Горе тебе знакомо, точно родная пядь,
что побуждает снова жить, а вернее – спать;
но перед кем раскрыты вены широких рек?
Кто ж опускает руки, соорудив ковчег?
Горы чернеют грозно. Хищник душе помочь
мог бы твоей болезной, но дорогую дочь
зверь ни за что не тронет. Ради нечастых встреч
мордой на грудь живую он поспешит возлечь.
Здесь вопреки законам, через сто тысяч «но»,
греет булыжник длани, зная, что в них темно,
точно во всех на свете; известь холодных рук
ты обратила тыльной их стороной на юг.
В образ молитвы телом юным своим сожмись,
рьяно желая выжать из оболочки жизнь,
словно из камня - воду; куст, покорив уступ,
пальцы морозит, ибо холоден север губ.
Камень на камне. Слишком каменно на земле,
но ничего не значит груда камней во мгле,
если Морфей приходит: снятся мгновенья встреч,
сёстры оравой дружной камни снимают с плеч;
снятся оазис, гнёзда, проклятые места,
где ни реки холодной, ни - за углом - куста,
где за великим мужем строем гребёт конвой,
где неземным богатством будет булыжник твой…
От пустоты немеют пальцы тяжёлых рук;
здесь в слепоте неверной каждый неверный звук
напоминает что-то: слышится в нём сперва
хруст подмосковных листьев, только потом - слова!
И наступает утро, горем твоим сильно,
правит слепой душою, правит стопой оно…
Остановись, попробуй! - то есть глаза раскрой:
ты покорила горы, стала сама горой
и укротила зверя. Реки сплела из вен.
Праздно возводишь стены там, где не надо стен:
между тобой и миром нет никаких преград,
равен краям эдемским твой персональный ад.
