~~~~~~~~ ~~~~~~~~
На лирический лад
письмена по ночам.
За окном невпопад
поезда закричат.
На январском снегу
лап собачьих узор.
Я светильник зажгу
и — курить в коридор.
Припадает к ногам
сигаретный дымок.
Не росли бы рога,
я бы ангелом смог.
Я бы в небе парил,
как орёл или гриф,
и не лез бы из жил
ради нескольких рифм.
Но погода крошит
с поднебесья слюду,
разжигая души
васильковый недуг…
~ * * * ~
Идти по следу волка —
сегодня мой каприз.
Смеркается.
Двустволка —
с плеча стволами вниз.
Я волчий след читаю,
я вижу, как в лесу
мой волк оставил стаю
и аппетитных сук.
Он по ночам лакает
луны охровый стон,
и горло обжигает,
рыдая под кустом.
Я сам кричу по-волчьи,
когда в боках саднит,
в сюртук холщовый ночи
расплакавшись навзрыд.
Я сам влачу без толку
обыденности нудь.
Каприз мой нынче — волку
в глазища заглянуть.
Мы — родственные души,
мы — призраки в ночи,
для нас рожок пастуший
пронзительно кричит.
Нужна мне эта встреча
под сенью тихих зорь,
такие встречи лечат
соломенную хворь.
Матёр мой волк,
от взгляда —
мурашки по спине,
он всё же зверь,
и надо
остерегаться мне.
Из-за плеча двустволку
привычно потянул,
и прямо в сердце волку
картечью лупанул.
Стереотипным слишком
мой выдался каприз.
Стучат виски.
Ружьишко —
в руке стволами вниз.
Ладонями качает
с пригорка лебеда,
а в небе догорает
последняя звезда.
Мы — родственные души,
мы — призраки в ночи.
Для нас рожок пастуший
пронзительно кричит…
~ * * * ~
Не сторонник я террора,
я просил у прокурора:
— Дайте сдохнуть у забора,
распивая кальвадос!
Но с настырностью боксёра
медсестра из саннадзора,
порошками от запора
стала мой лечить невроз.
Не приучен я из чашки
черти что хлебать,
милашке
кулачищем по мордашке
ненароком ткнул взамен.
Только в саннадзоре этом
каратистов и атлетов
пруд пруди.
В ребро кастетом
саданул какой-то хрен.
Оклемался я не скоро.
Медсестричка саннадзора
кулачком из мельхиора
тёрла вспухшую скулу.
Я бы ей, змее гремучей,
дал ещё!
Но торс мой скручен,
крепко-накрепко прикручен
полотенцами к столу.
Остаётся дуть на воду,
обращаясь к небосводу:
— Дайте, суки, мне свободу,
адвоката и сто грамм!
— Вы, товарищ, истеричка,—
затыкает рот сестричка.
— Что за глупая привычка
избивать почтенных дам?
— Бытовуха и рутина
тиражируют кретинов.
Потерпели бы, мужчина,
на подходе ваш эскорт.
Три каких-нибудь укола,
скажем, галоперидола, —
и вы сызнова весёлый
и милейший доброхот!
Я умолк.
Чего базарить?!
Две упитанные твари,
хмуря заспанные хари,
выносили мой скелет.
Ох, и мерзкая контора
эта служба саннадзора —
безо всякого разбора
запирает в лазарет...
~ * * * ~
Айболит, мои останки
изучая, стал пенять:
— Значит, курево и пьянки
пациенту запрещать.
Женщин — можно, но не чаще
четырёх-пяти в году...
— Доктор, — шамкаю моляще, —
я же к чёрту пропаду!
— Не юродствуйте, любезный.
Обещаю, через год
убедитесь, как полезны
воздержанье и уход.
Будьте, миленький, примерным,
принимайте порошки.
Мы вас вылечим от скверны —
от безудержной тоски.
Айболит — он славный малый,
к пациенту, как родня.
И немые коновалы
взяли под руки меня…
~ * * * ~
Закурить бы!
И струиться
томной мыслью до небес.
