Предисловие в книге: Омар Хайям."Русский рубайят"
1. правило исключений
Перевести стихи на другой язык невозможно – вот истина, которая постоян-но подтверждается исключениями. Счастливчики, имевшие дерзость спорить с этим правилом и удачу опровергать его, вписали свои имена золотыми буквами в историю мировой литературы; их список до обидного краток – как краток список чудес. Поэтому не спешите утверждать, что знакомы с творчеством Омара Хайяма: из полутора тысяч рубаи, созданных мастером, на русский язык переведена хорошо, если половина. Впрочем, и это уже немало. Но переводы хайямовских шедевров затеряны в груде халтурных текстов, беззастенчиво претендующих на звание перевода. Знакомиться с хайямовским рубайятом по изданиям, составленным таким образом, все равно, что пытаться узнать вкус благородного вина, наполнив бокал густым фузом. Мой друг, открытие Хайяма у вас впереди.
Но вначале распрощаемся с дурновкусицей, заслонившей нам свет Доказательства Истины, Имама Хорасана, Царя Философов Востока и Запада. Разложим на составляющие и распылим во вселенной. Халтурный перевод – это меньше, чем подстрочник, хуже, чем подстрочник. Прежде всего, это никакая поэзия, это не литература. Изломанный, покалеченный разрезанный на куски и снова схваченный белой ниткой несчастный русский язык. Жалкие до слез претензии на поэтическую мелодию и беспомощная, архаичная рифма. Наконец – и не в последнюю очередь – полная глухота, клиническая неспособность понять автора. Хотите получить образец рафинированного графоманского стиля – откройте любую книгу «хайямовского рубайята» и получите. Если только вам не попадется редчайшее исключение, подтверждающее правило.
Увы, нам уже не исправить вкусы своих современников; они так и будут предпочитать прежние покалеченные тоже-переводы, они к ним привыкли, смирились с ними. Но нельзя смириться с тем, что еще тысячу лет – или больше – притягательная сила хайямовской мысли будет калечить вкус младших поколений по злой воле или злому недомыслию убогих тоже-переводчиков. Не беремся утверждать, что в «Русском рубайяте» собраны все лучшие переводы Хайяма, что все собранные тексты безупречны. (Было бы несправедливо отбирать у потомков удовольствие решать проблему двух бейтов.) Но составитель гарантирует, что в книге нет ни одной художественно беспомощной работы, «и это не подлежит никакому сомнению» (Г. Монмут) .
2. дар понимания.
Будем снисходительны к тем, кто взялся не за свое дело, имя им легион. И вина их только в том, что они – не исключение.
Общеизвестно, что подавляющее число людей не владеет даже родной речью; не способны ни понять, ни объяснить. Для нормального человека подобные затруднения просто загадочны. Обнадеживающую попытку проникнуть в духовный мир заурядности предпринял, например, Фолкнер в романе «Шум и ярость». Фальсификаты хайямовского дивана, продающиеся едва ли не на каждом углу, представляют собой прекрасное дополнение к опыту американского прозаика – и вместе с тем неплохую модель человеческого общества. Вот только авторами халтуры здесь выступают горе-переводчики, а не Создатель. Взгляните на любой из таких текстов: набор фраз, никак, похоже, не связанных друг с другом, «как речь безумца – только шум и ярость» (Шекспир). Кстати, именно так и примитив воспринимает человеческую речь – она для него непонятна и даже бессвязна.
Понимать человека – особый и редкостный дар. Поэтому стихи – совместное творчество автора и читателя. Это творческое единство олицетворяет собой переводчик. Понять одного человека и передать его мысль другому, понять и объяснить – вот что значит владеть родной речью. Это гораздо больше, чем власть над мертвой глиной слов, это труд души, витающей над текстом.
