| Сторінки (10/972): | « | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 | » |
Все вирішує момент. І в житті, і в творчих змаганнях - один момент.
Тижнів кілька тому простував своєю вулицею, як щодня та завжди - аж глип: балкон, одненький серед сотні його однояйцевих близнюків, оповитий диким виноградом. Господар виростив його у якомусь ящику абощо, і тепер, коли повсякчас мрячно та сльотаво, має не балкон, має альтанку, місце для інтимних побачень і усамітнених роздумів, високо над вуличною метушнею, недосяжно для міського гамору, з поглядом, зануреним у далечину, що звідти видиться аж до задніпровської низовини, що припадає до білих веж і церков Переяслава. І все це, і побачення інтимне, і роздуми про пусте та вічне – крізь червонясте плетиво, вишуканий візерунок, мигтіння та дрижання запаленого осіннім вітром листя. Цей виноград – парадокс, вибрик природи, адже він радше ота Рильського троянда, чиста, безко́рисна, безкори́слива краса, а все ж таки – виноград, Parthenocíssus quinquefolia.
Я полапав себе по кишенях – та де там, телефоном цей шикарний балкон-альтанку не взяти, треба бігти по фотокамеру, зум, оптика, а тут онде паркан, поставити, аби ні дай Бог здригнулася рука. Проте дертися круто вгору додому, коли мені наразі треба круто вниз, я не схотів, натомість вирішив твердо й непохитно: завтра, о цій самій порі, на цьому ж місці, вбраний та налаштований так само. Та на завтра вітер обдер геть усе те листя, альтанка зникла, годі відшукати тепер той балкон серед сотні його близнюків. Немає, не було ніколи, вигадав і набрехав я всі побачення та роздуми понад середмістям і з поглядом, зануреним у задніпровську далину...
Або інший, щасливий випадок. Ходили з малим грати у баскетбол на спортивний майданчик сусідньої школи. Це саме по собі не кепсько, а ще трапився вночі мороз, то вже було десь під кінець жовтня, тому дві величезні шовковиці, що хилилися через паркан, встелили майданчик сліпучо-лимонним листям. Я ту красу і подивився, і ногами в ній почовгав досхочу, а потім ще пришкандибав шкільний двірник і позичив мені довжелезну мітлу, і я намахався нею досхочу, доки не прибрав усе те листя, яке двірник позапихав у мішки та прибрав десь, а тоді й бігати майданчиком було якось інакше. Я наче не майданчиком сусідньої школи гасав, а власним неозорим подвір'ям: ну хто, скажіть мені, хто змітатиме отакенну купу листя з чужого подвір'я? Я такий куркуль, що тільки у власній господі отак гаруватиму, та й то задля розваги, а не повсякдень...
Оце і був момент: наступного вже дня з нього та миттєвостей 40+ років життя написалося незлецьке оповідання, а вже тепер до тієї школи зась, хоч ганяти м'яча, хоч листя змітати, хоч що, адже поставили навколо неї новенький паркан, а в тому паркані зробили шикарні моторизовані або й роботизовані ворота, які для нас, перехожих зайд, щодня, завжди і назавжди замкнені. Я не впустив той момент, і він народив текст, а це така потуга, така міць! Овідій помер, той, хто заслав його, також, і керована ним світова імперія розвалилася та зникла, геть усе звіяло вітром часу, все, крім одного. Вірші, текст – це назавжди.
...момент. І в житті, і в творчості все вирішує момент.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=893950
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 04.11.2020
Финансовая пропасть, говорил Бендер, самая глубокая из всех пропастей, в неё можно падать всю жизнь. А я, кажется, нашел еще более глубокую пропасть – только в нее падать не приходится, мы в ней сидим от рождения, на самом её дне, и потому можно не падать, а выбираться из неё, и тоже всю жизнь. Это бездна невежества – она столь же глубока, как финансовая, а Марианская впадина значительно уступает им обеим.
Буквально два-три дня тому назад я опубликовал ностальгический очерк «Чудесный год», в котором прозвучало словечко из детства – «кушири». Так у нас на нижнем Днепре называют водоросли, образующие на глубинах до 3 метров мощные заросли, тянущиеся вдоль берегов на многие километры. Это своего рода живые изгороди, сквозь которые пловцу приходится продираться к чистой глубокой воде. Впервые я обратил внимание на звучание слова «куширь», «кушири» - какое-то дальневосточное, сахалинское, даже японское, как Кунашир. Земляк мой подхватил его, тоже вздохнул о детстве – и тут я впервые задумался о том, что же это за водоросли, как называются: ведь там не одна их разновидность, там их десятки, а я знаю только микроскопический вольвокс и упомянутую в очерке валиснерию, потому что выращивал ее в аквариуме. Задумался, полез в энциклопедии и справочники – и прежде всего в очередной раз убедился, как глубока бездна моего невежества. Вам приходилось оказаться в компании иностранцев, языком которых вы не владеете даже на уровне алфавита? Тогда только и остается, что указывать пальцем на предметы или изъясняться пантомимой. Вот примерно то же вышло с куширями. Они, между прочим, даже не водоросли!
Именно потому, что кушири – не водоросли, я не мог найти ни одного знакомого изображения в выдачах гугла. Более того, кушири – это вовсе не родовое универсальное название водной растительности. Наш украинский «кушир», а по-русски роголистник полупогружённый, или роголистник подводный, роголистник светло-зелёный, Ceratophyllum submersum L. – это вполне определенное растение, причем в зарослях подводной растительности даже не самое заметное. Кушир, роголистник – это так называемые макрофиты, высшая водная растительность, видимая без микроскопа, снабженная корнями, стеблями, листвой, цветочками и плодами. Водоросли – это все микроскопическое, одноклеточное, редко чуть больше, чем одноклеточное, и без всякой кроны и прочих признаков настоящего растения.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/9/9f/CeratophyllumSubmersum.jpg/800px-CeratophyllumSubmersum.jpg[/img]
Это прекрасно, но кушир – это очень маленькое растение, культивируемое аквариумистами, оно редко вырастает длиннее 50 см, и вот эти наши монументальные «кушири» на Днепре – это не он, те заросли - наподобие великой китайской стены и наверняка видны из космоса даже невооруженным глазом! Снова помычав и проделав несколько более-менее удачных пантомим перед гуглом, я добился правды. Те растения, которые в Днепре образуют мощные заросли, целые подводные леса, это рдестник (укр. «рдесник») (Potamogeton L., фото 2), рдестник злаколистый (Potamogeton gramineus) и рдестник курчавый (Potamogeton crispus). Этот последний я бы назвал как-то иначе, потому что его гофрированные листья не просто «курчавяться», они намного жестче листьев обычного рдестника и даже слегка царапаются. Может быть, рыбы об него чистятся от паразитов, которые досаждают им летом; вообще эти заросли для рыбы – дом, убежище, пастбище (для хищника – охотничьи угодья), а также нерестилище.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/bb/PotamogetonPerfoliatus2.jpg/800px-PotamogetonPerfoliatus2.jpg[/img]
Рдестник стоит того, чтобы изучить его поближе, желательно под водой, надев маску: свободно колыхаясь в толще воды, он во всей красе представляет свои довольно крупные темно-зеленые и вместе с тем полупрозрачные, чуточку упругие, как бы из геля сделанные листья, продернутые во всю длину толстыми и тонкими золотыми нитями; эти жилки идут от стебля к верхушке листа параллельно, не разветвляясь, как если бы это был рисунок не листа, а ткани, и довольно стильного фасона. Присмотревшись (если хватит дыхания), можно заметить сходство листа рдестника с листом таким древним растением суши как гингко двухлопастное (Ginko Biloba), у которого жилки тоже идут от черенка к краю листа без разветвлений. Может, и гинко в далеком прошлом - водоросль, пардон, высшая речная растительность.
Помимо чистого знания, названия речных растений имеют и практический смысл: каждое из них растет на определенной глубине, предпочитает тот или иной грунт на дне, служит кормом или убежищем для тех или иных видов рыб и насекомых. А то читаешь в каком-то «Любительском рыболовстве», что «на глубине до 2 м хорошо растут рдест, рогоз» - а как это выглядит, не знаешь и лезешь в воду, не зная коду. Впрочем, мне и эта частица знания, и охота за ней уже доставили столько удовольствия, что какая-то практическая польза от этого – это уже сверхприбыль!
Рдестник - вот что на этот раз обнаружилось в бездне моего невежества. Теперь уже известно и установлено: именно и прежде всего рдестник и рдестниковые создают в наших реках, речках и лиманах мощные заросли, непроходимые подводные джунгли, «кушири» в нижнеднепровском просторечье.
…а вы заметили, как перекликаются и даже переплетаются «простая речь» и «речка» в этом контексте. Совсем как кушири!
11/2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=893845
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 03.11.2020
на сон грядущий решил я перечитать избранные места "Собаки Баскервилей". И не ошибся! И даже дважды не ошибся! - буквально с первых же строк я ощутил именно то, чего искала душа моя. Я погрузился в атмосферу Викторианской Англии, в которой живы общественные традиции и неумолим технический прогресс, а добродетели истинных джентльменов сияют над безднами негодяйства злодеев, которым место на самом дне, куда они и будут ввергнуты если не туповатым инспектором Лестрейдом, то уж наверное блистательным частным сыщиком Холмсом, а правосудие воздаст негодяю по заслугам, чьи бы руки ни привели его в Олд Бейли.
А во-вторых, я сделал открытие - я понял, что за тварь была собака Баскервилей. Нет, речь не о той псине, которую где-то раздобыл Степлтон и натравил на сэра Генри, вымазав ей морду фосфором. То была обыкновенная собака, которую и уложили Лестрейд с Уотсоном. Нет, я догадался о природе чудовища, о котором повествовал манускрипт, доставленный доктором Мортимером на Бейкер стрит 221б и датированный Холмсом по одному лишь написанию буквы "d" с изумительной точностью 1730 годом (на самом деле 1742).
Итак, напомню, что собака впервые появилась на болотах во время погони, которую высокородный, но буйный и нечестивый Гуго Баскервиль устроил за дочерью фермера, похищенной им из отчего дома с самыми гнусными намерениями. Девица бежала из замка Гуго и направилась через болота домой, Гуго кинулся за ней в погоню, за ним ринулись его хмельные друзья - и на дне глубокого оврага они нашли девицу, которая скончалась от страха и потери сил, и Гуго, над которым стояло
"...мерзкое чудовище — огромный, черной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному. И это чудовище у них на глазах растерзало горло Гуго Баскервилю и, повернув к ним свою окровавленную морду, сверкнуло горящими глазами".
Заметим, что собака не тронула девицу. Мое предположение: собака Баскервилей - это анимаг, волшебник, способный превращаться в собаку (подробнее об этом у Роулинг в Поттериане). Думаю, это был отец или один из братьев девицы. А собаке там было попросту негде взяться - в Англии нет бездомных собак, зато магов - пруд пруди.
И - интертекстуальность.
10.2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=893348
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 30.10.2020
Этим летом вдогонку к Катаеву внезапно прицепился Куприн - я случайно прослушал "Звезду Соломона", которой нет в моем 5-ти томнике Куприна, и на волне воспрявшего обожания про- и перечитал все 5 томов (а "Листригоны", наверное, раза 3-4 и вот только что еще раз). А под самый конец собрания меня охватило острое разочарование: рассказ, кажется, "Скворцы", поразил меня, но совсем не так, как все остальные. Название - а у Куприна названия довольно слабые - помещает в себе все содержание рассказа, все 10-12 страниц, и вполне могло бы их заменить, разумеется, если читатель знает хоть что-нибудь о скворцах или хотя бы наблюдал за ними иногда. Но после крепких, мастеровитых, местами просто гениальных, с ослепительным стилистическим блеском историй и повестей о людях эти жалкие "Скворцы" показались мне мелкими, как некая лагуна на краю Марианской впадины.
Это разочарование, пожалуй, в большей степени касалось меня самого. Я часто пишу о всякой живности, и мне это доставляет удовольствие, если не сказать наслаждение: заметить, увидеть и после описать. Вот только сегодня утром весь город шел на работу, никто даже не поднял головы к небу - а я там наблюдал забавнейшее авиа-шоу и цирк в исполнении серой вороны. Вороны, понимаете ли, не только ищут пропитание и кров, они любопытны и не прочь поиграть, потому что у них - развитой интеллект, как у нас. И вот эта ворона приземлялась на некий кабель, протянутый от одного высокого дома к другому, еще более высокому; ухватившись за него своими крепкими пальцами, она намеренно теряла равновесие, опрокидывалась и повисала вниз головой; покачавшись так несколько секунд на высоте 30-40 метров, она отпускала кабель, расправляла крылья и свободно падала спиной вниз - но падала как раз не свободно, потому что восходящий поток подхватывал ее; пошевелив слегка всего лишь несколькими перьями, словно человек пальцами, она заставляла все свое тело медленно и грациозно перевернуться в воздухе еще раз и оказывалась в нормальном для птицы положении, ногами вниз, - и, немного повисев в воздухе, снова приземлялась на тот же кабель и повторяла свою трюк под мои так и не прозвучавшие аплодисменты.
Так вот на рассказе "Скворцы" я испытал двоякое чувство, вернее, тандемное. Первым на меня нахлынуло разочарование - сначала Куприным, а потом намного острее - собой как автором: писать о человеках очень трудно, но читать о них гораздо интереснее, чем о животных, какие бы трюки эти животные не проделывали. Вся эта природоведческая проза - компромисс; это даже не компромисс, это - капитуляция перед настоящей литературой, перед сложностью. А вторым - о, спасибо, добрые боги! - вторым пришло оправдание, вместе с пониманием. Рассказ о человеке и рассказ о животном и в самом деле совсем разные вещи, а разные вещи сравнивать не стоит и вообще не следует. Настоящий, преданный своему ремеслу автор пишет о том, о чем ему захотелось рассказать, что его тронуло, взволновало, задело, порадовало, огорчило и т.д.- но если он настоящий автор, он обо всем этом пишет так хорошо, как только может.
В этом смысле "Скворцы" - прекрасный рассказ.
10/2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=893006
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 27.10.2020
Я поднимаюсь вверх по своей улице, а навстречу мне движется своеобычный для этого часа поток пешеходов - пары дитя-мать, естественные мезальянсы, если принять во внимание разницу в росте. Как раз сейчас у мам и детей закончился рабочий день, вот почему этот поток вырывается из узкой калиточки детского сада и спешит вниз по улице, к остановке. Я уже догадался, что сегодня в детсаду осваивали скульптуру из теста. День выдался солнечный, поэтому модель взяли самую заметную. У каждого малыша - картонка, на которую прилеплен круг, овал, эллипс, квадрат с закругленными углами, испускающий толстые белые лучи. Это солнце.
Над потоком пешеходов стоит плач - некоторые из них уже упустили на асфальт свои звезды. Солнце - ужасно тяжелая вещь, куда тяжелее картонки, на которую его прилепили, и потому эта астрономическая скульптура падает всегда тестом, то есть солнцем вниз. Наше Солнце куда больше нашей Земли, но эти солнца совсем небольшие. Чудовищная сила притяжения нашей ничтожной по астрономическим меркам планеты безжалостно уродует солнышки, упавшие на ее поверхность из детских рук. Творцы звезд горько рыдают, соскребая с асфальта свое тесто - от солнца не осталось ничего. Усталые нервные мамы их поторапливают, поглядывая на часы, на телефоны и в сторону остановки, транспорт мимо которой движется все медленнее - надвигается час пик.
Прямо передо мной и на моих глазах происходит очередная космическая катастрофа - блондиночка в розовых сапожках роняет свое довольно аккуратное солнце на асфальт. Всплеснув ручками, она приседает над ним и боится тронуть картонку, под которой покоится ее погибшая звезда. Она поднимает на маму глаза - а они уже полны слез, и губы дрожат, и еще один голос вот-вот присоединится к стенаниям тех, чьи солнца рухнули раньше. Приседает на корточки и мама - она куда опытнее в галактических делах, чем дочь, и потому смело берется за картонку и аккуратно отделяет ее от асфальта. Потом - уже вместе - они сооружают из обломков новое солнце, несколько или даже изрядно напоминающее античное изображение Медузы Горгоны, вокруг злонамеренной головы которой извиваются змеи.
- Ну вот, - говорит мама, - мы возьмем твое солнышко домой, и у нас всегда будет лето.
Взявшись за руки, они вливаются в поток мам и малышей, над которым так и не зазвучал еще один плач о погибшей звезде.
20.10.2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=892354
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 21.10.2020
...Трехгранная плексигласовая призма, прозрачная, очень тяжелая, с безупречно гладкой поверхностью - настолько гладкой, что пальцы как бы присасываются к ней, словно лапки гекконов, которые много лет спустя станут бегать над нашими головами по потолкам отелей в Турции, Египте, Индии, Таиланде и Бог знает где еще. Впрочем, нет, призма не вполне безупречна: одно ее ребро изрезано, очевидно, без всякого смысла, просто так, от нечего делать, чтобы испортить это... гм... пособие для уроков геометрии? Модель для юных художников? Руки нетерпеливо ощупывают грани и ребра, вертят тяжелый предмет так и сяк - и вдруг происходит нечто. Движение рук, положение призмы, направление света и взгляда оказываются в чудесном сочетании, никак не менее чудесном, чем парад планет, и в глубине призмы появляется маяк, или корабль, или замок, или еще что-то. Внутри только что прозрачной штуки обнаруживается даже не изображение предмета, а сам этот предмет, трехмерный, объемный, на неведомо откуда взявшемся черном фоне. Дрогнула рука - и он стал плоским и распался на те самые непонятные вырезы на ребре призмы; легкое движение - и вновь из прозрачных глубин светит настоящий маяк, за которым ночь, ночь, чернее не бывает, какая ночь!
Смотреть в эту призму можно было бесконечно долго, ведь там не только маяк, или корабль, или замок. Там сотни историй, там невероятные приключения и похождения, там - целый мир, который одновременно и там, и не там, и в призме, и в твоей голове. Особенно, если тебе лет 5, интернет еще не изобретен, телевидение укрощено то ли цензурой, то ли здравым смыслом, а твой опыт еще так мал, что не может удержать воображение. И оно продолжает обживать внезапно обнаруженный мир, который весь - несколько зарубок на куске плексигласа, таком гладком, что пальцы присасываются к ему, как лапки гекконов, которые бегают по стенам и потолкам отелей в Турции, Египте, Индии, Таиланде и Бог знает где еще.
...Помните такие поделки?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=892269
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 20.10.2020
Лето запирается ключом,
И его уносят заграницы
Журавли, безвизовые птицы,
Карантин им тоже нипочем
В этом мой спокойствия секрет:
Журавлям не нужно разрешений
Для отлетов и для возвращений,
Да и лету с ними - тоже нет.
14.10.2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=891828
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 16.10.2020
Помните эту музычку? [youtube]https://youtu.be/nrGsBWmg1CY[/youtube]
Сейчас мне это даже нравится, а когда-то, примерно в самом начале 80-х она вызывала у меня такую тревожность, от которой, наверное, воют собаки. И дело было не в том, что вещал с экрана полный дядька с причудливыми усами или худой дядька с причудливой фамилией. Все дело было в том, когда эта музыка появлялась в эфире. А появлялась она в одно и то же время, в 6 часов вечера по воскресеньям, в самый отчаянный час недели.
