І
Она сидела за соседним столиком – очень серьезная, даже, пожалуй, слишком серьёзная. Смотрела неотрывно, спокойно и, кажется, почти не мигая. Столько в этом взгляде было уверенного равновесия, что он не выдержал, встал и направился к ней.
- Добрый вечер – только чуть лишенная привычной небрежности артикуляция выдавала иностранца, - мы с Вами знакомы?
- Что, простите? – она будто очнулась или вынырнула из своих каких-то очень глубоких мыслей.
- Я спросил, мы знакомы?
- Нет. Почему Вы так решили?
- Просто, Вы так смотрите…
«Дурень! – обругал себя мысленно, разве можно подходить с банальностями к такой женщине». Но она вдруг смутилась, возраст ушел, и стала похожа на девчонку, застуканную на подглядывании:
- Ох, простите! Я задумалась.
И все. Ни приглашения присесть, ни просто объяснения. Это его разозлило. Он придвинул стул, с нахальством киношного гангстера сел напротив и вызывающе глядя в глаза спросил:
- И о чем же Вы задумались?
- О Вас. – Ни тени кокетства, будто это не начало разговора, и они давно знакомы.
- Обо мне? И что же Вы обо мне думали?
- Я думала, что такая внешность должна Вам очень мешать. – Это было сказано так просто, как будто речь шла не о внешности, которой восхищались миллионы женщин, а о песке в тапке, - спокойно, почти равнодушно. Пожалуй, это бы задело, если бы не ее улыбка – едва обозначенная, легкая и дружеская.
Его выручил официант. Симпатичный мальчик услужливо положил перед ними меню в кожаном переплете и молча застыл у стола. Не приглашая непрошенного гостя присоединиться, женщина открыла меню. В размеренном жесте ее крупноватых рук столько спокойствия и уверенности, что это похоже на чары. Казалось, в радиусе действия этих чар время движется по-другому, - спокойнее, размереннее, тише.
- Здесь изысканно кормят, - он тоже открыл меню и прокомментировал свои действия, просто потому, что нужно было что-то сказать.
Та же легкая полуулыбка:
- Я не настолько прислушиваюсь к капризам желудка, - и заказала какой-то простенький салат, - а Вы поешьте, здесь и вправду прилично готовят.
- Вы приглашаете присоединиться?
- Очевишьте, - ответ на его родном языке прозвучал неожиданно и усугубил ощущение нереальности происходящего.
- О, пани муве по-польску?
- Нет, не говорю, но неплохо понимаю, так что говорите – не смущайтесь.
- Откуда?
- Я родилась на Волыни, в небольшом городке всего в двенадцати километрах от границы с Польшей. С детства смотрела «телевизия польска». Помните того плюшевого медвежонка Мише в программе «На добраноц»?
- «Джечи любьйон Мише,» - запел он своим нарочито хриплым слегка в нос речитативом, который его поклонницы уже окрестили сексуальным.
- «Мише любьйон джечи» - допела так же речитативом она и тихо рассмеялась. Простой и дружеский, этот смех стер между ними все границы и вовлек его в неповторимое, но реально ощутимое поле ее внутреннего мира и спокойствия. Он еще боялся назвать это гармонией, пока это был просто покой. Такое можно ощутить высоко в горах, или у моря. Одному. Но никак не вдвоем с немолодой и совершенно незнакомой женщиной в отельном ресторане, понемногу наполняющемся людьми.
- А что тогда было еще популярным, - «Сами свое»? – Он вспомнил любимый всеми поляками старый сериал, - Вы любите «Сами свое»?
- Конечно! Разве есть кто-то, кто не любит?
- Там Павляк – выходец где-то из ваших родных мест, у него такой симпатичный смешной акцент, - и он заговорил голосом героя старого сериала - истории двух друзей-врагов и их семей. И снова этот смех! И ощущение покоя.
