Герберт Нойфельд / Herbert Neufeld
Владимир Сосюра (1897 - 1965), поэма в поэтапном переводе
с украинского (см. перечень моих стихов.ру ранее), ныне полный
текст (3/3), укр. загл: «Д в а В о л о д ь к и», дата творения:
«День 26V—3.VI. 1930. Харьков», при жизни автора, судя по всему,
официально не публиковалась; рабочий подзаголовок переводчика:
«В о с е м ь в ё с е н в н е в е ч н о с т и»
* * *
Пусто в вагоне.
Мутнеет окно...
На вокзале растёт, нарастает тревога,
и гражданских всё меньше...
Наступает
Махно.
Может вижу и слышу в последний...
рельсы,
рельсы,
со звоном бегут и сливаются в синей,
смутной дали...
И тальянки серебряный плач
про далёкое детство и юность мою
мне напомнил…
Сплю.
Это сон,
только сон
мой и сладкий, и терпкий... кровавый.
Над холодным задуманным тоном колонн
бродят птицы какие-то…
И лети-ит
на штыках и на розах,
как будто повстанцев отряды в цветочных венках,
к далёким и неизведанным, девственно-синим,
чудесным морям,
колыбаньями крови и янтаря –
заря...
Проснулся.
Нагой.
на кушетке лежу:
свесилось одеяло, –
бледно и вяло – рука.
Товарищи, ах!..
Я в у с п е в е ц вновь, *1
электрон во В О А П П ! *2
Льётся песня моя снова ярко и звонко,
снова тот я, как в тот, во 20-й –
коммунар стопроцентный я вновь.
Как когда-то я и вдохновлённый, и юный
к Коммуне
сквозь кровь раздоров пришёл,
как тогда большевик нежноокий
иду я –
удирает бандитами мгла,
хоть и мучил меня, лет восемь подряд,
кризис жестокий...
Падало знамя,
и враг из рук вырывал
эти ткани из шёлка кровавого, –
и качался, и плакал зелёный мой сад, –
я тогда обращался с тоскою назад
и глядел в огонь
на зарева, зарева, зарева... чьи колыханья
к звёздам простёрлись ласкаясь,
сквозь ночи,
на фрóнты далёкие,
на посёлок рабочий, –
чтоб шатаний-сомнений забыть своих бред –
и вперёд сквозь Октябрь смотреть.
Восемь вёсен и зим,
лет и осеней столь,
то тревога, то боль,
чёрной ярости дым
на меня налетали как вóроны,
рвали образов листья зелёные,
сотрясали все кости мне
вороньём безумные гости те,
и за то, что с собою самим в поединке на смерть я
(давно! – не на жизнь...)
растерял безнадёжно все силы,
не первый, –
рвали нервы,
и жилы,
и сердце...
Сколько раз я хотел
за несдержанный гнев
и за дум – то ли лебедем чёрным,
то ль белых ворóн налетающих стаями, муки,
взять маузера тёмного в руки
(на дворе чтоб летели снежинки,
когда небо слепое рябит), –
и поставить себя
К
стен-
ке.
И не раз я вставал,
да вот только-лишь брал,
ощущал я ладонью до жути сладкого «мауза»,
чёрная пауза
взрывалась огнём, как пожар:
«Вот чудак!
Да не так.
Я ж...
коммунар!..»
Долго, долго с собой пребывал я в боях...
осыпалось и вновь зеленело в полях,
пролетали минуты, как годы...
Рвали душу мою
два Володьки в бою;
и ведь оба, как я, кароокие,
и по-своему в каждом вдруг взбушевал норовист –
не познан, невидан артист:
рвали душу мою
коммунар
и красный фашист.
Второй
(тот, что шёл на Е й х г о р н а), *3
глаза имел не вперёд, а назад и в стороны, –
объективно да и по-сути был чёрный,
или:
на-
ционал-
большевик.
Он пел Украину – «Блудницу»,
теряя из виду другую, свою,
ту, что не предавала в бою
никогда своё имя,
а взятая силой оружия недругов в кольцо,
никогда не стонала:
«Я гину...»
Она – вечно взмокшая от крови и пота:
Украина деревенской бедноты,
/Украина «Козака Голоты»,
да не зело простая,
а просто – народная./
Первый
тоже пел Украину,
где чугун и железо морями клокочут,
Украину Донецких доменных зáрев –
Украину рабочую.
