Проснулась утром
радостно-весенним.
Ступая босАя на разлитые
солнцем полосы,
спросила голосом
небрежно-деланным:
«Что ты во мне нашел?
Зачем все время молча
гладишь волосы?...»
Секунду колеблясь,
пристально ласкал
атлас медового
ее лица глазами,
а после, резко,
будто снайпер,
выстрелил:
«Ты та, которую я
безнадежно ждал
годами».
Нахмурилась.
Взлетели стрелами
брови-буравчики.
Убрала со лба
растрепанные ветром
русые локоны.
И снова упрямым тараном
вбила в него:
«А если конкретней,
скажи мне,
я кто тебе?..»
Жадно вгрызаясь в ядра
переспевших вишен
своим мужским естеством,
со всеми потрохами,
ответил он,
губами шевеля чуть слышно:
«Т ы просто послана
мне небесами».
Любуясь бурей глаз
родных и столь
неузнаваемо-мятежных,
сдавшийся в плен
под натиском ее неверия,
снова прошелестел
дождём лиственно-нежным:
«Хочешь конкретики?..
Что ж, тогда верь мне.
Ты разливаешься
рекой ежесекундно
по моим венам,
плавишь сугробы рыхлые
заснеженным
январским утром.
Мой вечный крест.
Я без тебя бы
заболел немедленно
и тихо умер,
словно и не жил
как будто.
С тобою мне
не надо солнца –
когда ты рядом
оно завистливо тускнеет
и коркой покрывается
холодной за то,
что ты живешь
и целый мир
душой своею греешь.
А ночью, когда
город замирает
в ленивой неге,
смотрю как сон
упавший
качает длинные
твои ресницы.
И до рассвета
цербером слежу,
чтоб не тревожило
ничто
твое дыхание,
боясь,
что ты уйдешь,
а я, уснувший,
не услышу...»
