длинном коридоре замечаю старика-монаха. Весь в черном, а волосы и борода - белые-белые. У ног старика лежит объемистый мешок, судя по выпирающим из него округлостям - с картошкой. И этого поработил коварный корнеплод - видно, устал таскать свою картошку по метрополитену, остановился отдохнуть.
Подхожу к нему, предлагаю помощь. Он немного сопротивляется, но потом помощь принимает. Едем мы с ним вместе до станции "Почтовая площадь" - там он пересаживается на фуникулер и едет наверх, в Михайловский Золотоверхий, ибо он - служитель УПЦ КП.
Едем мы в метро и беседуем. Я ему про свои дела, он мне про свои - про свой сельский приход. Хорошо так, мирно беседуем. Я упомянул, что жена в семинарии* преподает - он начал расспрашивать, как там и что. Вот и "Почтовая площадь", вот и фуникулер. Дальше он сам справится. Он спросил мое имя, а также имена жены и детей, я спросил, как зовут его. Обнялись, он меня благословил, мы попрощались и разошлись: он в свой монастырь, я в свой - за Марусей на танцы.
Иду и думаю: вот, расскажу о нем, а как бы его показать? Внешность такая колоритная, внушительная, прямо ветхозаветный патриарх, величие и смирение. Эх, неудобно было попросить его для мобильного позировать, а жаль, таких фигур я давно не видел. Я бы просто хотел иметь его фото - даже не для "показать", а так, для себя.
Следующим утром листаю новостные странички в сети, и вижу своего старца. Статья о протестах у ЦВК, к статье фото: стоит мой патриарх, в руках у него древко (то ли флаг, то ли хоругвь), а за ним - доблестные бойцы с правопорядком, в касках и со щитами. Ну, вот и встретились...
П.С. Я увидел его снова в январе 2014 на улице Грушевского, в Киеве. Он уговаривал солдат ВВ не стрелять.
СЕРДИТЫЕ СТАРИКИ
Бывает, едет себе автобус и едет. Пассажиры входят и выходят, платят за проезд, просят водителя остановить «на углу», а соседей – пропустить или подвинуться. Водитель вежлив, в машине чисто, мотор гудит - заслушаешься. Всё происходит как-то динамично и при этом очень спокойно, едва ли не с удовольствием.
А бывает иначе. Приходится выслушивать чужой бесконечный разговор по мобильному. То ли неизвестный собеседник глух, то ли телефон плох, но пассажир не говорит – кричит. Иногда несколько пассажиров говорят одновременно. Тогда кажется, что они обменялись «мобилками», и им приходится кричать, чтобы их услышал человек в телефоне соседа.
Или еще хуже – рассказ о болезни. Передо мною сидели двое стариков, оба толстые, неопрятные, с осыпанными перхотью плечами. Старушка громко рассказывала, как ей удаляли зуб. Невольно – точнее, в принудительном порядке, - я узнал, что страдания ее были неописуемы; однако воспоминания о них, по-видимому, доставляли ей большое удовольствие. Снова и снова она смаковала неаппетитные подробности; похоже, старик готов был слушать эту историю до конца маршрута и даже еще раз с самого начала, если бы история каким-то чудом окончилась раньше рейса.
Тут кто-то из пассажиров передал через меня деньги за проезд. Однако старики, ведущие стоматологическую беседу, наотрез отказались деньги передавать. «Пусть сам идет, - сказали они. – Ишь, расселся!» Я встал, сделал два шага и передал деньги водителю.
Однако в автобусе уже возник негромкий ропот. Старики продолжали обсуждать удаление зуба, время от времени бросая назад сердитые взгляды и междометия. Негромкий ропот перекатывался по автобусу, постепенно становясь все громче и требовательнее. Пассажирам хотелось объяснений.
Тлеющий скандал, наконец, вспыхнул. Были заданы неприязненные риторические вопросы. Они не повисли в воздухе – в ответ прозвучала тоже довольно неприятная риторика.
Я поспешил выбраться из охваченного склокой автобуса. Однако в последний момент, когда я уже стоял на остановке, до меня донесся крик пострадавшей от рук стоматологов старушки: «А если я его деньги в грязь уроню, мне их что – подбирать?!»