Но мусолит психбольница
заунывный полонез.
От оргазма до маразма —
три прихлопа и притоп.
При оргазме — горлом спазма,
а маразм — разбитый лоб.
К женской тянутся коленке
руки снятого с креста.
Нарисованы на стенке
эрогенные места.
Зря анализы сдавали —
мало сахара в моче.
Сколько девок раздевали,
а они опять в парче.
Сексуальные маньяки
бельма пялят под луной.
Мужикам охота драки —
вот, и славный мордобой.
Ну, а следователь, к слову,
не жалел бумаг и сил.
Изловили Казанову,
глядь,
а это — граф де Бил.
Глядь,
начмед, слезу пуская,
заморгала, как овца.
Я растроган, дорогая,
гопца-дрица-дри-ца-ца!..
И мелодия заразна,
хоть ложись раздетым в гроб.
От оргазма до маразма —
три прихлопа и притоп.
Закурить бы!
Две затяжки!
А потом немудрено
из горячечной рубашки
прыгнуть ласточкой в окно…
~ * * * ~
Я бросаю в ночь окурки
из раскрытого окна.
А в соседнем переулке
спать готовится страна.
Первый час.
На дне бутылки —
лишь помазать на виски.
Перемыты ложки-вилки
и заштопаны носки.
Только вместо сна генштабы
будут голову ломать,
чем долги отдать и как бы
в долг ещё чего-то взять.
Спать готовится держава
в переулке за углом.
Что налево, что направо —
астенический синдром.
Ночь глупа.
Кому не спится,
кто навек уснёт, увы.
То-то ноет поясница
от пудовой головы.
То-то пряники и булки
в рот не лезут ни хрена.
Тихо падают окурки,
словно звёзды из окна...
~ * * * ~
Пацаны табак воруют
у подвыпивших папаш.
И, блаженствуя, смакуют
никотиновый мираж.
А потом невест уводят
у надменных женихов,
и беспечно хороводят
в полумраке чердаков.
Пацаны воруют бомбы
у майоров и старшин.
И воруют бомбы, что бы
окуней в реке глушить.
Пацаны вскрывают сейфы
самых прибыльных сберкасс.
И сидят под знаком трефы,
где Макар телят не пас.
Пацаны — орлы по пьяни,
а наутро — в дураках.
Правда, есть ещё в кармане
на понюшку табака.
Задымят, как пароходы,
в захолустном кабаке…
И бегут, струятся годы
пацанячьи по щеке…
~ * * * ~
Собирать окурки в урнах —
проще,
чем, наморщив нос,
на Венерах и Сатурнах
рыть железный купорос.
Мне сказал один придурок:
— Жизнь — дерьмо,
а сытость — грех!
Самый маленький окурок
легче делится на всех!..
~ * * * ~
Что за глупая манера —
тыкать в глаз ружейный ствол?
Отличили пионера —
записали в комсомол.
Металлические кольца
сунет в ноздри сельсовет.
Поощрили комсомольца —
подарили партбилет.
Не до Гёте, не до Листа,
все рояли — на дрова.
Есть уже у коммуниста
не наган, а целых два.
Мрут идейные калеки,
лбом ловя свинцовых ос.
— Не пойти ли мне в генсеки? —
на повестку стал вопрос.
Но генсек, увы, не вечен,
рано ль, поздно ль — в мавзолей.
Помянуть генсека нечем,
всё равно, браток, налей!
Я от выпивки бодрею,
мой народ в питье силен.
Знать, любую мы идею
доведём до похорон.
Ох, и крепкая сивуха!
Как её начальство пьёт?!
Оторвали Ваньке ухо,
он белугою ревёт.
Доревёт — и у покоса
толоконный вспухнет лоб:
— Елки-палки, знаю способ,
все счастливы были чтоб!
И уже не водкой пьяный
предвещает новый день.
Слава Богу, есть наганы,
и пристреляна мишень.
Быть всемирному пожару,
с нами запад и восток!
Надо только стеклотару
сдать куда-нибудь, браток...