И будто младенцы, что с криком «у—а»
шагают сквозь боли на свет,
у страданья в огне,
свои острые шпаги финально скрестили во мне:
рабочий
и un petіt Burgeoіs... *4
Долгим был чёрный бой:
то один отступал,
то шатался другой,
изгибаясь тугою дугою,
доставал аж до пят головою...
И не встанет, казалось, никак,
лишь влачит главой по земле,
где уж вывел лезвием враг
звезду...
о пяти углах на челe.
А сердце,
тем часом, морилось и будто «гнúло»:
/как если... без капитана, без рулевого, без юнги, без флага...
«Очаков» *5
– в бегах –
(не желая вставать под команду «лейтенантов Шариковых»
и «боцманов Швондеров»!)
волною, судьбою, врагами, своими («не свой») и ветром гонимый...
Как ч а й к а с простреленным парусом в море печали... *6
Словом, не сердце,
а Украиноносец «Летучий Потёмкин» какой-то
с палубой из корабельной берёзы после пожара.../
как дым,
а над морем и ним
небо –
чёрным, грозовым было,
лишь молнии – ш п а д ы летали!.. *7
От ударов то искры, то дзэнь.
Ударяет один: гуще тьма,
а накатит другой: будто тьмы и нема...
От ударов то искры, то дзэнь, –
бьются два великанa за ночь и за день.
Мозг мой таял и ныл, –
я в отчаяньи был,
словно солнечные мои брамы,
до которых сквозь кровь
на вершины я шёл,
те, к которым мы тысячами подымались, —
затуманились горько над нами,
стали вдруг растворяться, как дым...
Может, сердце й морилось,
да не так это было.
Всё казалось лишь так,
и напрасно пылало во гневе обличье, —
и вперёд, и назад
был как раньше наш шаг:
то манёвров был ход стратегичный.
Но по городу будто в огне я бродил:
всё казалось враждебным мне – тóтчас родным,
даже песни звучали одновременно и искренне, и фальшиво...
И хотел я разбить, раздробить свою лиру
об булыжник калёный,
о зорях совсем позабыв,
о восторженных рук миллионах...
Просто...
был
я
тогда
паникёром.
Мчали будни вперёд — электричны, ясны...
(как во сне),
а за ними и я на подбитом коне,
было двое Володек во мне,
что у пропасти края боролись,
один за Вчера,
другой —
за Сегодня.
В гневном шуме оружий,
словно изгой
моё сердце — изгнанник безумный и хворый,
било в рёбра, как в колокол на пожар...
Но ведь я ж коммунар!
Быть не дóлжно...
мне там
также скользко,
где споткнулся титан М а я к о в с к и й, *8
на минутный восторг палачам!
Пусть же сердце-изгой,
в гневном шуме оружий
не пущу я его на затравку «шакалам»:
мои предки сражались на Волге, Днепре,
на Дунае, Донце и на Сене, —
я не тот,
не с того матерьялу,
что Е с е н и н! *8
Слишком долго боролись мы,
продираясь к солнцу из тьмы,
чтобы ныне пошёл хоть один из нас во мрак...
И уже не осилит,
не одурманит нас враг,
ведь натянуты рельсы, как струны,
как ток...
Питает солнце и ширит
нам очи и груди:
Из нас не будет
никто
дезертиром
Коммуны.
* * *
В л а д и м и р С о с ю р а / В о л о д и м и р С о с ю р а
укр.: «Д в а В о л о д ь к и», поема, (День 26V—3.VI. 1930. Харків)
перевод с украинского: Герберт Нойфельд / Herbert Neufeld (2018)
По завершении работы над финальной частью поэмы, к Вашему вниманию — перевод полного текста. Те места, где переводчиком были предприняты более, чем «незначительные авторизованые отклонения» от оригинала – по возможности обозначены «косыми скобками», типа: /ххх/. Комментарии следуют!
В целях рефлексии над переводом мы подаём его отдельными частями сепаратно («1/3», «2/3»., «3/3») – по мере готовности, не предпринимая изменений в предыдущих этапных частях и убедительно прося о снисхождении и милосердии в этой связи, а также из-за «более, чем необходимых» отклонений от оригинального текста Владимира Сосюры, уповая на возможную поддержку/защиту (?), позже (?), со стороны, к примеру, его не менее знаменитого однофамильца – Ф. де Соссюра...
