Негустой отвесный дождь лопотал что-то свое, скучное, смывая последние краски осени, и все за окном становилось тусклым и грязным. Старый осокорь посередине двора совсем оголился и мокро чернел, уродливый, раскоряченный, и никому не нужный. Переполненные лужи, притворяясь кипением ледяного чая из палой листвы, дрожали в ознобе. К спасительному подъезду толчками продвигался черный напрягшийся горб зонт. А еще был забытый красный совочек, обреченный на ночлег в размокшей песочнице и одинокая ворона с выщербленным крылом, залетевшая по ошибке в чужой двор и каркнувшая сердито в окно Виктору, как будто он был виноват, что на дворе осень.
Не очень веселое время года. И темнеет с каждым днем все раньше. Дой-дет, чего доброго, до того, что солнышко будет просыпаться всего на несколько минут в день. А затем наступит одна сплошная ночь без выходных и праздников.
Под руководством бабушки Виктор осваивал "подкидного дурака". Подмостив на стул трехтомник кого-то унылого, как затяжной дождь, он учился отличать десятку бубен от трефовой восьмерки. С мастью проблем не было, да и с иерархией тоже: здесь - алых сбежавшихся после стирки носовых платочков столько же, сколько пальцев на руках, там - черных листочков клевера на два меньше. С придворной братией еще проще, а вот тузы сбивали с толку. Число один - так мало, что меньше, кажется, и быть не может, а поди ж ты, - самая главная карта. Почему?
- Э-э, Витя, случается, что один и десятерых побьет, - сказала на это ба-бушка Лиза. - Вырастай большим, сильным да неробким, и сам будешь, что твой туз. Никому спуску не дашь.
- А я что, могу слабым вырасти? - недоумевал Виктор. Бабушка Лиза, укладывая надоевшие карты в деревянную коробку для разных мелочей, усмехалась.
- Будешь сильным, будешь. Как папа твой, как дедушка Вася. А как же. Вот сейчас ужинать будем, тебе кушать надо побольше, а то худенький ты какой-то у меня. Мама твоя придет с работы, да спросит: "Почему это Витя этакий недокормыш?" Что ей скажу? Что сыночек ее расти не хочет, от манной кашки отказывается?
- Вырасти я хочу, - рассудительно отвечал Виктор, - а манку с маслом не хочу. Она противная.
- Не будет сегодня манки. Гречку с молоком я тебе сделала. Сейчас разо-грею. Да с печеньицем лимонным... Знаешь, как вкусно?
- Ну-у, так завтра манка все равно будет. - Виктор надул губы, делая вид, будто расстроен. - А скажи, кто на свете самый сильный, самый смелый, лев?
- Лев, - подтвердила бабушка.
- А львы манку не едят! - торжествующе выпалил Виктор, вскочил, пробе-жался, нарочно топая, по комнате, плюхнулся с разбега на "взрослую" кровать, и заколыхался мягкими волнами матрас на железной сетке. - И слоны не едят! И жирафы!
- Ну, ну, ну, Витюша, не балуйся. Гляди, что с постелью сделал.
- Не буду манку кушать никогда! - азартно выкрикнул Виктор, спрыгнул на пол, и на четвереньках побежал на бабушку. - Р-р-р-р! Я лев!
- Ох!.. - Бабушка Лиза хваталась за грудь. - Зачем так пугаешь? У меня чуть сердце не выпрыгнуло.
- Правда, страшно? - Виктор скалил зубы и размахивал скрюченными в когтистые лапы руками. - Я еще громче могу. Гр-р-р!
- Еще бы не страшно... - Бабушка пригладила теплой ладонью светлорусые вихры подползшего к ее ногам внука. - Ишь, гривищу какую отрастил. Стричь тебя пора.
- Не на-адо стричь, - заныл было Виктор, потому что терпеть не мог жуж-жащую машинку, которая больно щипалась, а также потому, что усаживали его не в кресло, а на неудобную дощечку, положенную на подлокотники, и было в том что-то унизительное. Но ведь не сегодня же его поведут в парикмахерскую, верно? И даже не завтра. Так что, нечего и горевать до поры.
- А я тебе сегодня на каждую печеньку еще и повидла капну, - утешительно молвила бабушка Лиза.