~ * * * ~
Не балует стихия
заскорузнувших духом.
Бросил свои стихи я,
и опрометью лугом.
По небу наискосок
что-то, вдруг, полоснуло,
похожее на клинок
в пятерне есаула.
Ерошит небесный драп
отголосок пожара,
похожий на алый крап
на груди комиссара.
Кличет ольха кривая.
Полезу под старуху,
дряблый ствол обнимая,
как лагерную шлюху.
Шмайсерами застучит
проливень в лихорадке.
Ему в ответ прогремит
выстрел сорокопятки.
Куда упрёшься глазом —
тянется туч отара,
бесконечней намаза
жителя Кандагара.
Волны речушки в серый
пачкают жёлтый берег
с наглостью бэтээрьей
в новочеркасском сквере…
Бросил свои стихи я,
трясу намокшей мордой.
Не балует стихия
мой бантустан погодой…
~ * * * ~
Жены в окошке — мало!
Страны в ладошке — мало!
Увит святым плюющем
трихомоноз Мао.
Чего бы нам ещё?..
~ * * * ~
Закон праотцев нарушен.
Вам здесь не Сорбонна, — джунгли!
Палач затыкает уши,
палач раздувает угли.
На животе гвоздики
режут калёной саблей.
Палач не слышит крики,
он уши заткнул паклей.
Чего бестолковкой бычьей
вертеть и глазища круглить?!
Свой многолетний обычай
чтут пунктуальные джунгли.
Слёзы и крик едва ли
судебный изрок смягчат.
А вас предупреждали —
не жалуйте палача.
Пока палачу не надо
казнить-истязать кого-то,
на хлебушек виновато
он клянчит у эшафота.
С виду почти христосик,
на лбу гнойника лузга, —
просит, бедняга, бросить
хоть пару монет к ногам.
Из камня бы сердце сжалось,
но буква закона против.
Ответная к людям жалость
вредит палачу в работе.
Императивы джунглей
всегда наизготовку.
Палач раздует угли
и мылом трёт верёвку.
Для вас, господа, из ели
он дров наколол с утра.
Поили его, жалели —
извольте к огню.
Пора!..
~ * * * ~
По горлу кровь.
Попробуй тут усни!
В предчувствиях безрадостных тону,
и собираюсь втайне от родни
на индивидуальную войну.
Чего гадать — сума или тюрьма?
Могилы подрасстрельных по полям
заносит снег.
А нищая сума
хребет не переломит пополам.
Учиться жить сподручней у стены,
затылком ощущая и спиной
ленивую отмашку старшины
и в изготовке замерший конвой.
Но для войны причин особых нет,
пока однажды, будто невзначай,
не заблестят сусалью эполет
расстрельные рассветы на плечах.
По горлу кровь, попробуй тут усни!
В предчувствиях безрадостных тону,
и собираюсь втайне от родни
на индивидуальную войну…
~ * * * ~
Лез напрасно ты из кожи,
теша смердов и пейзан.
Загляни в глаза прохожих,
там смекалистый обман.
Беспокоит их блевота
на кошерных пиджаках.
Им отметится охота
на твоих похоронах.
Это, брат, не наважденье,
просто выпить невтерпёж.
Всё равно на день рожденья
никого не позовёшь.
Зря ты мечешься,
из кожи
лезешь,
высунув язык.
Загляни в глаза прохожих,
там тоски зелёной крик...
~ * * * ~
Когда обольют колени,
пытаясь коньяк налить,
о тщетности устремлений
приятно поговорить.
Приятно вспомнить лица
обиженных судьбой,
и пьяному свалиться
в тарелку головой.
Приятно под маркизетом
ощупывать дрожь колен,
но лечь на диван валетом
с мадемуазелью N.
В руке замрёт синица
приметой простоты.
Приятно застрелиться
патроном холостым.
Приятно глаза таращить
в вечернюю газету,
считая сыгравших в ящик
глотками амаретто.
Скрипит под грузом лени
пружинами кровать.
О тщетности стремлений
приятно вспоминать...
