Сквозь наполовину зашторенное окно сочился в комнату многократно отвергнутый снегом, обессилевший свет уличных фонарей и, обозначив контуры ближайших предметов, умирал окончательно. Прижавшаяся к стенам ветхая мебель лишилась третьего измерения - глубины, но вытянулась к потолку. Бесцеремонно горели в форточке два чужих окна, мешая спать, но не было сил встать и задернуть вялую и будто напитавшуюся влагой штору. Иногда обметали потолок шальные фары машины, взбиравшейся на крутой подъем у соседнего дома.
Жора возился на кухне, приглушенно напевая себе под нос по-английски - вроде бы из репертуара "Генезис", а может, и нет, и совершенно меня не раздражал. Я даже перестал испытывать неловкость от того, что занял хозяйский диван и фактически выжил Жору из его же комнаты. На то ведь и существуют настоящие друзья, чтобы отдавать себя. В противном случае одиночество удавило бы наш мир.
В соседней квартире за стеной, под вытертым тощим ковриком и обоями в бледно-зеленых листьях, за кладкой в полкирпича тихо и ясно прозвонили часы, ударяя в тонкую медь молоточком; металл радостно отозвался, провожая минувший день в небытие; паутинки звуков проплыли во тьме и затерялись в заполненных тенями углах.
... Десять, одиннадцать, двенадцать. "Завтра" наступило, но я ничего не почувствовал. Быть может, соседские ходики спешат?..
Никогда я не отличался высоким интеллектом, знаю. Мечтатель, и то неудавшийся. Чего таить, не одарен я полетом, и фантазии мои не парили над облаками и снежными вершинами. Только на то и годно мое воображение, что бегать по утоптанной дорожке, кудахтать да подпрыгивать, хлопая куриными крыльями. Все мои корабли и города прочно опирались на законы материализма, да и в подскоках своих я не выпрыгивал за рамки обывательского здравомыслия - самодовольного, уверенного в своей непогрешимости, на крепких мускулистых ножках. Грезить же о чем-то невозможном в принципе, не могущем быть нигде и никогда, мне даже в голову не приходило. Перевоплощения, возвращение к жизни погибших, пути в иные миры и измерения... Все это давно потеряно для меня. Поздно... Коридор Ореховых Дверей?.. Но то было не более чем игрой. Я-то всегда знал, что его нет, не было и никогда не будет...
Одно за другим погасли окна напротив, но темней не стало, будто даже посветлело немного, как в морозном тумане, и свободная от рябого пыльного ситца половина окна как бы расширилась, и в ней голая узловатая ветвь поднималась снизу, и следом - еще две; вытягивались живые черные ветви, росли, удлинялись, раздваивались и вновь расщеплялись на кончиках, забирая луну в причудливую витую рамку; робкий безлистый прутик потянулся вбок, перерезав эту рамку наискось, и тут же пустил побег вверх. Скоро полная светлая луна (как же так, она ведь в ущербе, и позавчера я в облачном разрыве видел ее прощальный узкий серп?..), не успевая скрыться за обвисшей шторой, застряла в неровной прутяной сети.
Лгали, лгали безбожно соседские куранты. И почему по сей день никто не снесет их в починку?.. Третий раз за вечер звонят полночь и, похоже, кроме меня никто этого не замечает.
Вечер предстоял долгий, и занять бы себя чем-нибудь созвучным состоянию духа - почитать что-либо с неторопливым слогом, из Диккенса, к примеру, или заняться полупудовой подшивкой "Живописного обозрения" за прошлый год, отмечая карандашной птичкой гравюры и фототипии, могущие пригодиться мне в будущем. Того полезней было бы поработать над сегодняшними набросками, сделанными, признаться, без охоты и вдохновения, но лишь по необходимости набрать рабочий материал.
Паровозное депо я выбрал не из-за каких-то особых графических достоинств, но, малодушно попустительствуя себе, - мое восхищение железными огнедышащими машинами граничило с манией. Пристроившись с эскизным блокнотом на штабеле негодных шпал, я просидел там до темноты, серо-сизой, лишенной теней и рельефа темноты пасмурного бесснежного декабря. Белые султаны пара, смятые и вялые - из кирпичных труб мастерских, и густые, будто взбитые сливки, - из труб паровозных, были едва ли не самыми светлыми пятнами в этой части мира, где сажей и угольной пылью напудрено все на версту вокруг, и самое небо было цвета чиновничьей шинельки.
