Сегодня вечером погаснет солнце. По ящику говорят, что это случится в восемнадцать часов семнадцать минут и еще столько там секунд по киевскому времени.
Честно говоря, я давно ожидал чего-то подобного этому. В мире давно уже что-то было не так.
И вот, как говорится, дождался.
Подумать только – все живое на нашей планете умрет через несколько часов. Ничего не останется, ни кто не сможет спастись. Ни одна живая душа.
И, что самое главное – я тоже умру. Понимаете – умру! Меня больше не будет!
Казалось бы, от этой мысли я уже, как минимум, должен был сойти с ума от страха. Но, как ни странно, я преспокойно проспал сегодня почти всю ночь. Просыпался всего два раза. Первый раз от оглушительных сухих хлопков – кто-то палил на улице из автоматического оружия. Второй раз я проснулся от стука в дверь моей квартиры. Стучали настойчиво, прямо таки яростно. Но я не стал открывать. Я даже не стал подниматься с кровати.
У меня есть хоть и не слишком большой, но все-таки, какой-то жизненный опыт. И этот опыт мне подсказывал – ночью приходят только с плохими вестями. А плохих вестей я не люблю.
Как я понимаю древних властителей, которые казнили тех, кто приносил плохие новости!
По давней привычке я проснулся в шесть часов утра. Поднялся с дивана, и пошел было делать утреннюю зарядку. Уже даже взялся за гантели. Но потом, вдруг, вспомнил – солнце то погаснет уже сегодня, и руки сами положили гантели на место. Какая уж тут зарядка.
Зевая, я поплелся в ванную. Из небольшого, покрытого тонким слоем пыли, зеркала на меня смотрел худощавый тип, лет двадцати пяти, с густой рыжеватой щетиной и узким крючковатым носом.
Сбросив пижаму, я забрался под душ. Прохладная вода смыла остатки сна. Захотелось крепкого горячего чая. Настроение начало немного подниматься. Все-таки как мало надо, человеку. Всего лишь не лишать его маленьких радостей. Вот, кажется – весь мир катится в пропасть, и нет надежды на спасение. А мне хочется выпить горячего чая. Эта небольшая возможность пока еще есть у меня – и мне уже хорошо.
Высушив волосы, я по привычке повесил полотенце в сушилку.
Господи, для чего я все это делаю? Ведь это полотенце мне больше не понадобиться. И ничего мне больше не понадобится. Ни эта расческа, ни бритва, ни эта одежда. И в этом чае нет никакого смысла. Человек преспокойно может выдержать без еды несколько недель. А мне и выдерживать не надо. Скоро меня не станет. Все это останется, а я исчезну.
Получается – чтобы я не делал сейчас – все это бессмысленно. Ведь итог будет всегда один – смерть.
Но все-таки я аккуратно вешаю полотенце в сушилку и иду одеваться.
Когда я натягивал брюки, в дверь позвонили.
В моей жизни так сложилось, что гостей я встречал не часто. Не то, чтобы я был таким уж отшельником. Наоборот, у меня всегда было очень много знакомых. Коллеги по работе, партнеры, институтские, школьные, армейские товарищи, мои любимые женщины, многочисленные шумные родственники, и так далее и тому подобное. Но настоящих друзей у меня почти не было. Так сложилось, что все они остались в детстве. Мы созваниваемся со многими из них, даже иногда встречаемся. Но я прекрасно понимаю, я вижу, я чувствую – это не те мальчишки из детства, которые принимают тебя таким, как ты есть. Без всяких оговорок и допущений. Им ничего от тебя не надо. Им всего лишь нужен ты сам.
А теперь это совсем другие люди – чужие и бесконечно далекие. Со своими предпочтениями и претензиями к миру.
Я открыл входную дверь. На пороге стояла Ирина – сорокалетняя полноватая женщина с розовыми, припухлыми как у молоденькой девочки, губами и красивыми светло-зелеными глазами. Она жила вместе с мамой и десятилетним сыном в соседней квартире.
-Привет!
Голос Ирины звучал как-то уж слишком развязно. Я уловил сладковатый запах дешевого вина.
Честно говоря, я не очень люблю пьяных людей. Точнее – я их совсем не люблю. И выносить их общество – довольно серьезное испытание моего хладнокровия и выдержки.
С выпившей соседкой мне общаться не очень хотелось. Я выдавил из себя слова приветствия, с раздражением замечая, как Ирина выставила вперед свою ослепительно белую мускулистую ногу, не давая мне возможности закрыть дверь.
-Сашенька, да ты не бойся меня. Я тебя не укушу.
Ирина весело рассмеялась, глядя прямо мне в глаза.
-Сейчас нам всем уже поздно боятся. Можно мне зайти?
-Мне вообще-то на работу сейчас надо, - сказал я первое, что пришло мне на ум.
-Ты еще и на работу собрался?
Ирина удивленно посмотрела на меня.
-Сашка, ты совсем с ума сошел. Какая работа?! Мы уже все отработали.
Ирина рассмеялась. В уголках ее глаз сверкнули искорки слез.
-Так ты меня впустишь?