~ * * * ~
Не смотри на вещи строго,
все грехи не сосчитать.
Я хочу тебя немного
по-отцовски приласкать.
Что слова — пустые звуки,
что любовь — одна вода.
Я бы взял тебя на руки,
да боюсь, не те года.
Я давно прошу у Бога
смерти сладкой на миру,
но житийствую так долго,
что, наверное, помру
без Голгофы и дуэли
от рутины и муры
в аккуратненькой постеле
под надзором медсестры.
Заплети в тугие косы
архаический капрон.
У меня в комоде россыпь
женских призрачных имён.
Выбирай себе столетье,
материк, страну.
Давно
повелось на белом свете
пить греховное вино.
Веселит напиток пенный
и плебеев, и вельмож.
А злодейские измены,
как похмельной браги ковш.
Жаль, дрожат-потеют руки.
А казалось — ерунда.
Что слова — пустые звуки,
что любовь — одна вода.
Ты не выпросишь у Бога
ни любви, ни слов по стать...
Не смотри на вещи строго,
все грехи не сосчитать…
~ * * * ~
Стал чокнутым.
Под лопатку
как будто воткнули нож.
Оглядываюсь украдкой, —
а это моя Ложь.
От мести людской в подвалах
я прятался целый год.
А ей, ненасытной, мало
опять по пятам идёт.
— Оставь, — говорю, — не трожь!
Не то — согрешу с тоски.
Она же:
— Хоть я и Ложь,
но женщина всё-таки...
Для чокнутого почётней,
конечно, опять в тюрьму.
А толку?
Ну, Ложь… И чёрт с ней!
Не пить же одному.
Пока я сидел в подполье,
хромую судьбу кляня,
Наташи, Марины, Оли
успели забыть меня.
Меня забыли, что ж,
последний из могикан,
схватил я за руку Ложь,
и потащил в ресторан.
Томилась в графине водка,
а в рюмках потел коньяк.
И я попросил:
— Красотка,
со мной не нужно так.
От мести людской в подвалах
я прятался, как паук.
Тебе, ненасытной, мало
страданий моих и мук?
Житуха не удалась,
и небо коптить устал.
На кой же мне ипостась
замученного Христа?!
А Ложь не пренебрегала
ни водкой, ни коньяком.
— Побывка, видать, в подвалах
делает дураком.
От мук-угрызений разных
спасается ложью люд.
А ты им испортил праздник
рассказом про страшный суд.
И нищему, и царю
нерадостно без надёж.
Это тебе говорю,
как женщина, и как Ложь.
Стал нервным я, и сорвался.
Нарезался до чертей.
Я с Ложью поцеловался,
руку погладил ей.
Для чокнутого почётней,
конечно, опять в тюрьму.
А толку?
Ну, Ложь… И чёрт с ней!
Не спать же мне одному.
Пока я в подвалах жил,
в обиде на белый свет,
мне так не хватало лжи
последние триста лет…
~ * * * ~
Глаз подбит, на лбу помада.
Хмель испариной на лбу.
Я кричал:
— Сурова правда,
но связал бы с ней судьбу!
Кальвадос и политуру
никогда нельзя мешать.
Всё подряд я пил, и сдуру
стал буянить и орать.
Я кричал:
— К чему восторги,
если правды больше нет?!
Правда нынче только в морге
упакована в глазет.
Утро.
Череп деревянный,
а во рту кошачий срам.
Пьёшь когда, — считай стаканы,
чтоб не сделать вред мозгам.
Помню, был в остротах меток,
эдак бражничал и так,
и свалился напоследок
на подставленный кулак.
Как домой, смертельно пьяный,
добирался — не пойму.
Пьёшь когда, — считай стаканы,
чтоб не сделать вред уму.
Чуть глаза протёр,
Кондратий
прихватил меня слегка
прямо в собственной кровати
за отросток языка.
Полуголая паскуда
на груди храпит моей.
Кто такая и откуда,
не припомню, хоть убей.
Зря щипал себя за ухо, —
продолжается кошмар.
