В сырую погоду, на исходе не наступившей весны,
когда ночи становятся короче, а с ними и сны,
старый мир по-прежнему в форме первозданного яйца.
Чьи-то забытые листы, еще не тронутые благодатью,
поделены с оглядкой между стулом и кроватью
в предчувствии привычного, но верного конца.
Тельца трепещут, напоенные до края страстью.
Все замирает вдруг в присутствии упавшего птенца,
застрявшего по недосмотру меж гнездом и грязью.
И каждый молча славит деревянного Отца,
до неприличия измазанного красноватой вязью
и лезет с веток дикой и языческой толпой.
Вдыхая запах дыма, свежих обожженных веток,
на доску, темную от времени и под галдеж трещоток,
выносят старых истуканов, пищу и цветы.
Дети, приученные когда-то к страху пустоты,
обращают в своего по случаю упавшего птенца,
в некую смесь из суеверия, грязи и простоты,
освященной давностью староязыческих обрядов,
не забытых по причине круговорота вещей в природе,
ибо природа не терпит в любимых детях пустоты,
как, впрочем, и чьих-то посторонних взглядов,
издавна исправляемых в народе с помощью
цветов и истуканов.
9 июня 2005 г.
