|
...Когда-то давным-давно у самого Черного моря стоял город Керчь. Может, и теперь стоит, но я помню только ту Керчь, которая стояла там давным-давно.
Та давным-давно Керчь была городом портовым, приходно-отходным, причально-прощальным, судоремонтным и рыбоконсервным. В порту стояло без счета кораблей всех типов и размеров, а над ними возвышались горы поржавевшей, крепко пахнущей соли. Вдоль причалов беспрестанно сооружались, разрушались и вновь возводились целые контейнерные города, а по их улицам день и ночь, словно трамваи по рельсам, разъезжали членистоногие портальные краны.
А над портом высилась гостиница, двери и номера которой открывались не для всех. Называлась она МДМ - Межрейсовый дом отдыха моряков. Видимо, предполагалось, что между многомесячными рейсами моряку достаточно провести недельку на суше в таком доме, и можно обратно, «по морям, по волнам». В самой этой аббревиатуре, случайно или умышленно потерявшей одну букву, мерещился тот самый дом, крепость всех обычных сухопутных людей, а для людей моря - пристанище временное, зыбкое, сугубо межрейсовое.
В детстве я часто бывал в той давным-давно Керчи, а как член семьи моряка был допущен к проживанию в МДМ. Хотя ДОМ этот и стоял на твердой каменистой почве, он все же немедленно отправлял своих постояльцев подальше от земли. Во всем тут ощущалась связь с морем, словно кто-то не хотел, чтобы моряки привыкали к жизни на суше: «И быть вам поскитальцами вечными, а не постояльцами временными!». Стены МДМ облицевали камнем, в котором изобиловали раковины моллюсков; наскальная живопись в холлах представляла людей в клешах неимоверной ширины; в столовой, наряду с обычными для советского общепита вареными яйцами и манной кашей, подавали салатики, которых в прочих столовых страны не водилось, - щупальца осьминога под сметаной.
Впервые проникая в номер, я немедленно принимался жадно осматривать выдвижные ящики столов и комодов, шкафы и прикроватные тумбочки, а также шарить под кроватями и креслами. Там всегда что-нибудь находилось: иностранная монета, пуговица с якорьком, моряцкая кокарда или еще что-нибудь, по тому времени экзотическое и вообще – невидаль, мальчишеское сокровище.
А еще все те ящики имели особый запах, с морем как будто никак не связанный, но тоже экзотический. Они пахли тмином; в Керчи тогда выпекали черный хлеб, корочку которого обильно посыпали зернами тмина. В моем родном Херсоне хлеба с тмином не пекли совсем, да и вообще не помню я ничего с тмином во всех прочих давным-давно городах моего детства. Почему-то моряки хранили этот душистый хлеб в столах, комодах и шкафах; дернешь ящик на себя, а оттуда наваливается густой, настоянный, пряный, неожиданный, дразнящий и очень аппетитный аромат, а черные зернышки тмина врассыпную бросаются по дну ящика. А может, тмин в тумбочки подкладывали горничные, чтобы отвадить каких-нибудь паразитов, возможно, тоже экзотических, привезенных моряками из дальних странствий? Не знаю. Надышавшись вволю тмином и обшарив все ящики и подкроватные пространства, я отправлялся гулять по коридорам, этажам и черным лестницам МДМ. Вероятно, там тоже обнаруживалось немало интересного; но ничего, увы, ничего теперь я не помню, кроме одного: всюду в гостинице витал тот самый едва заметный, но узнаваемый и стойкий запах тмина.
Давно это было, давным-давно. Не сохранилось ничего из того, что я находил в тех ящиках, ни пуговиц, ни монеток, ни прочих мальчишеских сокровищ. А вот запах тмина я помню до сих пор, и помню так, как если бы только что раздавил на зубах верткое зернышко. Он вспоминается совершенно неожиданно, без всяких намеков, просто так: бац! - и навалился, как будто я только что потянул на себя ящик межрейсового комода. А иной раз он плывет от хлебных стеллажей в супермаркете: где-то там возлежит хлеб с тмином! Хотя, нет, скорее всего, нет; скорее всего, это какой-то торговый трюк, чтобы обезоружить бдительного покупателя, отправить его в наивное детство и заставить набрать полную тележку ненужных ему вещей.