Но – выделим это отдельной строкой – переводчик не только читатель, но и поэт; а это больше, чем сочинитель. Графоман тоже сочинитель – чего же ему не хватает? Вкуса! Он не умеет отсечь лишнее, его не коробит уродство родимых строк. Нет поэтического дарования без таланта редактора… Однако не будем забывать, что графоман – тоже сочинитель, и даже самый беспомощный перевод – хоть в строке, хоть в слове! – несет на себе отблеск хайямовского гения. «В этой бессмыслице слишком много смысла» (Шекспир), – и «плен подстрочника» здесь только благо, позволяющее редактору понять и выразить то, что оказалось недоступным для бездарного переводчика.
Составляя книгу, мы не пренебрегли слабыми переводами, подающими надежду на редактирование. И если удавалось сберечь хоть строку первоначального русского текста, за ним сохранялось имя переводчика. Но и в самых блестящих работах, и даже в работах Плисецкого встречаются досадные небрежности. Составитель не нашел убедительных причин уважать эти недостатки и исправил их редактурой. Конечно, мы поступили субъективно, со своей точки зрения. Однако в конце концов получилось нечто приемлемое для читателя. Нечто художественно полноценное. С нашей точки зрения. …Если вы спросите составителя, чем дорог ему «Русский рубайят», он ответит: «Моя точка зрения».
3. проблема двух бейтов.
Переводить стихи – все равно, что копировать живописное полотно в скульптуре: девиации неизбежны.
Классическая персидская традиция, сохраненная в практике русского перевода, требует логической замкнутости каждого из двух двустиший (бейтов), составляющих рубаи. Особенность хайямовской стилистики в том, что логическая связь бейтов не лежит на поверхности и не воспринимается при первочтении. От читателя требуется духовное усилие, чтобы осознать эту, подчас парадоксальную, связь; так достигается идеологическая глубина рубаи. Или, если хотите, именно таким образом автору удается сформулировать нетривиальную мысль в малом объеме одной строфы. Но одного авторитета Царя Философов – пусть даже с априорным кредитом читательского доверия – недостаточно, чтобы он, читатель, эту связь искал. Произведение должно восприниматься как единое целое независимо от единства идеи, и это достигается формальными поэтическими средствами. У Хайяма второй бейт становится необходимым как завершение неразрывной музыкальной фразы. Относительное разнообразие русских размеров, передающих рубаи, вынуждает переводчика искать все новые и новые мелодические оттенки для повторения авторского хода; и необходимость таких поисков надо ясно осознавать. Поэтическая связь бейтов в рубаи заставляет читателя искать их логическую связь – и он ее находит, у Хайяма.
Но нельзя объединить бейты только музыкой речи, читателю надо дать шанс в его смысловых поисках. Хайям не был бы Хайямом, если бы ограничился приемом, заложенным в самой форме. Логическое единство двух бейтов у него обеспечивается и единством образного ряда – и оно, это единство, неизбежно разрушается при переводе. Оставим в стороне технические трудности, обусловленные жестким диктатом авторского выбора; тут есть проблема и посложнее. Передать поэтическим языком не только идеологию, но и образный строй оригинала – задача, выполнимая только в виде исключения, и от переводчика это не зависит. Только случайное совпадение разноязычной идиоматики допускает это. В противном случае приходится чем-то жертвовать – и уж конечно не поэтикой. Нельзя, например, переводить «муравей или волк тебя съест» – это звучит только на фарси-дари (или близких ему языках). По-русски следует переводить как-то иначе, в русле иной традиции; например: «что за волк тебя съест». Хайям не придет и не потребует буквальной идентичности – и не потому, что он мертв, а потому, что мудр.
При переводе необходимо четко различать авторские образы и национальную идиоматику. Простенькая эта истина доступна, к сожалению, не всем переводчикам. Но и осознав проблему, мы не снимаем ее. Поэтический язык питается живой народной речью; поэтому образный строй произведения, в сущности, единое целое, он не разделим на индивидуальное и национальное. Если мы меняем персидскую речь на русский язык, то чем заменить Хайяма? Только собой. Что в образном строе можно варьировать, а что неприкосновенно? Где провести границу? Дело вкуса. Если он есть.