Не блистая трудолюбием и ученическим рвением, я успел сделать всего четыре наброска; лучшим получился - усталого промывальщика котлов, немолодого, с запачканными золой преогромными усами. Я угостил его папиросой, заполучив таким невинным подкупом колоритного натурщика на целые двадцать минут. Затем стало темно уже настолько, что о рисовании нечего было и думать; я просто сидел, наблюдая, как деповские числом в дюжину, налегая на поручень и давя сапогами хрустящий ржавый шлак, поворачивали громадную железную платформу в виде круга с маневровой "кукушкой" на ней, и когда блестящие, будто смазанные, рельсы совместились, паровозик, благодарно вскрикнув фальцетом и чихнув кудрявым дымком, покатился в растворенные ворота, а на круг уже вползал, отдуваясь мокрым паром, старый товарный локомотив, масляно-черный, с трубой, похожей на наполеоновское высокое голенище...
Благоразумно было бы посвятить остаток вечера ну, хотя бы, приведению в порядок своего рабочего стола, но... И лампа, как назло, коптила и мигала, сообщая о негодном качестве керосина... И матушка моя сегодня осталась ночевать у своей сестры Валентины Ивановны Горюновой, подполковничьей вдовы, особы пожилой, снисходительной к моим чудачествам и щедрой на презенты и подарки с обязательным присовокуплением былин и саг о воинской стезе покойного супруга (и моего, разумеется, дяди), героя Плевны, бывшего на короткой ноге с самим Скобелевым. Стало быть, вечер этот целиком в моем распоряжении.
Был и более важный побудительный мотив для меня не сидеть дома: ближе к шести высеялись из небесного мрака первые снежинки и сейчас же густо посыпался театральный снег. Снегопад длился около часа и так же внезапно прекратился, а градусник упал до минус семи. Первый настоящий в этом году снег!.. Чудесно глядеть на заснеженную улицу в окошко, но не старик же я сорокалетний, в самом деле! И, одевшись и нахлобучив зимнюю фуражку, я вышел из квартиры, нисколько не сомневаясь в верности принятого решения.
Чертыхаясь и присвечивая путь спичками, я преодолел три пролета лестницы, некогда знаменитой тем, что, если спускаться по ней достаточно резво, начиная со второй сверху ступеньки она выскрипывала первые семь тактов увертюры к известной патриотической опере Глинки, но утратила слух после страшного наводнения девяносто шестого года. Отсырев, она совершенно в духе времени принялась визжать непристойности, и по распоряжению домовладельца умелый во всех ремеслах дворник Аникей (тоже, кстати, фигура, известная в околотке, но другими своими подвигами), заглушил строптивицу железными четырехгранными гвоздями, так что покидал я свой дом под придавленные темнотой и толстыми стенами фортепьянные гаммы, коими истязала соседей бесталанная дочь адвоката Гиммеля с первого этажа.
Я ловко спрыгнул с подножки, а трамвай, пустив из-под медного ролика сноп белых искр, скрежетнул на повороте и покатил вниз по Николаевской, туда, где за скупо освещенным шестью газовыми рожками Банком и за вовсе не освещенной библиотекой общества "Инвалид" начинались торговые ряды, и царило веселое и немного взвинченное настроение предпоследнего вечера перед Рождеством Христовым. Эти ровные тихие полверсты любимой моей улицы хотелось пройти пешком, тем более, что торопиться мне совершенно некуда.
Декабрь в этом году не баловал зимней погодой, и до сегодняшнего вечера город был колера преимущественно грязновато-бурого всех мыслимых оттенков; таким бы я его и написал, когда бы мне задали работу гризайлью - взял бы белил немного да сепию или сиену. Но гризайлью меня никто не обязывал, и даже сам грозный Самохвалов, размягчившись, видимо, моим курсовым жанром с ему любезными "малороссиянками и парубками", вполне отечески поздравил меня с грядущим Рождеством и откровенно изумил рекомендацией отдохнуть немного от занятий. Впрочем, лис коварный. Что-то споет мне г-н академик в январе на конкурсе?..
