Никто не знал, как на самом деле звали Макса, да и сам он, временами, забывал данное ему при рождении имя, такова уж природа обмана, что рано или поздно он, незаметно для своего творца и совершенно естественно, словно бы эволюционируя, превращается в самообман. Вот и Макс, вздумай кто ему намекнуть о чем-то подобном, незамедлительно, но с неподдельной искренностью, обвинил бы оного в клевете и, по меньшей мере, в недалекости. Он был совершенно типичным городским интеллектуалом, одинаково далеким, как от местной богемы, значительно поредевшей и поблекшей в последние годы, так и от пресловутого пролетариата, заполонившего улицы насторожившегося в преддверии бури, уже бушующей на пороге, Петрограда. Дворник, помнивший куда более спокойные и мирные времена, сметал с улиц кипы агитационных листовок, то и дело тревожно оглядываясь по сторонам – как бы чего не приключилось, а «приключалось» нынче довольно часто, разве только не по часам.
Макс был неестественно худощав и сутул, его выразительная, подчеркнутая тщедушность, как ему казалось, абсолютно не соответствовала глубине и широте его внутреннего мира, когда он, задыхаясь от беспросветной серости, буквально выхватывал жалкие крупицы здравого смысла в болтовне, лившейся на впечатлительного юношу мутным селевым потоком. Он никогда не был высокомерен, однако и способное заинтересовать его общество встречалось крайне редко, отчего ярлык нелюдимого и надутого гордеца успел прочно закрепиться, потемнеть и практически полностью выцвести на далеко не фешенебельном фасаде его персоны, за стенами которой в действительности скрывался редкой красоты дворец, готовый к приему достойной публики. Как бы там ни было, в доброжелательность юноше отказать было нельзя – так уж он был устроен.
Носи Макс усы или аккуратную бородку и модные очки, его можно было бы принять за потомка праотца Авраама, избравшего тропу просвещения и эмансипации, поддавшись искушению познать опьяняющий жар, вырывающийся из горнила революции. Юношу внешне это совершенно не заботило, а внутри же сердце его то и дело ёкало, стоило кому-то отметить, пускай даже в шутку, о его сходстве с людьми, которых он мечтал оставить в прошлом, ведь и на самом деле Макс был евреем. А вернее мамзером, незаконнорожденным. Это слово, как вечное клеймо, как напоминание о постыдном выборе его матери, жгло сердце почище каленого железа, извечного орудия истых христиан, новых единоверцев юноши.
Макс работал газетчиком, а вернее, стремился им стать, вечером, просиживая в тусклой комнатке цокольного этажа, он начитывал и перебирал гранки, выискивая на просторах оных оставшиеся незамеченными предыдущими чтецами ошибки. Платили за каждую найденную и вовремя выправленную, а потому заработок юноши был не таким уж значительным. Потому на заре, едва сквозь затянутое серым маревом небо свои первые, по-детски робкие шаги на запад делало солнце, Макс с кипой свежих, разящих типографской краской и все еще теплых газет спешил к дверям постоялого двора, оттуда к каретному, оттуда к рынку и назад к издательству, за добавкой.
Всякое бывало на службе, и хорошее и плохое, бывало – обругают, а бывало – и наоборот, еще и лишку дадут, на чаи, да на ковриги краюху. Работенка-то не пыльная, хоть к ночи и с ног валишься. Дело было ближе к вечеру, хоть небо еще светлело, предвкушая свободу и романтику грядущих белых ночей, с их упоительной свежестью и удивительной загадочностью. Макс уже собирался возвращаться к своим гранкам, как заслышал веселые голоса, приближающиеся из-за поворота.