Мерно дышит потаскуха,
источая перегар.
Говорили мне — отрава
нынче водка, зря не пей.
Престарелая шалава
старше бабушки моей.
Тормошу исчадье ада,
а оно спросонья:
— Стой!
Я и есть, касатик, Правда
вожделенная тобой.
Сам вчера шептал, мол, краше
нет меня и нет милей,
и не важно, что я старше
прапрабабушки твоей.
Я вспылил:
— Какого ляда
присосалась, как упырь!
А она:
— Известно, правда —
хуже, чем под носом чирь.
Правду всяк зовёт, желая
день прожитый оправдать.
Ну, а я-то, вон какая,
ну, а я — ни взять, ни дать.
У кого достанет духа
с Правдой знаться тет-а-тет,
ежли Правда — потаскуха,
и стара, как белый свет?!...
Я помог надеть пальто ей,
дал деньжат, покеда, мол.
Пусть я падок на спиртное,
и слегка мозгами квёл.
Только вряд ли самогонка
мне настолько ум пожгла,
чтоб со мною старушонка
безобразная жила.
Не дорос ещё, видать, я,
до забавы тешить глаз
старой грымзою без платья,
то бишь, правдой без прикрас…
~ * * * ~
Вы за мной следите в оба,
я — любитель крайних мер.
У меня в кармане бомба,
а подмышкой револьвер.
Стоя, лежа и с колена
на стене стреляю мух.
И прикончу непременно
Президента.
Даже двух.
Уложить премьер-министра
вместе с челядью в гробы
можно дёшево и быстро
без навязчивой стрельбы.
Приготовить в цианиде,
скажем, жареных цыплят, —
и премьера в лучшем виде
в лучший мир препроводят.
Суд верховный и парламент
вид приличный обретут,
если их вперёд ногами
тоже с помпой понесут.
Непредотвратимость кары
нынче ценится вдвойне.
Пусть развяжут санитары
полотенца на спине!..
~ * * * ~
Айболит, пыхтя над справкой,
был доволен сам собой.
— Разрешите мне с поправкой
вас поздравить, дорогой.
Помню-помню, не хотели
подлечиться годик-два.
Плохо спали, мало ели,
сильно грелась голова.
А теперь — хоть в киноленту!
Только здравый человек
господину президенту
сократить желает век.
Жизни кочки и ухабы
так измучают нутро,
что премьер-министру сам бы
сунул скальпель под ребро.
Ну, да Бог с ним...
На неделе
отпускаю вас домой.
Вы уже переболели
безысходною тоской...
~ * * * ~
Айболит — известный малый,
к жизни многих он вернул…
Отряхнули коновалы,
слезы кроткие со скул,
избавляя прах мой бренный
от смирительных рубах.
Жёлтым крашеные стены
и магнезия в шприцах, —
этим жил мой дух строптивый,
от страданий вопия,
проявляя рецидивы
умопомрачения.
Мне свободу снова дали,
дескать, что с меня возьмёшь,
кроме жиденьких фекалий
и несбыточных надёж…
~ * * * ~
Чтоб скорее завершилась
и тщета, и маета,
победителю на милость
отпираю ворота.
Белый флаг, лаская руки,
мирно свесился с древка.
Говорят, наели щуки
нынче спины и бока.
Говорят, юбчонки-мини
у девиц опять в чести.
В костерке звездою синей
догорел последний стих.
Триумфально входит счастье,
в мой печальный каземат.
Если ветер чьё-то платье
задерёт — я буду рад.
Худощавый я, но жилист,
и умом не слишком туг.
Сумасбродство завершилось,
задом пятится недуг.
В костерке звездою синей
стих последний догорел.
На висках искрится иней.
То ли иней,
то ли мел...
~~~~~~~~ ~~~~~~~~
ID:
419262
Рубрика: Поезія, Вірші, що не увійшли до рубрики
дата надходження: 18.04.2013 08:59:41
© дата внесення змiн: 18.04.2013 08:59:41
автор: npguud1
Вкажіть причину вашої скарги
|