Стоял мой город уныл и непригляден, и вот нечаянно явилась сияющая белизна, сверкающий непорочный покров, которого только нечесаный материалист с обкусанными ногтями осмелится назвать "атмосферными осадками в виде снега". Жаль мне его, несуразного!..
Признаться, морозец дает себя знать - за нос щиплет и под каблуком поет. Славно!..
Поравнявшись с домом, фонарик на котором немощно горел над эмалевым номером "15" (цифра "5" с надбитой шапочкой), а окна светились теплом и уютом - домом, так близко знакомым мне с детства, я не стал противиться искушению и, толкнув тяжелую дверь со стеклами в тускло-золотых арабесках, ступил в дорогую моему сердцу книжную лавку. Тесная зала с антресолью и полками под самый потолок называлась "Книжными новостями Отто Кирхнера"; заведение сие существовало от истоков времен, не меняясь не только внутренним убранством, но также и ассортиментом книг, являвшимися новостью, быть может, во времена Реформы. Нет, клевещу на доброго немца - кое-что у него в припасе вдруг да оказывается.
Невероятно давно, не вспомнить уже, сколько лет назад мама привела меня сюда, посвятить в рыцари великого Ордена Книгочеев. Тогда зала показалась мне огромной, как кафедральный собор. Дубовая балюстрада опоясывала ее на головокружительной высоте, а бесчисленные ряды коричневых и золотых корешков теснились еще выше, даже не видно, так высоко! "Ну-с, юноша, - промолвил "дедушка Отто", разглядывая меня сверху сквозь круглые очки со шнурком,- вы уже умеете читать, верно?" Я подтвердил. "Что же предпочитаете? Полагаю, не ошибусь, предложив вашему вниманию роскошный оттиск сказок Гауф - продолжал он. - Получите." С торжественным поклоном он вручил мне большую книгу в яркой папковой обложке. "Если вы твердо обещаете не забывать старика Кирхнера, пусть эта прекрасная книга залогом нашей будущей дружбы достанется вам в подарок, и не одна...- он патетически возвысил голос, - но с приложением в десять картинок из жизни птиц!" Не знаю, распространялся ли сей обряд на всех неофитов, зато доподлинно известно, что мама еще девочкой покупала книги только в "Новостях". Неужели и для мамы Кирхнер был также "дедушкой Отто"?..
- А-а, милости прошу! Я уж, признаюсь, подумывал, не закрываться ли. - Хозяин лавки сделал шаг навстречу, распростерши руки так, как будто хотел с размаху прижать меня к своему вечному гарусному жилету. - Все же не забывают старые друзья старика Отто!
- Добрый вечер, Отто Карлович, - ласково сказал я, пожимая сухую пергаментную ладошку. Давно, ох, давно уже дедушке Отто подошла очередь задирать ко мне голову. Годы, годы... - Вам от матушки поклон. Обещали зайти к вам сегодня. Не было разве?
- Нет! - сокрушенно всплеснул руками старичок. - Не почтила визитом, к превеликой жалости. Но, может быть, завтра?..
- Непременно напомню, - пообещал я, с удовольствием оглядывая лавку, уменьшившуюся в размерах, но отнюдь не ставшую оттого заурядной и скучной. По-прежнему манили мнимой недоступностью верхние книжные этажи, и возносящие к ним деревянные ступеньки с протертыми сотнями ног углублениями постаныали, будто по потайнму ходу старого замка поднимался закованный в тяжелую с потускневшим серебрением сталь воин или, бормоча неразборчивую латынь и оступаясь под грузом переплетенных в пыльный сафьян инкунабул, взбирался в поисках заветных знаний старик алхимик. И прекраснейший на свете аромат старых книг!.. Отто Карлович, однако, не дал мне насладиться чудесной минутой, когда происходит вдруг единение времен, и то, что было в Бог знает какой давности, нежданно и волшебно приходит в момент настоящий, так что теряешься - где я? когда? Нетерпеливый в своем стремлении сделать мне приятное, дедушка Отто привстал на цыпочки и зашептал мне в ухо, щекоча бородкой:
- Я объявил... рождественскую дешевую распродажу! Еще не слыхали? Скажу откровенно: мало кто посвящен. Только избранные! - Он быстро отступил и в руке его появилась объемистая связка книг. – Я всегда знал, что вы умный мальчик и не шалопай. Я подобрал несколько книг, сообразуясь с вашим художественным вкусом и моим чутьем опытного букиниста. Баснословно дешево! - он перешел на едва слышный свистящий шепот. - Мои конкуренты будут корчиться от смеха, если вы проговоритесь. Всего за два рубля сорок копеек! Семь книг в переплетах!