- А книжку почитаешь? - закрепляя достигнутое, спросил Виктор. - Про пещерных людей.
- Да уж почитаю. А, может, про Буратино?
- Не-е, - замотал головой Виктор, знавший "Буратино" едва ли не наизусть. - Про льва и этих... Из племени.
Бабушка Лиза, с усилием опершись о стол, отчего тот даже пошатнулся, поднялась, оправила тускло-бежевое платье и пошла к тумбочке, на которой помещалась трехногая электроплитка со свернутой в улитку крученой прово-лочкой. Проволока эта, накалявшаяся до оранжевого цвета, была смертельно опасна, и Виктору приближаться к плите категорически запрещалось.
Гречка с молоком - тоже не подарок судьбы, и чтобы оттянуть время неиз-бежного ужина, Виктор решил заняться самым неинтересным делом, - прибор-кой своего уголка с игрушками. То была небольшая хитрость, основанная на одном из открытий Виктора. А если бы возникла необходимость что-нибудь приблизить во времени, нужно было, к примеру, полистать "Мурзилку"- не успеешь оглянуться, а время-то и пролетело!
Прибраться - означало поставить машинки, паровозики и прочее ровно по линии плинтуса, а игрушки мягкие - сложить в мешочек из сине- переливчатого сатина. Скажете, минутное дело? А вот и нет.
Первым делом был испытан любимый самосвал, порядком одряхлевший за прошедший год. Переднее колесо его болталось, но техническую помощь ему мог оказать только отец, а у отца, конечно, не было времени на подобные пустяки. Затем Виктор занялся почти новым трактором на резиновых рубчатых гусеницах, который ни в какую не желал ехать в гараж самостоятельно, потому, что не заводился без ключа, пропавшего еще на прошлой неделе во дворе на ответственном строительстве песчаной крепости. Когда же Виктор попросил отца придумать что-нибудь для оживления механизма, Богдан Васильевич с досадой заметил, что вина за утерю целиком лежит на владельце, отыскать в песочнице ключ возможно лишь с помощью сильного магнита, а сам магнит надобно будет у кого-нибудь одолжить, но в ближайшее время ничего с этим не выйдет потому что катастрофически не хватает времени.
"Катастрофически"... Бывают же такие слова, - как треск разламывающегося под чьим-то обширным седалищем стула. Из-за этого трескучего слова невозможно добыть магнит, чтобы найти ключ для того, чтобы завести трактор... Нелепость какая-то. Зачем ключ сделан таким, что потерять его проще, чем найти? Нарочно, что ли? Почему не придумали его неотъемным, под крышечкой? Тогда было бы совсем другое дело, весь трактор в песке не потеряется.
Медвежонок Боря был пойман под шкафом, бело-рыжий пес Тузик - под столом, а его сородич по имени Берн сидел с самого утра на своем месте и оправданно грустил: угольно черная овчарка от рождения лишена была задних ног, точнее, ноги имелись, но сросшиеся между собой в согнутом положении, так что бедняга Берн мог только сидеть, понурив голову, и утешаться сказкой о Русалочке, которая также не могла ходить, и прибегла даже к мучительной хи-рургии на пути обретения ног, только добром это не кончилось. Виктор почти не играл с Берном, но очень жалел его, и всегда усаживал так, чтобы псу видно было все происходящее. Виктор даже не помнил, кто и когда преподнес ему незаслуженно обиженного зверя, а спросить не решался, опасаясь ненароком задеть добрые чувства дарителя.
Бабушка Лиза тоже симпатизировала "убогому", и чтобы как-то скрасить его унылое настоящее, придумывала разные истории из его якобы полноценного прошлого; они начинались обычно словами: "Когда Берн был молодым, и бегал на четырех ногах...", а дальше - нехитрые истории о приключениях благородного и отважного пса в его собственной стране, отделенной от обыденности прозрачной стеной; все, что происходило за нею, Виктор мог видеть и слышать, но дверей в стене предусмотрено не было. Так же, как и возврата в счастливое прошлое для самого старины Берна.