Официант принес им еду. Никогда он не думал об этом так: еда! Для него всегда трапеза была чем-то вроде ритуала, он даже чипсы на любимом футболе не просто грыз – смаковал. А сейчас, вспоминая старое кино, он так сосредоточился на том, чтобы снова вызвать этот ее смех, что жевал автоматически, почти не ощущая запаха и вкуса, - вот именно, - еды. Они вспоминали смешные эпизоды из любимого сериала:
- А помните, как они красили ваксой поросенка, чтобы он был похож на дикого кабана?
- А помните, как обман раскрылся из-за веревки, которую забыли с шеи кабанчика снять?
- «И что, я уже со своей свиньей не могу на прогулку сходить?» – снова спародировал он голос сериального дядьки.
Как же здорово она смеется! Постепенно перешли на старые польские фильмы, признавались в детской любви «Четырем танкистам» и их псу, Станиславу Микульскому в роли знаменитого разведчика. Единственное, чего он хотел сейчас, - чтобы время остановилось. Чтобы вот так сидеть за столиком, любоваться отточенным изяществом ее жестов, говорить о милых сердцу вещицах и слышать этот смех. Однако он сам все испортил:
- А позвольте, я угощу Вас хорошим вином? – Ему казалось, что это логично, ведь уже вечер, а они так дружески беседуют.
- Нет, - тихое, мягкое, в ее стиле, но вполне категоричное.
- Ну, чтобы познакомиться, - не нашелся на более изысканное объяснение он.
- Зачем? Неужели Вы думаете, я Вас не узнала?
- Но я-то Вас совсем не знаю! – Ему не вполне удалось скрыть волнение, казалось, она сейчас встанет и уйдет, и он уже никогда ее не увидит, - реплика прозвучала с неожиданно горячим мальчишеским отчаянием.
- Ну, разумеется! – Вот, оказывается, какой она может быть безмятежно-ироничной, – я ведь не так знаменита, как Вы.
Что-то в другом конце зала привлекло ее внимание, и он оглянулся. Компания коллег по последнему фильму, из-за премьеры которого он – один из актерской группы – и оказался здесь, в этой стране, в этом городе, в этом отеле, - шумно усаживалась за сдвинутые столы. Еще полчаса назад, сидя в полупустом зале ресторана, он раздражался, что их так долго нет. Сейчас же был готов застонать от возмущения и протеста, так не вовремя они появились. Она поняла его возмущение, как будто прочла в открытой книге. Улыбка из ироничной стала снова дружеской и милой:
- Не отчаивайтесь. Самое время им появиться. По закону жанра. – И поднялась. Он вскочил следом, неуклюже, сам раздражаясь своей неожиданной неуклюжести, выхватил каким-то хищным жестом портмоне:
- Вы позволите, я заплачу?
- Нет, благодарю, - остановила его руку. И, уже уходя, спокойно сказала, - Мы с Вами еще увидимся.
Он стоял оглушенный ее отказом и неожиданным уходом, как утопающий за соломинку, держась за обещание еще увидеться. Его звали. Шутки, смех. Добродушные – мужчин, и весьма ядовитые – барышень. Одна из них, Марина, сыгравшая с ним любовь в фильме и надеявшаяся на продолжение романа в реальности, переусердствовала:
- Что, пан Павел неожиданно встретил мамину подругу? – и осеклась, уколовшись его взглядом. Наконец эта зона турбулентности, создаваемая дерганием женщин и бравадой мужчин, стала невыносимой. Он сослался на важность утренних встреч и желание быть в форме, расплатился и вышел. В лифте поймал себя на том, что тупо смотрит на рукав, к которому она прикоснулась, останавливая его щедрый жест. Поднялся в номер, взял пальто и рванул на улицу.
