Мои детство и отрочество прошли в маленьком шахтерском городке Донетчины, на улице, названной в честь великой танковой биты - Курской, в тени высоченных орехов, в футбольных баталиях на Поляне (именно так, с большой буквы мы называли наше «футбольное поле», где штангами служили корявые яблоньки-райки), в картежных играх на крыльце до полуночи. И в попытках объясниться в любви девочке Марине из далекого Казахстана. Она была старше меня, 13-летнего, всего на полтора года, но делала вид, что мудрее - на жизнь. Иногда это «деловиденье» куда-то пропадало, и синеглазая Маринка, родители которой работали на Байконуре, становилась по-детски бесшабашной, такой простой и милой, что в нее нельзя было не влюбиться…
Она приехала на летние каникулы к бабушке, которая жила домов через шесть от меня. Лицом наши дворы выходили на заасфальтированную улицу (мы ее чаще называли не Курской, а «передней»), а «попой» смотрели на промежуточную улочку без названия. Ее мы, не мудрствуя лукаво, нарекли «задней». Тогда еще не было повального огородного бума, так что территории перед заборами устилала травка, занимали кучи угля и песка, цветочные клумбы. Места на «задней» улице для игры в футбол было, конечно, маловато. А вот для выбивного или «собачки» — вполне хватало. Эти детские игры мы находили вполне для себя приемлемыми и даже забавными. Тем более, что было нас — три мальчишки, да две с половиной девчонки. За половинку считалась Маринкина двоюродная сестра, девятилетняя Ира, которую ей периодически давали «в нагрузку». Я, Эд, Сашка, Марина, Ира, да Сашкина кузина Ольга — вот и вся наша гоп-компания.
Гулять, как правило, выходили под вечер — работы в своих домах всегда хватало, да и отсыпались мы, пользуясь каникулами, часов до 9-10. Телефон был только у меня дома, о мобильниках тогда никто и не слыхивал, так что собирались по зову. «Сашка!» — орал я под окнами Сани, живущего на соседней улице. «Э-э-э-дька!!!», — голосили мы в два голоса у забора старшего из нас, Эда, во дворе которого жил грозный пес Дик, никак не желающий нас признавать. Потом втроем топали к Саниной сестре, у которой, как правило, было «нарядов вне очереди» больше, чем у всех нас, вместе взятых. Чем могли, помогали и, наконец, вызволив ее из трясины быта, спешили за Мариной. Радовались, когда удавалось отделаться от навязчивой Иринки. Шпыняли бедную девчонку почем зря, если ее таки сплавляли нам.
Мы, естественно, не были ограничены ни пределами «задней» улицы, ни играми с мячом. Гоняли и по парку, и по пустующему двору школы, бегали на ставок… В кино не ходили, на дискотеки — тоже. По крайней мере, мы, мальчишки. Барышни периодически вырывались на эти, как мы презрительно говорили, «танцульки». Приходили оттуда с подозрительно блестящими глазами и распухшими губами. Но дискотеки проходили лишь пару раз в неделю, кавалеры там не отличались надежностью, так что с нами девчонки порывать не собирались. Но рано или поздно наши игры должны были во что-то перерасти. Так оно и случилось.
«Как зарождается любовь:
Огнем ли молнии пронзает
Или улиткой заползает
В сердечный вроде бы покой?
Распустит крылья за спиной
Иль их же напрочь обрывает?
Никто, наверное, не знает,
Как зарождается любовь».
К тому времени, когда я стал осознавать, что со мной творится что-то неладное, наша компашка уже находилась в периоде полураспада. У Эда появились «свои» барышни, которые с ним, надо полагать, не только в выбивного играли. Сашка больше думал о футболе и картишках, чем о гульках с двоюродной сестрой и ее подругой. А я… Я засыпал с Маришкиным именем на устах, просыпался с ним же. Видел ее глаза в небесной синеве и ее волосы в ночном сумраке, чувствовал ее запах в смеси яблочно-абрикосового аромата, витавшего над нашей улицей (шла горячая пора закупорки солений-варений). От природы мечтательный, я стал «выпадать» из реальности в самые неожиданные моменты: за столом, во время колки дров, обрывания вишен. Естественно, я ссаживал себе кожу топором, набивал синяки и шишки, падая с дерева в обнимку с ветками, стучал ложкой по пустой тарелке. Зато душа пела! А еще я начал писать. То, что я бросал на бумагу, трудно было назвать стихами — так, рифмованные строчки — но тогда мне казалось, что я — новоявленный Пушкин.
«Мы катались с тобой на качелях,
Я писал тебе стихи,
Я был влюбленным поэтом
И дарил тебе васильки».
Откопав тетрадку с теми поэтическим потугами лет через 10, я смеялся до слез над собой, прошлым. Будь я менее романтичной натурой, глядишь, что-то бы у нас с Мариной и вышло. Это потом, пообтершись в этой жизни, я понял, что девушкам нужен напор, а не щенячья преданность. Но тогда было тогда, а потом — через энное количество лет. И, честно говоря, я не жалею, что у нас с девушкой из Казахстана не случилось взаимной «большой и светлой любви». Ведь вся моя жизнь могла пойти по-другому. И я не встретил бы ту златовласую прелесть, которая стала моей женой. Но это, как любят заканчивать свои произведения некоторые авторы — совсем другая история…
Итак, я заболел Мариной. Не видя ее, я страдал, видя — терялся. Обычное красноречие стало мне изменять: я глупо хихикал, хмыкал и что-то невнятное мычал, если она пыталась меня разговорить. Надо был что-то срочно делать, потому что в глазах моей Дульсинеи я медленно, но верно превращался в деревенского дурачка. И я решился.