Выходные даже еще не вполне закончились, еще длилось воскресенье, но коварный понедельник уже пробрался в этот день и убил всю его главную прелесть, имя которой свобода. Два дня я был предоставлен самому себе и своим желаниям, делал что хотел и когда хотел, а если что-то и делалось не тогда, когда мне хотелось, то все равно это было мне весьма угодно, всякие "в гостях у сказки" или "катрусин кинозал".
Но в 18.00 по воскресеньям в телевизоре раздавалась эта безумно тревожная музыка, и выходной заканчивался прежде, чем истекало отведенное ему время. В доме возникало ощущение несвободы, которую несет рабочая неделя, когда придется делать то, чего не хочется, и тогда, когда положено, а не когда заблагорассудится. Это гнетущее ощущение имело и свой звук, и свой запах. Потому что в 18.00 по воскресеньям мама принималась за дела будущей недели, как бы авансом. Она ставила перед телевизором кухонный стол, застилала его сложенным вчетверо розовым марселевым одеялом и принималась гладить все выстиранное и высохшее. А в это время в телевизоре появлялась голубая заставка "Международной панорамы", и раздавалась та самая мучительно тревожная музыка, вот и звук. Я обычно сидел под тем столом, по которому бесшумно скользил мамин утюг, надо мною шипел отпариватель, и от белья волнами шел особый запах, от которого перехватывает дыхание - вот вам и запах. А меня и без того уже держали за горло тоска и отчаяние: выходные закончились, конец свободе и беззаботности!
По календарю и по часам это должно было случиться еще только завтра, а по всем моим ощущениям, по звуку и по запаху это происходило прямо сейчас. И потому получалось, что понедельники тогда наступали в 6 часов вечера по воскресеньям. Сидя в это время под столом с глажкой, я уже переживал все свои детские тяготы рабочей недели. И ранний подъем, и обязательный поход в детский сад, и постоянное мучительное несоответствие ожиданиям, детсада моим, а меня детсадовским. И это продолжалось пять бесконечных дней, до следующего выходного, и даже чуточку дольше. Потому что и прошлый, и этот, и следующий, и вообще всякий выходной тогда хоть и длился двое полных суток по календарю и по часам, а все равно заканчивался в 6 часов вечера по воскресеньям.
10/2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=890805
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 05.10.2020
В школе по соседству ремонт - перекрыли кровлю, снесли старый и поставили новый забор, установили тренажеры и под конец взялись за спортивную площадку, давно износившуюся. Когда школьники разошлись по домам, ее закатали свежим асфальтом, потому вечером, когда на площадку забрели мы с Тоней, асфальт лежал все такой же свежий, черный и лоснящийся, каким он получился у стальных колес катка, прикорнувшего тут же, в углу площадки. Такой асфальт хочется лизнуть - а еще такой асфальт, как первый снег: лежит недолго, никак не долее суток. А через сутки на нем появляются следы и надписи, вмятины и трещинки, его присыпает пылью и листьями - и он уже неотличим от асфальта, уложенного год назад.
Но вчера вечером он был именно таким - свежим, черным и лоснящимся, и его хотелось лизнуть, и даже одно это желание заставляло ощутить языком зернистость и шершавость этого чудесно свежего покрытия. Тоня, как только оказалась на том асфальте, принялась гарцевать и взбрыкивать, улыбаясь мне во весь рот и сияя глазами - это ее манера приглашать меня пробежаться. И мы пробежались - кругами и восьмерками, с рыком и лаем, Тоня преследовала меня, пока я не выбился из сил, а потом я поднял каштан и кинул ей. Тоня и так бегает быстро и с удовольствием, а по этому волшебному асфальту и за этим упругим и прыгучим каштаном она просто полетела, стелясь над черной поверхностью, как бы прозрачной в сумерках. Да, да, именно сумерки, именно прозрачной! - собакам с их черно-белым зрением во тьме приходится ориентироваться на слух и нюх; днем бы Тоня за этим каштаном полетела по прямой, часто-часто-часто работая своими тонкими лапками. А в сумерках да по прозрачному асфальту Тоня гналась за каштаном на слух - а невидимый каштан, только что упавший с дерева, сочный и упругий, высоко подпрыгивал и подскакивал, непредсказуемо, то вправо, то вперед, то даже назад - и Тоня гналась за ним тоже прыжками и скачками, то вправо, то вперед, то назад, коротким, длинным, опять коротким, после каждого прыжка замирая на крохотную долю секунды, чтобы услышать новый сочно-упругий удар каштана по асфальту и прыгнуть - влево! назад! вправо! - на этот звук.
И в этом было что-то совсем необычное, даже необыкновенное. В сумерках я почти совсем не различал асфальта и не видел каштана, только белые тонины штанишки смутно виднелись, перемещаясь скачками, прихотливо, непредсказуемо и как бы в невесомости из-за того, что опоры для прыжков не было видно. И я стоял на чем-то таком же невидимом, прозрачном и темном, как воздух вокруг и сверху, и по этому темному, прозрачному и невидимому прыгало туда и сюда едва заметное в темноте светлое пятнышко, и это пятнышко преследовало нечто окончательно невидимое, о чем было догадываться только по сочным и упругим ударам о прозрачное, невидимое и темное...
...наверное, так могло бы выглядеть для нас какое-нибудь параллельное измерение, попади мы туда...
Мы пошли на площадку и на следующий день, когда стемнело, и нам даже удалось отчасти пережить наше необыкновенное приключение. Но лишь отчасти - потому что такой асфальт, как первый снег, лежит не более суток, и этот уже отлежал свое. Он уже почти весь переместился из открытой нами параллельной вселенной в наш мир, где его усыпали лимонно-желтые листья шелковиц и бежевые "вертолетики" кленов, изрисовали цветными мелками дети и отметили размашистыми белыми "звездами" птицы. В одном только углу он остался почти совсем не тронутым, и, может быть, школьный сторож тем вечером заметил в этом углу собаку и человека из параллельного мира.
09/2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=890204
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 30.09.2020
Катаев всю жизнь вынашивал роман «Девушка из совпартшколы», но так и не написал его. Фрагменты романа, пунктиром воссоздающие судьбу героини, разбросаны по нескольким его поздним книгам, в частности, в повести «Трава забвения». И так читатель по крупицам собирает целую жизнь – или, точнее, разбитую жизнь, как сказал бы сам Катаев.
...Году в 1919 в Одессе назревал белый заговор, так называемый «Заговор на маяке» (участником которого как будто был и сам Катаев). В подпольную организацию белых офицеров внедряется агент красной контрразведки, миловидная девушка с очаровательной родинкой на щеке. Ее задача – обольстить одного из заговорщиков и разоблачить заговор. Все идет по дьявольскому плану, но в какой-то момент она и сама влюбляется, естественно, в свою жертву, как влюбилась красный снайпер Марютка в белого поручика Говоруху-Отрока у Бориса Лавренева в «Сорок первый». Марютка своего возлюбленного в конце концов убивает, потому что война есть война, а приказ есть приказ. «Сдает» своего возлюбленного и героиня Катаева – но жалеет его Катаев, и сам уцелевший при подобных обстоятельствах: уже по пути на расстрел офицеру удается бежать, он благополучно оказывается за границей и проживает там долгую жизнь. А что же катаевская героиня? – а она, однажды переломив себя, сломала себе жизнь, которая прошла в бесконечном, безнадежном, виноватом ожидании и завершилась одинокой мученической смертью от неизлечимой болезни.
А вот и нюанс. Звали катаевскую героиню Клавдия Заремба. В русском языке нет слова «заремба», однако есть оно в украинском, обозначает «молодого, физически крепкого человека», а в польском, откуда оно пришло к нам, «заремба» - это «забияка, заводила, рубака» (Етимологічний словника української мови, т.2, 1982). Мне думается, что выбор Катаевым именно этого слова для фамилии такой героини неслучаен – в классической литературе и у продолжателей ее традиций в ХХ веке «говорящая фамилия» не считается дурным тоном (вспомним хотя бы Молчалина, Паниковского или Вунюкова). Шутка ли, рискуя жизнью, внедриться в заговор, обольстить и выдать на смерть! Тут надо быть… эээ… зарембой! И я окончательно убеждаюсь в правильности своих догадок, когда вспоминаю, что имя «Клавдия» тоже имеет смысл. Оно происходит от древнеримского родового имени Claudius, буквально, «хромой». Катаев, полагаю, имеет в виду не физический недостаток (его не было), а внутреннюю надломленность, нетелесное увечье, хромоту, но не ноги, а души, которая и превратилась с годами в смертельную болезнь.
…Клавдия Заремба, молодая и физически крепкая, «заводила», но хромая душой. Вот какое имя дал советский писатель Валентин Катаев своей «девушке из совпартшколы», по всем официальным канонам и стандартам – герою революции.
09/2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=890064
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 28.09.2020
Признаться, даже этот текст, в котором будет очень мало моего, дается мне с некоторым трудом. Еще в июне я, по (много)летнему обыкновению, углубился в любимые тексты Катаева, а потом из какого-то глупого снобизма полез в литературу о них и о нем. На какое-то мгновение мне даже показалось, что вот теперь, уже прямо вот-вот сейчас я разгадаю секрет его прозы - ведь я уже помню наизусть все эти строчки, такие простые и в то же время обладающие такой изобразительной силой, что иной раз, перечитывая или произнося их про себя, я слышу стрекотание старомодного кинопроектора, и перед моими глазами появляются и оживают картины, на которых герои Катаева движутся чуть быстрее, чем нужно, совсем как в старом добром немом кино...
Вот тут-то и обнаружился секрет. Когда мне стало известно многое о самом Катаеве, и я мог сопоставить, что из его жизни и как превратилось в его литературу, и как его литература взбиралась по ступенькам мастерства; когда критики объяснили мне про его сюжеты и ходы-выходы; когда сам Катаев кратенько поделился приемами и принципами - осталось неразгаданным что-то совсем небольшое, вроде горчичного зерна, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле; а когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрываться птицы небесные. Я вдруг почувствовал себя вбитым в стену гвоздем, к шляпке которого поднесли мощный магнит: невидимая сила тащила меня за голову, а видимая крепко-накрепко держала за ноги, хоть разорвись! И гвоздю, пронизанному незримыми силовыми линиями, казалось, что деревянное узилище уже подавалось, а его хватка ослабевала, давай-давай, мало-помалу, сама пойдет... - но узилище было совершенно равнодушно к магнитному полю и фантазиям гвоздя, который по-прежнему крепко сидел в стене. Вот так и это зерно - я нашел его, но не смог заглянуть внутрь, а только понял, что это такое, а еще - что это не может быть расщеплено, как атом, потому что куда сложнее, а главное, вне всяких законов устроено. Это зерно - талант.
Это "открытие" ошеломило меня так, что на некоторое время я утратил дар речи, по крайней мере, связной письменной. А я-то полагал, что достаточно разобраться в этой механике, чтобы самому построить машины не хуже, а может, и лучше... - но это зерно оказалось как бы той единственной лишней шестеренкой, которая неизменно оставалась у меня в руках, когда я по детской страсти к познанию и подчинению мира разбирал часы, заводные игрушки и прочие механизмы. Эта мелочь была как бы "богом" всего механизма, "Богом из машины", и без этой одной "лишней" детальки они не работали - как не работает литература без того самого зерна. Дальше этого зерна в познании идти не следует - точнее, следует идти в другом направлении, искать свое зерно, пусть даже для того, чтобы убедиться, что его не существует.
Но попутно вполне дозволено познавать познаваемое. Вот так вот сегодня сумма знаний принесла мне небольшой, но все-таки процент на капитал. Нет, не зря мне мерещился стрекот кинопроектора! - пластический дар Катаева подтвердил свою документальность, достоверность, точность, верность в деталях. А это, наверное, секрет убедительности его прозы: выдуманный им сюжет развивается в настоящих реалиях, взятых из жизни и перенесенных на бумагу без искажений и погрешностей. Да, так и есть, ведь сам Катаев говорил: "Видишь собаку - пиши про собаку". И потому у него получался некий замкнутый круг, но не порочный, а волшебный: жизнь - текст - жизнь. Начитавшись Катаева, я встречаю фотографии или живопись тех же лет, о которых идет речь у него, и немедленно вспоминаю его строки.
Например, вот описание квасника из "Белеет парус одинокий":
"Сам квасник являл собою вид такой непревзойденной праздничной красоты, что Гаврик каждый раз, как его видел, не мог не остановиться на углу в порыве восхищения и зависти.
Гаврик никогда не задумывался над вопросом, кем ему быть, когда он вырастет и станет взрослым. Особенно нечего выбирать. Но уж если выбирать, то, разумеется, квасником.
Все одесские квасники были нарядные и красивые, как на картинке.
А этот в особенности. Ни дать ни взять - Ванька-ключник.
И точно. Высокий купеческий картуз тонкого синего сукна, русые кудри, сапоги бутылками. А рубаха! Господи, да такую рубаху только и надевать что на первый день пасхи: блестящая, кумачовая, рукава пузырями, длинная - до колен, со множеством синеньких стеклянных пуговичек!
А поверх рубахи - черный суконный жилет с серебряной часовой цепочкой, вдетой в петлю серебряной палочкой.
Один вид его пламенной рубахи вызывает в человеке желание напиться холодного квасу.
А как он работает! Ловко, споро, чисто..."
Обратите внимание на эту фразу: "квасники были нарядные и красивые, как на картинке". Вот она, эта "картинка" - Владимир Маковский, "Продавец кваса", 1897 год (катаевский квасник датирован 1905 годом).
[img]https://uploads5.wikiart.org/images/vladimir-makovsky/brew-seller-1879.jpg!Large.jpg[/img]
...Бог из машины.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=887061
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 27.08.2020
Это произошло много лет назад с моим приятелем; он тогда был еще мальчиком и отличался впечатлительностью, которую знают за ним до сих пор. Поэтому многим эта история может показаться выдумкой ребенка, чья фантазия разыгралась, а рассказ приукрашен в угоду досужему литератору. Однако приятель мой так трогательно настаивал на правдивости своих слов, что я записал его рассказ, а потом и навёл некоторые справки и осторожно кое-кого расспросил. Это, а также разрешение моего приятеля даёт мне право опубликовать эту историю. Не стану спорить с теми, кто ей не поверит; но тем, кто поверит, я с радостью пожму руку. Вот она, эта история.
Туда можно было добраться двумя путями, прямым и кружным. «Прямой» путь вёл берегом лимана, и этот берег казался мне безупречной прямой, отчего и путь считался прямым. На самом же деле эта прямая изгибалась, словно английский боевой лук, довольно глубоко вдаваясь в низкий берег, однако заметить этот изгиб можно было только с какой-нибудь возвышенности, а шагая вдоль воды – нет. «Кружной» путь я выдумал просто так, непонятно зачем, ведь смысла в таком долгом и болезненном для босых ног путешествии не было никакого, но я все-таки иногда ходил и «кружным» путём. Сперва нужно было дойти до самого центра нашей рыбацкой деревушки, там свернуть налево и по усаженной цветами главной улице шагать к берегу, минуя сначала белые опрятные строеньица, потом тоже белые, но менее опрятные домики, а после и вовсе какие-то развалюхи и развалины, пока «кружной» путь не приводил туда же, куда и «прямой», к лиману. Здесь, на пересечении «прямого» и «кружного» пути, метрах в пятидесяти от воды, стоял старый, насквозь ржавый сейнер, погрузившись в серый песок до самой ватерлинии и накренившись на левый борт, как будто и на берегу преодолевая крутую волну.
Я любил этот маленький корабль, хоть тот и проржавел до дыр, а ходить по его палубе и лазать по его трапам было сущим наказанием: отслаиваясь кусками размером с пятикопеечную монету, ржавое железо впивалось в босые ноги, иногда причиняя довольно сильные порезы, которые долго не заживали. А еще этот крен на левый борт! – из-за него на палубе сейнера приходилось постоянно крениться вправо, так что скоро у меня начинали болеть лодыжки. Все, что можно было отвинтить, открутить и отломать от сейнера, давно было отвинчено, откручено и отломано до меня поколениями мальчишек; многое еще до мальчишек уничтожили непогода, время и ржавчина, так что мне достался, по большому счету, лишь корпус, кусок металла в форме корабля. Но большего мне и не требовалось: сейнер пленил мое сердце именно своей формой, которой он напоминал огромный ледокол, уменьшенный в десятки раз. А такая форма даже при крохотном размере создавала впечатление прочности и надежности, а неизменный и лихой крен на левый борт, который за десятилетия так и не смог опрокинуть сейнер кверху килем, убеждал меня в невероятной устойчивости, а значит, и живучести судна. От этих мыслей у меня теплело на душе, и я не жалел времени на походы к сейнеру ни «прямым», ни «кружным» путем – и сейнер всегда вознаграждал меня. Стоило мне вскарабкаться на его борт, преодолеть коротенький, в три ступени трап, оказаться на крохотном мостике и посмотреть на зеленые дали сквозь иллюминаторы, стекла которых давно были выбиты, а края зазубрены, как старая пила, - и воображение тотчас уносило меня. Мы встречали конвои в Арктике, преследовали подлодки в Карибском море, боролись с небывалой рыбой на Кубе, огибали мыс Горн, задыхались в тропических ароматах и болотных испарениях Амазонии, укрывали негра Джима вместе с Томом Сойером, преследовали речных грабителей вместе с Геком Финном, застревали на отмелях пересохших австралийских «криков» и совершали множество других подвигов, описанных в только что прочитанных мною книжках или выдуманных тут же, на месте, по обстоятельствам, сезону, погоде и настроению.
[img]https://64.media.tumblr.com/b124e3b12119c35a2ef0cb4b571efab7/854344fbedd02f57-f6/s2048x3072/561d5ae1bb9ec4e7255b9de5b660786da05bf9ab.jpg[/img]
А другие мальчишки почему-то не любили играть на старом сейнере; они отмахивались, смеялись и даже иногда крутили пальцем у виска; поэтому обычно он целиком бывал в моём личном и одиноком распоряжении. И я отвечал сейнеру взаимностью: добравшись до него, я забывал обо всём на свете, зато много думал об этом корабле и его судьбе. Кто и когда его построил, куда он ходил, кто был его капитаном и рулевым, почему он оказался на берегу и стоит здесь, забытый всеми, и даже имени его никто не помнит? Да, его имя волновало меня как-то особенно: ведь то, что корабли имеют не только номер, но еще и имя, превращало их из предметов в существ, приравнивало к морякам: корабль – такой же член команды, как и всякий моряк… А у моего сейнера имени не было – вернее, было, только его никто не знал, вернее, может, кто-то знал, только не те, кого я спрашивал. А разобрать слово по остаткам букв на его выпуклой скуле я не мог, как ни старался: некоторые буквы совсем исчезли, а угадываемые мною никак не складывались ни в какое знакомое слово, но называть корабль – существо! – чужим именем было невозможно. И я пока думал о сейнере так, как думают о лучшем друге, которого нет нужды называть по имени, потому что чувство, вызванное даже самой маленькой мыслью о друге, содержит в себе очень много, и его имя, и вообще всё, что с ним связано. Такой человек в твоём сердце один, и тебе не нужно имени, чтобы выделить его из толпы. Но, как ни крути, имя друга все-таки известно, и мало есть ещё слов, которые выговариваешь, произносишь, вопишь и кричишь с большей радостью; потому я жаждал узнать имя своего корабля.
