Скованный крепкими петербургскими морозами и зажатый с одной стороны каналом Грибоедова, а с другой – набережной реки Мойки, в двух шагах от роскоши Юсуповского дворца и убогости Прачечного переулка, в самом конце узенькой ничем не примечательной улочки стоит дом. В прежние времена, столь же часто, как и светская дама сменяет наряды, улочка эта меняла свои названия. Максимилиановский переулок, Малая Съезжая, Первая Офицерская, в народе же бытовали иные – улица Кривая и Глухой переулок. Тем, кому довелось там побывать, вряд ли под силу найти столь же тихое и поистине глухое место в самом сердце этого шумного и беспокойного города. От какой-то тоскливой безысходности уперся этот самый переулок в заднюю стену пятиэтажного дома, который своим фасадом повернулся к саду князей Юсуповых, словно всем своим видом выказывая пренебрежительное отношение ко всему происходящему по другую его сторону. Вместе с двумя рядами более низких домов, жмущихся поближе друг к другу в тщетных попытках согреться, задняя стена этого здания образует глухой тупик, и лишь несколько окон скрашивают унылость предстающей картины и в некоторой степени оживляют ее. Там всегда очень тихо, несмотря на близость шумных улиц, артерий Петербурга, и только лишь внезапный непривычно громкий скрежет заставляет невольно вздрогнуть оказавшегося здесь прохожего, когда голуби, живущие на чердаке, переминаются с ноги на ногу, сидя на металлическом листе оголившейся местами кровли. Стоит хотя бы паре этих птиц вспорхнуть, дабы перелететь на фасад стоящего напротив дома, чтоб в тупике раздался страшный шум. В такие моменты кажется, что на тебя пикирует целая эскадрилья голубей, и ты невольно пригибаешься, вскидывая вверх ладони от неожиданности и смотришь завороженный в небо, ожидая увидеть там скорее ангелов, чем пару крылатых обитателей чердака. Голос твой при этом звучит непривычно тихо и, вопреки ожиданиям, на него не откликается эхо. Так вот, в этом странном тупике стоит дом. Он вплотную примыкает к зданию, задняя стена которого является непосредственным окончанием улочки, а напротив его расположился когда-то красивый и пышный, а нынче заброшенный особняк. В нем, как поговаривали, находился до революции сиротский приют. Сейчас же грязный фронтон его, заколоченные окна и двери, да обсыпавшаяся местами лепнина могли лишь вызвать жалость и ввергали в тоску и уныние. Старые, покрытые ржавчиной витые решетки балконов особняка довершали печальную картину, открывавшуюся из окон квартиры на третьем этаже дома, о котором идет речь. Несколько лет тому назад в этой квартире жил один человек, совершенно неприметный, тихий и спокойный. Был он одинок и даже после его смерти по причине сердечного приступа, случившегося где-то за городом, на похоронах не присутствовало никого из родственников или друзей, и квартира его вследствие отсутствия завещания и лиц, претендующих на наследство, была передана в муниципальный фонд и продана на торгах. Человека звали Николаем Александровичем, и квартира его находилась на третьем этаже дома, находившегося в самом конце Глухого переулка. Всю свою жизнь проработал он в архиве знаменитой старой Максимилиановской лечебницы, расположенной в двух кварталах, редко покидая эту часть Казанской стороны. Два-три раза в год, в основном на праздники, посещал он театр, а по воскресеньям независимо от погоды прогуливался по Конногвардейскому бульвару. Николай Александрович был по меркам того времени высоким, сутулым человеком, перешагнувшим рубеж того возраста, который принято называть средним. Внешность его была вполне обычной, он не носил усов и бороды, всегда был гладко выбрит, глубокие морщины, пересекающие ровными полосами его высокий лоб, тонкий нос, острые скулы и несколько впалые щеки делали его на кого-то похожим, но на кого именно, боюсь, он и сам затруднялся определить. Особенно сильным это ощущение становилось, когда Николай Александрович, нахмурившись и затаив дыхание, подолгу сидел над шахматной доской, обдумывая следующий свой ход, в расчете обыграть своего, пожалуй, единственного товарища – Владимира Павловича. Их партии могли длиться часами, а иногда даже затягивались настолько, что доска откладывалась в сторону, и продолжение поединка переносилось на следующие выходные. Нельзя сказать, что лишь страсть к шахматам объединяла этих двух людей – время от времени они встречались за кружечкой пенного, чтобы поболеть за сборную по хоккею, а иногда ездили порыбачить на Финский, но все же именно из-за шахмат закадычные друзья виделись часто. Подолгу сидели они у окна на третьем этаже, пили чай с баранками и говорили о чем попало. Шел ли снег за этим окном или барабанил по крыше дождь, в несколько загадочном свете настольной лампы вырисовывались два сидящих друг напротив друга силуэта, склонившихся над свежей газетой или доской в клетку. Владимир Петрович был ростом значительно ниже своего товарища, полнотелый и краснолицый, но при этом спокойный и тихий, под стать Николаю Александровичу. Работал он где-то на железной дороге, в депо не то Московского, не то Витебского вокзала, жил неподалеку – в районе Никольской площади. Человек он был семейный, хотя очень нехотя говорил об этом и не любил обсуждать любые вопросы, касательные данного факта. Трудно утверждать наверняка, но, возможно, именно по этой причине встречались эти два человека исключительно в доме, спрятавшемся от городского шума в глубине Глухого переулка.
