Джеймс Дикки, "Алкаши, просыпаясь..."
Алкаши, просыпаясь,
не всегда осознают то, что
сточная вода бежит по их ногам в канавах,
а крайний камень мостовой вместо подушки
твердеет настолько, что сон прочь.
Почти всегда они, не зная,
надеются оказаться там, где желают.
Отворение глаза-- драгоценно,
также-- положение тела,
лежащего как упало,
небрежно брошенного земле
алкоголем.
Под их веками алкаши
что дети, спящие в канун Рождества.
Они ждут луча, блеснувшего,
где тому вздумается.
Часто он заставляет из пялиться
сквозь витрину в богатом квартале,
где слитки очеловеченного воска,
что насильно одеты,
чьи головы повёрнуты,
пребывают под арестом
в пенале. Как надо, но алкашам
-- к неудовольствию.
Они ждут и надеются на
нечто совершенно иное:
что шатаясь ночью
часами, они очистились,
так сказать, от города; что они
напролом сквозь ограду пали
в бродяжный розарий,
головой уткнулись в бок бульдогу,
сторожевому псу, чьё дыханье
подобно земному-- непринуждённое...
или, может быть им угодно раз в году
(с любым рассветом), проснуться
в церкви, да не в гробу,
отпеваемыми, и не на тряпье в котельной,
а на ступенях алтаря,
где свечи отворили свои очи
всевидящего света,
а зелёные заржавленные стёклышки витражей
ниспадают что священная листва.
Кому ещё выносится столь же
неопределённый приговор
увидеть что угодно когда сон прочь:
дитя, полисмена, "икону"?
Кто ещё умирал дабы воскресать?
Не зная, как угораздило попасть сюда,
они с тем же успехом могут ходить
по воде, сквозь стены, из могил,
через поле горшечника* и сквозь сараи,
через трущобы, где их каменные подушки
ни за что не отвердеют, живы лишь
надеждой на первый луч этого утра,
когда бежит поверх ног вода,
будто вода. Хоть она вовсе не такая.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* см. евангельский рассказ об употреблении тринадцати серебреников Иуды Искариота (от Матф., 27:7,8): "...купили на них землю горшечника для погребения странников",-- прим.перев.
Bums On Waking
Bums, on waking,
Do not always find themselves
In gutters with water running over their legs
And the pillow of the curbstone
Turning hard as sleep drains from it.
Mostly, they do not know
But hope for where they shall come to.
The opening of the eye is precious,
And the shape of the body also,
Lying as it has fallen,
Disdainfully crumpling earthward
Out of alcohol.
Drunken under their eyelids
Like children sleeping toward Christmas,
They wait for the light to shine
Wherever it may decide.
Often it brings them staring
Through glass in the rich part of town,
Where the forms of humanized wax
Are arrested in midstride
With their heads turned, and dressed
By force. This is ordinary, and has come
To be disappointing.
They expect and hope for
Something totally other:
That while they staggered last night
For hours, they got clear,
Somehow, of the city; that they
Burst through a hedge, and are lying
In a trampled rose garden,
Pillowed on a bulldog's side,
A watchdog's, whose breathing
Is like the earth's, unforced --
Or that they may, once a year
(Any dawn now), awaken
In church, not on the coffin boards
Of a back pew, or on furnace-room rags,
But on the steps of the altar
Where candles are opening their eyes
With all-seeing light
And the green stained-glass of the windows
Falls on them like sanctified leaves.
Who else has quite the same
Commitment to not being sure
What he shall behold, come from sleep --
A child, a policeman, an effigy?
Who else has died and thus risen?
Never knowing how they have got there,
They might just as well have walked
On water, through walls, out of graves,
Through potter's fields and through barns,
Through slums where their stony pillows
Refused to harden, because of
Their hope for this morning's first light,
With water moving over their legs
More like living cover than it is.
