Багаж

Иван  Иванович  умирал.  Эта  неприятность  случилась  с  ним  на  рассвете  и  застала  его  совершенно  врасплох.

Дело  в  том,  что  Иван  Иванович  никогда  не  думал  о  своей  смерти.  Смерть  была  далекой  и  абстрактной  и  происходила  всегда  с  кем-то  другим.  Даже  если  она  случалась  с  кем-то  ближним,  знакомым  или  даже  родным,  она  все  равно  оставалась  чем-то  реальным,  но  с  личностью  Ивана  Ивановича  никак  не  связанным.  В  таких  случаях  в  голове  Ивана  Ивановича  легко  и  скоротечно  проносилась  короткая  мысль,  что  к  смерти  надо  будет  как-то  подготовиться,  отнестись  к  ней  вдумчиво,  основательно,  но  этим  подготовка  к  смерти  и  заканчивалась.  И  смерть  снова  становилась  чем-то  вроде  далекого  тропического  острова:  он  существует,  имеет  координаты,  нанесен  на  все  карты,  туда  даже  можно  приобрести  путевку  в  турфирме  за  углом,  однако  делать  этого  никому  в  голову  не  приходит.  И  далекий  остров  чужой  смерти  так  и  остается  далеким  островом:  он  есть,  но  дела  до  этого  никому  нет.

И  потому  теперь,  когда  перед  Иваном  Ивановичем  вдруг  предстала  его  собственная,  личная  и  неотвратимая  смерть,  он  оказался  к  этому  совершенно  не  готов.  

Он  пытался  привести  свои  мысли  в  порядок,  вспоминал  о  том,  что  теперь  перед  его  глазами  должна  бы  пронестись  вся  жизнь,  в  которой  необходимо  вспомнить  все  хорошее,  чтобы  было  с  чем  уходить  из  мира,  и  все  плохое,  чтобы  не  брать  это  с  собой.  Но  ничего  из  этого  не  вышло  –  Иван  Иванович  находил  себя  в  полном  смятении  мыслей  и  чувств.  Оказалось,  что  его  смерть  вовсе  не  страшна,  не  многозначительна  и  совершенно  не  торжественна  –  она  была  обыденна  и  скучна.  Смерть  Ивана  Ивановича  больше  всего  напоминала  железнодорожное  расписание,  в  котором  пункты  назначения,  время,  номера  поездов,  их  класс  представляют  собой  ту  единственную  реальность  пассажира,  с  которой  ему  предстоит  мириться,  хочет  он  того  или  нет.

И  так  Иван  Иванович  смирился  со  своей  смертью,  как  смиряется  человек  с  тяжким  всесилием  железной  дороги,  когда  из  маленького  окошечка  кассы  ему  бывает  уже  протянут  билет,  а  в  билете  обозначены  не  только  дата,  время,  города,  вагон  и  место,  но  и  фамилия  пассажира.  Билет  можно  сдать,  обменять,  потерять,  просто  никуда  не  поехать,  но  человек  уже  превратился  в  пассажира,  и  мысли  его  поневоле  текут  по  законам  железнодорожных  перевозок.  Он  еще  стоит  у  окошечка  кассы,  он  даже  еще  не  опустил  свою  руку,  принявшую  билет  у  кассира,  его  губы  еще  шевелятся,  произнося  «спасибо»,  он  ощущает,  как  в  спину  его  толкает  нетерпеливая  очередь,  а  душа  его  уже  унеслась.  Он  уже  в  пути.

Однако  Иван  Иванович,  приняв  неизбежность  этого  последнего  путешествия,  не  мог  принять  ощущения,  что  отправляется  он  впопыхах  и  без  багажа.  Ведь  каждому  пассажиру  положен  какой-то  багаж  –  это  не  только  подготовка  к  тому,  что  будет,  это  зримая,  отчетливая,  оттягивающая  руки  и  плечи  связь  с  тем,  что  было.  А  сейчас  для  Ивана  Ивановича  вдруг  стало  очень  важно  то,  что  было  –  и  очень  страшно  от  того,  что  как  будто  ничего  не  было.

По  всему  было  понятно,  что  поезд  Ивана  Ивановича  вот-вот  тронется;  наверное,  поэтому  он  никак  не  мог  преодолеть  то  самое  смятение,  в  которое  его  ввергла  непредвиденность  собственной  смерти.  И  чем  больше  Иван  Иванович  думал  об  этом,  тем  большую  пустоту  обнаруживал  он  там,  где  хотелось  бы  видеть  увесистый  багаж,  упакованный  в  добротный  чемодан.  Нет,  не  было,  ничего  не  было  в  руках  у  Ивана  Ивановича,  и  рядом  не  шел  носильщик  с  его  вещами,  и  даже  нельзя  было  вспомнить,  что  чемодан  оставлен  в  зале  ожидания  или  только  что  украден;  Иван  Иванович  отлично  знал,  что  никакого  багажа  нет  и  тосковал  поэтому  безмерно.