- Как странно, - задумчиво глядя в окно, сказал Николай Александрович, - там внизу люди снуют туда-сюда, живут и умирают, а кому-то до этого и дела никакого нет.
По темно-серому, почти черному, отдающему неким потусторонним блеском асфальту, к парадной и от нее, то и дело ловко скользя в своих сапожках и ботинках, укутавшись в шарфы и теплые платки, натянув на уши меховые и овчинные шапки, в элегантных полушубках, утепленных пальто и старомодных тулупах, спешили женщины с детьми и сумочками, мужчины со своими портфелями, и старушки с авоськами, полными буханок хлеба и свежей сдобой, из сетей которых выглядывало горлышко бутылки с молоком, в свете фонарей подмигивавшее металлическим блеском своего единственного глаза. Все спешили к своим кухонькам, дымящимся тарелкам, посвистывавшим чайникам и практически неуловимому аромату, присущему всякому уютному и благоустроенному жилью. В парадных ярко горел свет электрических лампочек, по трубам с характерным шумом бежала горячая вода, и, только лишь оказавшись на лестничной площадке, прохожий стряхивал с себя цепкую уличную стынь и спешил насладиться глотком теплого воздуха, предвкушая все столь милые сердцу прелести домашнего уюта.
- А ведь если вдуматься, каждый из них, - указывая на безликие фигуры, скользящие внизу, продолжал хозяин квартиры на третьем этаже, - корешок книги на библиотечной полке, один поновее, другой – потертый, третий – и вовсе, того и гляди, вот-вот дух испустит, за каждым из них сокрыта своя, ни на что не схожая история, свое собственное повествование. Ну сколько таких книг суждено прочесть в отведенный нам срок, если мы и своей книги больше страницы листаем, чем следим за текстом?..
- Пожалуй, пожалуй, - немного подумав, отозвался Владимир Павлович, мельком окинув погруженный в морозные сумерки переулок, - но трагедия ли это, ведь, так или иначе, всего на свете не прочтешь, вот и приходится выбирать. И горе тому, кто шедевр от безвкусицы отличить не может! – Гость приосанился, - Ваш ход.
- Но неужели, - протянув руку к атакованному последним ходом соперника коню, но вовремя одернув, чуть громче продолжал Николай Александрович, - неужели никогда тебя не интересовало, что же спрятано за той закрытой дверью, которую каждый из нас представляет?!
- Конечно, интересовало. Когда-то. Наверное. – С хитрецой в уголках глаз отозвался, в тайне надеясь на оплошность товарища, едва не купившегося на обманный маневр, Владимир Павлович, - Однако ведь и человек не книга, за вечер не прочтешь.
- Наверное, ваша правда, кстати, ваша уловка не удалась! Но если бы мы более интересовались людьми, не стали бы мы человечнее?
- Каким образом?
- Быть может убеждаясь, что каждый индивид есть личность…
- А что вообще делает нас человечными? – крепко призадумавшись над очередным ходом, пробормотал Владимир Павлович.
- Ну как же, осознание того, что каждый из нас личность и делает любого более человечным, не так ли? – немедленно парировал Николай Александрович, которого не на шутку задел этот вопрос. Он снова смотрел в окно – ночь уже полностью опустилась на город, сокрыв собою всю убогость заброшенного особняка, стоявшего напротив. В тусклом свечении фонарей лишь поблескивала серебром оголившаяся кровля да серели вдоль дороги кучи грязного снега. Прохожих и след простыл, но со стороны Прачечного, отзываясь гулким эхо в глубине переулка, время от времени доносился стук чьих-то торопливых шагов, то и дело звонко разрывая собой морозный ночной воздух.
- А как вам такой шаг? – словно два великих полководца друзья, играя в шахматы, обращались один к одному с нарочитым, подчеркнутым уважением, как подобает равным по силе соперникам, - Быть может, лишь открыв личность в себе самом можно осознать, что каждый из нас личность, как вы считаете? Шах…
Вопрос этот на некоторое время поставил в тупик хозяина, но после нескольких минут раздумий над следующим ходом он возобновил беседу.
- Но как воспринимать личностью человека, не воспринимающего себя, как личность?