Город вплывал в ночь, как огромный корабль в тесную гавань. В полутьме неба терялись мачты небоскребов. Фонари грязными размытыми гроздьями выхватывали из наплывающей темноты куски тротуарной плитки. Почти корабельными склянками отмеряли время звонки вечерних трамваев. В этой вечерне-оживленной гавани отражалось поспешное, почти броуновское движение машин, навязчивые огни кафе, закусочных, ресторанов. В полумраке манекены в витринах закрывающихся магазинов казались человеческими клонами, застывшими от нехватки воздуха. Фонари, неон рекламы, огни витрин. Люди, люди, люди – идущие, спешащие, обгоняющие друг друга, равнодушные и чужие. На мгновение Павел ощутил себя в эпицентре большого пожара: стало душно и страшно. Рванув верхнюю пуговицу пальто, он свернул в первую попавшуюся улочку. Посредине небольшой полутемной площади, окруженная бордюром невысоких на удивление ухоженных деревьев, стояла, как балерина на пуантах, церковь. Маленькая, изящная, как полевой цветок среди монстров мегаполиса. Она – церквушка эта – повлекла его к себе, как магнитом. И войдя в круг ее неяркого света, он вдруг ощутил снова недавно, но, казалось, уже так давно потерянное спокойствие и равновесие. Он не умел молиться, и, кажется, не верил в Бога. Нет, он конечно верил в то, что Некто, или Нечто сотворило этот мир. Но считал это экспериментальное сотворение несколько неудачным – слишком много горя, слез и необъяснимой жестокости. Но сейчас, охваченный вновь обретенным покоем, как на свидание к только что найденной и уже потерянной женщине, он шел к церкви. Внезапно проснувшиеся в нем гены многих поколений католиков сами подсказали, где взять свечу, куда ставить, как креститься. Молитвы не было, только один рвущий сердце молчаливый вскрик: «Еще раз увидеть ее, Господи! Ну, пожалуйста, еще только один разочек!»
Успокоенный, возвращался в отель. Теперь он узнавал улицы и дома, переулки и повороты. В глубине мозга – там, где, кажется, рождаются мысли, звучал тихий голос его незнакомки: «Мы с Вами еще увидимся». Тошнотворное чувство потери отступило. Он ждал чуда. Боялся и ждал. Это ожидание, пушистым щенком свернувшееся внутри, сделало промозглый вечер мягким и тёплым. Он так и занес его в отель. Осторожно, чтобы не спугнуть ожидание, вошел в номер. И одеревенел. В ванной кто-то был. Обвал чувств – радость, удивление, отчаянное сомнение – подобно взрыву разнес ушные перепонки. Дверь с грохотом врезалась в стену: нет, этого не может быть! И равнодушно-умирающее – да, этого быть не могло. В ванне, укутавшись в пену и заткнув уши наушниками, пела Марина.
ІІ
Собственно к этому все шло. Хоть он и не давал ей повода надеяться на продолжение их киноромана в реальной жизни, сама специфика сыгранных сцен была такова, что ванна, полная пены, музыка и голая Марина с полумокрыми но все равно роскошными кудрями, вполне вписывались. Съемки были трудными. Мало того, что изнуряющими физически, так еще и характер его героя никак не хотел поддаваться логике. Особенно во взаимоотношениях с любимой женщиной. Раздражала многословность, сопливая какая-то слезливость, ему не просто не свойственная, но необыкновенно отталкивающая. Естественно, он почти все переиначил и сыграл по-своему. Режиссер раздражался, однако, где был бы сейчас он - Павел, - если бы не умел договориться с самым строптивым режиссером. Дотошная работа над каждым дублем любви сроднила их с Мариной. И в других обстоятельствах ее появление в его ванной не вызвало бы такой реакции. Но не сейчас.
Сегодня он ждал чуда, просил его, даже молился о нем. Глупец! Такой большой, а верил ведь! Он даже и не пытался представить себе, каким это чудо должно быть в реальности. Зачем? Если знаешь, что будет, то это уже и не чудо. Единственное, что знал он наверняка, - там будет совершенно другая женщина. Не эта - крепенькая спортивная красавица, а та - туманная, почти нереальная ни в чем, кроме удивительного покоя, - ведь он совершенно не помнил подробностей - одежды, лица, прически. Но, то непередаваемое чувство умиротворенности вокруг нее, исчезнув, оставило в нем не просто брешь - пепелище. Только чудо могло спасти. Но чуда не произошло. Тогда он решил - равнодушно и почти отрешенно, - что его удел - довольствоваться тем, что есть. Автоматически стянул свитер и, выудив из воды податливое тело, без лишних слов понес в спальню.