4. каскадный рубайят.
«Нам не понять высоких дум, творцом внушаемых вельможам» (Тютчев?). Восславим ханжей, ставящих нам ограничения, неосмысленные условия бытия. Уже за то, хотя бы, что поэзия жива условными ограничениями. Но еще и за то, что их можно нарушить. Правила создаются, надо полагать, для того, чтобы породить исключения.
Одно из характернейших исключений, имеющее прямое отношение к теме наших заметок, мы сейчас и рассмотрим. В течение всего двадцатого века интерес к Хайяму периодически то разгорался, то угасал. Но с середины семидесятых годов поток изданий и новых переводов не иссякает. Хайяма переводят уже не с оригинала и даже не с подстрочника. Переводят с чужих переводов; так возникло явление «каскадного рубайята», столь огорчающее искусствоведов и ставящее в тупик текстологов. (Но мы оставляем их наедине с их проблемами.) Ниже мы коснемся причин, породивших «каскадное эхо», но вначале задумаемся над его смыслом.
Самое время предостеречь от бездумной критики ошибочных трактовок оригинального текста; даже тех, которые «набор фраз, не связанных друг с другом», – здесь важен принцип. Неправильно переведенное в подстрочнике или русском эквиваленте слово фарси, искажающее смысл рубаи, на самом деле раскрывает этот смысл глубже – но, разумеется, только будучи дополнением к адекватному переводу. Нет ничего точней и достоверней, чем ошибка. Слово, погруженное в контекст, несет всю полноту своих смыслов – в том числе и тех, которые находятся за пределами контекста. Язык обладает внутренней суверенной логикой. Скрытые смыслы (и скрытые идеи!), наполняющие нашу речь, раскрываются, скажем, в каламбуре (который только на первый взгляд представляется случайной игрой). Но ведь каламбур и есть ошибочная трактовка слова!
Стихотворный текст несет в себе только ядро смысла; это еще не поэзия. Смысл обретается при чтении, когда вокруг этого ядра возникает ассоциативная аура. Вот что имеется в виду, когда говорят, что чтение поэзии – это творчество, что труд переводчика реализует его. (О переводах так и говорят: «прочтение».) Будет время – и мы научимся переводить с русского языка на русский – и публиковать переводы. Любой перевод – и более всего каскадный – текстуально реализует читательские ассоциации, и потому неотделим от оригинала.
Надеемся, что читатель не упустил из виду нашу оговорку: «только будучи дополнением к адекватному переводу». Каждое слово «Русского рубайята» принадлежит переводчику; каждая мысль – Хайяму. При составлении книги мы не пренебрегли текстами, в которых сказано больше, чем обозначено в оригинале, но ставили перед собой задачу воссоздания идеологии рубайята во всей ее полноте. И не всегда тождество достигалось в формате одной строфы. Так нашли свое место в книге параллельные переводы одного рубаи. Впрочем, это только одна причина. Вторая – и главная – все то же требование художественной полноценности. Иногда мы просто не могли сделать выбор между двумя качественными текстами.
5. русское эхо.
Единственный известный нам подстрочник на русском языке издан в 1959 году и насчитывает всего лишь 293 рубаи. Такое впечатление, что Имам Хорасана попрежнему запрещен; более того, фальсифицирован (см. выше) – как, например, Маркс во времена тоже-коммунистов. Изначально рубайят создавался Хайямом как форма устного творчества – по цензурным причинам, хорошо понятным русскому человеку. Как пожар, распространялись его куплеты среди ремесленников и торговцев, бродяг и школяров – и дальше, дальше… Так возникли параллельные (идентичные по смыслу) рубаи – как лучи, исходящие из одного источника, так возникли «странствующие» из дивана в диван рубаи: всё сколь-нибудь художественно полноценное приписывалось Царю Философов. Безымянные творцы считали за честь поставить имя Хайяма под лучшим своим произведением. (Все это может шокировать литературоведов, но они права голоса не имеют; они только тень, бредущая за чудом.) Процесс каскадного эха в русских переводах, по сути, является органичным продолжением истории оригинала. С определенной точки зрения хайямовский рубайят стал фольклором, сохранившим, однако, персональную идентичность. Ни одной рукописи, ни одного прижизненного списка до нас не дошло. Чуть больше четверти рубайята достоверно как творческое наследие Гиясаддина Абу-ль-Фатха Омара ибн-Ибрагима; авторство остальных рубаи под сомнением.