- Ну вот и я о том же. Снуют себе и снуют, и им это в радость. Что в этом плохого?
- Но ведь это печально! – не видящим взглядом, уткнувшись в черноту ночного неба, констатировал Николай Александрович.
- Ага. Только, заметь, тебе печально от этого! Почему вообще кому-то должно быть дело до того, снуют ли там еще не рассказанные Онегины и Анны Каренины или чья-то бесталанная, никому не интересная, скучная писанина? Ты же не пойдешь перебирать, где человек-личность, где человек-шедевр, а где человек-макулатура? А уж пытаться превратить одно в другое – дело и неблагодарное, и небезопасное. Да и вообще, легко рассуждать о том, как где-то внизу снуют люди, наблюдая за ними из окна третьего этажа! – Владимир Павлович рассмеялся и, пристально взглянув на шахматную доску, поднялся, собираясь успеть к последнему троллейбусу.
Неделя сменяла другую, но зима не спешила выпускать из своих цепких когтистых лап ни Глухой переулок, ни дом в тупике. Изо всех сил завывал на чердаках ветер, то и дело вырываясь из своего укрытия, завидев прохожего, и набрасываясь на него. Он пикировал вниз, желая сбить свою жертву с ног, царапая лицо и стараясь посильнее укусить, метался вокруг нее, отгоняя подальше от своего жилища, под стать живому существу, чей покой был так бессовестно нарушен.
В середине февраля неожиданно для самого себя Николай Александрович был приглашен в гости семьей своего друга – супруга Владимира Павловича давно уже жаждала знакомства с закадычным другом своего мужа, да все никак не удавалось ей осуществить задуманное. То работа мешала ее планам, то непогода, то здоровье и каждый раз, стоило ей наметить подобную встречу, что-то непременно случалось, а потому и пригласить Николая Александровича в свой дом она решила совершенно отчаявшись. Но, по какой-то нелепой случайности, а именно вследствие гололеда и некоего фатального невезения гостя, и этому рандеву было не суждено произойти.
- Вот же нелепость, - возмущался разгоряченный Владимир Павлович, глядя на перебинтованную ногу своего товарища, - угораздило же тебя! Я уже не знаю, что ей и говорить, смотрит на меня, как, как – гость запнулся и буквально тут же выпалил, - как на сумасшедшего! Ей, ей!
- Будет тебе! Давай-ка лучше фигуры расставляй.
Очередной вечер прошел за шахматами, за дрожащим окном вышла ущербная луна, в ее болезненном сиянии ветер гнал рваные, белесые облака, подобные мятежным буревестникам. С неба то и дело срывалась одинокая снежинка, то вспыхивая в желтых огнях фонарей, то вновь исчезая в зыбкой ночи. Гость, покинув квартиру на третьем этаже дома в конце Глухого переулка, приподняв воротник и махнув на прощание рукой Николаю Александровичу, быстрой походкой скрылся за углом противоположного дома. Партия была не окончена, и отставленная в сторону доска выглядела неестественно сиротливо, словно недочитанная книга с закладкой, потерявшая своего читателя или недописанная картина.
Владимир Павлович заглянул через неделю – он был взволнован, его обычно румяное лицо казалось бледным и уставшим, было видно, как сложно ему сохранять самообладание, которого явно не хватало для вдумчивого и расчетливого продолжения игры. Он вертел в руках то одну, то другую фигуру, но так и не решался сделать и даже один ход. Глаза его хоть и были устремлены на клетчатое поле, мысли витали где-то совсем в другом месте, далеко от глухоты переулка.
Дело было днем в воскресенье – где-то в вышине по-зимнему ярко светило холодное солнце, отбрасывая от блестящей поверхности кровли ослепительное отражение прямо в окно квартиры на третьем этаже. На чердаке мирно сопел ветер, время от времени тихо посвистывая и бормоча сквозь сон, внизу как обычно сновала пара-тройка прохожих, спеша по своим делам. Дети с коньками и салазками носились из дому к саду Юсуповского дворца и назад, галдя и веселясь.
- Представь себе, уму непостижимо, они ведут меня на прием! Как будто я им какой-то псих!
Николай Александрович, терпеливо ожидавший хода своего гостя, непонимающе взглянул на Владимира Павловича – немой вопрос застыл в выражении его лица, потерянного и испуганного.
- Да, на прием! Они считают, что я болен, что у меня расстройство! Они, видите ли, хотят мне помочь, пока не стало совсем поздно! Как тебе это нравиться? Подумать только, меня и на прием!
- Погоди, не кипятись, - попытался восстановить спокойствие хозяин, - объясни толком, что случилось, кто такие они, куда тебя ведут?
- Да ну их, - не успокаивался его товарищ, - говорят, что начали замечать за мной странности! А сами-то, поди, безгрешные…
- Это твои родные-то?