Всякий раз, добравшись до сейнера, я обходил его вокруг, осматривая, всё ли в порядке, нет ли новых повреждений, а потом надолго застревал у его носа и водил пальцами по загадочному слову, словно слепой, но упрямые буквы не желали превращаться в имя. Мои собственные взрослые оказались совершенно бесполезны, а спрашивать посторонних взрослых после нескольких неудачных попыток я не отваживался. Тогда мне вообще было трудно заговаривать с незнакомцами, особенно со взрослыми незнакомцами; к тому же те взрослые незнакомцы, с которыми я заговаривал о сейнере, все до единого оказались грубыми насмешниками, и всё. И потому я беззвучно бормотал бессмысленные слова, пытаясь угадать имя, ощупывал уцелевшие буквы на борту и мысленно умолял корабль подсказать мне своё настоящее имя. Но сейнер молчал, в голову мне ничего не приходило, буквы не складывались, пока, наконец, это дело не решил случай.
Однажды я играл на сейнере во что-то по мотивам «Пятнадцатилетнего капитана»; это была не лучшая идея, потому что рабам, запертым в трюме, приходилось едва ли не хуже, чем настоящим рабам в трюме настоящего корабля работорговцев. Корпус сейнера был забит песком и раковинами ракушек, и в трюме между холодной поверхностью песка и ржавым железом над ним оставалась довольно узкая щель, в которой можно было кое-как передвигаться лишь на четвереньках; при этом я то и дело ударялся головой о металл, а острые края раковин впивались в мои колени. Вот этим я и занимался – ползал на четвереньках, шипя от боли и подбивая товарищей по несчастью на бунт, захват корабля, бегство, а может, и пиратство, как пойдет. Время от времени я забывал о своей игре, потому что принимался любоваться тончайшими лучами солнечного света, которые проникали в трюм сквозь дырки в обшивке бортов и пронизывали полумрак под неожиданными углами, образуя причудливый многомерный рисунок.
Вдруг я услышал тяжелые шаги; кто-то медленно подошел к сейнеру и остановился; это был взрослый и, наверное, рослый и грузный человек, потому что под его ногами ломались и громко трещали прочные раковины мидий. Эти раковины, с одной стороны черные, поросшие жёсткой шёрсткой водорослей, а с другой – нежно-голубые и перламутровые, в огромном количестве валялись вокруг моего корабля и вообще везде на берегу, но почему-то никогда не попадались мне в воде. Я заметался на четвереньках вдоль борта, пытаясь разглядеть пришельца через какую-нибудь из дырок, но они все оказались слишком малы, а свет, проникавший сквозь них снаружи, слепил мои глаза, привыкшие к темноте, и я ничего не увидел. Потом вдруг запахло крепким табачным дымом – наверное, пришелец закурил, выпуская при этом столько дыма, что его струйки поползли даже в мой трюм сквозь дырки в обшивке. Я немедленно вспомнил какую-то давнюю историю, то ли быль, то ли книжку: в трюме парусника тлеет груз, а парусник далеко-далеко в море, и стоит страшная тропическая жара при полном безветрии, и над палубой там и сям поднимаются голубые струйки дыма, а команда целыми днями конопатит и конопатит щели, стараясь задушить пламя, пожирающее корабль изнутри... Я от этого дыма закашлялся и решил выбраться наверх, на палубу, подышать и посмотреть, кто это курит у моего корабля, как вдруг незнакомец отчетливо и торжественно произнес:
– Арктур! – и захрустел тяжелыми шагами прочь, так что я, когда выбрался на палубу, никого не увидел, а найти следы таинственного пришельца на бугристом, сплошь истоптанном песке не смог. Я вертел головой во все стороны – ведь сейнер стоял на голом песке, на пустом берегу, рядом не было ни деревца, ни кустика, ни камышей, ни домика, ни лодки, за которыми мог скрыться пришелец, куда же он подевался? Но тут я вспомнил произнесенное им слово и на какое-то время забыл и о пришельце, и вообще обо всем на свете. Не задумываясь, я спрыгнул на песок, довольно сильно ушиб пятки и, прихрамывая на обе ноги, подбежал к ржавой скуле сейнера, где едва проступали упрямые буквы, которые прежде никак не складывались в слово. Арктур! «Арктур»! – вот как назывался мой корабль!
Так разрешилась одна загадка, но зато возникла другая. Разгадать её было куда сложнее, а спросить о том человеке теперь уж точно было не у кого. Что я вообще знал о нём? Он взрослый, под его шагами трещат раковины мидий, курит крепкий табак, знает название старого, вросшего в песок сейнера – вот и всё; я представил, как расспрашиваю жителей нашей деревушки, они тут же превратились в грубых насмешников, и я навсегда оставил эту мысль. Но я не прекращал размышлять о самом таинственном незнакомце, так же бесплодно, как раньше о названии сейнера – а корабль, обретя своё настоящее имя, которого, кажется, никто, кроме меня и таинственного незнакомца, не знал, сделался еще более моим, чем был прежде.
Поначалу постороннее, как будто лишнее «к», затесавшееся в редкое, но все же известное мне имя «Артур», казалось ошибкой. Но потом я привык, лишняя буква перестала царапать нёбо, прочно срослась с остальными буквами, и я начал произносить «Арктур» как заклинание. Его «неправильность» превратилась в красоту – короткое, с двумя всего лишь гласными при четырех согласных, оно умело звучать раскатисто и долго и, казалось, обозначало что-то очень большое, просторное и светлое. Я мысленно говорил «Арктур» и испытывал неизъяснимое волнение, как будто соприкасаясь с тайной; а это и была тайна, потому что смысла этого слова я не знал, но его не могло не быть – бессмысленными именами корабли не называют. Я произносил «Арктур» вслух – и мой корабль отвечал мне легкой, едва заметной, но вполне ощутимой дрожью гнилой палубы под босыми ногами!
Разумеется, ничего этого и в помине не было, и палуба задрожала потому, что на берег, подпрыгивая на смехотворно высоких задних колесах, выкатился синий трактор. Водитель заглушил мотор у самой воды, спрыгнул на землю сквозь всегда распахнутую дверцу и медленно вошёл в воду, и шёл так, поводя загорелыми плечами, не останавливаясь и не оглядываясь, пока вода не достигла ему груди. Там он лёг на воду, задрав подбородок к белесому небу, раскинул руки и замер надолго; трактор тоже застыл на берегу, и палуба сейнера больше не дрожала под моими ногами, сколько бы я ни произносил «Арктур», про себя или вслух…
– Арктур… Арктур… – бормотал я тем вечером весь «прямой» путь домой, и это имя околдовало меня. Я словно погрузился в сновидение наяву, мне грезились какие-то полупрозрачные острова, выраставшие из розовых вод под зелеными небесами, дворцы и пальмы, слоны и жирафы, из облаков, повисших низко над водой, вдруг выступали туго наполненные паруса, вынося следом никогда невиданные в наших широтах многодечные корабли… - всё это возникало и уносилось прочь, сменяясь все новыми и новыми картинами. В конце концов, я пропустил поворот домой, прошагал по берегу лишнего, и мне пришлось возвращаться.
Но из мечтаний и навязчивых сновидений, навеянных именем корабля, вернуться было не так-то просто. За ужином я был рассеян, ел невнимательно, а потом и вовсе перестал, глубоко задумавшись и уронив на землю ложку, которую немедленно принялись вылизывать наши коты. Взрослые встревожились и принялись меня тормошить, интересуясь, не заболел ли я; оглядев их так, будто видел впервые, я спросил, что такое «арктур». Они нет, они этого не знали, а о корабле с таким названием вообще никогда не слышали и вообще сомневались, что кто-то здесь мог назвать корабль таким странным и вообще, пожалуй, неправильным именем, ты правильно говоришь? – так и лег спать ни с чем.
Бывало, я думал о старом сейнере, когда засыпал; мысли эти были приятны, как бывает приятно все таинственное, но всё же оставались какими-то отрешенными, отстраненными. Прежде, размышляя о судьбе корабля, я словно читал увлекательную книгу, в которой нет ни слова правды, один вымысел: интересно, но захлопнул и забыл. А теперь, когда у корабля появилось имя, всё изменилось; это имя связывало его с жизнью прочнее, чем даже его стальной корпус, напоминавший миниатюрный ледокол. У «Арктура» были капитан и команда; возможно, эти люди жили там же, где теперь живу я, они ходили по тому же песку, купались и ловили рыбу в том же лимане; я думал о них, а из тьмы выступали размытые контуры, с каждым мгновением становясь все более четкими и достоверными. Рослый плечистый капитан в резиновых сапогах до бедер, грубых брезентовых штанах, светло-коричневом свитере крупной вязки и крохотной фуражке с якорем, набекрень, задорно сидевшей на его непослушных кудрях. Трое матросов в тяжелых сапогах, желтых прорезиненных плащах и таких огромных зюйдвестках, что они походили на сомбреро. Моряки стояли на палубе «Арктура» и о чем-то беседовали так спокойно, как будто стояли на твердой земле, хотя кораблик плясал на крутой волне, словно норовистый конь; заметив меня, они переглянулись и приглашающе замахали руками, а капитан показал мне часы и постучал по ним указательным пальцем, мол, опаздываешь, поторапливайся! И я немедленно прыгнул с высоченного причала, дюжие руки бережно подхватили меня и поставили на палубу, и тут же были отданы концы, загудела машина, «Арктур», окутавшись сизым дымом и сильно накренившись на левый борт, отвалил от причала и побежал туда, где в неясной дали белели и пенились огромные валы. Море было неспокойно; «Арктур» то взбирался на волну, то скатывался с неё, зарываясь носом; и чем дальше мы уходили от берега, тем выше становились волны, и вот они уже так высоки, что «Арктур» не зарывается в них носом, а как бы в них ныряет или даже под них подныривает. Но и ему, и команде это всё нипочем: мы с капитаном стоим на мостике, иллюминаторы и люки задраены, и ни одна капля воды не проникает внутрь. Однако мне страшно: я еще никогда не выходил в море, никогда не выходил в море в шторм, да еще и на таком маленьком суденышке. И я украдкой поглядываю на капитана, стараясь прочитать на его мужественном бородатом лице хоть какой-то знак, а он замечает мой взгляд, дружески ерошит мне волосы, хлопает по плечу и ободряюще улыбается. Страх отпускает меня, а его место занимает уверенность: ничего не может случиться, судно надёжно, а команда знает своё дело. И мы идем вперед, мы… мы… мы «штормуем», вспоминая я слово, а между тем наступает ночь, моря теперь уже не видно, только слышно, как оно ревёт, и во всём мире теперь осталось только два крохотных огонька, зеленый справа и красный слева, которые я то и дело вижу сквозь пелену мятущейся воды. А мы идём всё тем же курсом, только вперёд, вперёд и вперёд…
Рано утром я, наскоро ухватив на кухне кусок хлеба, побежал «прямым» путем к «Арктуру». Теперь я кое-что знал о его команде, а еще – об отчаянно смелом выходе в ночное штормовое море. Я был уверен: продлись мой сон чуть дольше, я бы узнал, что произошло и почему корабль столько лет или даже десятков лет врастает в песок на берегу. И теперь я почти бежал вдоль воды, мысленно проклиная прервавшего мой сон петуха и повторяя снова и снова «Арктур».
Почему-то сегодня «прямой» путь занял больше времени, чем обычно, хотя всё должно было быть наоборот, ведь я почти бежал. Я всё шёл и шёл, вытягивая шею и подпрыгивая, щурясь и пытаясь разглядеть ржавую покосившуюся мачту, а её всё не было. И вот я уже достиг того места, где сходились мои «прямой» и «кружной» пути, и где стоял «Арктур», погрузившись в серый песок до самой ватерлинии и чуть накренившись на левый борт, и растерянно огляделся. Сейнер исчез.
Даже места, где он стоял, никак нельзя было угадать – во все стороны простирался серый, крупного зерна песок, истоптанный людьми и животными, усыпанный раковинами мидий, с одной стороны черными, поросшими черной шёрсткой морского мха, а с другой блестящими, голубовато-перламутровыми. Сейнера нигде не было, зато стоял у воды невиданно рослый человек в грубых сапогах, брезентовых штанах и брезентовой куртке. Из его кудрявой бороды торчала короткая кривая трубка, он то и дело окутывался дымом, всматриваясь куда-то туда, где виднелась тонкая и блестящая, словно ртутью проведенная линия горизонта. Услышав мои шаги, он обернулся, и я понял, что это совсем не грубый насмешник, и его, пожалуй, можно спросить.
– А где… «Арктур»? – спросил я несмело.
– Там! – ответил он и указал чубуком трубки в обширное пространство перед собой. – Чуть пониже Большой Медведицы и левее Гончих Псов! – И он принялся тыкать чубуком в ясное утреннее небо так, как будто перед ним лежал подробный звездный атлас, с каждым тычком называя незнакомую звезду:
– Смотри: вот Алькаид, здесь Сердце Карла, там Мирак, вот Муфрид, а вот и он, альфа Волопаса, твой Арктур. Вон там! Ещё даже виден! – и он потрепал меня по плечу и зашагал прочь такими широкими шагами и так скоро, что как я ни бежал, но угнаться за ним так и не смог…
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/0/09/Thorvald_Niss_Skagen_Strand.jpg[/img]
Арктур – так назывался сейнер, и так зовется самая яркая звезда в созвездии Волопаса.
08/2020
Иллюстрации: Fishing vessel along the beach by Gé Röling 1964; Skagen Strand by Thorvald Niss
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=886412
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 20.08.2020
...вот что меня подвело - иллюстрации!
Даже не картинки, а миниатюры - размером в самую маленькую почтовую марку ценой 4 копейки, такие даже не наклеивали на конверты и почтовые карточки, а просто печатали на них, чтобы не возиться с мелочью. Этими крохотными картиночками пояснялись условные топографические знаки, которые мы начали изучать в 5 классе на уроках географии. А мне карты всегда нравились, особенно физические, которые позволяли почти воочию увидеть местность – но в топографические карт я просто влюбился. Ведь на них можно было показать всё, от рельефа и разных урочищ, вроде балок и оврагов, до строений, дорог, линий связи и электропередач. Да с этой наукой я смогу перенести на лист бумаги всё, что видят мои глаза, и даже больше, намного больше: я смогу нарисовать и то, что видит моя фантазия. Карта невероятного, причудливого и изменчивого мира, который рисовало мне воображение – что может быть лучше!
В тот день, когда мы начали изучать топографию, я засел за уроки с небывалым прилежанием. Очень быстро я прочитал заданные на дом параграфы, а также все последующие, посвященные топографии. Потом я взялся за условные знаки и надолго на них застрял, любуясь живописными миниатюрами и воображая себя там, в этих волшебных местах.
Например, «Обрыв» с отметкой «уреза воды» заставлял меня, уже довольно бывалого рыбака, буквально сглатывать слюну – ну очевидно же, что под этим обрывом уловистая яма! А «Грунтовая дорога и деревянный мост» – это же иллюстрация к Гайдару, никак не меньше! Прочие миниатюры были ничуть не хуже; через много лет я услышал выражение small is beautiful, «малое прекрасно», которое заставило меня вспомнить те уроки, а тогда я просто любовался этими картиночками – и с каким-то необычным, незнакомым мне чувством. Казалось, эти фрагменты размером с почтовую марку все вместе составляют какой-то прекрасный мир, который даже лучше нашего. Но этот мир, вне всяких сомнений, существует: не стали бы такие серьезные люди как географы выдумывать знаки для составления карт воображаемого мира (хотя довольно долго они именно этим и занимались). Я тогда не отдавал себе отчета, что меня так очаровало, а всё было довольно просто: на картиночках всё было безупречно. В «Овраге» не было навалено мусора до самого верху, «Школа» сияла чисто вымытыми голубенькими окнами, «Шоссе» стелилось в даль безупречной лентой, а по нему катил аккуратный грузовичок-игрушечка... – топографический мир был так же идеален, как и тот газ, который известен теории, но совершенно не знаком практике.
Через сколько-то занятий наш географ поделил территорию школы на участки, написал их названия на бумажках и предложил нам тянуть жребий. Кто какой участок вытащит, тот такого участка план и малюет. А я как раз читал «Двенадцать стульев», вспомнил съезд детей лейтенанта Шмидта, «сомнительный Херсон и безнадежный Минусинск» и довольно громко засмеялся. Учитель сделал мне замечание и не позволил тянуть жребий, а вместо этого выдал «эксплуатационный участок». У Паниковского на моем месте вытянулось бы лицо, он бы затеял склоку, а потом перешел бы все границы: мне достался школьный двор, весьма обширный, но совершенно неинтересный в смысле топографии. Это была асфальтированная площадка между школой и забором, в одном из углов которой торчала ядовито-зеленая кирпичная будка – в нее сваливали макулатуру и металлолом. Еще к ней нельзя было прикасаться: руки и одежда приобретали тот же ядовито-зеленый цвет; руки еще кое-как отмывались, а вот одежду можно было и загубить, но для таких подробностей условных знаков в учебнике не нашлось. И вот теперь мне предстояло перенести на план это... это... убожество! – то есть я не смог бы воспользоваться ни одним из знаков, которые рисовали такой прекрасный мир...
Я сидел на низенькой оградке, тянувшейся вдоль школьного палисадника, в котором буйствовали астры, и с грустью вспоминал «Обрыв», «Сад», «Смешанный лес» и «Овраг». Похоже, на моем листе появится только «Школа» – черный прямоугольник с маленьким зубчиком и двумя буквами «шк.», да еще черный прямоугольник ядовито-зеленой будки, вот тебе и вся топография. Я вздохнул, поднялся с ограды и поплёлся обходить двор, вдруг там найдется что-нибудь еще. Я плёлся, а в моей голове кружились картиночки; они ободряюще подмигивали и всем своим видом говорили: не дрейфь, географ, мы что-нибудь придумаем! И мы придумали.
Я уместил на школьном дворе все свои самые любимые условные знаки – тут были и «Обрыв» с «отметкой уреза воды», и «Луг», и «Болото», и «Смешанный лес и домик лесника», и «Колодец», и «Болото с камышами и озером» и еще много чего. Школьный двор превратился в сплошное, невероятно разнообразное урочище, хотя и освоенное человеком, но всё же предлагавшее щедрый простор для прогулок, разведок, а может, даже открытий! В последний момент, уже сдавая работу, я кое-что вспомнил, отдернул протянутую руку и быстренько нацарапал в первом попавшемся углу кривобокую «Школу». Зато все мои остальные условные знаки были безупречны, и при одном лишь взгляде на них я вспоминал очаровавшие меня миниатюры.
Вот они-то меня и подвели...
Зато эта история получила внезапное продолжение через несколько лет, когда я уже напрочь забыл печаль, поразившую меня в царстве топографии. Однажды нас, всю школу, собрали в том самом пустынном дворе; директор взобрался на верхнюю ступень лестницы, ведущую со двора в вестибюль, потряс каким-то листком бумаги и провозгласил создание школьного парка. «Наш парк будет здесь!» - подытожил директор и показал этим листком и свободной рукой прямо перед собой, то есть на нас, застывших в темно-коричневых шеренгах, словно какой-то не в меру густой «лиственный лес»… Потом случилось множество субботников, и под руководством трудовиков асфальт был взломан, а наш двор и в самом деле превратился в парк. Все посаженные деревья принялись, между ними, словно сама собой, произросла трава, и пролегли две дорожки, мощенные аккуратными бетонными плитками и пересекавшие новый парк по диагоналям.
Да, по диагоналям! - ведь наш парк был такой же прямоугольной формы, как миниатюрки к условным топографическим знакам. Как знать, тот листок в руке директора – может, это и был мой план школьного двора, который моё воображение снабдило рекой с обрывом, озером с камышами, болотом с утками и смешанным лесом с домиком лесника? И – как знать?! – может, всё в этом мире сначала было задумано, воображено и нарисовано на карте, и только потом появилось, было, наконец-то, «открыто»?
