В братской могиле консервной банки
жизнь протыкает штыками вилки
мёртвых. Смотрит в бинокль баранки
чадо внимательно на затылки
взрослых, собравшихся тесным кругом:
явь не отменит вовек веселий;
рады супруги прильнуть к супругам
перед ансамблем посуды белой.
Слышится голос хозяйки звонкий –
тост пронимает людские души;
бабка глазами влюблённой сёмги
тайно скользит по филе горбуши.
Мир не страшится расправ, терзаний,
ценит походку свою медвежью.
Точно светилом, в просторной зале
дед воссиял первозданной плешью.
Жора заснул, и шатун Валера
что-то бубнит. Ничего не ясно.
В сердце моём умирает вера,
хоть и замечу, в который раз, но
вновь возродится во всём размахе,
так что, во истину негодуя,
нынче простёртый в бесовском прахе,
завтра ж неверных казнить пойду я.
А за окном, словно пепел царства
божьего, снег рассекает полночь.
…ты попросила меня остаться,
мол, пригодится чужая помощь, –
только теперь, к сожаленью, в руку
птичка в груди не стремится рьяно.
Дима (сосед) опрокинул рюмку.
В дыме табачном лицо Толяна.
Снова вдвоём. Хоть народу тьма здесь,
хоть от спиртного намного легче,
всё же упорно летят в наш адрес
красные листья последней встречи.
Кажется, вновь изнутри свечусь я,
вилкой терзая филе горбуши:
на сотворенье шестого чувства
зимняя ночь обрекает души.
Вова ж ударился в танцы. Маша
в центре вниманья ползёт за рамки.
Кухонный нож с отпечатком фарша
над пирогом занесён. Во фраке
чёрном сюда – за столы, на стулья –
ломится хаос вселенной, дабы
очередной свой возвёл загул я
смело в рождественские масштабы.
Эх, красотень, ёшкин пень! 