- А кто ж еще?!
- Ну и сходи, не упрямься, - продолжал Николай Александрович, - понимаю, приятного в этом мало, но хоть родные прекратят за тебя беспокоиться. Сам ведь знаешь, у страха глаза велики!
- Может ты и прав, - гнев сменился досадой, но в душе Владимира Павловича зародилась необъяснимая, едва ощутимая тревога, которую он приписал внутреннему протесту против неизбежного посещения клиники для душевнобольных.
Когда дверь за гостем закрылась, Николай Александрович спокойно, с облегчением, вздохнул, с одной стороны с чувством выполненного долга, а с другой – с тяжким, томительным и гнетущим предчувствием, внезапно нахлынувшим из ниоткуда. Он постарался отогнать эти мысли подальше, словно навязчивую голодную дворнягу, выпрашивающую кость, но она, как и дворняга, лишь отошла подальше, упрямо уставившись своими грустными глазами в сторону вожделенной добычи. Чувство это не покидало его вплоть до следующей встречи с другом – неожиданной и странной, случившейся несколькими неделями позже.
В город пришла весна, во всяком случае, об этой прекрасной вести трубили газеты и календари. Мороз, хоть и немного спал, по-прежнему не спешил покидать облюбованные места, где все было ему знакомо и мило сердцу – скованные реки и каналы, пустынные сады и парки, застывшие проспекты и переулки. Тупик все так же жил свей нерасторопной, особенной жизнью, под стать суровым каменным лицам, украшавшим красноватый фасад углового с Прачечным дома. Частенько выпадал свежий снег, хоть на время скрывавший убожество и серость непарадной части города, но и он скоро серел и ссыхался от окружавшей его безысходности.
Владимир Петрович нагрянул за полночь, чего за ним никогда не водилось. Говорил он сбивчиво, сумбурно, но суть произносимых им слов проникала в душу Николая Александровича, будто накатившая на прибрежный песок волна, нарушая безмятежность берега и смывая в море чьи-то следы. На его осунувшемся, больном лице странным неукротимым огнем горели глаза.
- Я даже не знаю, с чего и начать, присядь, - и ночной гость проводил хозяина к их столу у окна, - я не могу тебе ничего объяснить, я и сам не понимаю, что со мной, но все касается тебя… Быть может это последний наш разговор, во всяком случае мне искренне хотелось бы в это верить… Это похоже на какой-то ужасный бред, но все это происходит наяву, поверь мне, хотя я и сам уже не знаю, во что же верить!
Николай Александрович напрягся, его сотрясала крупная, небывалая доселе дрожь, поперек горла встал ком, а исхудавший за эти недели пес необъяснимой тревоги намертво вцепился в застывшее в немом испуге сердце.
- Пойми, я сам ничего этого не знал, это врачи обнаружили проблему! – Владимир Петрович с почерневшим лицом глубоко вдохнул и выпалил, - Тебя нет! Ты лишь плод моей больной фантазии! Ты – воображаемый друг!
По его щекам побежали ручьем слезы. – Я их ненавижу! Зачем они полезли в мою голову? Зачем, скажи мне?! И, - крики прервал безудержный хохот, - и, если они правы, я сейчас лежу в лечебнице, представь себе, в лечебнице! В смирительной рубашке, привязанный к железным прутьям этой чудовищной койки! Ан нет, я от них и так сумел сбежать, безо всяких троллейбусов!
Николай Александрович прижал лицо друга к своей груди и принялся утешать.
Сколько минут или сколько часов просидели так они, склонившись друг у другу над шахматной доской, на которой все еще стояли черные и белые фигуры, напротив окна, в котором насмешливо замер Глухой переулок, никто не знает. Луна взошла над заброшенным особняком и печально глядела на фигуры в ровном прямоугольнике оконного проема, даже ветер замер на своем чердаке и словно бы прислушивался к доносящимся снизу стенаниям. Товарищи ничего больше друг другу не сказали, Владимир Павлович встал, посмотрел в глаза другу и как-то грустно и устало улыбнулся. Они пожали друг другу руки и распрощались навсегда.
Николай Александрович прикрыл глаза и задумался на мгновение. Так странно… Родителей он не помнил и только Владимира Павловича, как ему казалось, он знал всю свою жизнь. Других друзей и близких знакомых у него никогда не было. Среди соседей и коллег он всегда был тих и незаметен, и только в компании единственного близкого человека он по-настоящему жил, дыша полной грудью. Он налил себе горячего чаю и, сев за стол, за которым они так часто играли в шахматы, задумчиво уткнулся в окно, переулок был тих и безлюден.
ID:
497740
Рубрика: Проза
дата надходження: 08.05.2014 22:15:41
© дата внесення змiн: 08.05.2014 22:16:16
автор: soulowner
Вкажіть причину вашої скарги
|