2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=885707
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 12.08.2020
Никольско-Ботаническая - одна из тишайших улиц нашего города. Это тем более заметно и дважды ценно, потому что расположена она в центре, шумном и перенаселенном. А свернешь на нее - и окунешься в тишину и прохладу, застоявшуюся здесь еще, наверное, со времен садовой и огородной Паньковщины. Даже машины - а их тут множество - кажется, совсем не проезжают по этой улице, а как бы оказывают на ней уже припаркованными и остывшими, а потом исчезают, не производя ни малейшего беспокойства...
Вдруг в доме через дорогу лязгнула и медленно отворилась тяжелая дверь, за которой виднелась заманчивая тьма и мерещился тот уютный холод, который летом живет только на дореволюционных лестничных клетках, да и то, не выше третьего этажа, где он встречается с выдержанным зноем, стекающим с чердака. Из тьмы и прохлады показались две светлые фигуры. Первой шла девочка лет трех с половиной, в соломенной шляпке с лентами и цветами, просторной светлой блузе, пышной юбке до пят, шлепанцах и с рюкзачком за спиной. С ней была молодая женщина, одетая в том же стиле, что и первая девочка; она несла на руках третью фигуру, точнее, фигурку - еще одну девочку, помладше. Они быстро преодолели короткую дорожку перед подъездом, пересекли неширокий в этом месте тротуар и уже почти ступили на мостовую. Но тут девочка резко остановилась на самом краю тротуара и широко развела руки в стороны, преградив путь маме и сестре, которым тоже пришлось остановится. Девочка выговорила тем звонким и чистым голосом, который бывает у детей ее возраста и певчих птиц:
- Нет! По... Челез... пелесод! - и так она стояла на краю тротуара, растопырив ручки, маленькая и решительная, пока мама, бормоча негромко "да никаких же машин", не направилась к новенькому бело-красному переходу, подхватив по пути и девочку, которая послушно засеменила следом. По... челез... пелесод!.. они пересекли проезжую часть, погрузились в свой автомобильчик, который тут же исчез с Никольско-Ботанической, не причинив никому ни малейшего беспокойства.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=884969
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 04.08.2020
Люблю листать фото- и живописные архивы за их способность вызывать, казалось бы, напрочь забытое. Ничего эпохального, так, мелочи, детали и эпизоды, из которых слагается повседневность, а в итоге, может, и вся жизнь.
[img]https://back-in-ussr.com/s/images/topic/6ef12918d36ad19a2d2fa85ff80a0fce/46eee2d95446c0760392749d6bff9ebe.jpg[/img]
Я заканчивал среднюю херсонскую школу на рубеже 80-х и 90-х, когда учились 11 лет, но фактически 10, потому что один класс выпадал, у меня выпал 8-ой – так вот, после окончания 9-го класса мы с товарищами пошли на завод, на месяц, по(д)работать. Тот завод числился шефом нашей школы, поэтому на уроках труда (и еще каких-то внеклассных занятиях) в кабинете-цеху, уставленном станками и верстаками, мы нарезали для этого завода сальники, нам даже что-то за эти сальники платили. Можно было устроиться на тот завод и на один из летних месяцев, любой, на выбор; предполагалось, что школьники должны выполнять какую-то усеченную, детскую норму, за которую им заплатят по-взрослому. Правда, там, «на ухабах», выяснилось, что по-взрослому у нас будет все, и норма тоже, но не суть. Работа была несложной и однообразной, и необходимым мастерством мы овладели за несколько дней, и никаких новых навыков нам потом уже не потребовалось.
После смены мы, уставшие и оглушенные заводским шумом, шли через парк, иссушенный зноем, утопающий в бархатистой южной пыли; за парком была остановка нашего троллейбуса, 15 минут – и дома, но мы добирались дольше. Ведь наш путь пролегал мимо бочки с квасом, были тогда такие термосы на высоких «грузовых» колесах, емкости по 900 литров, лимонно-желтые; теперь таких уже нет на улицах наших городов, но помнят их еще многие. На округлом желтом боку цистерны по трафарету выведено КВАС, увидел – и жажда ведет к бочке. Цена вопроса 3 копейки за высокую и тяжелую кружку емкостью 0,5 литра, словно составленную из крупных стеклянных квадратиков; узор несложный, но завораживающий: квадратики расположены в шахматном порядке, чередуются выпуклые и вогнутые, а верх кружки охвачен ровным стеклянным пояском без рисунка, иногда – со щербинкой. Были еще и обыкновенные граненые стаканы, но пить из них неинтересно и невкусно, поэтому даже совсем еще маленьким я требовал себе только шахматную кружку, наливаясь из нее ледяным квасом "по горлышко" и до боли в голове…
А рядом с той бочкой на нашем пути домой стоял шаткий столик, а на нём покоились до сладких спазмов в желудке знакомые ящики: алюминиевые, вроде тех, которые теперь таскают шпионы, курьеры мафии, косметологи и прочие визажисты, только измятые так, словно какие-то грузчики безжалостно швыряли их лет двадцать подряд. Эти ящики издавали сильнейший запах, и все прохожие, спешившие мимо этих ящиков, нервно крутили головами, пытаясь понять, откуда вдруг навалился такой волчий аппетит; некоторые даже облизывались, как голодные собаки у колбасного прилавка. А там, в этих ящиках, собственно, и была так называемая «собачья радость», пирожки с ливером, круто зажаренные, ну, просто очень круто, well done, так что правильнее было бы называть их «поджелудочная смерть». Эти пирожки не походили ни какие другие: во-первых, они были цилиндрической формы, во-вторых, начинка в них помещалась на манер хот-дога, то есть проходила весь цилиндрик насквозь и заманчиво выглядывала из его обоих концов. А в-третьих и в-главных, ни одно другое уличное лакомство не обладало такой притягательностью и сверхъестественной способностью разжигать аппетит – в этом смысле оно давало огромную фору даже мороженому. Это могло отчасти объясняться его запретностью: мама не очень-то позволяла мне эти пирожки, но стоило хоть раз их попробовать, и зависимость возникала на всю жизнь.
Из-за этой зависимости я очень охотно сопровождал маму на херсонский Центральный рынок: это был шанс выклянчить «собачью радость». Лотки и столики с ней и прочей уличной едой тех времен, с беляшами и чебуреками, стояли у магазина «Океан», а сама логика базарных закупок и возбуждаемый этим занятием безумный аппетит неизменно приводили нас к «Океану», где нас и ждала «собачья радость». А теперь, сделавшись «заводчанами», то есть людьми взрослыми и самостоятельными, отработав взрослую смену, мы подходили к той бочке и тем ящикам совсем иначе. Мы шагали уверенно, мы были в своем праве, и пока мы не выпивали по нескольку кружек квасу и не съедали по целой горе «собачьей радости», от бочки не отходили.
…похоже, что кому-то всё наперед известно, и этот кто-то заботится и о сытых волках, и о целых овцах. Установив на нашем пути с завода этот невероятный оазис, нам дали ходить той дорогой всего только месяц. И так мы не успели ощутить пагубных последствий нашего пристрастия, зато пережили много радости, пусть и вот такой – «собачьей».
июль 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=882022
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 07.07.2020
Я всегда воспринимал глобус как штучный товар. Даже наш видавший виды школьный глобус казался мне изделием уникальным. Не то чтобы я задумывался особо глубоко, каким образом некий геоплотник сворачивает плоский лист фанеры в шар и оклеивает его хитроумно изрезанной картой. Но сам по себе факт превращение плоской карты в объемный глобус, переход планиметрии в стереометрию был чудом. Оно стояло на шкафу в кабинете географии, изрядно потрепанное, с проломленным в районе Индийского океана бочком, которым его отворачивали к стене. Поэтому мы всегда видели только одну его сторону, Южную Америку и часть Антарктиды, так что наша школьная "Земля" уподоблялась естественному спутнику своей старшей сестры, настоящей Земли, повернутому к ней неизменно одной стороной. Но ни пролом, ни хулиганские надписи, ни даже неподвижность глобуса не имели значения. Глядя на него, я обмирал: горизонт, хотя и недостижимый, но все-таки довольно близкий, с помощью глобуса отодвигался так далеко, что я мог обозреть сразу половину земного шара, то есть столько же, сколько видели, например, космонавты с орбиты. А еще этот горизонт, который вне школы, перед моими собственными глазами всегда и вполне определенно был прямой линией, на глобусе оказывался окружностью. Это ли не чудо, вот это... эээ... противоречие, вот это одновременное бытие одного предмета в двух взаимоисключающих формах?
Разумеется, такая вещь не может быть массовым изделием, и до сих пор ничего не изменилось: наш старенький школьный глобус-инвалид так и остался для меня таким же уникальным предметом, как фантастически прекрасный напольный глобус "Молодого Папы", с помощью которого тот вразумлял своих заблудших овец, засылая их в Кетчикан, Аляска.
Кстати, где он, этот Кетчикан? Ну-ка... Ведь у меня теперь есть глобус - тоже видавший виды, даже, признаться, докатившийся до самого края своей глобусиной жизни. Спасли его и принесли ко мне дети. От глобуса кто-то избавился, вынес его на свалку, но все же чудесная природа вещицы в последний момент остановила эту руку; глобус не швырнули в помойку, а поставили на асфальт возле. Вот там и нашли его дети: он стоял у желтого контейнера, набычив лобастую голову и упрямо оборотившись ко всему миру Южной Америкой.
И вот только теперь, разыскивая на глобусе Кетчикан, я замечаю, что у него есть тираж, как у книг, газет, журналов и памятных монет. Значит, 3.V.1967 волей Главного управления геодезии и картографии Мингеологии СССР по Земле раскатилось целых 74600 глобусов...
...вращаю, ищу Кетчикан, не нахожу, забываю о Кетчикане, смотрю за окно на прямую линию горизонта и перевожу взгляд на глобус, тут же свернувший эту линию в окружность. Прислушиваюсь к себе. Нет, ничего. Не изменилось ничего. Глобус, пусть даже произведенный в 1967 году тиражом 74600 штук, пусть даже изготовленный великим множеством каких угодно тиражей, - он все равно остается тем, чем был для меня всегда. Штучный товар, уникальный предмет, каждый - в своем роде единственный и по своей природе - чудесный.
июнь 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=880648
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 24.06.2020
Лет 10-12 назад приехали к нам в Николаев европейские камрады, и не в гости, а по делу. Сделали они свое дело и гуляем мы с ними по Советской. А это улица прелестнейшая, из тех очаровательных улиц наших приморских городов, которые уставлены средиземноморскими виллами и осенены платанами, а предназначены для одного только легкомысленного фланирования, легкого флирта и тому подобных радостей жизни. Южный, даже где-то античный гений места благоволит к стихийной уличной торговле, в которой не последнее, а может быть, и самое первое место принадлежало тогда соленой рыбе. Рыбу эту ловили из Гипаниса, то бишь Южного Буга, и Понта Эвксинского, то есть Черного моря. Оттуда рыба, высушенная до степени мумификации, которой позавидовали бы египетские специалисты, шла на панель, как говорили в прежние времена, или на тротуар, как принято говорить теперь. Разумеется, всё это было обставлено по-южному цивильно - товар не швыряли просто так, в антисанитарию, а выкладывали на показ и для прицениться на разложенных по асфальту газетках, по преимуществу на провинциальных, но кое-где даже и на столичных.
Пока я потешался тем, как твердокаменные тарани таращат тусклые тарелки томных глаз в местные газеты, мой европейский камрад позеленел, нежно и пятнами, как ствол платана. Потом он округлил глаза, процитировал что-то о варварах из овидиевых "Писем с Понта", указал на рыбу с газетой и воскликнул тонким голосом по-европейски:
- Ryba na gazeta! Fot fse chto fam nado znajt o bezopasnost pishchevoj produkt in der Oekraïne! (Соу мач фор зе фуд сейфети!) Ja budu etot pisat f moy raport, otchet!
[img]https://gdb.rferl.org/545CC46D-0F0C-4867-B299-DA24B4880320_w1597_n_r0_st.jpg[/img]
Вот она, Европа! - сказано-сделано. Завел мой камрад дело о незаконной рыбе, пошел по местным и заграничным инстанциям и дошел, говорят, до Брюсселя, Страсбурга и даже до Люксембурга. Постепенно это дело засосало его с головой, он увяз в нем, погряз, а другими делами заниматься бросил. Он хотел спасти южный варварский город от рыбы на панели, от антисанитарии и болезней, переносимых с нечистой едой и водой. А европейская бюрократия она тоже, не даром ест свой хлеб: если в ее шестеренки забросить какое-то дельце, они начнут вращаться и не прекратят, пока не смелют это дельце в муку или даже еще мельче, но просто так, без ответа они никакое дельце не оставляют никогда. И эти шестеренки вращались до тех пор, пока году на десятом или двенадцатом беспримерной борьбы мой камрад не получил письмо из южного варварского города. Варвары решили дело на свой, варварский манер: они сообщили, что во имя избавления от незаконной рыбы ликвидировали даже саму улицу Советскую, на которой та обитала. Нет больше в Николаеве улицы Советской, а стало быть, и незаконной рыбы на панели такой улицы тоже быть не может.
Покачав головой над варварской методикой, мой камрад признал, что это был тот редкий случай, когда цель полностью оправдала средства. Да и что взять с варваров? И он потянулся к телефону, снял трубку, набрал номер любимого ресторана, в котором не бывал, пока боролся, и попросил накрыть ему столик у окна, потому что ему есть что отпраздновать.
Но праздника не получилось. Голос из трубки сообщил, что в ресторане, городе, стране, Европе, Евразии и вообще на планете Земля объявлен карантин по случаю пандемии. Некто продал на рынке в Китае больную летучую мышь...
- С газета? На панель? - с надеждой спросил мой ошеломленный камрад.
Но на том конце провода уже бросили трубку.
Погрустив немного, камрад все-таки приободрился, а потом даже возликовал. Какая доннер веттер разница, рыба искусала летучую мышь или летучая мышь искусала рыбу, с газетой они были обе или неграмотные? Главное - принцип! А значит, тогда, много лет назад, в южном варварском городе, осененном платанами, он был абсолютно прав. Фуд сейфети фёрст! Безопасность еды прежде всего!
А с этим ощущением и тяготы карантина переносить легче. Так он их и переносит - с ощущением своей абсолютной правоты.
2020
Изображение: Оскар Рабин, Натюрморт с рыбой и газетой
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=880220
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 20.06.2020
Час від часу мене охоплює туга за рідним містом. Таки давно не був у Херсоні, таки сильно колись любив це провінційне містечко, напівмісто-напівсело, проте в кожній зі своїх половин - столиця. Сільська половина Херсону - це національний аграрно-базарний бренд номер один: де не вирує стихійний базар або впорядкований ринок городини, там і лунає на все горло: «Херсонське! Херсонські! Херсонська!» – все соковите, бокасте, щире, м'ясисте, без червоточини, все без винятку з Херсону. Земле обітована, що тече молоком і медом, ось що таке сільська половина Херсону! А міська його половина – це перша спроба північної імперської метрополії, розкішного, вишуканого, зарозумілого, бундючного, божевільного Санкт-Петербургу створити власну копію на щойно доточеному до імперії Півдні – гарячому, палкому, пристрасному, да започатковано містечко Херсон межи трьох морів – моря степу, моря небес і власне моря, моря Чорного. Не те щоб Чорного моря як такого, не Понту Евксинського; ні, поставили Херсон при кінчику його довжелезного, аж до солодкої води Дніпром розбавленого язика, Дніпровського лиману. Але там, на тому тримежжі, постало містечко із власним Невським проспектом, по якому що не будинок, то архітектурна перлина, вишуканість, стиль і цілком вже південна розкіш, дольче віта. Північна метрополія розтанула під херсонським сонцем; крижані риси імперської середзимної архітектури зробилися середземноморськими – власне, Чорне море і є язиком Середземного, яким те античне море лиже наші степи. І як за зразком СПб побудувався міський осередок Херсону, так за зразком Херсону побудувалися Миколаїв, а потім і Одеса, яка вже й явила світові максимальний розквіт херсонського архітектурного стилю; о, знавці, не заперечуйте та не кажіть мені, що все не так, що все навпаки! – бо для мене це так, і стосується це виключно мене і того Херсону, який люблю, мого власного, особистого, в куточку серця збудованого; на ваші глибокі та правильні знання це не впливає; ви так знаєте, а я так – відчуваю…
І от коли вкотре охопить мене туга за рідним Херсоном, я починаю гортати сторінки – пам’яті, книжок, старих газет, фотоальбомів і архівів; і серце сповнюється гострою любов’ю до рідного міста, і що не знайди про нього – все тому сліпому серцю мило, адже – про дорогий предмет його солодкої тужливої муки. А Херсон і віддячує; несподіваним, неочікуваним подарунком нагородить, історію розповість, вразить масштабом і значенням людей, які бозна як давно народилися в південному, межи трьох морів затиснутому напівмісті, напівселі, а тоді пішли світами та розповіли людству нову, нечувану історію, якій у світовій пам’яті чомусь густо-часто бракує лише одного: згадки про Херсон. «Херсонська! Херсонське! Херсонський!» - це мало би лунати не тільки над городиною, але й над плодами іншого роду, мистецького та наукового. Але досить! – ще не раз, розчулений та збентежений, рюмсатиму над цим і вишукуватиму слід рідного міста на культурній мапі світу, а тепер – про подарунок, який Херсон зробив мені нещодавно; це і вам подарунок, брати і сестри, які обрали червоне письменство як фах, розвагу, хворобу або все це разом.
Гортав сторінки газети «Южная Русь» за 1913 рік і прочитав там отаке:
«Из Петербурга в Херсон едет писатель Свирский, который прочтет лекцию “Преступники и хулиганы в жизни, литературе и искусстве”. Лекция имела серьезный успех в столицах».
Ніколи не чув про такого письменника; а ви чули? А історія Олексія Івановича Свірського (до хрещення Шимон Довид Вигдорович) варта бути розказаною та почутою. Народився він 1865 року; рік має значення: уявіть собі суспільство, в якому тільки чотири роки як неохоче відмовилося від кріпацтва, а до скасування етнічної дискримінації чекати ще довго, до 1905 року. Народився Свирський чи то в Петербурзі, чи в Житомирі; батько його працював покрівельником на тютюновій фабриці, мати – служницею. Коли Олексію виповнилося 5 років, батьки розлучилися; він із матір’ю переїхав до Житомира, де вона за кілька років померла. Дванадцятирічний хлопець опинився сам-на-сам із Житомиром і цілим світом, цілком байдужим до сироти; і він пішов тим байдужим світом тинятися, жебракувати, підпрацьовувати тим і сим. Він – один із горьківські босяків, справжній, не літературний, жива людина на дні. Він обійшов мало не всю Російську імперію, жебракував у Туреччині та Персії, працював вантажником у портах, упряжним у шахтах Донбасу, чорноробом на нафтових промислах Баку, на тютюнових плантаціях і на баштанах. Знав суму і тюрму; звідав усі лиха та радості, які життя в Російській імперії підкидало босяку та єврею на межі XIX і XX століть. Так він жив 15 років, а тоді вирішив змінити життя. Він хрестився, з Шимона Довида Вигдоровича зробився Олексієм Івановичем Свирським і почав шукати кращої долі поза межами босяцького та юдейського світів.