*1 «в у с п е в е ц» (укр.:«в у с п і в е ц ь») – слово указывает на членство в составе укр.: «Всеукраїнської Спілки Пролетарських Письменників» («В (у) С П П») / рус.: «Всеукраинский союз пролетарских писателей» («В (у) С П П»).
*2 «В О А П П», (укр.: «В О А П П») – Аббревиатура общесоюзной литературной организации укр.: «Всесоюзне Об’єднання Асоціацій Пролетарських Письменників» / рус.: «Всесоюзное Объединение Ассоциаций Пролетарских Писателей».
*3 Генерал-фельдмаршал Г е р м а н ф о н Э й х г о р н (Emil Gottfried Herrmann von Eichhorn, 1848 – 1918) – во время первой мировой войны – главнокомандующий германской группой армий: «Эйхгорн», что в своё время, кроме прочего, оккупировала украинскую столицу. Был убит в Киеве в результате покушения, организованного по всей очевидности – «боевым крылом» левых эсеров. Руководителем и непосредственным исполнителем покушения явился р у с с к и й революционер-«кронштадтовец» Борис Михайлович Донской (1894 – 1918).
*4 un petit Burgeois — франц. — мелкий буржуа (в оригинале: “дрібний буржуа”)
*5 «Очаков» — здесь — броне-крейсер российского Черноморского Флота, вошедший в историю, как минимум, благодаря его особой вплетённости в ранне-революционные события 1905 года. Впервые пущен на воду в 1902-ом году.
*6 Ч а й к а – то же, что: л а д ь я – в украинском (& старославянском?). Это слово часто упоминается в значении, своего рода: «боевого судна» украинских козаков, времён «Запорожской Сечи».
*7 Ш п а д а = ш п а г а — в соответствии, например, со словарём не повсеместной в Украине индивидуально-оригинальной укр. лексики Ивана Франка (1856 - 1916).
*8 (курсив мой — Г. Н.) Уклоняясь на этом месте от преждевременных подробных комментариев, укажем только, что Владимир Сосюра, как один из крупнейших и популярнейших украинских лириков ХХ столетия, упоминает на протяжении фабулы всей поэмы из всех своих немалочисленных со-ратников по перу исключительно только два имени, т. е. называет персонально (отдаёт честь в пользу!?.. ) — двух знаменитых р у с с к и х литераторов-и-политиков:
Владимa Владимыча М а я к о в с к о г о и Сергея Александрыча Е с е н и н а...
------------------------------------
Оригинал текста поэмы на украинском:
ВОЛОДИМИР СОСЮРА
Д в а В о л о д ь к и
У вагоні нікого.
Туманіє вікно...
На вокзалі росте, наростає тривога,
і цивільних все менше...
Наступає
Махно.
Може, чую і бачу востаннє
рейки,
рейки,
що дзвонять, біжать і зливаються в синій,
смутній далині...
І гармонії срібне ридання
про дитинство і юність мою
нагадало мені...
Сплю.
Це сон,
тільки сон,
мій солодкий, терпкий і кривавий...
Над холодним задуманим тоном колон
бродять птиці якісь...
І летить
у штиках і трояндах,
мов повстанців заквітчані лави,
на далекі, на дивні, незнані, на сині
й чудесні моря,
в коливанні крові й янтаря,
зоря.
Проснувся...
Голий
лежу на канапі:
звісилась ковдра, —
блідо і в'яло — рука.
Товариство!
Я вуспівець знову,1
електрон у ВОАПШ2!
Знову пісня моя і ярка, і дзвінка...
Знов я той, як у той, у 20-й,
комунар стовідсотковий знов.
Як тоді, і натхнений, і юний,
до Комуни
я крізь кров суперечок прийшов,
як тоді, більшовик ніжноокий,
я іду,
і тікає бандитами мла,
хоч у мене і криза була
вісім років!
Прапор падав,
і ворог із рук виривав
ці тканини, шовково-криваві, —
і хитався, і плакав зелений мій сад, —
я тоді оглядався з журбою назад
і дивився в огонь на хитання заграв,
що до зор простяглися ласкаво
крізь ночі
на далекі фронти,
на посьолок робочий, —
щоб забути вагань моїх бред —
і крізь Жовтень дивитись вперед.
Вісім весен і зим,
вісім осен і літ,
то тривога, то гніт,
люті чорної дим
налітали круками на мене,
рвали образів листя зелене,
потрясали кістки
ці безумні круки,
і за те, що з собою на герці
я виснажував марно всі сили
не первий,
рвали нерви
і жили,
і серце...