- Отто Карлович, - произнес я со всей возможной внушительностью, - ни об одной из тех книг, что вы предложили мне за все прошедшие годы... - Старик важно задрал бороду, - ... я нико-гда не скажу, что она бесполезно занимает место в моем шкафу, более того...
Звякнул бронзовый шарик над дверью, и старик недоуменно воззрился через мое плечо на вошедшего.
- Мадмуазель? Чем могу?.. Насчет модных журналов вынужден вас разочаровать. Все раскуплены.
- Благодарю, но журналами не интересуюсь, - ответил знакомый женский голос. Я обернулся.
Невероятно! Положительно, счастливый случай подтолкнул меня посетить книжную лавку!
- Здравствуйте, - немного смущенно проговорил я и протянул ей ладонь. - Кажется, нынче так принято здороваться с девушками, по-мужски?
- Вы все такой же насмешник. - Она засмеялась. - По-вашему было бы лучше, если б курсистки делали книксен? Воображаю, что бы из этого вышло при теперешних модах!
- Вы, кажется, не интересуетесь модами, - ехидно напомнил я.
- А вы - моими интересами, - парировала она. - Не ловите на слове, это неучтиво. Я же не попрекаю вас вашим беспрестанным "кажется".
- Кажется, нет, - сказал я, улыбаясь. Я залюбовался девушкой, забыв на мгновение, что мы не в студии, и мой пристально-глуповатый взгляд может произвести странное впечатление. Когда-нибудь обязательно напишу ее портрет, но пока что попросту не имею на то права - не в силах еще передать полотну сияние серых глаз, легчайший румянец с морозца, прядку темно-русых волос, случайно выбившуюся из-под маленькой шапочки, надетой чуть набок, как то бывает только у нее одной, Наташи Томашевской, давней моей детской любви. Нет, нет, прочь, наважденье!.. Кто я для нее?..
- Что с вами? У вас видения? - она звонко расхохоталась и, перехватив непонимающий взгляд дедушки Отто, пояснила:
- Правда, я не собиралась ничего покупать. Просто шла с подругой мимо, и вдруг вижу моего старинного знакомца, господина художника. Посмотрите, до чего довели его книги - слова вымолвить не может. Что вы тут уже накупили, Евгений, наверное, опять Капитана Майн-Рида? До сих пор не могу забыть, как жутко вы тогда изображали орангутанга в дебрях Борнео. По-моему, настоящий орангутанг сам испугался бы вас.
Я приподнял связку книг.
- Как видите, Майн-Рида здесь нет.
- Безусловно нет, - с возмущением подтвердил Отто Карлович, ; хотя, говоря откровенно, не понимаю, чем вам не угодил Майн-Рид.
- Бокль, Спенсер и Золя, - сообщил я, просмотрев корешки.
- О-о, взрослеете. Постойте, а это? Стивенсон!
- Вы несправедливы, - возразил я с притворным возмущением. – Стивенсон - хорошая литература.
- Я соглашусь, если вы проводите меня до Пассажа. Леночка сейчас у Леклода - это, знаете наверно, на углу Садовой галантерейный - а возвращаемся мы с занятий в нашем кружке.
- Кружок дарвинистов, где читают Добролюбова?
- У, какой вы злой. Вы антиэволюционист?
- Я не считаю свою, а также и вашу прабабушку обезьяной, следовательно, я приверженец Уоллеса. Когда ваш выскочка Дарвин кропал в тепле и удобстве свои многомудрые труды, Альфред создавал свою изящную теорию в промежутках между приступами желтой лихорадки в джунглях Малайи.