І вчорашньому босяку пощастило, краща доля знайшлася! Та й яка краща: інша, несподівана, для багатьох тоді й тепер – доля-мрія. Свирський перетворився на письменника. 1892 року його нариси з життя сиріт, босяків, чорноробів, цих найнижчих ланок суспільства почали друкувати у газеті «Ростовские нД известия». Вже 1893 року почали виходити його книжки, який цілком схвально сприймалися і читачами, і критикою. 1896 року він оселився в СПб і став постійним автором багатьох провідних газет і журналів. Як бачимо за повідомленням газети «Южная Русь», він гастролював Російською імперією із лекціями, як в тодішній Англії – Діккенс, а в сучасній Росії – Биков. Не виключено, що в Херсоні Свирський бував і раніше, ще в якості босяка, а тепер прибув туди як уславлений письменник; отака примха долі – цілковита можливість на жебрацьких і письменницьких шляхах.
За свого життя, до та після заколоту 1917 року Свирський видав понад 20 книжок, двічі виходило зібрання його творів, вони перекладалися та екранізувалися. В літературі раннього СРСР він здобув міцний (і тоді доволі безпечний) статус дитячого письменника, адже писав здебільшого про дітей. Часто так стається, що розповідь про дітей є й розповіддю для дітей: хто як не діти співчуватиме малому сироті-уркагану, який щодня намагається вижити наодинці з байдужим, а часто – і ворожим до нього світом?
В мене не було ілюзій (або ж було в мене таємне упередження): я не очікував від книжок Свирського надто вишуканих стилістичних перлів. Втім, погортавши сторінки повісті «Рижик», я позбувся як ілюзій, так і упереджень. Це дуже непогано написано; тематика доволі вузька, але тоді тема поневірянь єврейської меншини була в імперії надзвичайно актуальна; хоча юридичні дискримінаційні обмеження скасували 1905 року, суспільні упередження нікуди не зникли та діяли так само неухильно, як і юридичні. Шалом Алейхем, Паустовський, Катаєв, Юшкевич, Айзман, Бабель – вони всі приділили увагу цій темі; згадати хоча б «Перше оповідання» Паустовського – вбивчий, пронизливий текст, бентежна й страшна історія кохання юдея та православної, які одне одному рідні, а всім решті та цілому світу чужі, зайві, непотрібні.
Паустовського ця історія, почута в перукарні Чорнобиля, зробила письменником; записана, вона стала його літературним дебютом. А Свирського вивело в письменники таке життя, про яке Паустовському розповідали, яке він спостерігав ззовні. Але вражаючий матеріал, актуальна тема, кореневі сенси – це ще не все, що робить автора письменником; колись Довлатов зробив ставку на жахіття («Зона»), та згодом зрозумів, що мистецтво є чимось набагато більшим, ніж екзотична або гаряча тема; багато авторів цього й за все життя не усвідомлять; є й такі, що усвідомлюють, але опанувати рівень мистецтва нездатні – і хтось таки кидає письменство та шукає кращої долі, як Свирський, а хтось не кидає спроб і катує себе, аж до божевілля, цілковитого творчого отупіння або й до прориву на той самий рівень мистецтва. Про тих, хто свідомо відмовляється від спроб і продукує паралітературні тексти, я не згадую, я їх і не засуджую; кожен обирає свій шлях.
Свирський, здається, таки мав літературний хист; досвід і спостережливість виливалися в такі от сентенції: «Хозяева этих хижин хотя и называли себя домовладельцами, но были бедняками родовитыми: бедность, нужда и всякие невзгоды переходили к ним из рода в род, как переходят к богатым громкие титулы или миллионные наследства» («Рижик»).
Літературні твори, що висвітлюють гостро-соціальну тематику, можуть втрачати актуальність разом із актуальністю теми. Мабуть, саме це сталося з творами Свирського або подібними до них текстами, наприклад, Леоніда Пантелєєва; до того ж, все це написано в умовах несвободи та цензури. Це особливо помітно в літературі радянського періоду; догоджання лінії партії знецінювало твори; втілення постанов пленумів у літературу видаляло з неї головне – краплю вічності; минуло все теє наврочення – і книжка пішла в макулатуру. Але я зараз не про те; для нас, друзі-автори, не втратив і ніколи не втратить актуальності головний твір Олексія Свирського: повість про звичайного сироту, не чарівника, «маґґла», який 15 років босяком поневірявся недоброзичливими світами, а все одно знайшов свою літературну ниву та зорав її, якщо хочете, таки перетворився на чарівника, на мага! Це, дорогі мої, втілення мрії – моєї, вашої, багатьох…
…Як же я люблю тебе, Херсоне серця мого, місто межи трьох морів – моря степу, моря небес і власне моря, моря Чорного…
16.06.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=879937
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 17.06.2020
Когда бабушка решилась на исход из нашего родового села, продала дедову хату и вместо нее купила какой-то скворечник на Днепре, я был просто раздавлен. Ни о каком подобии не могло быть и речи, и даже сравнить было нельзя эти две жизни: сельскую, в которую уходили мои корни, и садово-товарищескую, в которой было 4 сотки, а больше ничего. А в довершение судьба приготовила мне еще один удар. На берегу неподалеку от нашей дачи стоял катер на подводных крыльях.
По большому счету, тогда, в самом начале 80-х, суда на подводных крыльях были, пожалуй, самыми скоростными машинами из всех, которые я видел. Они же не ходили, а бегали, даже летали по Днепру на своих подводных крыльях. Шутка ли, 70 км в час! Автомобили по Херсону с такой скоростью не ездили, они вообще тогда, насколько я помню, не ездили, а как бы катились по городу, словно сами собой, не особо усердствуя. Поезда, на которых мне уже приходилось ездить, тоже никуда не спешили. Особенно они не спешили в разгар лета, приближаясь к пункту назначения, когда уже все давно съедено и выпито, рассказано и прочитано, а в вагоне не осталось ни одного неисследованного угла, а на моих шортах – ни одного светлого пятна. Самолеты, которыми я тогда еще ни разу не летал, и вовсе были самым медленным видом транспорта. Они передвигались высоко в небе с такой же скоростью, с какой над городом проползал густой звук их моторов. А СПК тогда с утра до ночи с неимоверной скоростью носились по Днепру, белые, легкие, изящные и стремительные. Ни на суше, ни на небе, ни на воде им не было равных в скорости – просто фантастика!
А тут вдруг не пароходство, а самый обыкновенный дачник владеет одним из этих невероятных кораблей. Катер был, конечно, много меньше любого СПК, пролетавшего мимо, но он был одной с ними крови, вне всяких сомнений. Он был длинный и узкий, безупречно белый, с невысоким стеклянным забралом перед креслом пилота, оснащенным невероятной красоты штурвалом, кнопками, рычагами и циферблатами. От непогоды кабину укрывал твердый прозрачный тент, сквозь который я и любовался всей этой роскошью. Катер стоял на особых подпорках, чтобы его кинжально-острые крылья и особой формы маленькие бронзовые винты на тонких косых валах не касались земли. Поэтому казалось, что катер постоянно находится в том стремительном движении, для которого его придумали и построили.
Смотреть на катер было невыносимо – мною владела жгучая зависть. Это не было завистничество необладания; это была зависть ошеломительного непонимания. Мне казалось невероятным, что вот так запросто и единолично можно владеть судном на подводных крыльях, как ведром или совком. При этом все остальные СПК, все эти «Метеоры», «Ракеты» и «Кометы» стояли в порту; каждый мог приобрести билет и отправится куда-нибудь на любом из них. Но только согласно утвержденному расписанию, по заранее проложенному курсу и сообща с еще сотней пассажиров – никаких неожиданностей, никакой свободы! И потому личный СПК был чем-то столь же загадочным, как и видавшие виды «иномарки», которых на весь город было несколько штук. Это даже не нынешнее «а что, так можно было?» - это извечное «так не бывает». Но тогда еще я плохо разбирался в таких нюансах и полагал, что я просто завидую владельцу. Проходя мимо катера, я багровел, а день меркнул в моих глазах. Это была настоящая пытка, изощренная и неотступная.
Прошел год, а может, и два или даже три. Катер все еще казался мне верхом судостроительного и мореходного совершенства и пределом человеческих мечтаний. Зависть моя не утихала, пока однажды я не осознал, что за все эти годы катер так ни разу и не покинул берега. Он всегда стоял на своих особых подпорках, не касаясь земли, весь такой летящий со своими острыми крыльями и маленькими винтами, но так и не долетел даже до мелкой прибрежной воды. Наверное, он так стоял даже еще дольше, чем год или два, потому что его окружала высокая поросль травы и даже каких-то кустов. Присмотревшись, я заметил ржавчину на шнуре, стянувшем прозрачный тент над кабиной; ржавчина образовалась на металлических кольцах, сквозь которые был пропущен шнур, и от каждого кольца расползалась по нему в обе стороны сантиметра на два. Прозрачный тент кое-где лопнул, в кабину проникали вода и песок. По циферблатам, кнопкам, штурвалу и креслу пилота ползали насекомые. Может быть, этот катер вообще никогда не спускали на воду?
Оказывается, бывают вещи мучительнее зависти. Теперь, проходя мимо катера, я поспешно отводил глаза. Мне было почему-то неловко; а когда по Днепру пролетали «Кометы» и «Колхиды», в памяти у меня всплывали слова: «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Пролетают самолеты – привет Мальчишу! Пробегают паровозы – привет Мальчишу!» Произнося эту формулу над маленьким судном, я чуть не плакал, так мне бывало горько. Мне казалось, что катер погиб, и погиб зря, напрасно, совершенно бесславно, а все эти пароходы-самолеты-паровозы, которых он с легкостью мог бы обогнать, злорадствуют; их я за это люто ненавидел. А при взгляде на катер, летящий над песком за порослью травы, меня охватило какое-то новое мощное чувство. Я не мог его объяснить и сводил к одному только слову – «жалко». Но это было какое-то слишком большое «жалко», как о человеке, и даже еще больше, словно о себе самом. Но тогда мне было не под силу разобраться в нюансах сожаления – жалко мне катер, и все.
А когда прошло еще десять, двадцать или даже тридцать лет, я вдруг вспомнил тот катер. Меня вновь охватили былые чувства, и зависть, и «жалко», и даже «ненавижу», а потом в голову пришла уже готовая мысль. Тогда, на дачном берегу, я горевал не над катером, а над несбывшимся предназначением. Не найдешь его или не исполнишь – и проведешь всю жизнь, замерев на подпорках, как будто в полете, но абсолютно неподвижно…
15.06.2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=879760
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 15.06.2020
Вы, может быть, уже слышали об эффекте Пруста, от меня или от одноименного писателя. Суть его в том магическом действии, которое запахи оказывают на память. А я недавно открыл еще один любопытный эффект, который скромно назвал его, эффекта, именем, а не своим.
В наших городах и селах, в парках и скверах, по обочинам дорог и в полезащитных посадках, в натуральных и рукодельных лесах - всюду в изобилии произрастает это прелестное дерево. Оно любимо и воспето народом как белая акация, а ботаниками и ботанами как робиния. В доисторической древности робиния произрастала тут, у нас, а потом отчего-то переехала в неоткрытую еще Америку. Поэтому в 17-ом веке ее оттуда пришлось пригласить сначала в Париж, а потом уж и обратно, на историческую родину, где она охотно принялась за старое, прижилась и распространилась. Кстати, те первые робинии-переселенцы, американские парижанки, живы до сих пор; дерево отличается не только красотой, но и при хорошем уходе долговечностью.
У нас на Херсонщине белая акация - это что-то особенное. Киевлян, например, не удивить рослой грушей или черешней, возносящейся до 4-го или даже 5-го этажа, - а на юге климат засушливый, и деревья у нас обычно низкорослые. Только по берегам и островам Днепра и речек помельче можно встретить древесных гигантов, а так у нас все старается держаться корней, быть поближе к земле, покоренастее и покряжистее. Разумеется, акация не исключение, растет не выше прочих, но в Херсоне ее много, а в купе с родственной ей софорой, так называемой японской акацией, - так и очень много. Как для Киева символом стал конский каштан, так акация могла бы стать символом для Херсона, но она не претендует, и многие по-прежнему наивно полагают, что ботанические символы Херсона - это помидоры и баклажаны.
Акация выбрасывает листья и цветет позже всех остальных деревьев, по сути, в нашем засушливом краю это последний привет весны, дальше лето, зной, сушь и пыль. Цветение это прекрасно, но слишком хорошо всем известно, чтобы его описывать, да и суть не в нем, а в том, что бывает после. А после бывает цветопад: робинии начинают ронять на землю свои белые цветочки. Это едва ли не красивее, чем само цветение, и напоминает первый зимний снег. Цветки акации не так уж велики для цветов, но довольно крупны для снежинок; опадают они изредка, но непрерывно, медленно достигая земли, точь-в-точь первый снег, который как бы берется в воздухе, а не падает с низкого серого неба, и весь состоит из рыхловатых белых шариков, неспешно достигающих земли и разбивающихся об нее в россыпь белой, немедленно исчезающей пыли, от которой на асфальте ненадолго остается темная точка...
А робиниевый снегопад в Херсоне длился неделями, кажется, как только она покрывалась белыми гроздями соцветий, так ее цветки настигала смерть. И деревья стояли, непрерывно роняя белые цветы на землю, где они быстро высыхали и образовывали покров, тоже очень похожий на снежный, только невесомый и с оттенком слоновой кости. Город к тому времени уже превращался в действующую модель бабушкиной духовки - и потому цветы сохли быстро, а над ними висел насыщенный дух, одновременно горький и сладкий, терпкий и нежный; щепотка рыжей мельчайшей пыли, поднятой ветром и подолгу висящей в воздухе - вот и готов коктейль, обладающий эффектом Пруста и вызывающий в моей памяти картины летнего херсонского полдня, ажурных теней на асфальте и горячего марева над ним.
Но был у акации и еще один эффект. Мой херсонский дом стоит на самой окраине, даже служит границей между городом и пригородом, и сразу за ним начинается частный сектор. На узкой полоске твердокаменной земли между моим домом и одноэтажной застройкой росло пять белых акаций - да, росло, теперь их уже нет, уничтожены какими-то варварами. Эти деревья, наверное, единственные особи робинии, сохранившиеся в Евразии с допотопных времен; никак иначе их колоссальные размеры не объяснить, ведь только тогда, в допрежние времена, отдаленные от н.э. миллионами лет, всякая тварь достигала невероятных размеров. Эти деревья были много выше нашего девятиэтажного дома, то есть выше 30 м! - и обхват стволов был под стать росту, настоящие колонны, вроде тех, который окружают площадь перед собором Святого Петра в Риме или подпирают портик Парфенона. Взобраться на них было моей мечтой - я воображал себе приключение вроде того, которое случилось на дереве гингко с Мэлоуном в "Затерянном мире" Конан Дойла; но это было совершенно невозможно: нижние ветви тех деревьев находились недостижимо высоко.
Разумеется, эти акации тоже цвели. Как ни старался ветер разнести их цветки по округе, они устилали землю под деревьями слоем, который местами доходил мне до колена и нигде не был мельче, чем по щиколотку. Такой же слой лежал на окрестных крышах, а когда (изредка) случался дождь, то с шиферных кровель низвергались не струи воды, а водопады акациевого цвета. Там, под этими акациями, почти не бывало других людей; я же наведывался туда часто, ломая голову на способом взобраться на какую-нибудь из них, а лучше - на каждую по очереди. Я бродил под ними туда и сюда, загребая и топча ногами сухой цвет, оставляя в нем глубокие борозды, и измышлял способы забраться на дерево, но безуспешно. Даже если бы я притащил сюда самую большую в частном секторе лестницу, которая стояла безо всякого дела у одного из домов, то все равно не добрался бы даже до самой нижней ветки любого из деревьев. Но я все равно слонялся под деревьями, топтал цвет и выдумывал способы, вплоть до полета на воздушном шаре. От Жюля Верна я уже знал, что 1 кубический метр гелия поднимает 1 кг груза, и теперь прикидывал, сколько мне нужно кубических метров газа, из чего пошить шар и сделать корзину, совершенно не заботясь вопросом, где взять гелий. А потом, когда я исследую эти акации, я смогу полететь на своем шаре еще куда-нибудь, к бабушке на площадь Свободы, или даже на Лиман, в Александровку, а оттуда – в античную Ольвию и дальше! – и мой шар, еще только мною задуманный, уже летел, чуть склонив лобастую голову, как бы демонстрируя ветру и облакам свое непреклонное намерение добраться до всех определенных мною мест…
Сухие цветки акаций под моими ногами, лежавшие глубоким, но невесомым слоем, доходившим мне до щиколотки, а местами до середины икры и даже до колена, под моими шагами разрушались и превращались в легкую пыль цвета слоновой кости. При этом они издавали едва слышимый звук, хруст, немного похожий на тот, каким вскрикивает снег под ногами в морозный день, только гораздо нежнее, гораздо – такой как бы хруст шепотом. Его может издавать только изящный цветок древней робинии, высушенный щедрым херсонским солнцем; его многомерная форма, а еще важнее - маленькая, чуть более плотная чашечка в основании цветка - вот что одно в целом мире способно издавать такой хруст. Цветок - шаг - хруст - пыль. Вот это превращение и обладало тем эффектом, который я открыл и вынес в название этого текста – эффект хруста. И теперь, когда в урочный час я оказываюсь в одном укромном киевском дворике, где проживает почтенное семейство робиний, я испытываю на себе всю силу этого эффекта. Нет, конечно, здесь слой цветков совсем не такой мощный, как там и тогда, за моим херсонским домом в моем детском лете конца 70-х, но эффект работает. Цветок - шаг – тишайший хруст - рассыпается пыль цвета слоновой кости - и пятилетний мальчик вновь изобретает воздушный шар для полета на дерево, а может быть, и еще куда-нибудь, гораздо выше и намного дальше.
июнь 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=879171
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 10.06.2020
Перечитывал "Степь" Чехова, смаковал каждую фразу и картину, а еще больше - состояние Егорушки, который преодолевал путь между детством и отрочеством, а потому так остро ощущал и прелесть первого, и страх второго. А еще меня неотступно преследовала мысль, что как-то так все устроилось, что жизнь, по большому счету, сводится к маленькому детству и большой взрослой жизни, которая, кажется, только для того и дана, чтобы горевать по прекрасному и невозвратному детству. А последние слова "Степи" прозвучали, как погребальный колокол по детству и как тревожный набат, возвестивший неведомую, но страшную катастрофу - взрослую жизнь:
"...горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него... Какова-то будет эта жизнь?"
Ответы на этот вопрос у Чехова я тоже нашел - перечитал "Дуэль", "Драму на охоте", "Огни", "Скрипку Ротшильда" и еще десяток рассказов. Все - убытки, все - зря, все - какое-то море, в котором "утонули зачатки прекрасной чистой жизни".
И это был бы полный беспросвет, если бы Чехов не давал других ответов. Его персонажами можно населить какую-нибудь обширную губернию, даже страну, со всеми городами и деревнями, такое уж у него изобилие и разнообразие типов! - но есть среди них один довольно заметный тип. Люди вроде Лаевского, постаревшего, но так и не повзрослевшего ребенка; он утратил свою детскую чистоту, освоил взрослый функционал, но совершенно не повзрослел. Он, кажется, даже не понимает или просто не задумывается, что взрослость - это не возраст.