Ирина смело сделала шаг вперед.
От ее тела пахнуло сухим жаром взрослой женщины.
В самом деле, чего это я. Не все ли мне равно? Волна странной усталости и безразличия на мгновение нахлынула на меня.
Я медленно сделал шаг назад, пропуская Ирину. Потом повернулся и уныло пошел на кухню ставить чайник.
-А у тебя здесь уютно. Чистенько так.
Ирина рассеяно рассматривала мою квартиру.
-О! А здесь значит холостяцкое ложе.
Она заглянула в спальню, рассматривая неубранную постель.
Мне стало неловко. Я поспешно закрыл дверь в спальню
-Чай будешь?
-Буду. А кофе у тебя есть? Я кофе хочу.
-Кофе есть. Только растворимый. Будешь?
Ирина повернулась ко мне и, положив руки мне на плечи, тихо сказала:
-Ну конечно буду.
Ее руки были горячими и удивительно тяжелыми.
Я взял ее ладони и аккуратно отстранил их от себя.
-Зачем ты пришла?
-Я пришла к тебе.
Она попыталась обнять меня, но я сделал шаг назад. Вода в электрическом чайнике стала закипать. Сработал выключатель.
-Я тебе противна? Что, я такая уродина? Или ты меня боишься?
Чувственность, которая до этого момента струилась из ее глаз, словно вода, прорвавшая дамбу, вдруг иссякла, сменилась на недовольство, даже злобу. Ирина стала похожа на ребенка, у которого отняли игрушку.
Мне стало ее жалко. Захотелось ее обнять, но я сдержал порыв.
-Я тебя не боюсь. Просто… Ты понимаешь… Я не могу вот так…
-А я вот могу! Раньше не могла, а сейчас уже могу.
Ирина опустилась на табурет. Из ее глаз ручьем потекли пьяные слезы. Лицо покрылось красными пятнами. В одно мгновение она постарела. Лицо опухло от слез и сделалось удивительно некрасивым.
Я протянул ей кухонное полотенце. Она отстранила мою руку и заплакала еще громче.
-Ведь мы все сегодня умрем.
Ирина выдыхала слова вместе с рыданиями.
-Я всю жизнь была должна кому-то. Вначале своей маме и папе. Всем тетушкам и дядюшкам. Учителям в школе. Петьке-алкоголику несчастному– моему бывшему. Потом сыну. Я всю жизнь жила тем, что платила по этим долгам. Понимаешь? Мне уже тридцать пять, а я еще не одного дня нее прожила для себя! Ни одного! А сейчас уже поздно. Поздно мне жить. Понимаешь? Пришло время умирать! А я еще и не жила! А ты мной брезгуешь.
Ирина закрыла глаза руками и больше прежнего залилась слезами. Ее приглушенные рыдания напоминали странную тоскливую бесконечную песню. Я опустился перед Ириной на колено, отнял горячие руки от заплаканного лица и поцеловал ее в левую щеку. На губах остался соленый привкус. Ирина, дернувшись, отстранилась от меня и повернулась к окну. Мне стало неуютно у себя в доме.
Накинув на плечи ветровку, и обув туфли, я вышел из квартиры, не закрывая за собою входную дверь.
Внутри меня была одна лишь пустота. Я не чувствовал ни боли, ни сострадания. Осталась только соль на губах. Зайдя в лифт и нажав на нижнюю кнопку, я украдкой вытер губы тыльной стороной ладони. Мне было неловко от этого суетливого быстрого жеста. Мне казалось, я, словно, предаю человека. Но я ничего не мог с собой поделать.
Я искал что-то внутри себя. Но находил там лишь пустоту и сожаление.
И было противно от самого себя.
Я вышел во двор. Вокруг пахло гарью. Я вышел из подворотни на тротуар и медленно побрел туда, куда глаза глядят. Люди сновали мимо меня, как муравьи. Толкались, обходили и не обращали на а меня никакого внимания.
На проезжей части образовалась огромная автомобильная пробка. Некоторые водители бросали свои автомобили прямо посреди улицы. Другие, пытаясь объехать брошенные машины, выезжали на тротуар и там останавливались, не в состоянии вырулить между огромных куч мусора и сновавших там людей. Машины были нагружены огромным количеством хлама – начиная от сумок, чемоданов, заканчивая мебелью. Многие люди, измученные страхом, безнадежностью и отчаянием, выходили из парализованных автомобилей и ругались друг с другом. То тут, то там возникали драки. Десятки зевак окружали дерущихся и молча смотрели на происходящее. Но никто не вмешивался.
Городские улицы, словно полупрозрачным саваном, накрыло густым липким смогом. От большого скопления машин и людей, было трудно дышать. Я, поддаваясь общему суетливому, даже судорожному движению, непроизвольно ускорил шаг, лавирую между автомобилями и людьми.
Мимо прошел невысокий старик с густой, словно у льва, совершенно седой шевелюрой и грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся и удивленно уставился на него.
Старик с нескрываемой ненавистью смотрел на меня. Обнажив редкие серые зубы, старик процедил, глядя сквозь меня:
-Что ты пялишься, идиот?