- Это там, где такие ужасные орангутанги? - перебила она. - Ну же, мы идем? Леночка, верно, заждалась.
- До свидания, Отто Карлович, - сказал я доброму старику. - И всего наилучшего вам в новом году.
- Елизавете Андреевне!.. - крикнул он вдогонку. - Пусть не забывают друзей!
Мы вышли на улицу, и Кирхнер запер за нами свою чудную стеклянную дверь, брякнув цепочкой.
Наташа поправила шапочку, сунула ладошки в отороченные мехом варежки. - Зима - правда восхитительно? Долгожданная... Что же вы, господин Мольбертиков, опять грезите о дальних странах? Пойдемте же.
Процокал глухо по молодому снегу извозчик на рессорах; от лошади - пар, сам - какой-нибудь Пров Епифаныч, великоросс из соседней губернии, с бородой лопатою; восседает на козлах с важностью, кнутиком помахивает, чванится хрустальным фонариком, прикрепленным сбоку высоких козел. Кого везет, не видно, верх поднят, медвежья полость укрывает седоков.
Рядом с витриной Леклода выставка кондитерского товарищества. За широким зеркальным стеклом с большой претензией на изысканность из конфет на пряничном поле выложено "1898 годъ".
- Женя, я за Леночкой. Подождете?
Вокруг коптящего рожка над крыльцом закружились случайные снежинки. Буду ли ждать?.. Да не найти той силы, чтобы заставила меня сдвинуться с места! Хоть бы и всю жизнь!..
- Как вы могли подумать, что я способен... Конечно, Наташенька!
Она взглянула на меня удивленно, по лицу ее пробежала легкая тень, но, ничего не сказав, она повернулась и ушла, оставив меня в некоторой растерянности. Неужели мой неожиданный для нее пыл расценен как влюбленность, или, хуже того, влюбленность сиюминутная? Быть может, мне следует извиниться за неуместную горячность... но не отдалят ли мои неловкие объяснения нас еще больше друг от друга?
Но что же такого я произнес?.. Черт бы побрал мою медлительность мысли, в досадном союзе с невоздержанностью в речи!.. И с какой стати я проявил горячность? Неловко признаваться в том, но час еще назад я и не помышлял об откровенности с нею. Я и вовсе о ней не думал, да и кто я, собственно, таков? Студент, подрабатывающий частными уроками; перспективы мои неопределенны, яркостью таланта блистать мне не дано... Как будто перст бесстрастно-любознательной Судьбы указал мне на книжную лавку. Не задержись я в ней, мы разминулись бы навсегда...
Я же позабыл расплатиться за книги! Деликатнейший Отто Карлович, конечно, не стал напоминать мне при барышне. Завтра же надобно будет занести ему деньги и извиниться за рассеянность.
-... пойдем! Вот сторож сейчас выйдет!
Очнувшись от спутавшихся мыслей, я обнаружил у витрины двух нищих - старика и девочку лет двенадцати, одетых в тряпье, заплатанное и ветхое, в невозможных каких-то опорках и с рогожными сумами - непременным атрибутом их гильдии. Такие нищие, являясь принадлежностью всякого русского города, попрошайничали обыкновенно у церквей или околачивались на ярмарках и торжищах. Иногда то были весьма живописные слепцы с механическими скрипками-"лирами" в сопровождении ангельской наружости отроков, в другой раз - увечные с обрубками ног или ужасными язвами, а то и вовсе уж брейгелевские типажи - уродцы и монстры. Эти же двое, мне показалось, не были истинными "уставными" попрошайками; они походили более на людей, нуждой приневоленных заняться неблаговидным ремеслом, но сохраняющих все же надежду вернуться когда-нибудь к достойной жизни.
Бог мой, что там в суме у старика?
- Сиди тихо, Зоська, - цыкнул нищий, шлепнув легонько ладонью по рогожному боку, и моментально из горловины сумы вынырнула лопоухая собачья голова, встряхнулась и негромко тявкнула.
- А ну, цыц! - прикрикнул старик уже строже и дернул девочку за рукав длинного салопа. - Пойдем же, наказанье ты мое. Сторож вот сейчас как выскочит, как накладет нам по шеям. То-то сраму будет!