Мужчина и женщина, не то в подпитии, не то просто несколько вульгарные – а таких нынче все боле встречалось в Петрограде, по говору было сложно определить, приезжие ли они, либо их вотчина – трущобы на окраинах – показались из-за угла. После революции все чаще те, кто раньше представлял собой граждан «второго сорта» внезапно объявлялись где-нибудь на Офицерской, козыряя замашками записных аристократов. Эта новая богема, швыряя направо и налево ассигнации, одинаково шокировала и постаревшую балерину, живущую напротив бывшей Карусельной, и по прежнему принимающую столь же постаревших воздыхателей, и бородатого дворника, спешившего угодить «ее светлости», спешившей на прогулку в экипаже. Макс не особо жаловал эту шумную публику, ставшую в одночасье всем из вчерашнего ничего, но работа есть работа, и лишние десять копеек, быть может, завтра спасут его от голода…
- А ну-ка, уважаемый, подай сюда газету, да поживей! – голос крепко сбитого светловолосого господина с непокрытой головой, больше похожего на извозчика, чем на финансиста, коим он, по всей видимости, себя мнил, прозвучал, тем не менее, громко и властно. Юноша повиновался, хотя его и смутило фамильярное обращение, адресованное ему незнакомцем.
- Вот, полюбуйся, голубушка – зычно продолжал мужчина, обращаясь теперь к своей спутнице, темноволосой и, пожалуй, довольно бы миловидной, если бы не ее глаза – будто бы подернутые дымкой. Осоловелые, глядящие сквозь, с нескрываемым презрением они вперились в поношенный сюртук Макса, еще более смутив его. – Полюбуйся, - продолжал незнакомец, комкая не интересующие его страницы и оставляя на тонкой бумаге гадкие отпечатки потных ладоней, - чертовы англичане шлют в Берлин ультиматум, попомни мое слово – быть войне. И, не сойти мне с этого места, если к концу будущего года нам не стать миллионщиками!
Странный господин отвернулся и, сунув явно теперь не первой свежести газету едва ли не в лицо юноше, который перестал существовать в глазах пары, как предмет одушевленный, пошел прочь. Макса буквально взбесило подобное отношение, день и так не заладился, заработок был просто курам на смех, а тут еще и одну газету – в канаву?! Он метнулся к незнакомцу и схватил его за рукав, слегка одернув, слабо и как-то неуверенно, словно все его святое негодование в один момент испарилось, и он остался один на один с возмущенной парочкой.
Дама, хотя в тот момент ни у кого, кто мог бы стать свидетелем настоящей сцены, не повернулся бы язык назвать спутницу незнакомца дамой, раскрасневшаяся и даже неким странным образом подобравшаяся что-то гневно выговаривала юноше. Провинциальный говор, то и дело срывавшийся на крик, выдавал в ней не только ограниченную, но и неуравновешенную особу, склонную к решению любых конфликтов путем применения силы. «Даже странно - промелькнуло в голове юноши - что я не распознал их сразу, на лицо отсутствие такта и маломальского уважения к кому-то ни было, кроме самих себя и каждого, кто сильнее. Да и то уважением не назовешь, скорее раболепская покорность, приправленная страхом». Максу не терпелось поскорее закончить эту неприятную во всех отношениях сцену, но теперь разъярившимся «господам» было не остановиться. Женщина его непрестанно оскорбляла, точь-в-точь базарная баба на торгах или дорвавшаяся до первой власти вздорная мещанка, не дающая жизни ни кухарке, ни горничной. Мужчина же, чье лицо и без того не блещущее красотой интеллекта, стало теперь похожим на физиономию настоящего варвара, в чьих чертах и невооруженным глазом можно разглядеть обезьяньи повадки, хватал юношу своими огромными потными ручищами то за руки, то за голову, пытаясь что-то втолковать Максу, используя исключительно угрозы и грубую брань, не достойную ни упоминания, ни, тем паче, цитирования. Кто-то из прохожих пробовал было вмешаться – да что там, такова уж человеческая натура, что легче совесть утихомирить, чем в дело чужое влезть.