Тоска  эта  была  даже  хуже  его  смерти;  она  разливалась  в  груди  Ивана  Ивановича  тошнотной,  широкой  волной,  она  была  горячей  и  болезненной,  но  еще  хуже  было  то,  что  она  звучала.  Ее  звучание  –  тягучее,  густое,  янтарного  цвета  и  янтарной  же  оранжево-зеленой  полупрозрачности,  превращало  тоску  в  пытку.  Иван  Иванович  даже  забыл  о  предстоящем  ему  путешествии  и  о  забытом  или  потерянном  багаже  –  потому  что  теперь  все  это  казалось  мелочью,  и  хотелось  только  одного:  чтобы  унялся  этот  вынимающий  душу  звук,  от  которого  Иван  Иванович,  будь  он  жив-здоров,  пожалуй,  и  удавиться  захотел.  Однако  янтарное  звучание  внезапно  изменилось,  как  бы  сменив  тональность,  а  потом  в  нем  даже  появилась  мелодия.

Иван  Иванович  вдруг  понял,  что  это  вовсе  не  «Вокзальная»  -  это,  несомненно,  была  станция  «Университет».  Иван  Иванович  двигался  вверх  по  первому  эскалатору,  приближаясь  к  округлой,  накрытой  низким  куполообразным  потолком  площадке  перед  вторым  эскалатором,  за  которым  выход,  направо,  прямо,  направо,  прямо-прямо-прямо,  направо  во  двор,  налево  –  и  дома.  Правой  рукой  Иван  Иванович  держался  за  черный  резиновый,  неприятно  липнущий  к  рукам  поручень,  который  тоже  двигался  вместе  с  ним,  однако  чуть  скорее,  чем  сам  эскалатор,  из-за  чего  руку  время  от  времени  приходилось  сдвигать  вниз,  вновь  и  вновь  ощущая  неприятную  липкость  резинового  черного  поручня.  В  левой  руке  Ивановича  обнаружился  объемистый  портфель  черной  кожи,  который  –  это  было  совершенно  ясно  без  всяких  проверок  –  к  багажу  отношения  не  имел.

И  вот  там,  на  круглой  площадке  между  эскалаторами,  и  находился  источник  звука,  который  только  что  всю  душу  Ивана  Ивановича  вынимал.  Иван  Иванович  очень  хорошо  знал,  что  это  за  источник:  там  каждый  вечер  стоял  тощий  черноволосый  мальчик  со  скрипкой,  а  у  ног  его  на  мраморном  грязноватом  полу  был  брошен  распахнутый  потрепанный  футляр.  Мальчик  играл,  закрыв  глаза,  мимо  спешили  пассажиры,  кое-кто  задерживался  и  ронял  в  скрипичный  футляр  деньги,  а  на  каменных  лавках,  опоясывающих  станцию,  сидели  и  лежали  какие-то  неопрятные  люди.  Мальчик  играл,  люди  шли,  шел  и  Иван  Иванович,  и  ему  всегда  казалось,  что  по-настоящему  слушали  мальчика  только  те,  кто  сидел  и  лежал  на  каменных  лавках,  хотя  многие  из  них  выглядели  спящими.

Иван  Иванович  никогда  не  останавливался  послушать  мальчика,  потому  что  в  метро  не  принято  останавливаться,  в  метро  принято  спешить,  толкаться,  наступать  на  ноги  и  торопливо  извиняться.  Кроме  того,  ему  казалось,  что  остановившись  на  круглой  площадке  между  эскалаторами,  он  каким-то  странным  образом  окажется  одним  из  неопрятных  людей,  расположившихся  на  каменных  лавках.  Теперь  Иван  Иванович  понимал,  что  такого  приобщения  бы  не  произошло,  а  если  бы  и  произошло,  то  его  никто  бы  не  заметил,  даже  те  самые  неопрятные  люди.  А  остановиться  и  послушать  мальчика  на  самом  деле  Ивану  Ивановичу  всегда  хотелось:  мальчик  играл  хорошо,  звуки  скрипки  не  вынимали,  а  волновали  душу,  но  Иван  Иванович  всегда  находил  себя  слишком  занятым,  чтобы  слушать  мальчика,  и  слишком  посторонним  для  неопрятных  людей,  чтобы  так  или  иначе  приобщиться  к  ним.

