Любопытная штука. В детстве я прочел две..., нет, даже три робинзонады: «Робинзон Крузо» Дефо, «Сорок первый» Лавренева и еще одну историю незапамятного автора, в которой дело происходило на Аральском море, ныне усохшем, а тогда еще четвертым по величине в мире; робинзоном случилась, кажется, женщина. Справедливости ради упомяну и четвертую робинзонаду, написанную Ильфом, однако его классический робинзон усилиями бдительных редакторов превратился в советского, то есть окруженного месткомом и профкомом, вовлеченным в общественную работу и уплату членских взносов. Из-за этого серьезное размышление об уважаемом жанре то и дело прерывается смехом; поэтому оставим этого робинзона в покое на его профсоюзном острове. Все острова Дж. Свифта вместе с «Таинственным островом» Ж. Верна отбросим из-за их обитаемости, а головоломный остров капитана Гранта – из-за незначительной роли в сюжете. Итак, три.
Все эти истории следовали классическому канону (или шаблону) и сводились к попыткам вырваться с необитаемого острова. Наверное, их можно возвести к античному источнику, вроде заточения Одиссея на острове Кирки (Цирцеи) или Калипсо, а от него – к бесчисленным и безымянным робинзонам, пропадавших на островах доисторического мира, у которых, в отличие от Одиссея, приятной компании не было вовсе. Но принцип остается неизменным: робинзон не по своей воле оказывается на безлюдном острове и очень хочет домой и к людям.
Впрочем, прообраз Робинзона Крузо, гражданин Селькирк, скорее хотел бы от людей избавиться; хоть и не по вполне по своей воле, но именно по несносности характера он оказался на острове, высаженный с корабля. Когда он вернулся в Англию и благополучно отдал Богу душу, его долго еще поминали как человека склочного и в общении невозможного – на необитаемом острове такому самое место!
Итак, перечитав не единожды все доступные мне робинзонады, такое место я представлял себе очень хорошо, хотя и не совсем правильно. Как ни роптал Крузо на свою судьбу, как ни высматривала Марютка парус на горизонте, как ни мыкалась советская студентка на островках стынущего на зиму Арала, место это мне представлялось пределом мечтаний. Остров, собственный остров! – владеть участком суши, со всех сторон окруженным водой, а также всеми расположенными на нем угодьями, носить шкуры, охотиться, рыбачить и все-все-все прочее здесь можно в свое удовольствие, вне родительского надзора и школьного контроля. Тяготы, преодолеваемые робинзонами, чтобы добыть хоть какие-то средства пропитания, не казались мне чем-то ужасным, потому что преодолевались самым захватывающим образом, а проблема одиночества была непонятна. Короче говоря, тексты с неизменным хэппи-эндом хотелось перенести в жизнь, казалось, что и там, на ухабах, все получится, а главное – будет интересно и весело.
И вот однажды Херсону выпала снежная зима, и весной наша тихая и скромная река Веревчина разлилась. Паводок затопил всю ее долину, вплоть до первых многоэтажек нашего микрорайона, у подъездов которых коричневая вода стояла вровень с бордюрами. Теперь-то Веревчина усохла, как и Аральское море, но тогда она несомненно, а иной раз и вот так полноводно протекала где-то в чащах камышей, пышно и до сих пор обрамляющих Херсон с юго-запада. И вот она разлилась. А долина реки представляет собой вовсе не долину, а довольно сильно пересеченную местность, что называется «овражную систему»; есть здесь и ровные участки, а между ними извиваются балочки и яры, торчат какие-то бугры и даже как бы невысокие холмы – короче говоря, рай для тех, кто понимает. Я там не был, по большому счету, с детства, а взрослому человеку там, по большому счету, на болоте, делать как будто бы нечего, а недавно приснились мне Веревчина и ее долина, и было это нечто фантастическое.