Не отвечая ничего, я отвернулся и пошел дальше.
Впереди, метрах в восьмидесяти улица круто уходила вправо, постепенно расширялась, превращаясь в небольшую площадь. Я шел туда, в надежде на то, что людей и машин там будет поменьше.
Вдруг кто-то схватил меня за руку. Я обернулся. Передо мной стоял человечек с маленьким, совершенно круглым как блюдце, красным лицом. Опухшие щеки были покрыты клочьями грязной бороды. От нищего остро и неприятно пахло мочой. Человечек противно оскалился, выдавливая из себя улыбку, и быстро загнусавил:
-Дай, дай, дай! Не проходи мимо! Ради господа, дай несколько монет.
Я с отвращением выдернул руку из удивительно цепких, как стальные щипцы, пальцев.
-Ну дай же! Что тебе стоит? Пожалей, ради господа!
Я попытался отойти на безопасное расстояние. Нищий опять попытался схватить меня за руку. Но когда увидел поднятый мною для удара правый кулак, остановился на безопасном расстоянии и фальшиво захныкал:
-Не бей меня! Ты мне дай лучше! Ради господа, дай!
Люди вокруг уже косились на нас.
-У меня ничего для тебя нет! Оставь меня в покое!
В толпе кто-то зло рассмеялся. Остальные подхватили хохот.
Мне стало не по себе. Но не столько от приставаний ужасного нищего, сколько от этого хохота.
Почему они смеются? Что здесь смешного?
Как странно устроен человек. Ведь сегодня вечером все мы умрем. Все мы до последнего человека на Земле! А они стоят, смотрят на меня и на этого несчастного нищего и смеются. И смех их вовсе не смех. Ведь смех – это когда радостно, когда весело. А им ведь страшно всем! Я по затравленным глазам вижу, что им страшно. Так почему же они смеются? Мне вот смеяться совсем не хочется. Мне хочется свежего воздуха. Хотя бы несколько глотков – и стало бы значительно легче.
Людей на улице очень много. Человеческая масса движется, словно вода. Она огибает препятствия, которые встречаются у нее на пути – автомобили, мусорные контейнеры, столбы освещения и неуклюжие рекламные тумбы.
А я, словно маленькая рыбка, в речном потоке, пытаюсь лавировать против течения. Выбираю самые спокойные и безопасные места.
Из разбитой стеклянной витрины супермаркета, огромными ватными клубами валит белый дым. Но огня не видно. Возле входа, на широких ступенях ничком лежит человек.
Рабочая синяя куртка и светлая рубашка задрались вверх, обнажая бледное тело. Волосы на затылке спутаны и перепачканы темной кровью. Теплыми мягкими потоками налетает ветер и волосы, словно сухая осенняя трава, наклоняются, поддаваясь его дыханию. Возле головы растеклась огромная бурая лужа, похожая на зеркало. Человек мертв.
Люди столпились полукругом и молча смотрят на труп, словно ожидая, что вот-вот он поднимется с асфальта, отряхнется от пыли и что-то скажет им.
Мертвые смотрят на мертвого. Ведь через некоторое время они все лягут рядом. И никто не в силах будет подняться. Никто! Я тоже буду лежать где-то здесь.
Я ускоряю шаг, обходя толпу, и краем глаза вижу в отражении лужи крови синее небо и медленно плывущие по нему облака.
Клубы темного дыма поднимаются вверх и заслоняют солнце.
Въезд на площадь перекрыт невысокими бетонными плитами. Автомобили проехать на площадь не могут и здесь непривычно пусто. Людей тоже значительно меньше.
Справа из служебного выхода магазина выходит несколько мужчин. В руках у них огромные сумки, набитые доверху. Они никуда не торопятся, никого не опасаются. Один из мужчин – невысокий коротко стриженый брюнет в спортивном костюме, останавливается возле входа, опускает сумки на асфальт и раскуривает сигарету. Увидев меня, он приветливо улыбается, весело подмигивая мне. Его левый глаз немного косит, придавая лицу рыбье выражение.
-Чего уставился?
Его голос звучит звонко и задорно. Но от этого голоса на висках начинаются шевелиться волосы и пальцы сами по себе сжимаются в кулаки. Я ничего не отвечаю, а иду мимо, не оборачиваясь. Мое тело в одно мгновение становится стальной пружиной. Мне кажется, что если этот человек скажет еще хоть одно слово – я брошусь на него, и мои зубы будут моим оружием. Но он молчит. Я только чувствую на своей спине острый как нож взгляд человека с рыбьим лицом.
Шаг, десять шагов, пятьдесят шагов. Я пересекаю площадь и направляюсь к темной зеленой массе. Это начинается старый Владимирский парк.
