Разнотравьем и предчувствиями пропитан весенний воздух умершего поколения охотников на парализованных оленей. Как бы то ни было, весьма легко убивать того, кто не двигается. Почти так же просто, как убить уже мертвого. Но ведь там, в мясных и костных накоплениях, теплится кровь, пропитанная ароматами муската, глупого сочувствия, терпкой меланхолии и крепкой привязанности к вытекающему извне.
Охота началась. Вот первый берет в руки нож и подбирается к телу, что омыто эфиром туч и утренних весенних туманов, подпитанных запахом костров. Вот он движется , покусывая глумливым зубом бесчувственные губы, опускается ниц перед рогатым, и плавно, впитывая его боль, разрезает живую плоть по тонким сплетениям, отнюдь не пахнущих гноем и разложением, против того, как разит от него самого. Смрад ненависти и утерянного смысла отдает испорченной дикостью. Не той первозданной необузданной дикостью, которая дышит в парализованном олене. Нет. Она выскакивает противными плевками и его гнусного тела, которое мертво, как вчерашний день. И если вчерашний день способна воскресить память, осознанная или же глубоко отчужденная, то его тело не спасет ничего.
Охота продолжается.