Теперь-то  Иван  Иванович  видел,  так  же  отчетливо  как  железнодорожное  расписание  своей  смерти,  что  на  самом  деле  он  никогда  не  был  слишком  занят  и,  пожалуй,  вполне  мог  остановиться  возле  скрипача  –  там,  за  мощной  колонной,  где  находилась  точка  самого  чистого  и  полного  звучания  его  скрипки.  Но  это  было  теперь,  а  тогда  восемь  часов  бессмысленного  пребывания  в  конторе  или  остывающий  ужин  казались  Ивану  Ивановичу  достаточным  и  весомым  основанием,  чтобы  подавить  в  себе  все,  что  только  что  подняла  в  нем  маленькая  скрипка  в  руках  тощего  черноволосого  мальчика  на  площадке  между  эскалаторами.

И  больше,  чем  неожиданность  смерти,  острее,  чем  смятение,  и  больнее,  чем  тоска  по  утраченному  или  ненажитому  багажу,  Ивана  Ивановича  сейчас  мучило  желание  услышать  скрипку.  Только  не  так,  как  теперь,  когда  Иван  Иванович  умирал,  а  так,  как  тогда,  когда  он  напрасно  спешил  мимо,  опасаясь  опоздать  на  работу  или  к  ужину  и  быть  причисленным  к  лику  неопрятных  людей,  спящих  в  метро.  Слеза  выкатилась  из-под  закрытого  века  левого  глаза  Ивана  Ивановича,  а  правый  глаз  открылся,  вспыхнул  тоже  слезой,  но  слеза  эта,  уже  наполнив  уголок  остановившегося  глаза,  никуда  не  двинулась  и  медленно  помутнела.

Иван  Иванович  вдруг  снова  был  на  вокзале  и  уже  поднимался  по  рифленым  ступенькам  вагона,  придерживаясь  за  измазанные  жирной  угольной  пылью  желтые  поручни  руками,  свободными  от  багажа.  Иван  Иванович  поднялся  в  тамбур,  и  ступени  тут  же  с  тяжелым  лязгом  поднялись,  дверь  тяжело  захлопнулась,  и  вагон  тронулся.  Иван  Иванович  покачнулся  и  ухватился  руками  за  серое,  масляной  дрянной  краской  крашеное  железо.  С  вокзала  поплыла,  желтоватой  теплой  пеленой  потянулась  музыка  –  едва  слышная  за  лязгом  и  дребезжанием,  она  проникла  в  тамбур,  потом  в  уши  Ивана  Ивановича,  а  потом  уж  не  стало  ничего,  кроме  этой  музыки.

Скрипка  в  руках  черноволосого  тощего  мальчика,  который  все  так  же  стоял  на  круглой  площадке  между  эскалаторами,  тускло  поблескивала  в  огнях  лапмионов  в  вычурных  бронзовых  гроздьях  и  снопах.  Мальчик,  закрыв  глаза,  играл;  Иван  Иванович  стоял  рядом,  слушал,  шевелил  пальцами  в  кармане  мелочь  и  ключи,  поглядывал  на  неопрятных  людей,  дремлющих  на  каменных  лавках,  на  пассажиров,  пробегающих  мимо,  на  низкий  тяжелый  купол,  под  которым  звук  как  бы  загущался  и  даже  слегка  заворачивался  в  некое  подобие  вихря  или  даже  протуберанца.  Иван  Иванович  дослушал  мелодию  до  конца,  едва  заметно  поклонился  мальчику,  который  так  и  не  раскрыл  глаз,  когда  опустил  смычок,  и  спокойно  и  не  спеша  прошел  ко  второму  эскалатору.  Он  ступил  на  подвижную  лестницу  и  медленно  вознесся;  вот  он  еще  был  виден  весь,  потом  за  белой  линией  потолка,  нависающего  над  эскалатором,  исчезли  его  голова,  плечи,  проплыли  черное  пальто  и  ворсистые  брюки,  мелькнули  ботинки  со  стоптанными  каблуками  –  и  он  исчез.  Черные  с  желтым  ступени  эскалатора,  одна  за  одной  вываливаясь  из-под  пола,  какое-то  время  продолжали  свое  движение  впустую,  а  потом  их  разом  заполонила  толпа,  прибывшая  на  первом  эскалаторе.

2015

адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=560836
Рубрика: Лирика
дата надходження 19.02.2015
автор: Максим Тарасівський