Мне некуда спешить. Я спешил всю свою жизнь. Мне везде хотелось успеть, всего попробовать на вкус. Я не знаю, откуда все это бралось. Мне просто казалось, что так будет лучше. Я словно участвовал в соревнованиях, в которых все мои знакомые, да и не очень знакомые люди бежали стайерскую дистанцию. Кто-то постепенно сходил, исчезая в небытие. Но нас было так много, что мы не замечали уходящих. Только если не уходил кто-то из наших близких. Первое чувство, которое приходило в тот момент – была растерянность. Затем появлялся, вернее не появлялся, а всплывал из самых кромешных глубин страх. Не появлялся – потому что страх всегда был со мной. Просто за годы жизни я мастерски научился его прятать. Сейчас я смело могу говорить об этом, потому что мне уже нечего терять. Нам всем уже нечего терять. Как жаль, что я не мог этого понять раньше.
Сочная зеленая трава в парке пахнет летом, которое уже никогда не наступит. Я сбрасываю туфли и ложусь на мягкий теплый ковер из травы и прошлогодних листьев. Голову наполняют звуки мира. Далекие истерические сигналы автомобилей, невнятные крики людей и совсем близкие – шум ветра в листве и ветвях деревьев, тихое шуршание травинок о ткань брюк, осторожное щебетанье птиц где-то вверху.
Я тону в траве, как в воде. На меня ложится густая, как утренний туман, тень от старой темной липы и мне уже хорошо и спокойно. Хочется застыть. Стать частью этого маленького уголка природы. Чувствовать, как мир изменяется вокруг меня. Созерцать движение времени из полумрака старого парка. Но не изменятся самому.
Стрелки на часах показывают начало первого. Осталось шесть часов.
Еще не время быть здесь. Я еще успею вернуться сюда, к этим травам, деревьям, к ветрам, которые прячутся в густых ветвях. А пока я иду туда – в мир бетона, железа, стекла. В мир людей.
Я выхожу из парка. Сдерживая себя от старой привычки большого города – идти быстро, поднимаюсь по старинной Ильинской улице, одетой в бугристую, словно кожа змеи, мостовую. Двери многочисленных кафе открыты, но в этих кафе нет посетителей. Там, наверное, нет и хозяев. Темные окна распахнуты настежь и смотрят на умирающий город невидящими мертвыми глазами. На этой старинной узкой улочке прохожих еще меньше, чем на площади.
Мимо ковыляет полная пожилая женщина с огромной шубой в руках. Я вижу – каждый шаг для нее – пытка. Мне приходит на ум древнее выражение – колосс на глиняных ногах. По дряблым щекам текут тонкие струйки слез. Женщина что-то неслышно бормочет.
Поравнявшись с женщиной, я заглядываю ей в глаза. Но она меня не видит. Она ничего и никого не замечает. Ничего, кроме своей пытки.
Выше по улице, вырастая из темно-зеленой листвы лип и каштанов, высятся разноцветные купола Ильинской церкви. Оттуда доносится низкий монотонный гул людских голосов. Я подхожу к высоким дощатым воротам, и они вдруг распахиваются прямо передо мной. Из ворот, вытекает, заполняя всю улицу, толпа людей. Я едва успеваю отскочить в сторону, на тротуар. Впереди огромной толпы, словно маленькие лодочки, перед флотилией, плывут священники в длинных слепяще-желтых одеждах. Священники низкими гнусавыми голосами поют песни, слова в которых невозможно разобрать. Толпа нестройно вторит, словно странное неправильное эхо, изменяя мотив до неузнаваемости.
Передо мной мелькают сотни лиц. Раскрасневшиеся от усердного пения, бледные от невысказанных страхов и обид, темные от многолетнего пьянства, и розовые от обжорства и сплетен. Рты – большие и маленькие усердно открываются. В лучах умирающего солнца вспыхивают, словно искорки, золотые зубы.
Но вот людской поток становится все реже. Замыкают шествие небольшие стайки разного рода калек и убогих. Они суетливо спешат за толпой, словно бродячие собаки за отступающей армией.
Шествие направляется в сторону центральной городской площади. Толпа исчезает за поворотом, гул стихает, и я опять остаюсь один. Ворота открыты настежь. Я некоторое время прихожу в себя, потом с опасением заглядываю во двор церкви. Нет ни души. Весь двор усеян пропитанными грязью обрывками газет. Полиэтиленовый пакет проносится через узкую, выложенную коричневой плиткой, дорожку, словно перекати-поле. Двери в церковь тоже распахнуты. Я медленно поднимаюсь по широким ступеням и захожу в полумрак церкви. Пахнет свечным воском и елеем. Лики с многочисленных икон внимательно смотрят на меня. В этих молчаливых взглядах нет ни укора, ни осуждения – лишь сосредоточенность и покой. И все здесь пропитано покоем.
Я медленно иду по церкви, внимательно разглядывая иконы. Я заглядываю каждому святому в глаза. Мне кажется, что я уже видел эти лица. Мне кажется, что все эти люди мне когда-то были знакомы. Но я почему-то забыл их. Забыл так, как забывают друзей детства, как забывают рано умерших родителей. Они остаются в твоем сердце навсегда, но время стирает их лица из памяти. Эти люди всегда с тобой. Они следуют за тобой незримой армией. Ты говоришь с ними, советуешься, посвящаешь в самые страшные свои тайны. Но их лица словно прикрыты невесомым белым туманом.