Воспоминания переплелись с книжными и кинематографическими реками, перемешались со всеми остальными реками моей жизни, с моими собственными сказками, и стоял я на краю широкой, как бы чуть шевелящейся поверхности, затянутой изумрудной ряской; через нее тянулась каменная кладка, и мне во что бы то ни стало следовало пройти по черным скользким камням, преодолеть неширокую полосу мертвого камыша, в котором лениво и тяжко пошевеливалось нечто серо-зеленое, взблескивая чешуями, а потом была чистая глубокая вода, над которой висел сияющий стальной мост, и вот на том мосту мне непременно надо было быть никак не позднее 6.30, потому что ровно в 6.30 было клятвенно договорено встретиться там прямо на бегу, обменяться на бегу же приветствиями и, не останавливаясь ни на мгновение, пересечь реку, свернуть за мостом направо, пробежать около километра по окаменевшей грунтовке и там, на аккуратной полянке у дороги, обрамленной маслинами, прыгать, размахивать руками и ногами, издавать воинственные кличи, поражать невидимого противника и обязательно повергать его и торжествовать над ним с тем, чтобы ровно в 7.15 сорваться с места и, не останавливаясь ни на мгновение, бежать домой и оттуда марш-марш-марш-аллюр-три-креста в школу, потому что той весной по странной прихоти директора опоздавших к звонку перестали впускать в школу вместо учинения в их неисправных дневниках обычной размашистой надписи красными чернилами… Нет, нет и нет, ничего этого не может теперь быть, хотя когда-то и могло быть, и даже в полной мере было, но теперь уже нет, потому что тот, с кем мы неустрашимо преодолевали и скользкую кладку, и полосу мертвого камыша, в котором пошевеливалось и взрыкивало, и розовое зеркало рассветной реки, и покрытый наростами и сталактитам ржавчины мост, и грунтовку, и всех невидимых противников и врагов на аккуратной полянке, и много еще чего преодолевали, нет его больше, лет уже десять как нет, потому один из невидимых врагов, существовавший только в его голове, самый лютый и непобедимый, именно там, в его голове, и устроил засаду, выбрал время и нанес свой удар, удар единственный, безупречно точный и неизлечимо фатальный…
…Когда паводок наполнил долину, в ней образовалось несколько островов. До самых крупных было не добраться, уж слишком широкая и глубокая вода их окружала; зрелище было из ряда вон для нашего южного края, потому что по той воде плавали льдины и даже небольшие айсберги. Но где-то среди лабиринта затопленных и торчащих из воды участков должен быть один доступный – таково было мое малолетнее убеждение, которое, едва возникнув, мгновенно стало самой твердой верой того дня, и я принялся прыгать с кочки на кочку, мостить какие-то доски и порыжевшие новогодние елки, которых среди айсбергов тоже плавало немало, и моя твердая вера принесла свой плод, и я обрел свой остров. Я стоял на глинистом островке и ощущал себя владыкой мира – не беда, что мир ужался до этого комка грязи, едва торчавшего из ледяной воды, но зато здесь не было других претендентов на мировое господство – да, наверное, тогда взрослое «личное пространство» воспринималось детской душой как «мировое господство». Никак не меньше! Когда ты ребенок, и в одной комнате у тебя диван, который твой только ночью, а в другой комнате у тебя стол, который твой только за уроками, а там твой ящик с игрушками, один среди подавляющего множества без игрушек, и прочая, и прочая, и прочая – крохотный участок суверенной из-за паводка грязи в двух шагах от дома кажется отдельной планетой, подчиненной тебе одному, ее верховному властителю.
Я натаскал на свой островок тех самых рыжих елок, досок и прочего хлама, которого на волнах покачивалось в избытке, и обустроил небольшую платформу, чтобы не проваливаться в грязь по щиколотку на каждом шагу, а на платформе устроил шалаш. Между тем начало темнеть и холодать; настоящему робинзону сейчас бы пришлось туго, и к утру он схватил бы и насморк, и бронхит, если бы не окоченел насмерть, но я вприпрыжку убежал домой, а в голове моей галдели и пересыпались невероятные планы обустройства моего необитаемого острова. Завтра, завтра, уже завтра и как только рассветет, у меня начнется новая жизнь…
Однако на завтра я обнаружил свой остров захваченным, до тла разоренным, а к моему приходу неведомыми захватчиком уже покинутым. К тому же вода начала спадать, и остров буквально на глазах, полных слез безутешного отчаяния, превращался в полуостров, а потом и вовсе сливался с остальной сушей, обитаемой, заселенной, не оставлявшей никаких надежд на мировое господство, иначе говоря, на личное пространство…
И вот только теперь, десятилетия спустя, меня заинтересовали такие противоречивые желания, детское попасть на остров, и взрослое вырваться с острова. Тяга к приключениям выглядит убедительным, но слишком банальным объяснением, как и объяснение «по дяде Федору»: чтобы вырваться с необитаемого острова, надо сначала попасть на необитаемый остров, а у нас все острова обитаемые, да и не острова вовсе. Я ломаю над этим голову, и было бы неправдой утверждать, что я нашел ответ, который бы меня полностью удовлетворил. В таких ситуациях я обычно полагаюсь на интуицию, под которой понимаю первую мысль, пришедшую мне в голову, потому что все последующие мысли немедленно обрастают всякими «почему» да «зачем», и только первая мысль, озарившая бездну вопрошения подобно молнии, оставляет по себе легкий соблазнительный аромат, запах светлой мысли, который щекочет ноздри, как озон, как и полагается быть после вспышки молнии…
Если рассматривать остров не как географический объект, а как метафору, то его можно толковать как любое узилище, начиная с тюрьмы, включая даже мирную бытовую рутину и вплоть до последней неминуемой темницы. Так или иначе, но в любых тесных рамках, будь то береговая линия острова, стены камеры или утроба могилы, человеку не место. Как бы не рвался ребенок на свой «остров», чтобы обрести, наконец, личное пространство, оно оказывается местом, плохо приспособленным для жизни, прежде всего, для жизни духа, если не соприкасается с другими личными пространствами. Остров или, если хотите, «остров» - это что ли такая мера масштаба личности, и чем масштаб больше, тем больший для личности требуется остров/«остров» - никак не два аршина земли, а много больше, вплоть до «весь мир», вопреки Толстому и по Чехову (хотя, думаю, они говорили о разных аспектах «земли»). Выше я называл этот остров «личным пространством»; полагаю, его следует понимать широко, не в терминах географии или в толстовском разумении «земли»; это та «земля», которую подразумевал Чехов – прежде всего, сфера личностной реализации, которая сильно завязана на пребывание в обществе себе подобных. Овладевая навыком, знанием, наукой, ремеслом, искусством, человек как бы присваивает себе все большую долю этого нематериального «острова», ощущает себя в нем уверенней, приобретая там ту или иную степень «господства». Вот они, острова для жизни!