...Мы сказали «куплеты»? Ну да, куплеты. В порядке исключения сошлемся на искусствоведа: «При устном исполнении (рубаи пелись одно за другим, разделяемые паузой)... четверостишия звучат как строфы одной песни – поэтические идеи и образы получают развитие от куплета к куплету, иногда контрастируя, иногда создавая парадоксы» (З.Ворожейкина). Именно так и построена наша книга... Несомненно, что творчество Хайяма питалось фольклором, простонародной речью, ее образами и идиомами. В конечном счете, оно слилось, как капля с океаном, с фольклором – в той мере, например, что и творчество Высоцкого. (Нет, не «например». Кроме Высоцкого и Хайяма – какие еще примеры? Почтенная профессия, официальное признание, враждебная настороженность властей; хобби, ставшее судьбой и легендой, принесшее любовь и восхищение народа... стихи, переходящие как песни из уст в уста, настолько же тайно, насколько и открыто – о ком это?) Но это был персидский фольклор, персидские идиомы! Сегодня история хайямовского рубайята продолжается в русской логосфере – и песни распространяются, как пожар в лесу.
Так уж повелось, что говорящих по-русски талантливых людей несравненно больше, чем возможностей, которые им доступны – и это никогда не было и не будет препятствием для таланта. И каскадный рубайят – нелишнее тому подтверждение... Но почему именно Хайям?
Искусство для ремесленника – цель, для таланта – средство. Возросший на искусстве талант сам начинает создавать средства для своих целей. (Ремесленнику это не нужно.) Самую суть поэзии во всей полноте и силе раскрывает творческий метод Хайяма, который я обозначил бы как «контаминацию разнородных антиномий». Хайям не ограничивает читателя в построении логической и эмоциональной связи между бейтами; поэтому чтение его рубайята – всегда диалог с автором. (И в этом смысле слово Хайяма, по Бахтину, живо.)
Какими бы спорными ни выглядели его идеи, какие бы возражения ни выдвигал просвещенный читатель, опровергая их, Царь Философов Востока и Запада – рано или поздно – находит возможность защитить свою точку зрения. Всё там же, в тексте. Всё зависит от читателя, способного или неспособного увидеть аргументы. Хайям не надеется нас убедить, но он способен нас пробудить. Жажда диалога, поиск диалога, форма диалога – вот ключ к пониманию феномена «каскадного рубайята». Вневременной духовный Интернет.
Имея богатейшую литературную традицию и по праву гордясь ею, мы вдруг обнаруживаем, что «русские вопросы» поставлены во времена, когда не было ни русской литературы, ни русской нации как таковой. Хайям не может быть русским поэтом, но он может считаться русским мыслителем... он и есть русский мыслитель; по самому образу мыслей – русский.
Диалог с Хайямом, как и его творческий метод, уже вышел за пределы творческого наследия, да и за пределы собственно литературы, и не только потому, что в «каскадном рубайяте» теперь трудно отличить, где перевод, где парафраз, где оригинальное сочинение в развитие хайямовской темы. Процесс пошел, и когда будет осознана его неуправляемость, мы обнаружим, что нет здесь никакой проблемы – кроме вечной проблемы художественной полноценности.
6. духовная автобиография.