Он никогда не считал себя ловеласом в жизни и гурманом в сексе. Обычно дома в его постели бывала одна женщина, с которой он давно сроднился. Она ждала его, он называл ее во всех интервью \"любимая женщина\". Но ее редкие разговоры о женитьбе и детях пропускал мимо ушей. Надеялся на что-то? Нет, пожалуй. Просто предоставлял жизни идти своим чередом: спорт, друзья, привычная женщина, редкие встречи с отцом и сестрой, и работа, работа, работа. Сменялись роли и страны, коллеги и режиссеры. Он настойчиво и старательно учил языки, и это расширяло географию съемок. Те моменты специфики образа, которые не понимал или не мог принять ментально, вытягивал внешностью и своей, уже ставшей фирменной сдержанностью. За эту сдержанность его уважали коллеги, обожали зрители (особенно женщины), превозносили журналисты. Только он один знал, как далека эта мнимая, дрессированная сдержанность от того внутреннего равновесия, к которому он стремился, от той гармонии, о которой он так совершенно по-мальчишески мечтал. А ведь, пожалуй, он и не верил, что эта гармония возможна в реальной жизни. Ну, разве, за стенами какого-нибудь монастыря - буддистского, или католического - не важно. И вот сейчас, на сорок втором году своей жизни, он нашел этот покой, эту гармонию в другом, абсолютно светском незнакомом человеке - маленькой женщине в полутемном зале отельного ресторана. Нашел и сразу потерял. И даже нереальный Бог, которому он молился, не смог (не захотел?) вернуть ее. Удивительно! Основательно практичный во всех жизненных вопросах, сейчас он и мысли не допускал, что может ее искать: справляться у обслуги отеля, караулить в холле, или ресторане. Сама мысль об этом была, как ветер, поднимающий пепел и чад на пепелище его ожидания чуда. Сейчас он пытался заполнить эту пепельную пустоту. Глупо, банально, - удовольствием от секса с совершенной, и совсем нежеланной женщиной.
Ему почти удалось. Пепел немного развеялся, но пустоты стало еще больше. Она отдыхала, прижавшись к нему всем телом, а он просто лежал рядом - воздушный шарик, наполненный пустотой. Лежал и думал: если она сейчас спросит \"о чем ты думаешь?\" - он ее задушит. Ну, или выгонит. В более цивилизованном варианте. Она пошевелилась.
- Ни о чем!
- Что?
- Я не думаю ни о чем.
Тишина - вопросительная, не понимающая. И дальше - ее звонкий веселый смех. Все-таки она умна, эта красавица.
- Павел, зачем тебе все это? Ведь я же нисколечко тебя не интересую.
- А тебе? - отвечать не хотелось, легче спросить.
- Ну, мне... Перед тобой трудно устоять.
Он развеселился:
- Конечно! Пришла ко мне в номер (кстати, как ты попала в мой номер?), вымылась в моей ванной, соблазнила, и нате вам - передо мной трудно устоять.
- Подумаешь, попала, - она потерла палец о палец, намекая, что заплатила, - и все-таки, ты не ответил.
- Давай спать, девочка, завтра трудный день. - Ему самому стало противно от вопиющей банальности этой фразы.
- Может, мне лучше уйти?
- Нет, ну, что ты! Останься. – Возможно, его нежелание остаться сейчас одному она приняла за другое чувство, потому что, свернувшись клубочком, уткнулась макушкой в его подмышку и удовлетворенно вздохнула.
Нет, это был еще не сон. Обрывки раздумий, воспоминаний, домыслов и фантазий наяву и в полудреме перемешались в такой неудобоваримый винегрет, что сознание, отказываясь его кушать, отключилось и дало волю мыслям плыть, куда захочется. И только тогда, уже совсем измучившись, он уснул.