- Не накладет, - возразила девочка. - Уж и поглядеть нельзя?
Она же никогда, верно, не пробовала этих конфет, догадался я. Каждый день проходить мимо таких недоступных сокровищ... Да им и хлеб ситный слаще, чем мне пирожное. Как же это?.. И собачка... Тоже ведь в жизни своей маленькой не ела досыта. И где же они ютятся? В страшной, должно быть, трущобе, в землянке на окраине города, а в ней пол сырой, тараканы, плошка с конопляным маслом вместо лампы, черный потолок, образок в углу над лампадой, паутина...
Еще несколько мгновений, и они уйдут, исчезнут из моей жизни навсегда, оставив незаживающую ранку в душе - я знал это так же определенно, как и то, что настроение мое безнадежно испорчено, и ни о чем хорошем и светлом я сегодня думать уже не смогу... Но почему? Не видал я, как будто, обездоленных и прежде...
Как же к ним обратиться? Окликнуть "Эй, вы!" я никогда себе не позволю, а "милостивый государь" может прозвучать скрытым издевательством. Все же я решился.
- Почтеннейший! - Я шагнул к ним; старик обернулся, и оказалось, что у него живые внимательные глаза под густыми бровями, припорошенная сединой борода прилежно расчесана, убогое платье его опрятно и чисто. Еще схватил я цепким натренированным взглядом природную грацию девочки, непринужденность и естественность ее движений, бледность ее с тонкими чертами личика, прозрачность глаз, мягкий абрис, как на полотнах Венецианова - ничто не укрылось от меня, да и не могла настоящая гармония быть обезображена салопом с чужого плеча и толстым платком. Но все это - второстепенно. Теперь лишь я понял, что поразило меня в них - полнейшая беззащитность. Что за участь их ждет?.. Обноски, объедки, болезни, безнадежность, безвременная смерть в приютской больнице.
- Простите... - Я мучительно подыскивал подходящие слова. - Я могу вам чем-нибудь помочь?
Старик без робости и подобострастия разглядывал меня, пытаясь угадать намерения незнакомца. И тут пришла мне счастливая идея и я, изобразив на лице развязную улыбку легкомысленного барчука, сказал:
- Я сегодня в карты выиграл порядочно. Фортуна!.. Возьмите. Мне на удачу.
Я вытащил бумажник и вытряхнул в подставленные ковшиком ладони все, что было. А было, по моим скромным запросам, не столь уж мало - рублей двенадцать. Пожалуй, что и больше их трехнедельного дохода.
Старик все держал руки перед собою, будто опасаясь с моей стороны злой шутки, потом, сжав правую в кулак, сунул в карман и более не вынимал.
- Дай вам Бог, господин студент, - промолвил он наконец. - Дай вам Бог. - Он потерянно покачал головой, левой рукою скинул шапку, поклонился, а девочка смотрела на меня молча и как будто с испугом.
- Хорошая у вас собачка, - сказал я. - Как ее зовут?
- Зоська, - ответила девочка и улыбнулась, оттаяла. - Она, ужас какая умная! Служить умеет и "барыню" плясать.
- Пойдем, пойдем, заторопил ее старик. - Не приставай к господину со своей Зоськой.
- Где мне вас найти? - спросил я. - На случай, если еще раз удача улыбнется?
- У Фрола мы стоим, - отвечал старик, немного помедлив. - У Фрола, значит, и Лавра, на Юнкерской которая. И дай вам Бог счастья.
Они ушли, а душе моей стало чуточку теплей. Но не совести. Откупился недорого и забыл?! Нет. Невозможно.
И тут же земная и меркантильная часть меня (и существенная, должно признать, часть) напомнила о собственном моем финансовом положении, о необходимости покупки холстов и бристольского картона, о долге букинисту и, с особенной едкостью, о том, что на завалявшийся в кармане двугривенный извозчика не возьмешь, а с Наташей, и в трамвай... Немыслимо.
Ну-с, с деньгами - как-нибудь. Завтра же отнесу в антикварный магазин Павликевича, что на Думской площади, папку с антверпенскими офортами, и выручу за них не меньше тридцати рублей. Мне же офорты совсем не нужны.