Справа и слева от алтаря, перед небольшими, упрятанными в стекло, иконами, ярко золотятся, догорая, свечи. Одна из свечей наклонилась, и белые густые капли скатываются вниз на деревянный пол.
Я протягиваю руку, и горячие капельки падают мне на ладонь.
Неужели все это напрасно? Эти церкви, молитвы, свечи, сотни, тысячи огоньков свечей, которые горят перед этими ликами? Неужели эти иконы всего лишь удачные переплетения красок? И за всем этим нет ничего?
Я выхожу из полумрака церкви на свежий воздух. Тусклый свет умирающего солнца мягко касается глаз. И глазам совсем не больно.
Часы на церкви показывают без четверти три. По небу на запад медленно плывут светлые облака.
Спустившись вниз по стертым каменным ступеням, я выхожу на тротуар и медленно бреду дальше, вверх по улице.
Люди куда-то спешат, не обращая на меня никакого внимания. Отчаяние, страх и боль холодными искорками сверкают в глазах прохожих.
Достигнув перекрестка, я останавливаюсь и, обернувшись, последний раз смотрю на купола церкви. Мне хочется, чтобы то чувство спокойствия, которое я испытал в стенах этого старинного храма, эти странные, внимательные и полные надежды глаза, увиденные на иконах навсегда остались со мной.
Во мне как будто что-то спало до последнего момента. Я еще не осознаю до конца, что именно. Но совершенно точно знаю – это что-то важное, возможно самое важное в моей жизни. И это вдруг стало ворочаться во мне, шевелиться, просыпаться. И я стал просыпаться вместе с ним.
Мне вдруг стало очень плохо. Ужасная дрожь, родившись в горле, холодной волной прошла по всему телу. Прямо посреди улицы, не в силах сдерживать боль, я медленно опустился на колени. Во мне словно что-то оборвалось – слезы ручьями потекли по щекам. Прохожие глазели на меня, но мне было все равно. Я лег на землю, прижавшись всем телом к холодному камню мостовой. Мне казалось, так будет легче. И действительно стало легче. Земля словно отдала мне часть своих сил.
Я не знаю, сколько прошло времени. Дрожь иссякла, оставив лишь тупую иголку боли в левом виске. Я медленно поднялся на колени и вытер рукавом мокрое от слез и пота лицо. Страшно хотелось пить.
Вдруг я почувствовал легкое, почти невесомое прикосновение к плечу. Я поднялся на ноги о обернулся. Передо мной стоял невысокий худой человек. Темная, густая, с проседью щетина окаймляла широкие скулы, придавая лицу что-то монгольское. Светло-зеленые немного раскосые глаза с интересом смотрели на меня.
-Вы как себя чувствуете?
Голос человека был тихий и удивительно мелодичный.
-Может быть, зайдете ко мне? У меня есть отличный индийский чай. Пойдем.
Человек, оборачиваясь, медленно идет к открытым дверям небольшого кафе.
Не говоря ни слова, я бреду за ним.
Прохлада и полумрак кафе немного успокаивают меня. Внутри кроме нас никого нет. Пахнет жареным кофе.
Я сажусь в одно из мягких темных кресел и опускаю голову на стол. Я почему-то знаю - это странное состояние через несколько минут пройдет. Мне нужно лишь несколько минут покоя.
Мужчина, который пригласил меня в кафе, словно чувствует мое состояние. Не говоря ни слова, он тихо растворяется в полумраке.
Когда я наконец поднимаю голову, то обнаруживаю перед собою стакан с водой. Я оглядываюсь. Справа от бара располагается небольшое возвышение для музыкантов. Прямо на полу лежат музыкальные инструменты – гитары, саксофон, баджо. В глубине эстрады неясной тенью угадываются очертания барабанной установки. Над баром висит телевизор. Телевизор работает без звука. На экране мелькаю испуганные лица ведущих круглосуточных новостей.
За стойкой бара сидит тот самый мужчина. Он, полуприкрыв свои монгольские глаза, рассеянно смотрит на меня, медленно отхлебывая из чашки.
-Выпейте воды. Стакан перед вами на столе. Я уверен – после нескольких глотков обязательно станет легче.
Я выпиваю воду до дна. Вода кажется теплой и невкусной.
-Спасибо вам за помощь. Я – Александр.
-Валерий.
Мужчина улыбается. На миг его глаза вспыхивают желтыми искорками.
-Как вы, Александр?
-Все нормально. Висок немного режет.
-Нуу, это не страшно.
Я оглядываюсь. Вдоль широких окон размещаются несколько низких темных столиков для посетителей. Высокие потолки украшают витиеватые гипсовые узоры старинной лепнины. Справа размещается огромный, украшенный серыми мраморными колоннами, камин. Рядом на кованых крючках висит черная крашенная кочерга и большие щипцы. На стенах в хаотическом порядке висит множество черно-белых фотографий с джазовыми музыкантами, певцами и певицами.
Я посмотрел на Валерия. Он, облокотясь на стойку бара рассматривает меня.
-Саша, вы есть не хотите? Тут еды очень много. Разной и на любой вкус.