Процедура уборки проходила непросто. Самосвалу не годилось быть просто отправленным в воображаемый гараж, а медвежонку - в темное узилище мешка. Виктор усадил Мишу в кузов хромого самосвала, покатал по комнате, сделав три, четыре, пять кругов слева направо, а Берн сидел все это время на диване, наблюдая и немножко завидуя. Пришлось взять в поездку и его, и у машины отвалилось еще одно колесо, заднее, и долго не удавалось приладить его на место.
Параллельно этим важным манипуляциям (но иногда - в противоположную сторону, и даже, наперекор Евклиду, вбок и наискось) работало воображение Виктора. Пропавший давным-давно свисток обнаружился в ватном брюшке Тузика (сам ли он его проглотил?), и чтобы извлечь находку, пришлось слегка надорвать песика по шву (с прелестным "тыт-тр-тр). Свисток закономерно привел мысли к шоколадному драже, чьи резервы были исчерпаны вчера, а также к умозаключению менее ожидаемому: Виктор решил, что продавать драже в таких вот бумажных кулечках-фунтиках - продуманное издевательство, ибо остаток его в сужающемся вместилище уменьшался не пропорционально съеденному количеству, рассчитать ежедневную порцию было почти невозможно, и в финале кондитерской утехи Виктора ждала одинокая горошинка, закатившаяся в бумажный хвостик кулька.
Шестой круг катанья и вовсе раздвоил внимание: слева, за треснувшим стеклышком буфета у круглолицего будильника печально обвисли разнобокие усы, потому что близился час нежеланного ужина, а, скакнув направо, другая, веселая, мысль вернула Виктора к сатиновому мешку, похожему на котомку бродяги с картины русского живописца (в отцовской библиотеке было несколько альбомов по искусству, и Виктор иногда подолгу разглядывал красочные слепки с чужих впечатлений, пытаясь войти в локальные пространства каких-нибудь "Чаепитий в Мытищах", и порой это удавалось, на несколько мгновений, не дольше, и откликалось усталостью, надолго отбивающей охоту к опытам). Но сейчас о нищих в тряпье Виктор думать не хотел, превратил суму с сухарями в магический мешок клоуна, и комната наполнилась терпким запахом цирка, чудеснейшего заведения, в котором Виктору довелось побывать около месяца назад, а после он несколько дней не мог опомниться; для такого количества впечатлений просто не хватало свободных объемов, и пришлось в срочном порядке подрасти. Кстати, если постижение новых сторон и граней мира будет требовать постоянных приращений, то какой же громадиной Виктор станет годам к десяти?..
В цирке было все, кроме львов (что, пожалуй, и к лучшему), но, ни фанта-стические полеты и верчения на трапециях, ни изысканные жестокости воору-женного ножами и шпагами иллюзиониста в отношении своей доверчивой ассистентки не доставили Виктору той радости в ее чистом виде, какую подарил ему добродушно-придурковатый малый с помидорным носом и в одежке с чужого плеча. Как он, ползая на коленках по истоптанному ковру арены, сгребал в свой мешок луч солнца, не догадываясь, что соблазнился светом прожектора...
А несколько дней назад бабушка Лиза отлучилась в булочную, впервые оставив Виктора без неусыпного контроля, и он, поначалу испугавшись одино-чества, вспыхнул восторгом нежданно обретенной свободы. Ослепительный полдень лился в окна, и Виктор прыгал по-лягушачьи, вертелся и катался в солнечных отпечатках на сбившихся ковровых дорожках, подбрасывал мешок с медвежонком, лаял и гримасничал, потешая не столько воображаемую публику, сколько себя самого, сидящего в первом ряду с подтаявшим шоколадным батоном в руке, и сам смеялся до икоты, пока световые пятна, подобравшись к двери не пропали, оставив плывущую в воздухе золотую взвесь (отныне эти скользящие по комнате - и другим комнатам и залам его будущего - световые квадраты и параллелограммы, эти остроугольные оттиски идеально круглого светила будут сопровождать Виктора всегда и повсюду, где в преграде между ним и его Солнцем будет хоть какое-нибудь окно), и он решил, насилу отдышавшись, что станет когда-нибудь знаменитым клоуном-путешественником. Или путешественником-клоуном, надо будет уточнить. А стать путешественником он твердо решил еще в раннем детстве, почти год назад.