Вяло негодуя, я шел по улице. И вдруг мне стало так стыдно, так горько, что я едва не побежал за уходящим автобусом. Это же кто-то когда-то заставил эту старушку подбирать оброненные ею деньги... «Была осень пол автобуса был залит обычной жирной липкой грязью которая бывает только в наших черноземных широтах автобус тряхнуло о наши дороги непослушные узловатые пальцы выпустили монеты а кто-то громко и непререкаемо орал поднимай давай поднимай старая руки-крюки уронила поднимай не мне же их из грязи брать…», - как одно слово пронеслось у меня в голове. Стыдно-то как…
В ТРОЛЛЕЙБУСЕ
День выдался жарким. Казалось, после недели дождей и туманов лето решило разом наверстать все упущенное и раскалило город прямо с утра.
Старый, потрепанный троллейбус был полон. Он медленно полз по городу, тяжело, с механическими всхлипами, раскачиваясь на разбитом асфальте. На подъемах троллейбус натужно гудел мотором, а на остановках его двери распахивались с астматическим вздохом.
Пассажиры в троллейбусе словно подобрались - тоже старые и потрепанные. Почти все - пенсионеры с сетками и кошелками, в какой-то бесформенной одежде неразличимых расцветок. Ехали молча, утомленные долгой жизнью, скудной старостью и еще больше этим жарким, душным днем.
Остановка. Вялое движение из троллейбуса, энергичное, напористое движение внутрь. Двое плечистых парней в форме муниципальной милиции ввинчиваются в толпу; слаженно, одним движением, они усаживаются на освободившиеся места. Будто и не коснулись никого из пассажиров, - толпа сама собой расступилась, разошлась перед ними. Наверное, в милиции этому учат.
Они очень выделялись в этом троллейбусе, полном дряхлых и бесцветных пенсионеров, - своей молодостью, силой и ловкостью, атлетическими затылками, яркими гимнастерками и погонами… Клонящиеся к ним старики, с их пергаментной кожей, выцветшими глазами, замедленными, словно во сне, движениями, колыхались рядом с ними, словно древняя, побитая молью портьера.
Было в этих парнях нечто одновременно и притягательное, и отвратительное. Наблюдатель, поначалу негодовавший – «расселись, а старики стоят!», постепенно впадал в тошнотное оцепенение и не мог отвести от них возмущенного, а после - страдающего взгляда.
Изнемогая от этой пытки, метнувшийся к выходу наблюдатель понимает, что причиняло ему такие муки. У одного из милиционеров надкушено ухо. Именно надкушено, характерным таким полукругом… Наконец, оторвав помутневший, тоскующий взгляд от этого жуткого уха, он вдруг вспоминает что-то... какие-то строки… мысль... объяснение... вот, откуда же это: «Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство...»
ПОЛЕТ
Глубокий, полупрозрачный от возраста старик шел через улицу. Улица тихая, машин на ней совсем нет – выходной, но если бы машины были, то здесь бы возникла приличная пробка. Ведь старик, опираясь на свою палку, шел очень медленно.
Он был очень стар, и наверняка у его подъезда совсем скоро появится дурацкая красная крышка и кривобокий автобус с грязноватыми креповыми лентами, соседи торопливо пробегут мимо дурацкого продолговатого ящика и скроются в подъезде, а потом дюжие руки – раз-раз! – забросят удивительно легкий ящик в автобус, и никто больше никогда не вспомнит о нем.
Но никто бы не сказал, что старик, обремененный годами и болезнями, с трудом, кряхтя и ворча, перебирается через дорогу, под бордюрами которой мягко колыхались полупрозрачные валики и рулоны тополиного пуха.
Легко и плавно, как этот пух, старик плыл над асфальтом, словно несомый чуть заметным ветерком.
Старик медленно повернул ко мне голову, и я увидел его лицо – безмятежное, светлое, в серебристом нимбе седых волос. Он с ласковой улыбкой смотрел на меня своими ясными голубыми глазами, и небо то ли отражалось в них, то ли глядело из этих глаз.
Улица тихо светилась, застыв в созерцании полета старика над асфальтом, и все вокруг замерло в созерцании этого полета - и облака в извилистой полосе неба над улицей, и птицы, опасающиеся кошек, и кошки, стерегущие птиц, и пчелы над акацией, и листва, и все машины, люди и звуки во всем городе, а старик, которого мне только что было так легко представить в дурацком ящике с красной крышкой, вдруг оказался здесь единственным по-настоящему живым.
2012-2014 гг
ID:
491520
Рубрика: Проза
дата надходження: 10.04.2014 09:40:48
© дата внесення змiн: 16.06.2016 06:29:41
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
Не ведают, что ждет их та самая неприкрытая старость.А этому солдафону с ухом видно и сердце откусили. 