Утро - светло-пастельное, по-осеннему меланхоличное - вывело его из сна, как больного выводят из горячечного бреда профессионально ловкие теплые руки медсестры. Марины рядом не было. Обстановка номера после прошедшей ночи была физически невыносимой. Еще ни разу в жизни он не думал о ночи с женщиной, как об измене другой - родной и важной. А сейчас думал. И даже не удивлялся этому. Он оделся, стараясь не глядеть в зеркало, привел себя в порядок, в очередной раз порадовавшись, что его лицо не портит легкая небритость, и вышел на улицу.
Павел всегда знал о себе, что он - урбанист. Он любил город. Вернее, города. Разные, непохожие архитектурой, культурой, бытовой обустроенностью и тем неуловимым качеством, которое принято называть менталитетом. Любил бродить по незнакомым улицам, с первого раза запоминая дорогу, как гончий пес, почти по запаху. Когда-то ему доставляло удовольствие наблюдать, как в разных городах и странах люди реагируют на его внешность. Потом это стало привычным, он просто перестал об этом задумываться. Сейчас, снявшись в почти сотне фильмов и сериалов, он уже не радовался своей узнаваемости. Прежде он был просто красивый незнакомый юноша, им можно было любоваться издалека, теперь его известность была поводом общаться. Люди думают, если они знают его как героя любимого фильма, то и он обязательно должен их знать, и подходят, заговаривают, знакомятся. Просят автограф. Приглашают посидеть где-нибудь, а иногда и выпить. Он постепенно стал тяготиться своей внешностью. Его лицо, лицо киношного мачо, стало ему порой здорово надоедать. \"Я думала, что такая внешность должна Вам очень мешать\"... - Ее голос прозвучал настолько осязаемо, что вызвал желание оглянуться. Воспоминание об их встрече внезапно вынырнуло из густого тумана недуманья, в который он так старательно загонял вчерашний вечер, и нестерпимой тоской обрушилось на него. В выгоревшей дотла душе зашевелился пепел. Из обрывков, ошметков этого пепла, как из единственно возможного подручного материала, он пытался восстановить ее облик - руки, лицо, волосы. И не мог.
- Все в порядке. Все в полном порядке, - повторял он, понимая, что если даст хоть маленькую слабинку, безвозвратность их расставания просто раздавит его, как давит тяжелый сапог едва вывалившийся из теплой колючей шубки покатившийся по тротуару каштан.
Продрогнув, он зашел в небольшой ресторанчик, но даже запах еды показался ему отвратительным. И он ушел. В кафе напротив заказал кофе и неожиданно для себя - сигареты. Курить, как и все мальчишки, он попробовал еще в школе. Отец, поймав его на горячем, предложил на выбор - спорт, или курение. Он выбрал спорт и больше никогда не курил. Даже на съемочной площадке умудрялся все сделать так, чтобы не затягиваться. А сейчас - от тоски или голода - ему захотелось до смерти затянуться противным сигаретным дымом, может быть, хоть так он сможет душевные страдания перешибить физическими. Достал сигарету, оглянулся. Слишком ярко как для утра накрашенная девушка за соседним столиком протянула ему зажигалку. Пока он пытался прикурить, на ее лице, как на экране, прочитал восхищение, удивление, вопрос. И пока не дошло до узнавания, кивнул и, бросив на столик деньги, поспешно вышел, зачем-то сунув сигареты в карман пальто. Одинокий бомж - живописно, почти как в вестерне, оборванный и грязный стоял в безопасной отдаленности от двери кафе, но так близко, чтобы выходящие посетители не могли его не видеть. Автоматически сунув руку в карман, Павел достал и ткнул в руку бомжу сигареты и боковым, почти задним зрением увидел неожиданное счастье на лице наверняка голодного мужика. Это его развеселило. Двигаясь с негустой толпой, куда глаза глядят, он пытался воспроизвести и запомнить памятью тренированных мышц лица спектр эмоций бомжа, чтобы потом где-нибудь использовать, и не заметил, как свернул в этот переулок.