Те, кто не восторгаются детством, совершенно справедливо указывают, что ребенок катастрофически несвободен, и это правда. Но у правды часто (всегда) оказывается две стороны: нет свободы - нет ответственности, а ответственность - это бремя, вот потому-то детство - золотое с голубой каемочкой, безответственное, иначе говоря, беззаботное... Но кто бы объяснил по дороге из детства в отрочество и дальше, что свобода - это возможность плюс ответственность, а ответственность - это власть, а власть - это право определить, каким же будет то, за что приходится отвечать, то есть - свою жизнь. Стало быть, хроническая ностальгия по детству - это тоска по беззаботности, цена которой - свобода; взрослому же, который не "по пачпорту", а по уму взрослый, тосковать об этом не приходит на его взрослый ум: да, он обременен ответственностью, но и венчан - свободой и властью над своей жизнью, разумеется, в тех пределах, которые позволяют нам мораль, закон и Бог (о Боге будет отдельный разговор).
И пока лаевские все списывают на условия, среду, историю, цивилизацию, эпоху, неуправляемый поток жизни несет их, как щепку, а они изо всех сил стараются сохранять себя в положении щепки, тростины, ветром клонимой, направляемой обстоятельствами и физиологией. Максимум их воли - это бежать от очередного кризиса, и так они скачут по жизни, пока та не схватит их железной рукой и сунет под дуло пистолета фон корена или сразу - в могилу.
Дуэль Лаевского с фон Кореном - мне кажется, ее Чехов избрал, чтобы показать нам Бога. Мы видим чудо - но оно не в том, что фон Корен самую малость промазал, а в том, что Лаевский преобразился и начал новую жизнь, что называется, с чистого листа, и не только он, но и Надежда Федоровна. Он начал трудиться, выплачивать долги, бросил играть в карты и пить, женился на любовнице, примирился с чудесным Самойленко и т.д. Вот это - чудо, а "чудо есть чудо, а чудо есть Бог". И чтобы мы уж наверняка не ошиблись, Чья за этим рука, Чехов воплощает Его вмешательство в милом, легкомысленном, добром и смешливом дьяконе, заячий вопль которого "Он убьет его!" не только помешал фон Корену попасть в Лаевского, но прозвучал тем самым "Где ты, Адам?" - и этот зов был услышан и понят.
...если бы Лаевский был законченным негодяем, если бы у него в душе не осталось ничего, на что можно опереться, все случилось бы иначе. Дьякон опоздал к дуэли, Фон Корен попал, Лаевский умер, Надежда Федоровна окончательно опустилась, а кредиторы перенесли все долги Лаевского из графы "кредит" в графу "убытки". Те самые, над которыми перед смертью безнадежно сокрушался гробовщик Яков Иванов: "Какие убытки! Какие страшные убытки"...
...сейчас еще внезапно подумал, что знаменитое, к месту и не к месту цитируемое чеховское "выдавливать из себя по капле раба" вполне можно приложить и к этой теме, взросления. Кажется, и творчество, и еще больше сама жизнь Чехова - это подробное объяснение, зачем это необходимо.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/e/e9/Chekhov_1898_by_Osip_Braz.jpg/467px-Chekhov_1898_by_Osip_Braz.jpg[/img]
Портрет Чехова кисти Осипа Эммануиловича Браза, 1898 г., взят из Википедии. Об этом портрете Чехов писал: «Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену». Впрочем, Антон Павлович обо всем, что касалось его самого, обычно говорил в ироническом и даже пренебрежительном ключе. Свои произведения называл рухлядью и безделицами, а когда его наградили премией имени Пушкина, сказал, что академики дали ему премию за то, что он тем летом раков ловил.
"Степь" - 1 http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=849084
май 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=877191
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 25.05.2020
Карантин в Великобритании привел к росту закупок домохозяйств, а рост закупок к дефициту, в частности, муки. Британский мукомольный бизнес крепок, как никогда, он мог бы засыпать Уэльс, Англию, Шотландию и Северную Ирландию мукой по щиколотку, только это никому не нужно. Британцы хотят муки в мелкой фасовке, а мукомолы привыкли мыслить и молоть глобально, сотнями тысяч тонн.
И вот водяная мельница Стурминстер Ньютон Милл, что на реке Стур в Северном Дорсете, взялась за работу после довольно долгого простоя. За неделю она производит аж целую 1000 килограммов муки, которую фасует в издавна любимые британцами, а теперь остродефицитные 3-фунтовые пакеты. Все окрестные лавочники счастливы, потому что все окрестные домохозяйки охотно покупают эту муку.
[img]https://artchive.ru/res/media/img/oy1000/work/cbd/729650@2x.png[/img]
Изюминка, прелесть, нюанс в том, что мельничка эта известна с 1016 года! - то есть еще со времен до завоевания британских островов Вильгельмом Завоевателем. Значится она и в заведенной им для целей налогообложения Книге судного дня, датированной 1086 годом, и во всех прочих подобных анналах, отражающих деловую историю Великобритании. Из мукомольного бизнеса мельница ушла только в 1970 году, проработав свыше 1000 (!) лет; при этом она не развалилась, не оказалась заброшенной, ее не снесли для строительства чьей-то дачи, и вообще она бизнеса не бросила. Мельница превратилась в музей.
Помнится, лет 10-15 назад я проезжал через городок Халле, в Германии, и там посещал подобный музей. Только не мельницу, а соляную шахту, добывавшую соль со времен незапамятных, а теперь давно уже как шахту закрытую. Тем не менее, каждому посетителю выдают килограмм соли, которую понемножку все-таки продолжают варить для сувенирных целей, а понадобится - сварят и для промышленных. Тот мешок я храню, как сувенир и стратегический запас про самый-самый черный день, когда соль снова станет дороже золото, а я смогу возвыситься над всеми окрестными городами и епископами, как в свое время возвысился заштатный Халле... И посетителям Стурминстер Ньютон Милл тоже выдавали такой мешок, только с мукой: мельница превратилась в музей, но сохранила свою работоспособность, которая в силу обстоятельств из декоративной вновь стала настоящей.
Пока что доходы от продажи муки идут на возмещение убытков, которые музейные мельники понесли из-за прекращения визитов туристов. Но главное - доходы идут, и плицы точно так же, как 1000 лет назад, шлепают по водам Стура, которые текут точно так же, как 1000 лет назад, когда Британия была англосаксонской, а Вильгельм Завоеватель даже еще не родился.
...Есть в этой и других подобных историях нечто, согревающее душу, даже больше - что-то основательное, основное. Хлеб и соль - символическое сочетание, а еще - насущное, без которого не обойтись. Мельница, которая служила людям 1000 лет, сохраненная ими как музей и теперь вновь превращенная в мельницу - это тоже символ, говорящий сразу о столь многом. А эти 3-фунтовые пакеты муки с местной мельницы, от мельника-соседа, которую хозяюшки Северного Дорсета превратят в хлебы и пироги... Это какой-то другой стиль производства, не тот, который обозначают словами "бизнес" и "экономика". Мне кажется, он гораздо ближе к тому, что обозначают словом "жизнь".
9 мая 2020 года
Рис.: Джон Констебл, "Река Стур", 1810 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=875219
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 09.05.2020
Качати та читати в форматі ПДФ тут https://drive.google.com/open?id=1D7vqLgL9LNKhdT2NT51wBp1YfiZWgMkZ
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874973
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 07.05.2020
https://soundcloud.com/maksym-fedorchenko-12988772/repatriatsiya-lozhki
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874972
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 07.05.2020
Сейчас мы довольно часто пользуемся словом, пришедшим к нам с Запада - "бла-бла" или "бла-бла-бла" (blah-blah-blah). Им пренебрежительно обозначаются пустопорожние, банальные, напыщенные, пафосные и прочие подобные высказывания, одним словом, нонсенс.
В авторитетном словаре Merriam-Webster, ведущем свою славную историю с 1828 года, именно это значение слова указано как первое. Этому словарю известно о таком употреблении "бла-бла" с 1918 года.
Об этимологии слова сказано кратко: "imitative" - то есть "подражательное", "имитационное". Как, например, слова "бултых" или "шубовсть" имитируют звук падения предмета в воду (т.н. "ономатопея"" - выражение речевыми средствами неречевых явлений, все эти "мяу", "гав", ква", "кап"). Однако указания на объект подражания "бла" нет.
А теперь, любезнейшая публика, минуточку внимания! Открытие! Нет, даже три открытия! Мною обнаружено: (1) что именно имитирует это слово; (2) откуда есть пошло слово и (3) когда именно есть пошло.
"Я тебе по-стариковски, потихоньку, а ты, как индюк: бла-бла-бла!" - это строка из великолепной повести Антона Павловича Чехова "Степь. История одной поездки". Время написания - январь 1888 года, первая публикация - журнал «Северный вестник», 1888, № 3.
Таким образом, подражательное и пренебрежительное "бла-бла-бла" появилось в наших краях и в русском языке даже раньше, чем в Англии и в языке английском.
[img]https://rusmuseumvrm.ru/data/collections/painting/19_20/zh_6660/2233_mainfoto_03.jpg[/img]
Алексей Кондратьевич Саврасов (1830-1897), "Степь днем", 1852 г. - эта картина Саврасова как нельзя лучше подходит для иллюстрирования этой повести Чехова. Степь Антона Павловича - это Приазовье, как он помнил его с детства и как увидел снова, проехав от Луганска через Таганрог до Новочеркасска. Саврасов написал это полотно (и еще "Утро в степи") по впечатлениям от поездки степной Украиной.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874789
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 06.05.2020
Помню, в детстве меня смущали первые строки "Сказки о рыбаке и рыбке": "Жил старик со своею старухой у самого синего моря; они жили в ветхой землянке". Это из-за моей неосведомленности и, наверное, клише: все прочие известные мне землянки были в три наката, в них ютились бойцы, бился в тесной печурке огонь, а с потолка сыпалась струйками земля, когда сверху грохало. Да и мой личный опыт подсказывал: любая яма на берегу моря мгновенно наполняется водой, а ее стенки осыпаются (вспомните, что из этого зрелище создал Кобо Абэ и его "Женщина в песках"!).
А теперь-то мне все ясно. Те пушкинские старик и старуха были из небогатых, точнее, из нерадивых хоббитов - радивые-то живут в уютных и удобных норах-землянках, я бы сам пожил бы в такой, какую Питер Джексон соорудил для Бильбо Торбинса-Бэггинса. А то, что старуха соблазнилась богатством и властью, тоже прекрасно согласуется с хоббичьей природой. Как мы знаем, кольцо всевластия таскал на себе именно хоббит, Горлум, - он и завладел им через убийство, и до неузнаваемости изменился, превратившись в склизкую тварь, и готов был на любые злодейства и муки, только бы заполучить свою прелесть обратно. И даже лучшие из них, Бильбо и Фродо, не устояли перед соблазном.
А старик, видимо, был кем-то вроде Сэмуайза Гэмджи: натура простоватая, но непоколебимая в своей цельности и чистоте. И потому старикан устоял против всех соблазнов Золотой Рыбки. Оно и не удивительно: Сэм был списан Толкином с английских рядовых 1914 года, стойкость которых прошла все возможные испытания.
...размышляя об этом, я снова вспоминаю недавний свой пост о перекличке великих, Истмана и Тарантино, которые жили в разное время и никак не могли лично встречаться. Литература, выходит, и вправду - прежде жизни, она где-то там уже существует, а великие допущены на этот праздник. И Пушкин в свое время извлек своих старика со старухой оттуда же, откуда позднее Толкин достал своих хоббитов и весь их Шир вместе со Средиземьем. А дальше начинает работать личный гений каждого художника - и потому они поведали нам совершенно разные истории, выудив образы для них из одной норы-землянки, буквально, "дыры в земле", hole in the ground.
[img]https://uploads2.wikiart.org/images/fyodor-vasilyev/dugout.jpg!Large.jpg[/img]
Федор Васильев, "Землянка", 1870
май 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874782
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 06.05.2020
Смотрите, я обнаружил живописные истоки блокбастера Квентина Тарантино "Джанго освобожденный" (2012). Это "американский Рембранд", Истман Джонсон, "А Ride for Liberty - Fugitive Slaves" (Дорога свободы - рабы-беглецы) (1862).
[img]https://images.fineartamerica.com/images/artworkimages/mediumlarge/3/a-ride-for-libertythe-fugitive-slaves-digital-remastered-edition-eastman-johnson.jpg[/img]
Разумеется, я допустил небольшую натяжку, но Тарантино первый начал (см.ниже), а образы на картине слишком заметно перекликаются с образами в фильме. События киноленты датированы 1858 годом, картина - 1862-м (напомню, гражданская война в США длилась с 1861 по 1865). Если Тарантино пеняют исторической недостоверностью, прежде всего, историй о гладиаторских боях, о борьбе мантинго, то картина - не просто документ своего времени, это - репортаж. Истман Джонсон наблюдал это сам во время одной из битв между южанами и северянами, а такие битвы в то время служили динамической границей между Южными, рабовладельческими, и Северными, аболиционисткими штатами, то есть между свободой и рабством для черных. Пользуясь неразберихой и суматохой боя, семья рабов бежит с Юга на Север (видите белые точки левее морды лошади? - это штыки, военные порядки федералистов). Тарантино - не документалист, а художник и еще - моралист, поэтому он ситуацию рабов на Юге изобразил через насилие, а насилию придал образ мантинго. В результате получился нравственный документ и развлечение высокого качества, иначе говоря, искусство.
Картина, повторюсь, документально-репортажна, причем на нескольких уровнях. Прежде всего, это едва ли не первое полотно в США, где негры находятся не на краю поля зрения, а в его центре, и вообще являются единственными фигурами, такие как бы "трое в лодке, не считая коняки". Это - символ фундаментального сдвига не только в искусстве, но в обществе, болезненного и кровопролитного, буквальная де-маргинализация, перенос с края полотна и жизни в их центр. Еще один документальный аспект - белый носок на бабке лошади; среди американских барышников того времени бытовало поверье, что количество и размер таких украшений свидетельствуют о выносливости животного, чем их меньше (нет совсем), тем лучше. У этой лошади - один маленький белый носок; значит, это - дорогое животное, украденное из хорошей конюшни, а негр, скорее всего, состоял при нем конюхом и вообще разбирался в лошадях, раз выбрал его для семейного побега: Боливар двоих, а тем более троих не вынесет, если он в белых носках, а тем более - в гольфах.
Но Истман Джонсон - художник, как и Квентин Тарантино, и потому не ограничился одной лишь сухой констатацией фактов. Положения голов всадников - это символы: глава семьи смотрит вперед, в светлое свободное будущее; его жена - назад, в темное рабское прошлое; ребенок смотрит вниз, переживая опасное приключение настоящего. Таким образом, полотно - тоже нравственный документ и метафора жизни, иначе говоря, искусство.
...у меня такое чувство, что Квентин Тарантино и Истман Джонсон много и интересно говорили обо всем этом. Покойный Берлиоз, наверное, возразил бы, что никто не может подтвердить, что такой разговор происходил на самом деле. Но у меня полное ощущение, что "это может кто подтвердить", что я сам, лично присутствовал при этом разговоре! - в искусстве такое очень даже возможно.
май 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874659
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 05.05.2020
…Планета выглядела странно, даже невозможно для планеты с такой регулярной орбитой и прочими параметрами всякой уважающей себя планеты. Но форма ее была настолько же неправильной, насколько правильным с точки зрения землянина было все остальное. Больше всего озадачивал колоссальный и монолитный горный хребет, деливший всю планету пополам; он тоже выглядел неправильно даже с такого расстояния; неправильной была сама его правильность, которая наталкивала на мысль об искусственном происхождении. Но кто мог создать сооружение таких титанических масштабов? Этот монолитный хребет казался чем-то чужеродным, вроде кометы, превосходящей размерами планету, в которую она врезалась, но не разбила на куски, а увязла в ней. А на самом верху хребта, на его остром, словно заточенном гребне, стоял дом, утвердившись фундаментом, похожим на перевернутое V, на обоих склонах хребта, – правильный, обычный, нормальный, славный земной дом. Но потому, что он был здесь, на гребне, в космосе, откуда расстояние до Земли нельзя было выразить хоть сколько-нибудь рациональным числом, он тоже был неправильным. «Да что здесь вообще правильно?!» – всякий раз спрашивал себя Нортон, однако дом этот повергал его мысли в какой-то паралич; он забывал обо всех остальных странностях планеты, о своих довольно печальных обстоятельствах и во все глаза всматривался в дом. По одному склону хребта к дому тянулось множество извилистых дорог, и все они вели в дом, а дорог, которые бы вели из него, не было ни одной. Как Нортон догадался, что дороги ведут только в дом, но не уводят из него, он и сам не знал, но все обстояло именно так, в этом сомнений не было. Это был вход, а выхода не было; это было очень страшно, но не имело абсолютно никакого значения, потому что…
[img]https://wahooart.com/Art.nsf/O/8XYB24/$File/Jamie-Wyeth-Kent-House.JPG[/img]
Заныл какой-то зуммер, Нортон вскинулся и энергично потер давно небритое лицо ладонями. Он перестал считать, сколько раз видел этот сон, когда тот из кошмара, однажды посетившего его года два назад, превратился сначала в ежемесячное, потом в еженедельное, а после и в ежесуточное зрелище. Примерно тогда же Нортон перестал ломать голову над диковинной природой планеты и над истоками своего кошмара; теперь, занимаясь рутинными делами, которых у навигатора современного корабля не так уж много, он размышлял только о том доме. Похоже, это было единственное жилье на планете; в целом же, вопреки всем своим странностям, планета выглядела вполне пригодной для жизни. Там были леса, реки и озера, поэтому Нортона удивляло, что ни на дорогах, ни около дома он никогда не видит ни единого существа. Прежде он объяснял себе, что это всего лишь сновидение, которое не обязано следовать каким-либо правилам. Но в том доме было нечто не вполне уловимое, но столь для Нортона притягательное, что он забывал и о несуразности его расположения, и о подозрительной необитаемости этого жилья и планеты, и о своей миссии, и даже о том, что все это – лишь его сон. Потому что больше всего на свете он хотел попасть в этот дом.
Когда дом приснился ему впервые, он несколько суток прилежно изучал звездные атласы и пытал навигационные сканеры и мониторы. Как и следовало ожидать, на миллионы и миллиарды миль вокруг ничего подобного не было, да и быть не могло. Тут, в космосе, как и везде, где он бывал прежде, все было правильное; разное, удивительное, но всегда правильное. Все, что было неправильным, было обречено, погибало и разрушалось. Чтобы развеять последние сомнения, Нортон перерыл всю доступную информацию о строении планет и столкновении планет с кометами, и, разумеется, убедился, что планеты из его сна в принципе быть не может. Она противоречила всем известным законам, а значит, существовать не могла, а значит, не существовала, и точка. И он махнул на планету рукой и почти забыл о ней, пока однажды она не вернулась в его сновидения, а потом еще и еще, пока не осталась в них насовсем.
