А надо вам сказать, что Тагинцев взятки давать – не то чтобы не умел, а прямо-таки – физически не мог. Еще в глубокой юности его посетила эта мысль, такая же волнующая и непереносимая, как мысль о неизбежной смерти. В голове не укладывалось, как это он, Тагинцев, ни за что ни про что может подойти и предложить деньги… «ну, благодарность». Ведь он же человека совсем не знает! И вдруг подойти и так унизить, как подонка какого-то, как будто точно знаешь, что этот – берет. Нечто подобное Тагинцев испытывал и в отношениях с девушками (вот еще одно впечатление юности), и это ему сильно мешало. Позже Тагинцев научился безболезненно презирать себя… ну, и других, конечно. Но вот взятки давать так и не научился. Физически не мог. Конечно, ему объяснили, а где-то он и сам догадался, что существует определенный ритуал, некие культовые танцы вокруг предполагаемого конверта, которые заканчиваются обрядом взаимного закрывания глаз, ушей и носов; в полной темени и абсолютной тишине звучат некие необходимые слова, раз и навсегда утвержденные каноном. Язык их непонятен и чужд, но сразу как-то становится совершенно ясно, что это ничего, что это так только, и во всем естестве твоем торжествует восхитительный легкомысленный кураж, хочется смеяться и кому-нибудь даже подмигнуть, но это нельзя... В общем, после катарсиса происходит процесс перехода – и все.
Мучительная тайна сродни первородной была открыта, осознана, все ответы на все вопросы были разложены по своим полочкам, и Тагинцев был морально готов лишиться невинности, и даже нетерпеливо искал случая, который рано или поздно подвернулся. Запивая ванильным какао страсбургский омлет, весь напомаженный, ухоженный, ко всему подготовленный, он слышал, как гулко пляшет его огромное сердце. Оно колотилось всю дорогу до кабинета, но с первыми же словами (кажется, «добрый день») куда-то исчезло… и все пошло просто отлично, просто отлично он, оказывается, освоил теорию, недаром же так долго и мучительно все обдумывал. Он все сделал правильно: и благодарность, и заискивание, и сокращение дистанции легкомысленным оборотом речи (заранее продуманным и отрепетированным). И человечек быстро и привычно принял пас. И все оказалось именно так, как представлялось, буднично и скучно до восторга. Но когда приблизился момент перехода, и уже печально и торжественно воспел саксофон под сурдинку тамтамов, и взгляд человека потускнел, обращаясь в глубины его мистической души, и мзда в кармане начала медленно раскаляться, обжигая потную ладонь… Все вернулось. Все экстатические страхи, все мучительные комплексы его юности вновь возникли где-то в области желудка, устремились вверх и комом застряли в горле. Тагинцев с ужасом представил, что вот прямо сейчас оскандалится немыслимо и непереносимо. Он растерялся, взял себя в руки, запаниковал, успокоился… а пауза затягивалась. Рука человека повисла в воздухе и протянулась к нему, а конверт запутался в лабиринте кармана, а эсхатологическая тошнота над бездной забивала дыхание. Но как только Тагинцев понял, что он – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах – все вмиг прошло! Кошмар кончился, гнусный аромат прозекторского формалина уплыл в кондиционер, омерзительная истина нырнула на дно желудка и затаилась там. И лишь где-то в отдалении неспешно затихало сердитое ворчание тамтамов. «Так что держите меня в курсе, если что», – пробормотал Тагинцев, уворачиваясь от взгляда ошарашенного человека. Голова была чистая и ясная. Плотно притворив за собой дверь кабинета, он постоял минуту в задумчивости, как бы улыбаясь своим каким-то заветным мыслям. А мысль была простая, как всегда в момент истины. Оказывается, это как с девушками. (С девушками у Тагинцева наладилось, и действительно оказалось просто.) Всякая теория коту под хвост, и даже ритуал совершенно ничего не значит. Тут понять надо, тут надо душу открыть чему-то огромному – не сейчас и не здесь, а вообще для себя – и навсегда.
Вот так и получается, что в очереди Тагинцев всегда четвертый, и какие-то веселые обаятельные люди запросто проходят мимо туда и обратно, на ходу досказывая анекдот, провожаемые восхищенными взглядами, а он попрежнему четвертый в очереди, а стульев в коридоре никогда не ставили, а стенка мажется, а лампочке от роду сорок ватт, и не почитаешь. И все равно, никаких исключений для него не сделают, и даже наоборот: его же исключат, если что. Никто в глаза ему, конечно, не скажет, но он знал, что его считают жадным, холодным, высокомерным и скучным, так что поделом.
Тагинцев.
2002
ID:
465636
Рубрика: Проза
дата надходження: 12.12.2013 16:12:54
© дата внесення змiн: 19.12.2013 15:47:30
автор: Ник.С.Пичугин
Вкажіть причину вашої скарги
|