Из под полуприкрытых век время от времени вспыхивают острые искорки интереса.
-Нет. Спасибо большое. Что-то мне есть не очень хочется. Да и…
Я запнулся. Посмотрел на круглые старинные часы, которые висели над баром. До момента, когда погаснет солнце, оставалось два часа сорок минут.
Валерий словно читал мои мысли.
-Всего несколько часов осталось. Хочется бежать куда-то. Что-то делать. Успеть бы. Да?
Валерий внимательно смотрит на меня. В его глазах на миг снова вспыхивает солнечный отсвет.
Мне на мгновение кажется, что мы с ним уже где-то встречались.
Я беру стакан с водой и, обходя столики, подхожу поближе к бару. Потом взбираюсь на высокий стул, справа от Валерия. Лицо его в приглушенном электрическом свете кажется причудливой старинной маской из тонкого пергамента. Тысячи мелких морщинок тонкими коричневыми линиями разбегаются от глаз к вискам. Сухие, цвета изумруда, глаза, смотрят как будто сквозь меня. Вблизи Валерий кажется намного старше. Но, не смотря на это, в нем есть что-то юношеское, легкое, почти хрупкое.
-Вы так говорите, потому что сами так чувствуете?
Валерий усмехается, задумчиво смотрит на экран телевизора. Потом опять поворачивается ко мне.
-Наверное. Человек всегда говорит о том, что сам чувствует. От избытка сердца говорят уста. Так, кажется, было сказано.
Потом, немного помолчав, добавил:
-И я в этом случае, конечно, не исключение. Да и никто не исключение. Ни вы, ни те люди на улице. Никто.
Я отхлебнул воды из стакана.
-А мне вот не страшно. Солнце уже совсем скоро погаснет. Все мы умрем. И я головой понимаю, что мне должно быть безумно страшно. Но страха в себе я не нахожу. Я чувствую сожаление, печаль, волнение, мне даже больно. Вот только страха нет!
-А что вы подразумеваете под словом страх? Кстати, вы, может, что-то покрепче хотите выпить?
Валерий посмотрел на меня. Темные тонкие брови вопросительно поднялись, изогнувшись еще больше.
-Нет, спасибо. Я, честно говоря, вообще не пью спиртного.
-Это хорошо. Мы в этом с вами похожи. Я тоже совершенно не люблю спиртного. Если я выпью, даже совсем немного – я себя ужасно чувствую. Хочется забиться в какую-то щель. Подальше от людских глаз.
Валерий брезгливо морщится.
Наступила пауза в разговоре. Я поглядываю то на пустой стакан перед собой, то на бледное сухое пятно от коктейля на столешнице. Слышно, как торопливо тикает секундная стрелка на часах. Говорить не хочется. Но и молчание совсем не в тягость.
Я взглянул на Валерия. Он сидит, опершись локтями на барную стойку, и рассеяно смотрит на экран телевизора.
Во мне вдруг просыпается желание что-то делать, не сидеть сиднем. Я поднимаюсь и начинаю медленно расхаживать вдоль стен, рассматривая висящие на них фотографии.
Но вдруг я останавливаюсь. Меня словно окатывает набежавшей морской волной. Нахлынули воспоминания из детства.
Когда мне было около десяти-двенадцати лет, во время школьных каникул, отец часто брал меня с собою на работу. Работал он на большом, или как мне казалось тогда – просто бескрайнем, не имеющем даже приблизительных границ, заводе по ремонту автомобильной техники. Заняться мне там особо было нечем, хотя там я никогда не скучал. Любимым моим занятием на заводе было неспешное расхаживание вдоль серых высоких стен сборочного цеха и разглядывание висевших на этих стенах плакатов. Тематика плакатов была, как правило, связана с техникой безопасности.
Плакаты казались мне тогда сказочными, магическими окнами в другой мир – идеальный и совершенный. В этом мире все было понятно и ясно. Вот – правда, а вот – ошибка.
Если делать так-то и так-то – все у тебя будет хорошо. Ты станешь одним из этих сильных больших парней, с мужественными и совершенно одинаковыми лицами. Я заглядывал в эти лица на плакатах, пытаясь разглядеть в них хоть малейшую каплю жизни. И конечно не находил.
Мне нравилось рассматривать эти плакаты. Что-то такое все-таки в них было.
Похожее чувство я испытал значительно позже, когда бродил по старинному заброшенному кладбищу и рассматривал полуразрушенные памятники на древних могилах.
Как странно, что я все это сейчас вспомнил.
Обернувшись, я посмотрел на Валерия. Он, по-прежнему сидел у бара. На его коленях лежал небольшой черный футляр. Валерий понял глаза, почувствовав мой взгляд.
-А хочешь, я тебе сейчас сыграю?
-Это скрипка?
-Да. Скрипка.
Валерий расстегнул хромированный застежки, откинул крышку и медленно, аккуратно достал из футляра инструмент.
-Вы умеете играть?
-Представь себе – да. Вас это удивляет?
Это меня действительно удивило. Но я, сам не знаю почему, соврал:
-Нет. Меня это не удивляет. Просто…странно все это.