Вчерашняя церковь в свете неяркого осеннего утра была все такой же невесомой, похожей на балерину белизной и воздушностью линий. Но сейчас, после этой ночи убитых чудес, о которой ему хотелось забыть навсегда, он не мог на нее смотреть. Как будто случайно встретил когда-то предавшую, но все еще любимую женщину. Он круто развернулся и зашагал в отель.
ІІІ
Неискушенные зрители представляют себе киномир как непрерывный яркий праздник: вечеринки, дорогие машины, одежда «от кутюр», квартиры, дома. И непременно деньги, много денег. Бедных актеров не бывает. Были еще недавно, но сейчас они все уже умерли. А у новых - феерическая жизнь, простому смертному абсолютно недоступная. Ну, да. Праздники тоже бывают. Но Павел любил свою работу вовсе не за эти редкие праздники. Маскируя молчаливостью природную застенчивость, он предпочитал не обертку - начинку, суть. Любил изучать своего героя, узнавать или придумывать его родословную, обстоятельства его жизни до их встречи. Он любил и умел анализировать характер до мелочей, нюансов - полувзгляда, полужеста, поворота. Подыскивал какие-то фишки: словечки, особенные интонации. И очень остро чувствовал и переживал малейшую фальшь, причем, не только свою, но и партнеров, режиссера и сценариста. Поэтому постоянно вмешивался в их работу, что-то советовал, о чем-то спорил. Это тоже стало как бы неотъемлемой частью его профессионального резюме. Непререкаемые, всегда уверенные в своей правоте режиссеры не звали его в свои фильмы. Он любил спорт, физические нагрузки, которых с лихвой хватало в его профессии, переносил стоически и даже иногда получал от них удовольствие, как хороший спортсмен от качественной тренировки. Единственное, что несколько тяготило его, - та мишура, в которой, по мнению неискушенного зрителя, должен жить настоящий популярный актер, - праздники.
Сегодняшний тяготил, пожалуй, больше, чем предыдущие. В другое время он был бы даже рад: новый фильм, как выросший ребенок, сегодня впервые выходил в люди. В огромном фойе лучшего кинотеатра - нарядное столпотворение. Узнавания, знакомства, приветствия, объятия и поцелуи. На премьеру приехали коллеги-актеры - их дружный слаженный коллектив, на редкость удачный в этом проекте. Павла о чем-то спрашивали, тормошили, обнимали, фотографировали. И он - сначала нехотя, а потом с благодарностью - стал погружаться в эту привычную светскую атмосферу. Кто-то уже выпил, несмотря на то, что их еще ждала работа.
Прозвенел третий звонок, публика расселась, и на сцену под аплодисменты вышла съемочная группа нового фильма. Вот они - редкие минуты, когда актер кино видит своего зрителя глаза - в - глаза. Это приятные моменты. Все что-то говорили полному залу, Павел тоже говорил: о климате жаркой страны, где снимались основные сцены, об адреналине - в фильме хватало драк и погонь. Об их многонациональной команде, успевшей за два месяца съемок сдружиться и даже немного сродниться. Он почти не видел зрителей, зал казался ему средоточием множества глаз. Волны эмоций плыли на сцену, как высокий прибой к скалистому берегу, - ощутимо до дрожи, почто невыносимо. И ему вдруг так захотелось повернуть время вспять, во вчерашний вечер, туда, за столик ресторана к ней, в тот покой, равновесие, в тот тихий дружеский смех. \"Чудес не бывает, вчера ты это узнал, \" - брякнул по нервам здравый смысл. Под это расстроенное бренчание Павел спустился в зал. Новый фильм - это всегда преображение. Нигде и никогда так явственно не ощутишь, как твой труд - нервный, каторжный, - превращается в нечто качественно иное - законченное и гармоничное - историю чьей-то жизни и смерти, ненависти и любви, радости и страдания. Он сделал это! Его герой получился таким, каким он сам хотел его видеть, - солдат, умеющий жертвовать личным ради дела. На первом полноценном просмотре сознание Павла всегда раздваивалось: в нем как бы жили отдельно друг от друга два человека - актер и зритель. Зритель - доброжелательный и даже чуть-чуть восторженный - видел картинку целостной, жизненно живой, в то время, как актер разбирал происходящее по кирпичику - до тончайших нюансов игры. Сейчас он видел, как по-другому, ярче, круче можно было что-то сыграть, улавливал натяжки и переборы. Но просчетов было немного, и он радовался. Аж до момента любовной сцены с Мариной. Они таки здорово поработали! Любовь получилась романтической, тонкой и очень чувственной. \"Насколько же прозаичнее и неэстетичнее все происходит в реальной жизни\" - подумал Павел, вспомнив прошлую ночь. Не дождавшись конца фильма, злой на себя за это воспоминание, он почти выскочил в фойе. Там было безлюдно, но Павлу сегодня явно не везло. Последний самурай - одинокий журналист слонялся неподалеку. Он и не подозревал, что ему выпадет такая дичь - иностранный актер, сыгравший одну из главных ролей, один в полуосвещенном фойе.