А потом связь с Землей оборвалась, и восстановить ее не удалось. Вот тогда-то Нортон окончательно уверился, что больше всего на свете он хочет попасть в этот странный дом на этой странной планете, даже больше, чем вернуться на Землю. Он забыл и о своей миссии, и о том, что планета была невозможна и потому не существовала, и принялся прокладывать новый курс. То, что произошло с ним, ведь тоже невозможно: те, кто придумал миссию и построил корабль, тоже считали невозможным, что связь прервется, иначе бы они не затевали миссию, не строили корабль и не отправляли в нем человека через всю вселенную, на самый дальний ее край. А раз уж Нортон оказался за пределами возможного и вторгся в область невозможного, то следовало отбросить все старые законы и найти новые. И он прокладывал курс, следуя своей интуиции и желанию оказаться в странном доме: войти, сесть в покойное кресло у камина, положить ноги на низенький дубовый стол, отхлебнуть из тяжелого широкого стакана и смотреть на медленный оранжевый огонь, пока сон не смежит ему веки и не погрузит в желанное отдохновение от трудов. Ведь он так устал, он просто нечеловечески устал, проделал миллиарды и миллиарды миль неизведанными пространствами космоса, чтобы очутиться здесь, так близко к заветному месту. Он заслужил этот отдых! – и Нортон снова и снова прокладывал новый курс, а потом менял его, возвращался к прежнему и всегда – ждал наступления условной корабельной ночи, чтобы заснуть прямо в рубке и снова увидеть дом и, может быть, себя, шагающего к нему по одной из множества дорог, открывающего крепкую калитку и входящего во двор, как после целого дня честных трудов входит в свое владение его полновластный хозяин. Правда, себя в этом сне он никогда не видел, только странный дом на невозможной горе на несуществующей планете. Дом, милый дом.
Той ночью Нортон даже не успел увидеть свой сон – как только он заснул, его разбудил тревожный сигнал астронавигатора. Радары обнаружили планету, по многим параметрам напоминавшую Землю; ревун под потолком тревожно вскрикивал, огни перемигивались, а бортовой компьютер вываливал на мониторы все новые и новые данные телеметрии. Планета и в самом деле была земного типа, можно сказать, сестра-близнец Земли, и на ней вполне могла существовать жизнь. Нортон даже забыл ненадолго о вожделенном доме и весь день провел у мониторов. К вечеру компьютер подтвердил: на планете есть жизнь, тоже земного типа, белковая форма. Нортон велел кораблю следовать к планете и готовится к высадке, а сам пошел проверить скафандр и все прочее. Земной тип – это, конечно, хорошо, но одна белковая жизни пожирает другую, тоже белковую, а потому случиться может все что угодно, а рассчитывать ему не на кого. И он снова и снова проверял снаряжение, проходя бесчисленные чек-листы. Наконец, компьютер сообщил, что челнок в высадке готов, Нортон надел скафандр и побежал к шлюзу.
Он легко вскочил в челнок, подключил скафандр к его системам жизнеобеспечения, и компьютер сбросил челнок над планетой. После перегрузок и тряски челнок мягко опустился на планету, недолго помигал индикаторами на панели и сообщил, что можно выходить. Нортон открыл люк, спустил лесенку, поставил ногу на верхнюю ее перекладину и огляделся.
Местность и в самом деле напоминала Землю. Челнок стоял на поляне посреди смешанного леса; куда ни кинь взгляд, зеленая листва играет с золотыми лучами местной звезды, повисшей в голубом небе с пышными белыми облачками. Из лесу доносилось пение птиц, а потом оттуда появилась крупная яркая бабочка, запорхала над поляной, приблизилась к челноку, облетела его по той причудливой траектории, которой летают и земные бабочки, села на перекладину лесенки у ботинка Нортона, сложила крылышки и зашевелила антеннами. Нортон улыбнулся и осторожно, чтобы не спугнуть бабочку, спустился вниз.
Почва под ногами была пружинистой и податливой одновременно; Нортон вспомнил, что такая же почва была у них на ферме, у ручья, где раскинулся нетронутый луг, из-за которого отец вечно ссорился матерью, которая требовала пустить туда коров, на выпас. Отец не разрешал, и Нортон понимал, почему, а мать, видимо, нет; а потом у отца случился инфаркт, случился прямо в поле, за рулем их трактора, который и привез его домой, уже мертвого, остановившись, только когда врезался в стену амбара. Отца похоронили, амбар и трактор отремонтировали, лужок отдали коровам, а Нортона – в интернат, из которого он попал в школу астронавтов, а домой больше никогда не вернулся. Теперь он стоял на таком же нетронутом лугу, только за миллиарды миль от Земли, и думал, что отцу бы здесь понравилось, а никаких коров сюда уж точно никогда не пустят. А в следующий миг он забыл и об отце, и о лужке, и о коровах.
Из лесу выбежало широкое и приземистое и, видимо, очень сильное существо: оно было массивное, покрытое мощными костяными наростами, но двигалось легко и стремительно, словно не касаясь земли. У Нортона не было ни малейшего шанса увернуться, но тварь пронеслась мимо, даже не задев его, однако радоваться было нечему: огромным бивнем, торчащим над злобными глазами, тварь ударила челнок. Тот закачался и рухнул со скрежетом, а тварь принялась размахивать своим бивнем, проделывая рваные дыры в обшивке челнока.
Нортон отбежал к лесу и укрылся за массивным деревом, вроде дуба, наблюдая оттуда за гибелью челнока и одновременно вызывая корабль на орбите. Теоретически, передатчик скафандра вполне может связаться с кораблем, и тогда Нортону пришлют резервный челнок. Теперь нужно только стоять на одном месте, чтобы связь была устойчивой. Но стоило Нортону подумать об этом, как из кустов к нему потекло темно-оливковое чешуйчатое тело толщиной с бедро самого Нортона; у тела была массивная ромбовидная голова, и она разевала широкую и глубокую пасть с такими зубами, которые исключали вегетарианскую диету зверя. И Нортон кинулся наутек, петляя среди деревьев и кустов и надеясь, что местная страшноватая фауна даст ему передышку хотя бы на пять минут; это все, что ему нужно, чтобы связаться с кораблем и вызвать челнок. А потом можно и побегать, Нортон сохранил неплохую форму, а главное, очень хотел жить, ведь у него была цель. И он припустил через лес, который, к счастью, изобиловал хорошо утоптанными тропами. Достигнув одной из них, Нортон свернул на нее, но не успел пробежать и нескольких шагов, как перед ним на тропу из крон деревьев тяжко рухнуло нечто вроде мешка Санты – такое же красное, обширное, туго наполненное. Мешок полежал самую малость, а потом вдруг распахнулся, как зонт, весь превратившись в усаженный клыками рот, из которого текло и воняло, и двинулся к Нортону. Тот развернулся и, содрогаясь от отвращения, припустил по тропе в другую сторону.
Но и в другую сторону он ушел недалеко: за поворотом тропы стояла та самая тварь, которая исковеркала челнок. Нортон на полном ходу налетел на нее, заорал от ужаса, оттолкнулся от бивня обеими руками и прыгнул с тропы в лес. Почва здесь понижалась, и бежать было легко, однако через несколько шагов бежать стало труднее, а потом Нортон и вовсе остановился, увязнув в чем-то. Растения у его ног, вроде земного папоротника, только с красными листьями, обхватили его лодыжки и ощупывали их, карабкаясь к коленям, а прочие такие же, что росли поодаль, выкарабкивались из земли, ковыляли на своих гибких корнях поближе, тут же загоняли корни в податливый грунт и тянулись своими красными стеблями к Нортону. Какая-то крохотная зверушка, подвернувшаяся растениям под корни, была моментально ими удушена и выпотрошена. Млея от отвращения, он вырвал ноги из цепких ветвей и побежал назад, на тропу, где мерзкий мешок застыл перед тварью с бивнем, проскочил между ними и снова побежал лесом.
Бежать теперь пришлось в гору, и Нортон сбавил темп; кажется, его преследователи больше интересовались друг другом, а здесь никакой новой опасности пока не было. Нортон остановился и принялся вызывать корабль, но клыкастый мешок и тварь с бивнем, словно сговорившись, тут же двинулись к нему, ускоряясь с каждой секундой. Нортон еще заметил оливковое чешуйчатое тело на дереве над головой и снова побежал; однако силы оставляли его, и теперь он уже ковылял, а не бежал. Хищники тоже брели за ним не спеша, словно понимая, что добыча от них никуда не денется. Нортон остановился, достал пистолет и выстрели в тварь с бивнем, целясь ей в глаз, но она прикрыла его веком с костяным наростом, и пуля с противным визгом срикошетила в мешок; тот даже не вздрогнул, пуля просто исчезла в нем, не причинив никакого вреда. Нортон сунул пистолет обратно в кобуру и заковылял дальше. Тут впереди показался просвет, у Нортона открылось второе дыхание, он наподдал и через несколько секунд оказался на обширной поляне, даже не на поляне, а на опушке.
Лес кончился, и до самого горизонта тянулась холмистая пустошь, поросшая густой травой и кое-где купами невысоких деревьев. А прямо перед Нортоном, ярдах в ста, стоял дом – низенький, но крепкий и основательный, со стенами дикого камня, окнами-бойницами, обнесенный высоченным забором из массивных двутавровых балок, вверху заостренных и даже заточенных до ослепительного блеска. Нортон оглянулся на преследователей – те стояли на границе леса и пустоши, не уходили, но и за ним не следовали. А за забором тоже кто-то стоял и делал Нортону приглашающие знаки рукой. Тут и твари за спиной, словно что-то сообразив, двинулись к Нортону, и он припустил к дому. К забору он и его преследователи добрались почти одновременно, но Нортон все-таки выиграл несколько секунд. В заборе распахнулась неприметная калитка, Нортон проскользнул внутрь, и калитка с лязгом захлопнулась перед носом тварей.
Нортон упал на колени, а потом повалился на бок. Его грудь разрывалась от боли, горло сводило судорогой, его тошнило, все мышцы дико болели, но он понимал главное: он в безопасности. Теперь он сможет вызвать челнок и вернуться на корабль. Но сперва…
Нортон открыл глаза и посмотрел на своего спасителя. Крепкий еще старик, в темно-синем бушлате грубого сукна и таких же брюках, тельнике и рыжих флотских сапогах, он стоял у забора, курил коротенькую трубку и разглядывал тварей, едва не нагнавших Нортона. Потом он набычился и топнул ногой; твари попятились, и так они пятились, пока не скрылись в лесу. Старик удовлетворенно хмыкнул, повернулся к Нортону и ткнул в него чубуком трубки:
– Видал? Боятся меня. Ну, проходи, раз пришел! – и старик зашагал к дому, а Нортон кое-как поднялся и последовал за ним. Проклятый передатчик молчал, Нортон не слышал даже треска атмосферных разрядов, ничего, мертвая тишина. «Приехали», подумал Нортон, а больше ничего: он вымотался до предела, а еще с ним столько всего случилось за такое короткое время, что на что-либо большее он был просто неспособен.
Старик усадил его за стол, поставил перед ним низкий широкий стакан, плеснул в него темной жидкости из зеленой пузатой бутылки, сам отпил основательно прямо из горлышка и сообщил:
– Жарко нынче! – поставил бутылку обратно на стол, вышел в другую комнату и чем-то там загремел, напевая без слов.
Нортон пригубил из своего стакана и чуть не выблевал: пойло было отвратительным на вкус и дико крепким, ему бы сейчас воды. Передатчик по-прежнему молчал, а когда Нортон открыл его панель, то понял, почему: корпус передатчика был полон зеленых жуков, которые прямо на глазах пожирали провода и платы. Он захлопнул панель, поднял стакан и выпил до дна, а потом схватил бутылку и сделал еще несколько глотков из горлышка. «Вот теперь точно приехали», мелькнуло у него в голове. Он поставил бутылку и уставился невидящим взглядом перед собой.
Пойло подействовало быстро: Нортон взбодрился, усталость его как рукой сняло, мысли прояснились, а настроение стало приподнятым, совсем как в детстве на Рождество, когда отец был еще жив. Заминка с челноком и неувязка с передатчиком показались ему пустяками, и он принялся с интересом осматриваться, как-никак, инопланетная жизнь, впервые в истории, ну и дела! В комнате были только стол, два стула и низенькая кровать, покрытая лоскутным одеялом. Над кроватью висела небольшая картина или карта; Нортон пригляделся к ней и тотчас же вскочил из-за стола, подбежал к кровати и во все глаза уставился на картину.
…Горный хребет, очевидно, искусственного происхождения, монолитный, титанических размеров, казалась чем-то чужеродным, вроде кометы, превосходящей размерами планету, в которую она врезалась, но не разбила на куски, а увязла в ней. А на самом верху хребта, на его остром, словно заточенном гребне, стоял дом, утвердившись фундаментом, похожим на перевернутое V, на обоих склонах хребта, – правильный, обычный, нормальный, славный земной дом. К нему по одному склону вело множество дорог и троп, а из него не уводило ни одной. Это был вход, а выхода не было; это было очень страшно, но не имело абсолютно никакого значения, потому что…
Сзади послышались шаги. Нортон обернулся и увидел старика, а тот посмотрел ему прямо в глаза так, что Нортон понял: старик обо всем знает. И старик понял, что Нортон обо всем знает, и сказал только:
– Нашел? – и Нортон кивнул, а старик хлопнул его по спине.
Рявкнула сирена, Нортон вскинулся и так ударился обо что-то головой, что из глаз посыпались искры, а по лбу потекло горячее, но он даже не обратил на это внимания. Это был сон! Черт побери, это был сон, фантом, призрак, обманка! Его снова провели, как мальчишку! Сначала – золотыми горами и неувядаемой славой, заманили в эту гребаную миссию и на эту консервную банку, а теперь обманывают этим чертовым домом, милым чертовым домом, которого якобы нет, нет и нет! Да будь он трижды проклят, если он этому поверит! Есть, есть и есть! И он принялся колотить кулаками несокрушимые панели управления, роняя на них черные капли и выкрикивая: «Дом! Милый! Дом!»
апр.2222
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=874409
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 03.05.2020
В лесу с рассвета царила суматоха: нынче госпожа Львица устраивает прием. Госпожа Львица была дамой самого высокого полета, а ее прием был главным событием лесного года, попасть на которое – честь. Если кого-то туда не приглашали, это был верный знак, что кто-то нарушил незыблемые каноны лесного этикета. А от неприглашения на прием госпожи Львицы до немилости у господина Льва – один шаг, а этого шага никто из лесных обитателей делать ни за что не хотел.
Поэтому в лесу царила суматоха, а в норах и гнездах – паника. Лесные обитатели нервничали и гадали, принесут ли им приглашение. Каждый лихорадочно перебирал в уме события минувшего года, припоминая, за какие дела можно лишиться приглашения на прием госпожи Львицы. А на ее приемы следовало приходить только в безупречных нарядах! - и потому сейчас каждый лесной житель прихорашивался, готовясь к приему, на который мог и не попасть.
Одна только белка ничего не замечала и ни к чему не готовилась: она, как всегда, скакала с ветки на ветку, собирала орехи, прятала их в дуплах и зарывала под корнями. Впрочем, этому никто не удивлялся: белка считалась хоть и благонадежной, но легкомысленной и даже глуповатой особой, не имеющей представления о лесном этикете.
К полудню напряжение достигло предела: вот-вот из дома госпожа Львицы во все концы полетят сороки с приглашениями. И правда: в урочный час лес зарябил черно-белыми крыльями. Сороки облетали лесных жителей, выкрикивая над их жилищами желанное «Да!» и оставляя маленький берестяной номерок. Госпожа Львица лучше всех знала лесную иерархию, которую сама и определяла, рассаживая гостей на своих приемах по номерам в строго определенном порядке. Этот порядок сохранялся до следующего приема, то есть на весь лесной год. Номером один была чета Львов, а последний номер указывал на место в самом дальнем уголке обширного дома, откуда едва было видно и слышно, что происходит на приеме. Но даже этот последний номер считался знаком расположения, и потому его никто не стыдился, хотя, конечно, каждый предпочитал оказаться в первом десятке и сидеть за одним столом со Львами.
Как только сороки доставили номерки, над лесом пронесся вздох облегчения: их получили все лесные жители. А сколько учтивости и такта обнаружила госпожа Львица, пригласив даже чету Пауков, о существовании которой почти никто не помнил, а кое-кто даже не знал! И лес мигом опустел: все его обитатели собрались в доме четы Львов.
Прием шел своим раз и навсегда заведенным порядком, гости вели или слушали светские беседы, в которых госпожа Львица не знала себе равных, танцевали и угощались, нахваливая вкус, с которым все было придумано, приготовлено и сервировано. И тут кто-то, кажется, госпожа Барсук, выглянула в окошко, чтобы полюбоваться видом и незаметно чихнуть, а вместо этого увидела белку, которая по-прежнему скакала с ветки на ветку и собирала орехи. Скандальная новость мигом облетела гостей: белку не пригласили! Звери укоризненно качали головами: ведь сколько раз ей говорили, что легкомыслие и глупость до добра не доведут, а все без толку. Знай, орехи собирает, прячет в дуплах и под корнями деревьев зарывает, а о приличиях знать не знает, а о приеме госпожи Львицы помнить не помнит! И вот, поглядите, нажила себе таких неприятностей!
Госпожа Львица прекрасно знала, что белка не получила приглашения, но даже не обмолвилась об этом, пока гости не заметили, что белки на приеме нет. Лишь когда все принялись обсуждать это чрезвычайное происшествие, госпожа Львица вышла на террасу и подозвала белку. Та остановилась и принялась вертеть головой со своим обычным легкомысленным и даже глуповатым видом, словно не понимая, кто бы мог ее позвать с этой великолепной террасы в такой важный, даже судьбоносный день, который случается раз в году!
Наконец, белка заметила госпожа Львицу и прыгнула на перильца террасы перед ней, а госпожа Львица милостиво протянула ей крупный орех. Вздох пролетел над головами гостей, которые, затаив дыхание, следили за этой сценой. Какая учтивость! Какой такт! Какой прекрасный орех! Одна только Белка проявила свое обычное легкомыслие и даже глупость: не поблагодарив госпожа Львицу, она схватила подарок и ускакала с ним, тут же забыв обо всем на свете. На глазах у всего лесного общества она старательно зарывала орех под корнями дерева, и только тогда госпожа Львица позволила себе замечание:
- И ведь даже не вспомнит, где спрятала!
Это было настолько метко и тонко, а главное, вовремя замечено, что соблюдать приличия оказалось совершенно невозможно. На террасе грянул дружный звериный хохот: все знали за белкой не только легкомыслие и даже глупость, но и крайнюю забывчивость. Упрятывая орехи, свое излюбленное лакомство, в дупла деревьев и зарывая их под корнями, белка скоро и напрочь забывала, где же она их прятала. Потому ей приходилось собирать и прятать орехи постоянно, чтобы не умереть с голоду зимой, а когда она натыкалась на свои собственные запасы, то радовалась им, как случайным находкам. А еще часто бывало так, что белка вовсе не находила зарытый в землю орех, и весной он давал побег, прорастал и вскоре превращался в новое ореховое дерево. А глупая белка срывала с него орехи, как ни в чем ни бывало, вновь прятала и вновь забывала, и в лесу вырастало новое дерево, а потом еще одно, и еще, и еще. Положительно, ветер гулял в голове этой белки, а ее глупость и забывчивость были беспримерны! Отсмеявшись и восстановив порядок в растрепанных приступом веселья туалетах, гости последовали за госпожой Львицей в дом, где прием продолжался с прежним блеском и великолепием до самого заката.
А белка весь прием так и проскакала с ветки на ветку, как самый обычный день. Ее немножко беспокоило то, что она никак не может припомнить, где зарыла в землю превосходный орех, который кто-то подарил ей. Но об этом она думала очень недолго. Орехи, конечно, самое главное в жизни, и орех тот, конечно, был просто отличный, но горевать совершенно не о чем. Ведь ореховых деревьев в лесу не счесть, только успевай орехи срывать, в дупла прятать и под корнями закапывать! И белка прыгала с ветки на ветку, ни о чем не сожалея и ничем не печалясь.