James Dickey
Джеймс Дикки, "Больничное окно"
Я только спустился от отца;
всё выше и выше лежит он
надо мною в голубом свете
за крашенными стёклами окна.
Я пал сквозь семь белых этажей--
и ступил поверх мостовой.
Ещё ощущая возвышение отца,
я пересекаю твёрдую улицу;
Моё плечо трепещет всем
стеклом, что способен поднять домище.
Теперь направо-- и я лицезрею фасад,
и знаю средь прочих отцовский квадрат.
Каждое окно владеет солнцем,
словно его фитили там горят.
Я машу, словно меня обжигает.
Напоказ весь блеск мертвецких квадратов
и --за ними, все белые палаты,
они окрашиваются в цвет Неба.
Церемонно, строго и вяло
дюжины бледных рук машут
в ответ, изнутри сполохов.
Но один среди прочих чистый квадрат
ярок, подчищен до невыразительности.
Я знаю, мой отец там,
в контуре своей смерти пока жив.
Движение вокруг меня всё пуще,
что безумие свыше на мою голову.
Рожки палят в меня стволами,
а водители, высунувшись, куролесят...
но вот и мой воздвигнутый отец
наконец тянет руку из тишины.
Свет из окна бьёт меня--
и я душа моя голубеет сквозь плоть:
так было, когда я родился.
Я не боюсь за своего отца--
глянь! Он ухмыляется, он тоже
не боится за мою жизнь, ведь
у меня "к ноге" дикие машины,
рвущие свои моторы и ревущие,
и я держу все авто на своих местах
за мили, возбуждая их рожки
гудеть на стены мира
так, что смертник может
бесстрашно лететь под крепким
голубым, пристальным взлядом отца.
Медленно я движусь к тротуару;
пальцы покалывает-- рука омертвела.
Изумлённый, я украдкой тяну её
высоко, ещё выше, всё машу;
мое понимающее лицо смертника...
хотя нет, совсем нет: в трудах,
измождено, иномирно, поражено,
тронуто сенью ржавого стекла.
Я только спустился от отца.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Hospital Window
I have just come down from my father.
Higher and higher he lies
Above me in a blue light
Shed by a tinted window.
I drop through six white floors
And then step out onto pavement.
Still feeling my father ascend,
I start to cross the firm street,
My shoulder blades shining with all
The glass the huge building can raise.
Now I must turn round and face it,
And know his one pane from the others.
Each window possesses the sun
As though it burned there on a wick.
I wave, like a man catching fire.
All the deep-dyed windowpanes flash,
And, behind them, all the white rooms
They turn to the color of Heaven.
Ceremoniously, gravely, and weakly,
Dozens of pale hands are waving
Back, from inside their flames.
Yet one pure pane among these
Is the bright, erased blankness of nothing.
I know that my father is there,
In the shape of his death still living.
The traffic increases around me
Like a madness called down on my head.
The horns blast at me like shotguns,
And drivers lean out, driven crazy—
But now my propped-up father
Lifts his arm out of stillness at last.
The light from the window strikes me
And I turn as blue as a soul,
As the moment when I was born.
I am not afraid for my father—
Look! He is grinning; he is not
Afraid for my life, either,
As the wild engines stand at my knees
Shredding their gears and roaring,
And I hold each car in its place
For miles, inciting its horn
To blow down the walls of the world
That the dying may float without fear
In the bold blue gaze of my father.
Slowly I move to the sidewalk
With my pin-tingling hand half dead
At the end of my bloodless arm.
I carry it off in amazement,
High, still higher, still waving,
My recognized face fully mortal,
Yet not; not at all, in the pale,
Drained, otherworldly, stricken,
Created hue of stained glass.
I have just come down from my father.
James Dickey
ID:
245636
Рубрика: Поезія, Поетичні переклади
дата надходження: 07.03.2011 23:18:35
© дата внесення змiн: 05.06.2011 18:38:38
автор: Терджиман Кырымлы
Вкажіть причину вашої скарги
|