Собрав все карманные деньги, долго и бестолково бродил по рядам, не понимая — что я тут делаю. Нужно было купить что-то такое, от чего Марина пришла бы в восторг. Что-то, в чем можно ей вручить мое признание. Написанное фломастерами от руки печатными буквами (почерк у меня — ужасный), оно лежало дома, дожидаясь, когда же я принесу ему достойную упаковку. В конце концов, я, как ворона, рванул на блестящее — приобрел усыпанную белыми камешками косметичку. А еще — тоненький крестик на цепочке — не серебряный и тем более, не золотой — но достаточно симпатичный (так, по крайней мере, мне тогда казалось). Дома упрятал крестик в сложенный в четыре раза листок с признаниями, листок — в косметичку, а ее — в газеты. Этакая маскировка. На вид получилось некое подобие тормозка, который отцу-шахтеру накануне смены заворачивала моя мама.
...В тот день я был в ударе — в прямом и переносном смысле. И «выбивал» всех подряд, словно чувствуя, что это — последняя наша игра, и шутил небанально, и даже решился взять Маришу за руку, когда мы шли по пустынной в вечерний час «передней» улице. Попросив ее немного подождать, я заскочил в свой дом...
Марина медленно шла по направлению к своему двору, то пропадая в тени, то искрясь в свете редких фонарей. Я догнал ее и молча пристроился рядом. «Что это?» — спросила она, кивнув головой на пакет, который я сжимал в руке, как гранату. «Это — тебе», — хрипло произнес я и ткнул «тормозок» своей влюбленности в живот. «Зачем?» — поинтересовалась Марина. «Увидишь», — ответил я, пожал ей руку и … ушел.
На следующий день я чувствовал себя, как затравленный зверь. Боялся не то что выйти на улицу, а даже выглянуть из окна. Но, по закону подлости, у бати был выходной, так что пришлось «светиться» во дворе по полной программе. То мы чинили крышу сарая, то перетаскивали бревна из одного конца двора в другой, то распиливали их на чурки, которые потом наперегонки тюкали топорами. Благо, основная часть трудотерапии проходила в закрытом закутке, не видном ни с «передней», ни с «задней» улицы. Но я все равно почувствовал, что ОНА где-то рядом. Хотите — верьте, хотите — нет. В нос ударил яблочно-абрикосовый запах, по спине кто-то словно провел плашмя холодным ножом. Потом все пропало, и я понял, что Марина прошла мимо.
А вечером мы увиделись. Она, естественно, поделилась новостью-влюбленностью с подругой Олей. Та подослала ко мне своего братца Сашку. Он выманил меня из двора. Там меня синеокая казашка и прихватила. Отдав мне «тормозок», упакованный даже лучше, чем изначально, она предложила быть просто друзьями. Я выдавил из себя: «Просто друзьями мы быть уже не сможем», — и поплелся домой. Писать стихи.
…Вот, в принципе, и вся история. Вены я себе не резал, имя ее на заборах не писал, серенады не пел. Тем летом мы с Мариной больше не виделись. Восьмого марта я подарил косметичку и крестик соседке по парте, милой девочке Ксюше, которая, конечно, даже не знала, что эти вещи стали свидетелями начала и конца моей первой любви.
За что я буду всегда благодарен девушке из Казахстана, так это за то, что благодаря ей я начал писать. Сначала медленно и коряво, потом много — и плохо, и, наконец — редко, но метко. И хоть стихам моим, возможно, никогда не суждено увидеть мир в виде книги — это не беда. Беда, если бы их вообще не было…
А с Мариной мы встретились через два года после того лета. Она в свои 17 лет была уже почти женщина, я в свои пятнадцать с половиной — романтическим юношей, правда, несколько сдобренным (или испорченным?) реализмом. Мы пару вечеров просидели на лавочке, которая помнила нас совсем другими, поговорили о том, о сем и ни о чем. Марина ярко красила губы, неярко — глаза, стала курить и носить не ситцевые платьица ниже колен, а блестящие (как та самая косметичка!) мини-юбки. А еще она перестала пахнуть яблоками и абрикосами. По крайней мере, для меня…
Мы с ней так ни разу и не поцеловались. И расстались друзьями. Незнакомыми и не нужными друг другу.
«Мне сочный плод любви упал в ладони,
Я сжал его, пытаясь удержать,
А он меж пальцев — ручейками тонкими —
Истек, прорвался, выскользнул, сбежал…»
Александр АЛДОЕВ (Он же – Андрей КРИВЦУН).
ID:
430216
Рубрика: Проза
дата надходження: 08.06.2013 17:26:47
© дата внесення змiн: 08.06.2013 17:27:20
автор: Андрей Кривцун
Вкажіть причину вашої скарги
|
