Иван Иванович умирал. Эта неприятность случилась с ним на рассвете и застала его совершенно врасплох.
Дело в том, что Иван Иванович никогда не думал о своей смерти. Смерть была далекой и абстрактной и происходила всегда с кем-то другим. Даже если она случалась с кем-то ближним, знакомым или даже родным, она все равно оставалась чем-то реальным, но с личностью Ивана Ивановича никак не связанным. В таких случаях в голове Ивана Ивановича легко и скоротечно проносилась короткая мысль, что к смерти надо будет как-то подготовиться, отнестись к ней вдумчиво, основательно, но этим подготовка к смерти и заканчивалась. И смерть снова становилась чем-то вроде далекого тропического острова: он существует, имеет координаты, нанесен на все карты, туда даже можно приобрести путевку в турфирме за углом, однако делать этого никому в голову не приходит. И далекий остров чужой смерти так и остается далеким островом: он есть, но дела до этого никому нет.
И потому теперь, когда перед Иваном Ивановичем вдруг предстала его собственная, личная и неотвратимая смерть, он оказался к этому совершенно не готов.
Он пытался привести свои мысли в порядок, вспоминал о том, что теперь перед его глазами должна бы пронестись вся жизнь, в которой необходимо вспомнить все хорошее, чтобы было с чем уходить из мира, и все плохое, чтобы не брать это с собой. Но ничего из этого не вышло – Иван Иванович находил себя в полном смятении мыслей и чувств. Оказалось, что его смерть вовсе не страшна, не многозначительна и совершенно не торжественна – она была обыденна и скучна. Смерть Ивана Ивановича больше всего напоминала железнодорожное расписание, в котором пункты назначения, время, номера поездов, их класс представляют собой ту единственную реальность пассажира, с которой ему предстоит мириться, хочет он того или нет.
И так Иван Иванович смирился со своей смертью, как смиряется человек с тяжким всесилием железной дороги, когда из маленького окошечка кассы ему бывает уже протянут билет, а в билете обозначены не только дата, время, города, вагон и место, но и фамилия пассажира. Билет можно сдать, обменять, потерять, просто никуда не поехать, но человек уже превратился в пассажира, и мысли его поневоле текут по законам железнодорожных перевозок. Он еще стоит у окошечка кассы, он даже еще не опустил свою руку, принявшую билет у кассира, его губы еще шевелятся, произнося «спасибо», он ощущает, как в спину его толкает нетерпеливая очередь, а душа его уже унеслась. Он уже в пути.
Однако Иван Иванович, приняв неизбежность этого последнего путешествия, не мог принять ощущения, что отправляется он впопыхах и без багажа. Ведь каждому пассажиру положен какой-то багаж – это не только подготовка к тому, что будет, это зримая, отчетливая, оттягивающая руки и плечи связь с тем, что было. А сейчас для Ивана Ивановича вдруг стало очень важно то, что было – и очень страшно от того, что как будто ничего не было.
По всему было понятно, что поезд Ивана Ивановича вот-вот тронется; наверное, поэтому он никак не мог преодолеть то самое смятение, в которое его ввергла непредвиденность собственной смерти. И чем больше Иван Иванович думал об этом, тем большую пустоту обнаруживал он там, где хотелось бы видеть увесистый багаж, упакованный в добротный чемодан. Нет, не было, ничего не было в руках у Ивана Ивановича, и рядом не шел носильщик с его вещами, и даже нельзя было вспомнить, что чемодан оставлен в зале ожидания или только что украден; Иван Иванович отлично знал, что никакого багажа нет и тосковал поэтому безмерно.
Тоска эта была даже хуже его смерти; она разливалась в груди Ивана Ивановича тошнотной, широкой волной, она была горячей и болезненной, но еще хуже было то, что она звучала. Ее звучание – тягучее, густое, янтарного цвета и янтарной же оранжево-зеленой полупрозрачности, превращало тоску в пытку. Иван Иванович даже забыл о предстоящем ему путешествии и о забытом или потерянном багаже – потому что теперь все это казалось мелочью, и хотелось только одного: чтобы унялся этот вынимающий душу звук, от которого Иван Иванович, будь он жив-здоров, пожалуй, и удавиться захотел. Однако янтарное звучание внезапно изменилось, как бы сменив тональность, а потом в нем даже появилась мелодия.
Иван Иванович вдруг понял, что это вовсе не «Вокзальная» - это, несомненно, была станция «Университет». Иван Иванович двигался вверх по первому эскалатору, приближаясь к округлой, накрытой низким куполообразным потолком площадке перед вторым эскалатором, за которым выход, направо, прямо, направо, прямо-прямо-прямо, направо во двор, налево – и дома. Правой рукой Иван Иванович держался за черный резиновый, неприятно липнущий к рукам поручень, который тоже двигался вместе с ним, однако чуть скорее, чем сам эскалатор, из-за чего руку время от времени приходилось сдвигать вниз, вновь и вновь ощущая неприятную липкость резинового черного поручня. В левой руке Ивановича обнаружился объемистый портфель черной кожи, который – это было совершенно ясно без всяких проверок – к багажу отношения не имел.