Сцена оборвалось практически моментально – дама, уставшая, видимо, от этой бессмысленной экзекуции и вдохновленная демонстрацией силы своего спутника, который в тот момент – не иначе – предстал в ее глазах эталоном мужественности, возвысившимся над всеми остальными представителями сильного пола, - подобрала свои растрепавшиеся юбки и демонстративно пошла прочь, увлекая за собой рыцаря своего сердца. Макс остался валяться в грязи, куда его толкнул незнакомец вместе со всеми газетами, годными теперь разве что на растопку. Юношу трясло от обиды и возмущения, но вместе с тем где-то в глубине его сердца затаился недобрый холодок, придававший уверенности и успокаивавший растерзанные нервы – как бы много лиц не встречалось ему до этого вечера и сколько бы он не повстречал их в дальнейшем, - эти лица въелись в его память ржавчиной, с годами лишь больше разъедающей и тлетворной.
***
Макс почти не вспоминал о том случае и продолжал все так же зарабатывать на хлеб разносом газет и выправлением гранок, и только лишь время от времени, когда юношу окликали по имени в моменты задумчивости, он, вздрагивая, тотчас забывал, обо всем, что занимало его мгновенье назад. Теперь он первым проверял текст на наличие ошибок, и, хоть за каждую из них ему платили гораздо меньше, чем раньше, количество их возросло в разы. Дальнейшие правки никто не соглашался проводить, так как разжиться в обследованном вдоль и поперек Максом тексте и копейкой не смог бы и бывший преподаватель юноши. Раз или два в газете, если верить слухам, редактор поднимал вопрос о включении молодого человека в штат, но дальше разговоров дело не шло, как это часто бывает, если дело касается повышения по службе.
Буря, разыгравшаяся в самом сердце старушки Европы, поглотила не только Петроград, но и самые отдаленные уголки земли. По дорогам, едва привыкшим к обилию самоходных экипажей, поползли новые, громадные и неповоротливые боевые машины, в глубине которых, под толстым слоем брони, клокотали огнем кровожадные сердца. Люди, до боли вглядываясь в небо, ожидали другой беды – самолеты и цеппелины, несущие в своих утробах смертоносные бандероли, что могли стереть с лица земли целые города, а на фронте совсем еще безусые юнцы сотнями гибли, задыхаясь в едких парах нового – созданного в лабораториях оружия. Мир сотрясался под градом обстрелов, земля была отравлена телами погибших, а в столицу пришла еще одна революция.
Создавались новые комитеты и органы по устранению любых контрреволюционных веяний, враги начали мерещиться на каждом углу, на улицах Петрограда замелькали люди в кожаных плащах, вооруженные и внимательные. С одним из них судьба и свела Макса. Товарищ, а называть этого человека господином было крайне неразумно, квартировал в двух кварталах от издательства и, появляясь каждое утро на улице, встречал молодого разносчика газет, с которым можно было еще и перекинуться парой-тройкой фраз или обсудить последние события. Оба они – и Макс, и мужчина, который был сотрудником чрезвычайной комиссии, расположившейся на Гороховой, со временем прониклись уважением друг к другу.
Трудно сказать, когда эта идея пришла в голову Максу, но все, что ему оставалось теперь – лишь набраться смелости и довести задуманное до конца. В состоянии тотального недоверия, когда Петроград захлестнула охота на ведьм, план представлялся до гениальности простым и безупречным, поэтому однажды утром, серым и морозным, когда прохожие, закутавшись и дыша на руки, спешили по своим делам, юноша завел разговор о том случае. Про себя Макс всегда так его и называл, тот случай. Невольно, увлекшись своим повествованием, он, пожалуй, несколько преувеличил, хоть и на то не было нужды – чекист и так понял, что хотел сказать ему разносчик газет и, лишь усмехнувшись в усы, спросил, сможет ли юноша опознать своего обидчика.