Сегодня солнца не было, не было свободы, и Виктор, сомневаясь уже в верности выбранного жизненного пути, подумал о том, что профессия стран-ствующего клоуна - не совсем то, что хотелось бы, погладил Берна по облезло-му плюшу спины, уложил спать в уютный мешок и затянул шнурок с кисточкой, размышляя вот о чем: если в мешке всегда ночь (на то он и мешок), то куда эта маленькая, но бессмертная ночь исчезает перед тем, как появиться с другой стороны, когда мешок этот выворачивают наизнанку?
- Ну, не вертелся бы ты, непоседа, - ворчала бабушка Лиза. Виктору сидеть у нее на коленях неудобно, но и бабушке не лучше: она примостилась боком к столу, книга лежала под ее левым локтем и, чтобы читать "Льва", ей приходилось поворачивать голову вбок, как сове.
- Читай дальше, - требовал Виктор, копая ложкой в затопленной молочным озером гречке.
- Часть вторая... "Прошло два дня. Зур все еще был слаб, но уже мог дер-жаться на ногах..." - Бабушка читала неторопливо, задерживаясь, чтобы пропу-стить слишком сложный абзац, но не потерять при этом нить. - "Близился конец весны..."
- А когда же лев будет? - Ложка замерла на полпути ко рту, и молоко исподтишка капнуло на скатерть.
- Будет тебе лев, скоро уже. Ты кушай, кушай. И не сбивай меня. Так... "Ун очутился в обширной пещере..."
Сердце Виктора, сделав неровный толчок, забилось сильнее. Сейчас!..
- "...внезапное рычание заставило его отпрянуть: в глубине пещеры он увидел огромного зверя. У него была густая черная грива и могучая грудь. Ростом он превосходил..." - Она вдруг странно кашлянула. - Погоди, Витюша, слезь на минутку. Что-то мне...
Виктор положил ложку и неловко съехал с бабушкиных коленей. А с ба-бушкой Лизой происходило странное. Выгнувшись назад, правой рукой она пыталась расстегнуть на груди свою зеленую, штопанную на локтях кофточк, - пальцы слепо шарили, не находя пуговиц, а рукою левой она крепко захватила клетчатое полотно скатерти, словно собираясь сдернуть ее со стола.
Виктор ничего не понимал. Ему показалось на мгновение, что бабушка, увлекшись повествованием, разыгрывает перед ним ужас, охвативший героев книги, но вот отскочила и упала на пол верхняя перламутровая пуговка, а это уже не могло быть игрой, но только предвестием Катастрофы.
- Бабушк!.. - осторожно позвал он, но прикоснуться к ней боялся. - Бабуш-ка?..
"Это взаправду?" - Он обвел глазами комнату и понял, что и привычные детали, и все в целом было немного не таким, как всегда, чужим, отстранившимся, равнодушным, предательски оставившим его наедине с тем, что происходило в эти мгновения.
- Уй-ди... Ви... тя... Бо... ра-ди... - Ее скрипуче-рыдающий тихий и страшный голос выходил мучительными толчками; обрывки растерзанных слов оседали, кружась, темными хлопьями. - Не.. смот-ри, у... йди...
Она пыталась сказать еще что-то, но рука ее соскользнула и повисла; бабушка Лиза вздрогнула, будто хотела встать, медленно завалилась на стол, лицом в соскочившие на книгу очки, и те, разломившись, сухим щелчком дали начало совершенной тишине.
Виктор, пятясь, вышел в коридор. Двери прикрыть он был не в силах, и так стоял, наверное, долго, и оставался бы еще неизвестно сколько, когда на него натолкнулась соседка тетя Раиса. "Ты чего это посеред дороги..." - начала было она, заглянула в комнату, позвала тревожно: "Егоровна!.." и, все сразу поняв, закричала кому-то через весь коридор: "В "Скорую" звоните, мать вашу!..", и этот кто-то, охнув, затопотал по лестнице вниз. В коридоре стало людно, Вик-тора окружили, закрыли проход в комнату, заботливо отодвинули, и ленькина мама, взяв его за руку, приговаривая: "Пойдем, пойдем к нам, нельзя тебе здесь", увела к себе, усадила на кровать и ушла, а Ленька, ошалевший от значимости и необыкновенности происходящего, убежал тоже, несмотря на запрет.