- Вот, дорогие друзья, с кем нам выпало поговорить, - затараторил в микрофон парень, - бросаясь к Павлу со всех ног. За ним мчался оператор.
- Я больше люблю молчать, - ответил он в камеру, изобразил дежурную улыбку и жестом пригласил парня в буфет.
Выпили за знакомство, журналист представился:
- Максим, - фамилию, какую-то исконно украинскую, Павел не запомнил. Под шум зашедших после премьеры актеров и вполне приличное спиртное интервью быстро переросло в разговор ни о чем, с характерными для местных вставками из анекдотов и курьезных случаев. Он был этому рад, - теперь не нужно было делать лицо и думать о чем говоришь. Можно было вообще не говорить, просто присесть у бара и пить. Что он и сделал, - идея крепко выпить показалась ему сейчас вовсе не глупой.
Под градусом мужчины преображаются больше, чем женщины. Где-то очень глубоко скрытое внутреннее выплескивается наружу, что ли. Кто-то становится агрессивен, кто-то сентиментален, кто-то болтлив не в меру, кто-то, наоборот, молчалив. Павел в состоянии опьянения становился сначала общительно-обаятельным, видно, крепкие напитки нейтрализовали его внутреннюю сдержанность и стеснительность. Но потом наступал момент, когда присущий ему обычно беззлобный юмор превращался в иронию и даже сарказм. Скорость этого перехода, естественно, зависела от градуса и количества выпитого. Сейчас он пил сосредоточенно, как бы наблюдая себя со стороны. Вот он уже перешел ту черту, до которой еще считал свои чувства если и не обычными для себя, то вполне адекватными. Настал момент, ради которого вся эта выпивка и затевалась, - он стал себя критиковать. За то, что не смог поближе познакомиться, взять номер телефона, имя спросить, в конце концов. За несвойственный ему романтизм, за то, что так непривычно, странно болезненно прореагировал на ее уход. Единственное, за что он не корил себя даже сейчас, так это за глупую веру в чудо и еще более глупую ночь с Мариной. Первое было очень болезненным, за второе было стыдно.
Его постоянно отвлекали, и по мере опьянения, эти вмешательства в его мысли все больше и больше раздражали. Как раз в момент такого раздражения и подошел незнакомый импозантный мужчина с очень трезвыми как для этого времени и места глазами.