Долго ждать не пришлось, не так и сложно найти на улицах Петрограда столь колоритную пару, тем паче, если эти господа – враги революции или замышляют саботаж, и вот, буквально через пару недель после памятной беседы поутру Макса вызвали на Гороховую. В дальнейшем все изгладилось из его памяти – и длинные коридоры, и череда кабинетов, и обшарпанные стены, и низкие потолки, - только лишь лицо старого его знакомого, того самого господина, испуганное, осунувшееся, на котором не осталось и отпечатка от былой силы и самоуверенности, да красные, заплывшие, но столь же далекие темные глаза его жены, той самой дамы, запомнились молодому человеку. Опущенные плечи врага народа совершенно не походили на ту массивную, пугающую фигуру, которую рисовало воображение Макса в те моменты, когда он, задумавшись, еле дыша замирал, когда в его памяти вновь вставала та ночная картина – смятая газета с отпечатками мерзких потных ладоней. Тот – другой мужчина, что стоял сейчас перед ним с опущенными к замызганным брючинам глазами, был разбит, но еще не уничтожен. О, как трепетало сердце Макса, когда он, этот человек, поднимал голову, чтобы взглянуть в лица своих судей и своих палачей, и какой жестокое разочарование постигло юношу! Он остался неузнанным. Боже, как часто в своих мечтах представлял он этот момент; потупленный взор обидчика, глаза в глаза, и вот она, расплата растекается по телу, принося успокоение и небывалую негу, когда он, этот мерзавец, эта скотина понимает, по чьему доносу его арестовали! И какая жестокая насмешка жизни, какая нелепая шутка судьбы, он остался неузнан…
Светловолосого господина в скором времени отправили в ссылку, куда-то на другой край новой страны, новой империи, все его имущество – ему так и не удалось стать миллионщиком – было национализировано новым правительством, темноглазая дама пыталась пойти в услужение, вела какую-то мелочную торговлю, но повсюду оставалась одна, все знали о «темном прошлом» ее супруга. Макс так и не узнал, что с ней сталось. Несколько раз он встречал ее неопрятную и пьяную в сопровождении какого-нибудь подозрительного типа, но не более того. Вела ли она распутный образ жизни или нет, молодому человеку было безразлично – дама с заволоченными глазами получила свое, по крайней мере так говорил себе Макс.
Время не стояло на месте – Петроград перестал быть столицей и сменил имя, Макс все же стал газетчиком, воцарился покой, и всем казалось, что подобное безумие никогда не повторится, новые веяния выстраивали окружающий мир заново, с фундамента. Ветра перемен, что тревожили чуткие натуры до войны, сменились другими, более молодыми ветрами. Все преобразилось и стало чуть менее ярким, чуть менее настоящим. Юноша стал мужчиной, но время, все равно, упорно летело вперед, все быстрее с каждым днем.
Обидчик Макса гнил в лагерях, его супруга бесследно затерялась в темных переулках бывшего Петрограда, знакомый чекист сделал себе головокружительную карьеру и на самой ее вершине был расстрелян не то за государственную измену, не то за что-то еще. Город преобразился, вернее, преобразились его жители, потерявшие какой-то лоск, изюминку, обаяние богемы, в конце концов. Но, как ни странно, это не было концом этой истории. Минул еще десяток лет и Макс еще раз встретил человека, брошенного за решетку по его воле – судьба свела их в лагере, в том самом лагере, где доживал свой век когда-то крупный, светловолосый господин, а теперь плешивый дряхлый старик. Когда-то он привык все решать силой, а теперь его сил едва хватало на то, чтобы толкать впереди себя тележку посреди безлюдной и пустынной местности. Морозный ветер год за годом выдувал из него остатки собственного достоинства, бившего когда-то через край, оставив лишь пустую, смертельно уставшую оболочку. В первый же день на плацу их взгляды пересеклись, и старик не узнал в молодом мужчине ни разносчика газет, ни своего доносчика – для него это был просто новый каторжник, еще один живой труп.
ID:
494490
Рубрика: Проза
дата надходження: 23.04.2014 23:02:54
© дата внесення змiн: 29.04.2014 09:14:08
автор: soulowner
Вкажіть причину вашої скарги
|