Виктор остался совсем один. Ему следовало немедленно проснуться, и как можно скорее забыть весь этот плохой сон. То, что происходило, не могло быть явью. Успев выхватить из коридорного гама слово "померла", он не желал признавать того, что это звукосочетание имеет отношение к бабушке Лизе и к нему самому. Но если это все же не сон, то его, Виктора просто предали. И не только его...
Почему не приходит мама? Почему отца не оказалось дома? Кто, как не он постоянно внушает Виктору, каким осторожным и предусмотрительным следу-ет быть. Возможно, с его появлением все восстановится, и бабушка, вздохнув, проснется, извинится за свою слабость и попросит Виктора отыскать под сто-лом пуговицу?.. Но что-то безмолвно говорило Виктору, что ничего этого не будет.
Он огляделся. Где он? У Леньки? Почему шум за дверью? Голос отца, или послышалось? "Где Витя?" Да здесь он, в чужой комнате на протертой до пру-жин кушетке. Ничего этот Витя не сделал для бабушки Лизы, маленький бес-помощный дурачок Витя. Клоун с мешочком. "Вот придет отец, и спросит: куда же ты смотрел? А я скажу: бабушка Лиза говорила, что бог за всеми следит с неба, а я не виноват. Я не знал, что так бывает... Нет, нет, нельзя говорить про бога, я же обещал."
"Отец сам должен был знать все. И, если бабушка правду говорила про бога, то отец должен прямо сейчас бежать на аэродром, сесть на самый лучший самолет и, поднявшись высоко в небо, попросить... нет, потребовать: делай так, чтобы все было, как раньше, кому говорят!" Или вызвать милиционера, и пойти с ним в "храм", и там сказать, что полагается, а если добрым словом не получится, тогда уж..."
Дверь приоткрылась, и Виктор увидел маму, встрепанную, испуганную, непо-хожую на себя.
- Витя, Витенька... - Слезы бежали по ее щекам, оставляя в пудре темные тропинки. - Ох, Витенька, да за что же нам...
А Виктор еще не плакал, хотя как раз сейчас ему и полагалось реветь белугой (он умел, конечно, это делать), но, сосредоточенный и почти спокойный, он только поинтересовался:
- А где папа?
Светлана Игнатьевна, не сдерживаясь, разрыдалась, так и оставаясь в дверном проеме.
- Там, с бабушкой. - Она терла платочком свое покрасневшее, разбухшее и смявшееся лицо. - Ты посиди пока здесь, хорошо, Витенька?
- А они скоро с аэродрома вернутся? - спросил он.
- Что?.. - поразилась мама. - Почему - аэродром? Тебе плохо, да? - она, наконец, подошла к нему, пощупала, волнуясь, лоб, прижала к себе. - Ох, сы-ночка ты мой, что же это делается такое на свете...
Потом, убедившись, что Виктора можно не надолго оставить самого, мама ушла, а он, все так же неподвижно сидя на кровати, пытался вспомнить те страшные слова, нечаянно услышанные однажды на улице от сидевшего прямо на клумбе грязного дядьки. Энергичная мелодика этих слов так понравилась Виктору, что он, чтобы не потерять их, тут же внятно повторил словосочетание, и был потрясен первым в жизни шлепком по губам. От неожиданности и несправедливости он расплакался, а бабушка Лиза, покрасневшая от гнева, наклонясь к нему, раздельно произнесла: "Еще раз это скажешь когда-нибудь, и у тебя рот почернеет, глаза покосятся, и станешь таким, как этот, понял? Ты уж прости за то, что ударила, только по-другому-то никак нельзя было".
Но бабушка не взяла с него обещание навсегда забыть эти слова. И Виктор слез с кровати и, прихрамывая на затекшую ногу, подошел к черневшему окну. Глядя туда, где над расплывчатыми огнями верхнего этажа углового дома была уже чернота беспросветная, он замычал, замотал головой, отгоняя страх перед неминуемым возмездием, которого все же не исключал, и выкрикнул самое ужасное из известных ему слов:
- Говно! Ты... Ты ... - говно!
Но ровно ничего не произошло.
ID:
979871
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Дума (билини)
ТЕМАТИКА: Сюжетна лірика відносин
дата надходження: 11.04.2023 11:32:22
© дата внесення змiн: 11.04.2023 11:32:22
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