Скільки раз я хотів,
за нестриманий гнів
і за дум чорні лебеді й круки,
взяти мавзера темного в руки
(щоб надворі летіли сніжинки,
коли небо сліпе і рябе), —
і поставить себе
ДО
стін-
ки.
І не раз я ставав,
але тільки-но брав,
тільки брав я до жуті солодкого мавза,
чорна павза
вибухала вогнем, як пожар:
"От чудак!
Це не так.
Я ж
комунар!"
Довго, довго я був із собою в бою...
Обсипалось і знов зеленіло в гаю,
пролітали хвилини, як роки...
Рвали душу мою
два Володьки в бою;
і обидва, як я, кароокі,
і в обох ще незнаний, невиданий хист,
рвали душу мою
комунар
і червоний фашист.
Другий
(той, що ішов на Ейхгорна),
очі мав не вперед, а назад і убік, —
об'єктивно й по суті був чорний,
або
на-
ціонал-
більшовик.
Він співав Україну — повію,
забуваючи другу, свою,
що не зраджувала у бою
своє ім'я ніколи,
взята в зброї ворожої коло,
не стогнала ніколи:
"Я гину..."
Вічно мокра од крові і поту,
Україна сільської голоти.
Перший теж Україну співав,
де чавун і залізо морями клекоче,
Україну донецьких заграв,
Україну робочу.
Як дитина, що з криком "у — а"
йде крізь болі на світ, у страждання в огні,
гострі шпаги схрестили востаннє в мені
робітник
і дрібний буржуа.
Довго був чорний бій:
то один відступав,
то хитався другий
і згинався тугою дугою,
доставав аж до п'ят головою, —
і, здавалось, не встане ніяк,
голови не відірве з землі,
де накреслив ворожий гостряк
п'ятикутню зорю на чолі.
Ніби серце гнило, —
гнаний човен у морі печалі, —
як дим,
а над морем і ним
небо чорне грозове було,
тільки блискавки — шпади літали!..
Од ударів то іскри, то дзень.
Вдарить перший: густішає тьма,
вдарить другий: мов тьми і нема...
Од ударів то іскри, то дзень, —
це два велетні б'ються за ніч і за день.
Мозок танув і гув1, —
я у розпачі був,
немов мої соняшні брами,
що до них я крізь кров
на вершини ішов,
що до них ми ішли тисячами, —
затуманились тоскно над нами
й наче танути стали, як дим...
Може, й серце гнило, —
та не так це було.
Це здавалося лиш,
марно гнівом палало обличчя, —
і вперед, і назад
ми ішли, як раніш:
це маневри були стратегічні.
Я ж по місту ходив, як в огні:
все здавалось ворожим і рідним мені,
навіть співи звучали і щиро, й нещиро...
І хотів я розбить, розтрощить свою ліру
об розпечений брук,
забуваючи зовсім про зорі,
про мільйони восторжених рук...
Просто
був
я
тоді
панікьором.
Будні мчали вперед, електричні, ясні,
а за ними і я на підбитім коні:
два Володьки було у мені,
що змагались на грані безодні:
той за Вчора,
а той
за Сьогодні.
В шумі гнівному зброй,
як ізгой,
серце гнане, безумне і хоре
в ребра било, як дзвін на пожар...
Але я ж комунар!
Мусить там
мені бути не ковзько,
де упав той титан Маяковський,
на хвилевую радість катам!
Хай і серце-ізгой
в шумі гнівному зброй, —
та його я не дам на поталу:
мої предки змагались на Волзі, Дніпрі,
на Дунаї, Дінці і на Сені, —
я не той,
не з того матер'ялу,
що Єсенін!
Надто довго боролися ми,
продирались до сонця із тьми,
щоб пішов хоч один з нас у морок.
Не обдурить ніколи нас ворог,
бо натягнено рейки, як струни,
як ток...
Сонце ширить нам очі і груди:
з нас не буде
ніхто
дезертиром
Комуни.
День 26V—3.VI. 1930.
Харків
ID:
803257
Рубрика: Поезія, Громадянська лірика
дата надходження: 16.08.2018 00:08:23
© дата внесення змiн: 21.08.2018 17:11:43
автор: Tychynin Herbert
Вкажіть причину вашої скарги
|