И вот там, на круглой площадке между эскалаторами, и находился источник звука, который только что всю душу Ивана Ивановича вынимал. Иван Иванович очень хорошо знал, что это за источник: там каждый вечер стоял тощий черноволосый мальчик со скрипкой, а у ног его на мраморном грязноватом полу был брошен распахнутый потрепанный футляр. Мальчик играл, закрыв глаза, мимо спешили пассажиры, кое-кто задерживался и ронял в скрипичный футляр деньги, а на каменных лавках, опоясывающих станцию, сидели и лежали какие-то неопрятные люди. Мальчик играл, люди шли, шел и Иван Иванович, и ему всегда казалось, что по-настоящему слушали мальчика только те, кто сидел и лежал на каменных лавках, хотя многие из них выглядели спящими.
Иван Иванович никогда не останавливался послушать мальчика, потому что в метро не принято останавливаться, в метро принято спешить, толкаться, наступать на ноги и торопливо извиняться. Кроме того, ему казалось, что остановившись на круглой площадке между эскалаторами, он каким-то странным образом окажется одним из неопрятных людей, расположившихся на каменных лавках. Теперь Иван Иванович понимал, что такого приобщения бы не произошло, а если бы и произошло, то его никто бы не заметил, даже те самые неопрятные люди. А остановиться и послушать мальчика на самом деле Ивану Ивановичу всегда хотелось: мальчик играл хорошо, звуки скрипки не вынимали, а волновали душу, но Иван Иванович всегда находил себя слишком занятым, чтобы слушать мальчика, и слишком посторонним для неопрятных людей, чтобы так или иначе приобщиться к ним.
Теперь-то Иван Иванович видел, так же отчетливо как железнодорожное расписание своей смерти, что на самом деле он никогда не был слишком занят и, пожалуй, вполне мог остановиться возле скрипача – там, за мощной колонной, где находилась точка самого чистого и полного звучания его скрипки. Но это было теперь, а тогда восемь часов бессмысленного пребывания в конторе или остывающий ужин казались Ивану Ивановичу достаточным и весомым основанием, чтобы подавить в себе все, что только что подняла в нем маленькая скрипка в руках тощего черноволосого мальчика на площадке между эскалаторами.
И больше, чем неожиданность смерти, острее, чем смятение, и больнее, чем тоска по утраченному или ненажитому багажу, Ивана Ивановича сейчас мучило желание услышать скрипку. Только не так, как теперь, когда Иван Иванович умирал, а так, как тогда, когда он напрасно спешил мимо, опасаясь опоздать на работу или к ужину и быть причисленным к лику неопрятных людей, спящих в метро. Слеза выкатилась из-под закрытого века левого глаза Ивана Ивановича, а правый глаз открылся, вспыхнул тоже слезой, но слеза эта, уже наполнив уголок остановившегося глаза, никуда не двинулась и медленно помутнела.
Иван Иванович вдруг снова был на вокзале и уже поднимался по рифленым ступенькам вагона, придерживаясь за измазанные жирной угольной пылью желтые поручни руками, свободными от багажа. Иван Иванович поднялся в тамбур, и ступени тут же с тяжелым лязгом поднялись, дверь тяжело захлопнулась, и вагон тронулся. Иван Иванович покачнулся и ухватился руками за серое, масляной дрянной краской крашеное железо. С вокзала поплыла, желтоватой теплой пеленой потянулась музыка – едва слышная за лязгом и дребезжанием, она проникла в тамбур, потом в уши Ивана Ивановича, а потом уж не стало ничего, кроме этой музыки.
Скрипка в руках черноволосого тощего мальчика, который все так же стоял на круглой площадке между эскалаторами, тускло поблескивала в огнях лапмионов в вычурных бронзовых гроздьях и снопах. Мальчик, закрыв глаза, играл; Иван Иванович стоял рядом, слушал, шевелил пальцами в кармане мелочь и ключи, поглядывал на неопрятных людей, дремлющих на каменных лавках, на пассажиров, пробегающих мимо, на низкий тяжелый купол, под которым звук как бы загущался и даже слегка заворачивался в некое подобие вихря или даже протуберанца. Иван Иванович дослушал мелодию до конца, едва заметно поклонился мальчику, который так и не раскрыл глаз, когда опустил смычок, и спокойно и не спеша прошел ко второму эскалатору. Он ступил на подвижную лестницу и медленно вознесся; вот он еще был виден весь, потом за белой линией потолка, нависающего над эскалатором, исчезли его голова, плечи, проплыли черное пальто и ворсистые брюки, мелькнули ботинки со стоптанными каблуками – и он исчез. Черные с желтым ступени эскалатора, одна за одной вываливаясь из-под пола, какое-то время продолжали свое движение впустую, а потом их разом заполонила толпа, прибывшая на первом эскалаторе.
2015
ID:
560836
Рубрика: Проза
дата надходження: 19.02.2015 16:02:38
© дата внесення змiн: 20.02.2015 13:02:04
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