Но я не могу не вспомнить о тех, кто удаляется от мира и людей, подобно мне, малолетнему, ищет свой необитаемый остров. Дауншифтеры или монахи, последователи Генри Торо или асоциальные личности, все антиробинзоны – что-то есть и о них такое мучительное, что необходимо хоть как-то сформулировать; воспринимая с детства жизнь как текст, я без правильного слова задыхаюсь; и пусть это слово кажется правильным только мне, но без него неправильно – всё. Мне кажется, море, окружавшее со всех сторон остров Робинзона Крузо, было столь же метафорично, как и остров, на котором он жил. Можно толковать море как смерть, а жизнь и вправду со всех сторон окружена смертью, как остров морем; а можно толковать море как Бога – и тогда Робинзон на острове посреди моря это человек рядом с Богом, которого он не может ни объять взглядом, не охватить разумением, ни победить своими силами, но к силам которого прибегает, даже не вполне их понимая. Робинзон, если почитать его дневник, все время обращался к Провидению, и Провидение ему отвечало – если охватить весь 28-летний период заточения на острове, то молитвы Робинзона были услышаны и удовлетворены, а сам он выведен с острова, как евреи из египетского плена, пусть не сразу, но решительно, бесповоротно и окончательно. Но одно дело прочесть робинзонаду за три дня, а другое дело взывать к Всевышнему 28 лет, все это время пребывая на краю гибели. Если бы Робинзон представил себе, что море и есть Бог, так сказать, в облике по обстоятельствам, полагаю, он бы немедленно сошел с ума; уж очень трудно отделить такую «мелочь» как море даже от столь непостижимой и, как утверждается, всеблагой сущности… Не берусь толковать замысел во всей полноте и даже не претендую на хоть какую-то значимость толкования, но дал же Творец помощника Адаму! – а ведь Адам, пребывая в своеобразном заточении на необитаемом острове Эдема, пожалуй, и был первым робинзоном. И Творец, не питая никаких иллюзий и заблуждений ни относительно Своей природы, ни относительно природы Адама, не оставил его в одиночестве перед Своим лицом, а дал ему подобающую жену. Дальнейшая цепочка событий имела катастрофические последствия, но после все устроилось так, что всякий потомок Адама, в конце концов, неизбежно возвращается к Творцу; иначе говоря, чтобы обрести Бога, сначала приходится Его потерять; другими словами, чтобы вырваться с необитаемого острова, нужно сначала попасть на необитаемый остров. А там – Бог…
Вот так всегда с этими утренними страницами: начнешь о какой-то чепуховине, а придешь к неожиданному выводу, что когда-то сто лет назад, набравши полные сапоги мутной ледяной воды, ты искал на грязном островке Бога, о котором едва что-то знал или слышал. И этот недоказуемый вывод кажется единственно верным; как и своей интуиции, я склонен доверять и своему артикуляционному мышлению («пока объяснял, сам понял»). Да и посудите сами: разве каждый из нас не робинзон на островке, со всех сторон окруженном Богом? В шумном человеческом муравейнике об этом как-то не думается; вот и тянет человека или даже человечка туда, где – один на Один…
Любопытная штука!
12/2019
ID:
858006
Рубрика: Проза
дата надходження: 15.12.2019 09:01:48
© дата внесення змiн: 15.12.2019 09:01:48
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