Парадоксальность (понимаемая как противоречивость) идей хайямовского рубайята всегда интриговала литературоведов и сбивала с толку текстологов. Их недоумение весьма симптоматично. Оставим за скобками естественную противоречивость каждой личности, даже заурядной, и проблемы авторской атрибуции, и проблему понимания. И художественную адекватность перевода; обо всем этом мы уже говорили. Сосредоточим внимание на главной причине упомянутых противоречий.
Композиционный хаос, царящий в неисчислимых халтурных сборниках (или сборниках халтуры), которые выдают себя за перевод хайямовского рубайята, кроме всего прочего, оставляет за пределами читательского внимания главный шедевр Омара, его лучшее произведение, единственное несомненно хайямовское творение – его судьбу.
Совершенно бессознательно – и это тоже симптоматично – составители придерживаются мнения, что свой рубайят Имам Хорасана создал в течение одного дня – или даже часа. Это ошибочная версия. Все было совершенно не так. Надо же учитывать то элементарное обстоятельство, что мировоззрение – это процесс; который, кстати, продолжается в течение всей жизни. И в той мере, в которой «Русский рубайят» отражает мировоззрение автора, он тоже процесс. Ну да, биография Гиясаддина Абу-ль-Фатха Омара ибн Ибрагима аль-Хайями. Подлинное жизнеописание Омара Хайяма, созданное им самим; то, о чем не может знать ни один биограф.
«Как живешь?» – спрашиваем мы при встрече; и получаем ответ: «Я не живу, я существую». Здесь ошибка; концептуальное недомыслие. Жизнь и существование – разнородные вещи, не мешающие друг другу. Обычно мы не замечаем и не ценим своего духовного бытия. Хайям заметил, и оценил, и рассказал; потому что должен же кто-то рассказать, «что с нами происходит, когда мы заняты совсем другими проблемами» (Дж. Леннон). «Русский рубайят» – духовная автобиография Омара Хайяма.
И сразу же возникает вопрос: насколько верно составитель расположил тексты? В таком ли порядке они были созданы? Насколько представленная биография близка истинной? «Всякое представление истинно»?.. Нет, нам не позволят отделаться тезисом Протагора. Ладно, отвечаем по мере поступления. Мы уже видели, что такое «хайямовские тексты». Повторяем: лишь четверть рубайята достоверно как творческое наследие Омара. Но и те сочинения, которые в действительности принадлежат перу (каламу) достойных соавторов Доказательства Истины, несут на себе его персональный эгрегор, печать его личности, его судьбы; и, следовательно, отражают события его духовного бытия. Автор рубайята облекал свой опыт в строки не только экспромтом, по горячим следам событий, но и вспоминая, и, конечно же, пророчествуя. Однако обывательский скепсис вполне понятен, и обоснован, и заслуживает вполне определенного ответа, имеющего классическую форму: «Что есть Истина?»
И далее по тексту Доказательства: «Художественная полноценность».
7. проводник.
Космос хайямовской мудрости необъятен, как мир. Люди делятся не на тех, кому «нравится Хайям» или «не нравится Хайям», а на тех, кто отыскал или не отыскал свой путь в его рубайяте.
Наиболее достоверными датами земной жизни Омара Хайяма считаются годы (1048 – 1125); то есть, он прожил на Земле 77 лет, ровно семь солнечных циклов. Страниц основного текста в этой книге вдвое больше. Умножайте свой возраст на два, чтобы узнать номер страницы, где говорится о Вас, читатель. И следуйте дальше своим путем. А когда прочтете последнюю строку и захотите знать продолжение, возвращайтесь к началу книги.
Не уверен, что читатель меня понял, но сказанное выше разъяснится ниже.
Новая Одесса, 2003
ID:
401336
Рубрика: Проза
дата надходження: 15.02.2013 15:38:12
© дата внесення змiн: 13.09.2013 15:09:34
автор: Ник.С.Пичугин
Вкажіть причину вашої скарги
|