-Не бойся удивляться, Саша. Это же так замечательно – чему-то удивляться в нашем мире. Хотя, конечно, уже прошло время удивляться.
Валерий грустно усмехнулся. Потом добавил:
-Да и ничего здесь странного нет. Я профессиональный музыкант и всю жизнь играю.
-А как же кафе?
Валерий удивленно поднял бровь.
-Что кафе?
-Ну кафе. Вы же владелец?
Валерий весело рассмеялся, запрокинув голову.
Я удивленно уставился на него.
-Саша, ты ошибаешься. Я не имею к этому кафе никакого отношения. Правда, в прошлом я играл здесь несколько раз. И владельца этого заведения я знал. Несколько раз мы общались. Но его нет. Уехал спасать свою шкуру. Говорят, что недалеко от города есть огромный бункер со всеми удобствами. С продуктами, воздухом ну и прочим – всем тем, что для жизни нужно. Я подозреваю, что владелец этого замечательного заведения находится где-то в районе этого бункера. Тут многие заведения остались пустыми. Да ты и сам, наверное, видел.
-Да видел. Но мне почему-то казалось, что вы…
-Ладно тебе.
Валерий весело подмигнул мне.
-Я музыкант. Скрипач. А сюда зашел, потому что мне нравится это заведение. Здесь спокойно.
Помолчав, Валерий добавил:
-Замечательное место, чтобы встретиться с вечностью.
-А вы не хотите так же как владелец этого кафе попытаться спастись?
-Бункер?
Валерий пожал плечами.
-Ты серьезно? Перестань! Все эти жалкие потуги лишь унижают человека. Все равно спастись никто не сможет. Будь то президент, миллиардер, министр или последний бродяга. И никакие бункеры не спасут.
Ну а самое главное в этом то, что мне этих людей совершенно не жалко. Они достойны того, что с ними будет.
И мы, кстати, тоже достойны.
-Мы?
-Да мы. Вот ты и я. Мы конечно глобального зла не творили. Но наше молчаливое согласие – это один камней в общей стене.
-Какой стене?
-Стене неправды. Греха.
-А как на счет молчаливого несогласия?..
Валерий внимательно посмотрел на меня и сказал:
-Извини меня, Саша. Сейчас не время выяснять, кто виноват, а кто нет. И вообще выяснять вину всегда не время. Это глупейшее из человеческих занятий. Давай я лучше тебе сыграю.
Я не сказал ничего. Говорить мне не хотелось.
Валерий с удивительной грацией приложил скрипку к плечу. Рука, подняв смычок, на мгновение замерла в воздухе. Потом мягко опустилась и зазвучала музыка.
Это было похоже на волшебство. Мир словно исчез, никуда не исчезая. Пропала комната, столы, стулья, бар, телевизор, стены и фотографии. Исчез музыкант. И меня тоже не стало. Осталась одна только музыка. Звуки разлились как вода, обволакивая все, проникая во все, сметая все ненастоящее на своем пути.
Я словно вошел в резонанс с музыкой, стал ее частью, растворился в ней без остатка.
Что-то внутри меня, то, что являлось настоящим мною, то, что всю жизнь было упрятано глубоко-глубоко под огромным слоем мусора из жизненных мелочей, надуманных страхов, суждений, бессмысленных ритуалов – проснулось. Я, в одно мгновение, без всяких слов и мыслей все понял. И вся вселенная непостижимым образом вместилась в это мгновение.
Я понял – в каком положении оказался. Точнее, в каком положении был всю свою жизнь.
Я был совсем один. Даже когда меня окружало множество людей – друзей, товарищей, знакомых, и не очень, многочисленных родственников. Я всегда был один. Я находился на огромной горе, покрытой толстым слоем снега. И ветер беспрестанно дул со страшной силой мне в лицо. Я постоянно находился в смертельной опасности. Стоило мне сделать лишь шаг вправо или шаг влево, и я оказался бы поглощенным бездонной пропастью.
Но всю свою жизнь я каким-то непостижимым образом не замечал всего этого. Я был похож на глупца, который, закрыв глаза, был уверен, что таким образом он надежно смог спрятаться от всех опасностей.
Дрожь опять охватила все мое тело.
Я без слов понимал, что эта дрожь, охватившая меня, является сожалением. Ни страхом, ни болью, ни чем-либо подобным, на то, что я привык чувствовать в своей жизни. Это было сожалением за всей моей жизнью, за теми утраченными навсегда возможностями, которые остались там, где-то позади.
Я встал и, не прощаясь с Валерием, тихо вышел из кафе.
Мне было невыносимо тяжело, но я почему-то знал, что все это к лучшему, что так надо. И потом станет легче.
Я повернул в старый парк, который раскинулся вдоль набережной, на невысоких и пологих холмах.
Людей на улице почти не было. Но мне постоянно слышались далекие, почти неразличимые, но явные и неприятно навязчивые, крики и голоса.