- Добрый вечер, Павел. Пока этот вечер еще добрый, у меня есть к Вам предложение. Завтра в телестудии канала…
Он еще что-то говорил, объяснял, но растущее внутри Павла раздражение мешало слушать и вникнуть в смысл сказанного. Устыдившись этого раздражения, Павел дал согласие на интервью, но кому и какое, он был уже не в состоянии запомнить. И, чтобы не забыть наутро, отдал свою визитку с просьбой перезвонить. Джентльмен ретировался. Облегченно вздохнув, Павел оглянулся вокруг. Шикарный прием постепенно переходил в обычную вечеринку. Уже разбившись на группы, люди пили, ели, смеялись. Кто-то начал танцевать. То музыка перекрывала шум разговоров и выкриков, то, наоборот, гул голосов заглушал музыку. Опьяневшему Павлу все казалось немного слишком - слишком громкие голоса, слишком навязчивая музыка. Слишком красивые женщины. Слишком вызывающе поглядывает Марина, старательно делая вид, что ей очень интересно в ее компании. Он стал рассматривать людей так, как будто смотрел на них в микроскоп. Под этим сурово-саркастическим микроскопом молодые девушки казались искусственными. Причем, Павел раскладывал по полочкам: наращенные волосы, ногти, ресницы, силикон, ботакс. Раса искусственных людей. Более старые экземпляры уже стали походить на потасканных кукол из секс-шопа, настолько вызывающе эротическими были преобразования в их внешности, мужчины постарше тоже начали напоминать движущиеся экспонаты музея мадам Тюссо. И когда фигуры уже стали расплываться, почти подсознанием Павел уловил не заметную сфокусированному на подробностях трезвому взгляду общую тенденцию: женщины охотились на мужчин. Охотились настолько дерзко, хищно, не скрывая своих притязаний, что Павлу стало даже жалко собратьев по полу, - в атмосфере этой разнузданной сексуальной агрессии они выглядели отнюдь не суперменами. Кто-то дал себя поймать и утешался сиюминутным удовольствием безопасности. Кто-то абстрагировался и пил, как он. Но смесь высокомерия - мы перебираем и капризничаем! - и страха быть пойманным создавала впечатление вполне ощутимой затравленности.
- Как тебе это сафари, Паша? - голос коллеги по фильму, одного из самых приятных парней - Федора вывел Павла из саркастически созерцательного настроения.
- Ты тоже заметил? - Язык повиновался уже с небольшими пробуксовками.
- Это всегда замечаешь после пятой рюмки. Бр-р-р, жутковатое ощущение.
- Это что - всегда так? Но почему?
- Баб, пардон, дам слишком много - Федор был уже тоже изрядно пьян, хотя внешне это не очень просматривалось, разве чуть-чуть расплывались зрачки прозрачно голубых глаз, - а мужиков мало, вот и не получается пароваться. Спилось мужичье, - давай еще по маленькой! - выродилось. А бабье расплодилось, деньги научились зарабатывать наравне с нами, оборзели вконец. Нет нормальных, не-ту. Вот ты, Паша, - тебе какая нужна? Не, ну, не на одну ночь, на всю, мать ее, жизнь?
- Мудрая, - и помолчав, добавил, - и мирная.
- Ага, и молодая, и красивая! Фантазер ты, Паша, не обижайся. Мудрая - это уже не молодая, понял? А молодая, красивая, мудрая и спокойная - не-ту! Нету таких!
- Есть, - твердо возразил Павел и едва знакомое - таки да, немолодое - лицо, которое трезвая память отказывалась помнить, вдруг ярко выплыло из хмельного тумана, - одна точно есть.
- Кто? Маринка? - в голосе Федора явственно проступила горечь, - Да, красивая малышка. Хороша Глаша - да не наша. Хотя... такая же стерва, как и все.
Павел понял, что товарища нужно спасать, а то он свалится прямо здесь у стойки.
- Давай-ка, Федя, пойдем спать, - он подхватил тяжелое тело подмышки и повел к выходу. Как они добрались до отеля, как он отводил Федора в номер, как попал в свой, Павел почти не помнил. Помнил только полное удовлетворение - он выполнил свой план - напился до бесчувствия. Чувства ему были сейчас совсем не нужны, - и провалился в сон.
(продолжение следует)
ID:
435286
Рубрика: Поезія, Лірика
дата надходження: 04.07.2013 18:03:02
© дата внесення змiн: 04.07.2013 19:16:41
автор: alla.megel
Вкажіть причину вашої скарги
|