Но навалится на меня запах тмина – и я немедленно оказываюсь там, в моей давным-давно Керчи, мне снова пять или шесть, мы с папой и мамой только что въехали в кое-как прибранный номер, и я приступаю к досмотру ящиков и шкафов. Я еще ничего не знаю о связи запахов и воспоминаний, я просто жадно вдыхаю аромат тмина, которого больше нигде не услышишь, а он, оказывается, прямо сейчас и уже навсегда запечатлевает в моей памяти это мгновение. Керчь, лето, мне пять или шесть, папа и мама молоды и божественно прекрасны, как и вся жизнь, как и весь мир там, за окном, где высится целый лес мачт, одна из которых наверняка когда-нибудь станет моей… И потому теперь, через несколько десятков лет, мои ноздри ловят запах тмина, ничего другого я не помню, только это. Керчь, лето, МДМ, молодые – о, Господи, какие молодые голоса родителей за стеной и мальчик в шортах, упавший на колени перед шкафом, уцепившись обеими руками за его распахнутые дверцы. Шкаф и мальчик словно застыли на мгновение перед тем, как заключить друг друга в объятия, как старые друзья после долгой разлуки… - и вот туда, в этот миг всякий раз отправляет меня запах тмина.
Противиться ему невозможно; нужно только поскорее спрятать лицо за книгой или отвернуться к стене, оклеенной рекламой. Потому что стою я, взрослый человек со скучным лицом и седыми висками в переполненном вагоне метро, и никому невдомек, что мне сейчас лет пять или шесть, и что беззащитен я сейчас и уязвим, как всякий ребенок таких лет. Дети ведь не добрые и не злые, они просто по-настоящему беззащитные, и потому острее прочих чувствуют добро и зло, ласку и жестокость, заботу и равнодушие. И реагируют – как чувствуют, по обстоятельствам, и тоже - острее.
Вот она, западня, просто в моей собственной голове устроенная. Накатил из ниоткуда запах тмина - и я провалился в мою былую детскую беззащитность. И стою я, взрослый человек в окружении взрослых людей, и сделать со мной что угодно сейчас может всякий, даже самый безобидный и незлобивый человек, и спасают меня только скучное лицо и седые виски. Это нелепый грим, потешный камуфляж, скрывающий мою тайну; только бы никто не догадался, только бы никто не ощутил тот самый запах из моего давным-давно!
А потом еще тот взрослый во мне, который на мгновение отпрянул в сторонку, вспугнутый запахом тмина, приходит в себя и вдруг замечает, что жизнь, по большому счету, уже прожита и состоялась. Куда бы ни вели когда-то давным-давно дороги мальчика, распахнувшего объятия шкафу, одна из них уже выбрана, а точка невозврата, скорее всего, пройдена. Так и не стала моей одна из тех мачт на горизонте…
А потом запах тмина уходит так же внезапно, как и пришел; взрослый решительно возвращается. Что? Кто? Какой мальчик? Тмин? Шкаф? Что за ерунда? Какое там прожита и состоялась? «Станция «Арсенальная»…» – о, именно, «Арсенальная», там-то жизнь только и начинается, и… Вагон глубоко присел, качнулся, замер, двери распахнулись, пассажиры врассыпную бросились на платформу, и следом бросились врассыпную все взрослые мысли, совсем как…
…совсем как зернышки тмина по дну ящика, только что выдернутому из угловатого стола нетерпеливой детской рукой. Что? Кто? Ах да, да: когда-то, давным-давно у самого Черного моря стоял город Керчь...
редакция 06 2019
Рисунок: Нина Дьякова, Вечерний паром, 1978 г.
ID:
839718
Рубрика: Проза
дата надходження: 23.06.2019 07:00:00
© дата внесення змiн: 23.06.2019 07:00:00
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