Проходя мимо старинного пятиэтажного дома, стены которого были некогда украшены затейливой лепкой, сейчас уже осыпавшейся от старости, в одном из окон я вдруг заметил человека. Это была старушка. Ее светло голубые, словно выгоревшие от времени глаза устало смотрели на меня. Редкие седые волосы, окаймляли худое морщинистое лицо. В окне видны были лишь голова и плечи – все остальное тонуло в вязком и сером мраке комнаты.
Старушка словно ждала кого-то. Заметив меня, она подалась вперед, внимательно вглядываясь. Я быстро отвернулся. Мне почему-то не хотелось встречаться с нею взглядом.
Я словно увидел смертельно раненного зверя, которому не мог ничем помочь.
Чего я боюсь – ведь мне уже поздно боятся. И раненный зверь – это не только та старушка в окне. У меня тоже впереди ничего нет. Да и не было никогда. Раньше я тешил себя иллюзиями. Мне всегда казалось – вот я молод, у меня еще все впереди. Передо мною открыты все пути-дороги – выбирай любую. Но это был самообман. Ничего передо мной не открыто и нет никаких дорог. Есть я и пустота. И я скоро стану частью этой вечной пустоты. Эта пустота останется одна. Будет так, словно меня никогда и не было.
Я перешагнул через металлическую цепь ограды и оказался в густой влажной тени парка. До щекотки в ноздрях запахло сухой травой. Сбросив туфли, я зашагал босиком по жесткой подстриженной траве лужайки. Туфли я оставил под старой изогнувшейся липой. Часы показывали тридцать пять минут шестого. До конца оставалось сорок две минуты.
Меня сейчас тревожила одна мысль – мне постоянно казалось, что я что-то забыл сделать. Что-то очень важное, но что именно – я не мог вспомнить. Но может быть это не так уж и важно, раз я это не держу в голове.
В парке было свежо и прохладно. Скамейки пустовали. Лишь ветер играл, похожими на невиданных белых зверьков, пластиковыми обертками от мороженого.
Городской шум и голоса людей уже не доносились ко мне. И мне стало легче. Было такое ощущение, словно перестала болеть старая запущенная рана.
Я подошел к одной из деревянных крашеных скамеек и лег на нее, закинув руки за голову.
Там, вверху, подгоняемые невидимым ветром, сквозь прозрачную синь, быстро проносились облака. Небо стало невероятно близким. Казалось, протяни руку и можно дотронуться.
Мне стало тяжело дышать. Но я не обращал на это никакого внимания.
Я начал вспоминать. Один за другим передо мной начали появляться все те люди, которых я встретил на своем жизненном пути. Они шли друг за другом и молча смотрели мне в глаза. В их глазах отражалось небо и облака. Эти глаза и были небом.
Друг за другом люди проходили мимо меня для того, что бы я увидел их уже в последний раз. Здесь были и все еще живые, и те, кто уже давно умер. Проходили друзья из детства, все мои родственники, люди, которые когда-то мне сделали что-то плохое, или те, кому больно сделал когда-то я. Шла долговязая, с дымящейся сигаретой во рту, соседка со старой квартиры. Ее четыре года назад возле дома насмерть сбила машина. Она вечно ругалась с моей мамой, но теперь в ее глазах не было ни злобы, ни пьяного блеска, а было одно только небо. Медленно ковыляя, проходил мимо одноклассник Юрка, болевший детским церебральным параличом. Длинные цепкие руки подрагивали, сжимая в неестественно широких ладонях карандаш и мятую исписанную корявым почерком тетрадь. Вот шла моя первая учительница – Людмила Николаевна, которая говорила, что Бога нет, и никогда не было. Но на ее узких, всегда нервно сжатых губах, больше не было снисходительной улыбки.
Люди шли, и я прощался с ними. И просил у них прощения. Прощения за то, что когда у меня была возможность что-то поменять к лучшему, я не воспользовался нею. Не хотел, не смог, не было времени, желания или чего-то еще.
Ветер вдруг стих. В одно мгновение все вокруг словно вспыхнуло ослепительным внутренним светом. Глазам стало больно. Я сел, закрывая глаза рукой. Хотел посмотреть на часы, но глаза не могли разобрать стрелок на циферблате. Казалось, кто-то залил весь мир молоком.
Но в следующее мгновение свет стал менее интенсивным и постепенно гаснул.
Все подошло к концу.
Где-то там, невообразимо далеко в космосе в это мгновение умерло солнце. Но у нас еще было в запасе несколько минут до того, пока тьма и смерть доберется до нас. Она несомненно доберется. И никуда нам от этого не деться. Смерть будет лететь на крыльях тьмы, касаясь всего живого на своем пути. От смерти нельзя упрятаться в герметичный бункер, с нею нельзя договориться. Она не поддается ни на какие уговоры и мольбы. Она безжалостна и по-своему справедлива.
Но я пока еще живу.
У меня можно забрать все. У меня можно забрать жизнь. Но кто сможет забрать у меня надежду?
Возможно для меня, для всех нас это только начало. О, как это было бы хорошо…
ID:
658395
Рубрика: Проза
дата надходження: 09.04.2016 18:45:33
© дата внесення змiн: 09.04.2016 18:45:33
автор: Руслан Лиськов
Вкажіть причину вашої скарги
|