- Вы не замерзли?
Я обернулся.Наташа!.. Ах, как неловко все...
- Простите, - продолжила она, - подруга живет рядом во флигеле, так что вы упустили счастливый случай быть представленным Леночке... А кто эти ваши знакомые?
- Они вовсе не мои знакомые! - в замешательстве промямлил я. - Как вы могли подумать! Просто... нуждающиеся люди.
- Да, я это поняла, - тихо сказала она. - Я все видела, так получилось. Я хотела подойти, но не знала, как вы к этому отнесетесь.
Я молчал в затруднении. Не рассказывать же Наташе, что я чувствовал... Зачем ей?..
- Знаете, что мы сделаем? - Она задумалась, покусывая губу и наморщив нос. - Вот что мы с вами сделаем: в моем гардеробе есть немало вещей, из которых я давно выросла. Завтра же отдам почистить хорошенько. Как вы думаете, их можно будет отыскать вечером там, у Фроловской?
- Обязательно отыщем, - сказал я, сдерживая вихрем взметнувшиеся чувства. - Обязательно! Напрасно ли я штудировал книги о Следопыте? Наташа, вы - чудо!
- Если я и чудо, - заметила она, смеясь - то это чудо зовут совсем не Наташей, как вы изволите меня величать, а Зоей. Я вас прощаю... А не стоило бы. Понимаю, ваши мысли заняты той бедняжкой, которую вы зовете также чужим именем, Аделаидой или Эльвирой. Вы страшный путаник, Евгений, и коль скоро бы я не имела несчастье быть знакомой с вами столько лет...
- Боже мой... - Растерянный и оглушенный, сгорающий от стыда, я только и способен был, то прижимать руки к груди, то разводить ими, целиком признавая свою безмозглость и скудоумие. Какая Наташа, почему, откуда я взял?.. Затмение, помрачение рассудка!
Конечно, Зоя! Зоя Александровна Томашевская, младшая дочь известного педиатра, проживающего в особняке на Костельной, где старые липы и кованая ограда с рыцарскими щитами.
- Зоя Александровна, - Я встал на одно колено в снег и склонил повинную голову. ; Зоя... Клянусь и обещаю никогда не обмолвиться так позорно и нелепо. Сам не пойму, что со мною сегодня. Вы меня прощаете? Скажите только: прощаете?
- Да, встаньте же! - воскликнула она с напускной строгостью. – Я же сказала, что прощаю вас. И даже позволю проводить меня пешком... Нет, право же, какой вы еще мальчишка! Перестаньте скакать!
...Мы прощались у кованых ворот с мечами и пиками, и на венчающие столбы чугунные шлемы с опущенными забралами снегопад нахлобучил смешные белые береты.
- Завтра, - говорил я, - завтра в пять часов здесь же я буду ждать вас. И напомните кухарке обернуть мясо клеенкой. А я тоже прихвачу на кухне что-нибудь. Пусть и у собаки будет праздник, верно? И я тоже придумаю что-нибудь. Прощайте. – Я взял ее за руку. - Зоя?! Какие у вас холодные руки! Отчего же вы без перчаток?
- Правую варежку обронила где-то. - Она беспечно усмехнулась. – А левая - в кармане. Неудобно же в одной...
- Женя! Женька!
Срезало порывом ледяного ветра снег с крыш и старых лип, обнажилась и матово заблестела мостовая - крокодилий панцирь; громыхнуло кровельным железом и посыпалось неподалеку оконное стекло. Воздушный плотный вихрь схватил меня, стиснул, крутнул, спеленал холодными потоками и принялся душить. Мелькнула внизу девичья рука с тонкими пальцами, светлый овал лица и распахнутая ураганом шубка; они уходили вниз, вниз, неудержимо и навсегда. Кольца ледяного удава на моей шее на краткий миг ослабели, и я с хрипом и болью втянул в грудь воздух и закричал исступленно:
- Да будь оно все проклято!!! Проклято! Проклято!..
ID:
980488
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Балада
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 17.04.2023 18:39:00
© дата внесення змiн: 17.04.2023 18:39:00
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