апрель 2020 года
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=873477
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.04.2020
...Огромный собор пуст и гулок, как колокол. Обозначенная рослыми каштанами и елями площадь вокруг него, отведенная под крестные ходы, венчальные процессии и прочие массовые действа, неожиданно, не по-праздничному безлюдна. Ее прозрачную весеннюю пустоту подчеркивает крохотный полицейский автомобиль. Остро посверкивая синим, он с нескрываемым торжеством косится на собор: два маленьких синих огонька преодолели и превзошли магнетизм колоссальных куполов, золотых крестов и титанических контрфорсов. Автомобиль этот олицетворяет собой и государство, отделенное от церкви, и пандемию, наплевавшую на все и всяческие деления, границы и различия.
Позади собора, так, чтобы не заметили полицейские, коленопреклоненный человек. К нему от крыльца собора быстрым и широким шагом направляется человек в черном подряснике до пят, вероятно, священник или дьякон - рослый, широкоплечий, молодой, пышущий здоровьем, что называется, кровь с молоком, былинный богатырь, например, Пересвет. Приблизившись к коленопреклоненному, он склоняется, кладет руку на его плечо, а губы приближает к его уху. Тот слушает и согласно кивает головой - раз, другой, третий...
Наблюдая за ними, я испытываю смешанные чувства: в этой картине столько же уместного по времени и месту, сколько неуместного по обстоятельствам. С одной стороны - хотел бы я вот так вот встать где-нибудь там, и чтобы не видел никто, и чтобы подошел ко мне вот так человек в черном, положил руку на плечо и сказал несколько слов, на каждое из которых я бы ответил согласным кивком. А с другой - это же безрассудство, опасное, преступное безрассудство...
Тем временем человек в подряснике выпрямился во весь свой недюжинный рост и зашагал обратно еще живее, чем шел сюда. На таких широких шагах его подрясник развевался, словно крылья, и тут мои и без того смешанные чувства смешались окончательно: я заметил могучие икры, яркие кроссовки и фривольнейшие шорты, даже - шортики. Нет, не угнаться за ним отцу Федору, стыдливо являвшего взглядам мирян полосатые брюки!
Я еще не успел припомнить цитату о брюках отца Федора, как чувствам моим пришлось смешаться еще раз, теперь уже за границами меры: вышагивая обратно к собору, странный батюшка размахивал ярко-красным скейтом; проделав шага четыре - а моих там было бы десять, не меньше! - он легко вспрыгнул на скейт и поехал обратно к коленопреклоненному, а тот - прелестная, между нами, девушка, - принялась скейтера в черном фотографировать.
Ничего еще не успело сложиться в моей голове, как над нею и над всем Киевом ударили колокола - ударили, и поплыл-покатился всем городом звон, словно покатились по всем его улицам и переулкам огромные медные казаны, начищенные по случаю праздника до солнечного звучного блеска. Остановились - и удар с башен собора подтолкнул их, и они прокатились еще сколько-то, мягко гудя по свежему черному асфальту, с акцентом - на старинной, сносу не знающей мостовой. Один из этих казанов мягко толкнул меня в лоб - и вся картинка так же мягко начала приобретать резкость, контрастность, глубину, потом какую-то нормальность - и окончательно прояснилась.
Все было правильно.
10 апреля 2020 года
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=873210
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.04.2020
В полутемном зале кафе негромко играет музыка, слышится приглушенный гул голосов. За одним из столиков - он и она: приблизившись головами, они обмениваются короткими репликами и продолжительными взглядами. В воздухе между ними как бы висит долгий поцелуй, хотя губы их даже не соприкасаются. В этом нет необходимости - поцелуй этот ощущает даже девица за стойкой: окидывая глазами зал, она несколько задерживает взгляд на парочке, как бы погружая его в чувственное напряжение между ними. Она все понимает.
[img]https://i.pinimg.com/originals/9c/bb/92/9cbb9206c8e98d8265805b70ceb032e7.jpg[/img]
В зале появляется новый посетитель, старушка из тех, которых называют "Божьими одуванчиками". Назвать иначе ее не смог бы даже самый бесчувственный человек - столько кротости в ее облике и ласковости во взгляде, которым она обводит посетителей. Старушка медленно проходит через зал и присаживается за свободным столиком и окна. Видимо, это постоянный посетитель: девица за стойкой, мельком глянув на нее, добывает из-под стойки причудливую банку и принимается заваривать чай; меню старушке она даже не предлагает.
Парочка из-за своего столика тоже разглядывает старушку; теперь, когда она устроилась за столиком, в ее облике появилось нечто новое. Это похоже на мечтательность, но старушке столько лет, что скорее не мечты, а воспоминания отражаются на ее ласковом морщинистом лице. Может быть, она вспоминает, как в этом же кафе когда-то давным-давно сближались головы и сплетались пальцы, а в воздухе повисал долгий нежный поцелуй, хотя губы даже не соприкасались. Давным-давно - и так недавно...
Парочка, наглядевшись на старушку, возвращается в свое уединение. Но во взглядах, которыми они обмениваются, сквозит нечто новое, что-то похожее на ту особую мечтательность, которая отразилась на лице старушки.
Она, сплетя его пальцы со своими и кивком указав на старушку, произносит:
- Может быть, когда-нибудь и мы будем... вот такие же... приходить сюда.
Он сжимает ее пальцы в ответ, недолго молчит, смотрит на одинокую старушку, вдруг иронически усмехается, даже всхлипывает подавляемым смешком и восклицает:
- А я, похоже, до этого не дожил!
Парочка вскоре покидает кафе, оставив деньги на столике. К нему одновременно устремляются новые посетители и посуровевшая девица из-за стойки, а старушка провожает парочку ласковым взглядом. Давным-давно - и так недавно...
март 2020
Рисунок: Ron Hicks, Cafe Kiss
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=872842
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 21.04.2020
Дивовижний ранок. В усьому - ранок як ранок, а - дивовижний. Ситуативно, за обставинами - він надзвичайний: вірус, карантин, а ще рожеві смерки мають сіруватий відтінок і гіркуватий присмак; як будівництво обгортаються зеленою півропозорою рядниною, так місто нині огорнуте смердючою рядниною диму. Цей саван як ніколи символічний - і як ніколи він суперечить тому, що символізує: життя знову впритул наблизилося до чергової перемоги, а смерть - до чергової поразки.
Щоправда, загострені надзвичайністю обставин органи свідомості вже втомилися через надмірність і надзвичайності, і обставин. Сентиментальність відмовила першою - емоції то є бігуни на коротку відстань, а дистанція, здається, марафонська; втрачають інтенсивність почуття - адже їх треба розтягнути вже не до 3-го, а до 24-го, а там - хтозна допоки; думки - оцим тепер якнайкраще, адже штурханців ані від емоцій, ані від почуттів не отримують, течуть, як річка в отакий посушливий рік, як нині випав, не широко, зате послідовно.
Це вони стверджують, що ранок - дивовижний. Там, де сходить тепер сонце і вже ось-ось має видертися понад київські дахи, там тепер ясна прозора синява та гладінь. Вітер - анічичирк; місто - вмерло чи спить; а той майстер, що вночі випробував пензлі на небесному тлі, десь пішов, а відбитки пензлів лишилися - нерухомі, легкі, біляві, вони щомиті набувають кольору, аж допоки сонячне проміння не змушує їх жевріти щирим золотом. І між золотим, білим і блакитним, так високо, що аж у шиї хруснуло, а на очі навернулася сльоза - птахи.
Видовжені тулуби, широкі, двома потужними дугами вигнути крила працюють швидко - і птахи швидко розтинають київське небо там, де колись його розтинали літаки або й трохи вище. Ця стеля недоступна іншим міським пернатим, цей коридор відомий лише їм - двійко чайок стрімко промайнуло ранковим небом, підсвічені золотим і червоним ізнизу - овва, а чи випадало мені бачити сонце отак - ізнизу?
Я проводжав їх поглядом - а вони вже майже зникли і ось зникли зовсім. Але думки мої полинули слідом і разом із ними. Тому що чайка в спорожнілому небі нагадує про давно незгадуване, проте незабуте та незабутнє, про рядочки, які від першого прочитання/послуховування закарбувалися в мою кепську пам'ять, яка зазвичай опирається робити свою справу.
Перші рядки - про безнадію, другі - навпаки.
Мы с тобою городские чайки,
Мы давно забыли запах моря,
Мы всю жизнь летаем над помойкой
И кричим "мы чайки, чайки!"
Я намалюю той день,
Де літаю і той день,
Де співаю я.
Той день! Той день!
І побачу чайку я в польоті,
Я в небі, не в болоті,
Я в той день, в той день.
Як би не суперечили вони одне одному, а без них моя чайка не летить. Це два її крила - надія та розпач, впевненість і сумнів, тривога та радість, любов і смерть. Сама їхня суперечливість, доточеність до одного мене продукує таку нестерпну напругу, що хоч розірвися - або лети. І моя чайка летить - на невирішуваних, непримиренних протиріччях. І вона летітиме та літатиме, доки не втратить котресь із крил.
Ще ніколи я не відчував і не думав у такий унісон. Почуття та думка працювали, як оті два крила - і це був політ.
Сподіваюсь, отак літати - як плавати або їздити вєліком: варто один раз навчитися, і вже не забудеш, як то робити. Такі дивовижні речі не забуваються.
...а все ж таки добре було би - бодай іноді - бачити двійко чайок на схід сонця.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=872488
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 18.04.2020
Сижу и размышляю о причудливости свойств – вот только не вполне пока понимаю чего, мышления или его объектов.
Гулял я в парке несколько дней назад, птичек фотографировал и снял какую-то красивую, но кто она – вопрос. Если бы еще хорошо снял или рассмотрел, то можно было бы полистать «Птахи України» и найти, но снял нехорошо и не рассмотрел, увы.
Некоторые птички настолько распространенные или крупные, что узнать их не составляет труда даже тому, кто по природоведению в школе имел двойку, а природоведением в жизни не занимался никогда. Это серые вороны, сороки, грачи, сизые голуби, воробьи, большие синицы, скворцы, дятлы и черные дрозды. Это многочисленное шумное общество, даже где-то навязчивое, с выразительными формами и цветами. Та же сорока, например: крикливая птица характерного черно-белого окраса, метаморфоза касатки.
Хуже обстоит дело с птицами редкими, незаметными, осторожными или маленькими. Лазоревки – их увидишь реже, чем больших синиц, и они (не)заметно мельче. Поползень – редкий и незаметный, мне попался однажды в Киеве и однажды на Трухановом острове. Вяхирь (укр. припутень) – толстый и красивый парниша, но, в отличие от сизых голубей, под ногами не путается и вообще сторонится людей, ибо объект охоты. Дрозд-рябинник (чикотень) – повсеместен, но сливается с местностью. Галка, некто вроде декоративного ворона с голубыми глазами и узнаваемым криком «А! А! А!» - но в последнее время почти не вижу галочек, зато мне все чаще попадаются серые вороны с формой головы, типичной именно для галок, но не для ворон; в общем, что-то происходит. Щегол – это только одноименный роман обширен, повсеместен и узнаваем, а птица эта, яркая, как радуга, близко к себе не подпускает и вообще – повстречалась мне в Киеве лишь однажды.
Но хуже всего ситуация с птицами, названия которых как бы известны, но с опытом не соотнесены. Ведь и в самом деле не за каждым словом полезешь в энциклопедию посмотреть, что это, а если кто – то каков. К тому же, тот мой возраст, когда происходит самое жадное и активное накопление знаний и опыта, пришелся на эпоху до интернета, когда за картинкой птичек пришлось бы мне пойти в библиотеку и записаться в очередь на «Жизнь животных».
Вот именно такую птичку я сфотографировал в тот день – а дома, мельком глянув на фото, недостаточно четкое и с пикселем, бессовестно лезущим из картинки, махнул на птичку рукой. Идентификация потребует чрезмерных усилий, а похвастаться на фейсбуке будет нечем – это не павлин и не фазан. И фото птички осели в той части моего архива, которая хранится неизвестно зачем, вероятно, из жадности а-ля Плюшкин: дрянь, а выкинуть жалко, - моё!
Но сегодня произошло удивительное событие. Листаю архивы живописи и фотографии, на которые я подписан, и вижу знакомую птицу, как будто ту самую пичугу, которую я не смог/поленился определить. Некий дотошный швед ее сфотографировал в своем Вермланде и назвал: common chaffinch по-аглицки и bofink по-шведски, - это зяблик по-нашему, Fringilla coelebs. Лезу в свой архив, изучаю – да! Это зяблик, птица семейство вьюрковых, у хороших фотографов и художников – великолепно окрашенная. Имя «зяблик», как бы намек на «мерзлякуватість», то есть повышенную чувствительность птахи к холоду, на самом деле обозначает повышенную стойкость зяблика к морозам, которые он переносит лучше прочих перелетных птиц (сам он не столько перелетный, сколько мигрирующий, зимой не улетает в заморские теплые края, а просто переезжает южнее). Латинское название fringilla также связано с frigus, т.е. «холод».
[img]https://cdn.dribbble.com/users/290361/screenshots/7000123/fringuello_copia.jpg[/img]
Но это еще не все! – не стал бы я разводить писанину на… уже 3000 знаков, не будь еще одного обстоятельства, которое и заставило меня размышлять о причудливости свойств. Полюбовавшись на шведского bofink-а и своего зяблика, я заглянул в прогноз погоды (+3, 755 мм, 2 м.с., 30%). А там всегда, помимо сообщений метеорологов и г-на Real, Feel («ощущается как»), нарезка из церковного календаря пополам с приметами нашего святого народа и его же суевериями-забобонами. Та-дам! – «в этот день почитается память преподобного Никона, игумена Киево-Печерского монастыря, и зяблик прилетает».
Мир то ли нашими усилиями, то ли еще почему-то очень сильно, а главное, очень скоропостижно изменился, прямо на моих глазах. Потому эти народные приметы довольно часто не совпадают с тем, что происходит за окном: когда этнокалендарь предрекает скорое цветение липы, она уж недели две как стоит в цвету. Но как ни далеки теперь эти приметы от того, что на самом деле происходит, с зябликом все вышло с изумительной, просто-таки пророческой точностью. Он прилетел – пусть только ко мне, пусть «прилетел» - но именно сегодня.
Вот такая причудливость свойств – то ли мышления, то ли его объектов.
апрель 2020
Рисунок: Irene Laschi
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=870764
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 05.04.2020
Есть такое убеждение, что литература если не больше, то раньше жизни. Дескать, сначала писатель придумывает - тип, город, страну, мир, а потом они случаются в жизни или, во всяком случае, им приходится соответствовать своему литературному воплощению.
Если это и преувеличение, то совсем небольшое. Слово обладает силой, как разрушительной, так и созидательной; литература как высшая форма организации слова является мощным и постоянным напоминанием об этой силе. Хотя бы потому, что она предлагает лучшие формулы на все случаи жизни - а человеку нужны такие формулы: как можно точнее и полнее выразить себя - его неотъемлемое право, фундаментальная свобода, видовая наследственная привилегия (потому, наверное, так остры и неразрешимы все языковые споры).
Листая вирусные новости, я испытал моментальное, но сильное головокружение; но вовсе не страшные показатели заставили меня хвататься за край убегающего из кухни стола. Я на мгновение почувствовал то смятение, которое испытали лилипуты, когда нашли Гулливера. Вероятно, они даже не могли его всего сразу увидеть, так он был для них велик; но зато они понимали, что этот неохватный взглядом великан может сделать с ними все что ему угодно. Я, мы, человечество - мы сейчас лилипуты, которых посетил Гулливер; карантин - это те миллионы веревочек и колышков, которыми мы пытаемся удержать чудовище на месте, пока оно не совсем проснулось; выбиваясь из сил, мы будем кормить и поить монстра, чтобы умилостивить его; ужасаясь его убийственной мощи, мы, тем не менее, будем припадать к мониторам, не в силах оторваться от новостийных лент, завороженные непостижимостью и неукротимостью посетившего нас бедствия....
[img]https://images.curiator.com/images/t_x/art/08b18c2db6d34aac875664199507e5c1/kyle-thompson-gullivers-pond.jpg[/img]
Любопытно, что никакие новости о пандемии сами по себе головокружения у меня не вызвали; только оказавшись в шкурке лилипута, я схватился за край убегавшего из кухни стола. Поражаться, бояться, ужасаться я смог бы и своими силами; но Джонатан Свифт в 1726 году написал "Путешествия Гулливера" и тем самым сделал мое головокружительное видение возможным. Это он всё придумал, всё-всё, вплоть до слова "лилипут", которым только и можно обозначить себя перед лицом столь масштабной угрозы, будь она реальная или воображаемая, будь она неладна.
Свифт об этом умолчал, но я предлагаю вам подумать вот о чем: что стало с лилипутами после ухода Гулливера, до какой степени изменились все их представления, может быть, даже нравы. Можно долго говорить, что именно и как именно изменилось, но кратко и емко это уже сформулировала Туве Янссон: "ничего уже не будет по-прежнему".
Но, может быть, как море принесло Гулливера к лилипутам, так и к нашим берегам оно принесет однажды - не корабль, не кита, а Эстебана, по Маркесу, самого красивого утопленника в мире. Настолько красивого, что после свидания с ним "все будет по-другому: двери их домов станут шире, потолки выше, полы прочнее, чтобы воспоминание об Эстебане могло ходить повсюду, не ударяясь головой о притолоку".
[img]https://www.allenspiegelfinearts.com/williams_awash.jpg[/img]
...Но есть чудо, большее всех прочих, большее и слова, и литературы. Гулливер, покинув лилипутов, попал к великанам; выражаясь иначе, Лемюэль сначала неизмеримо вырос, а затем - чрезвычайно уменьшился. Но все это время он оставался тем самым Лемюэлем Гулливером, сначала хирургом, а затем капитаном несколько кораблей, сначала великаном, а потом лилипутом, но всегда и прежде всего - человеком. То есть существом, по отношению к которому нечто было лилипутским или титаническим; то есть - мерой всех вещей; иначе говоря - чудом из чудес, которому нет нужды ждать у моря погоды. Он сам выбирает, кем ему выйти из моря, великаном в Лапутии* или лилипутом в Бробдингнеге*, жалким Грильдригом* или прекрасным Эстебаном.
март 2020
Изображения: Кайл Томсон, "Пруд Гулливера" (Gulliver’s Pond by Kyle Thompson); Кент Уилльямс (Kent Williams)
*Лапутия - страна лилипутов; Бробдингнег - страна великанов; Грильдригом называл Лемюэля Гулливера король Бробдингнега
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=870086
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 31.03.2020
Пару лет назад перевели "свежую" биографию Хемингуэя. Намеренно беру это хорошее слово в кавычки: от книги несет тухлятиной. Биографию написала Рита Скитер, только не та, магическая дрянь, с прыткопищущим пером, а обычная магелка Мэри Дирборн, любительница сомнительных подноготных и грязных исподних.
Среди всего, что она выволокла на свет Божий о старине Хеме, было упоминание, что в детстве его часто одевали в женское (вот, мол, откуда все последующие извращения). Ничего не знаю, да и знать не хочу о какой-либо тайной жизни Хема или прочих, но аспект одежды меня заинтересовал. Я припомнил, как одевали детей-современников маленького Эрни, которым ничего подобного после не приписывали.
В качестве отправной точки возьмем дату рождения Хема, 1899.
Юрий Олеша, родился в том же 1899 году. В его посмертных записках "Ни дня без строчки" находим его самое первое воспоминание: "Я ем арбуз под столом, причем я в платье девочки. Красные куски арбуза… Вот что встает передо мной как наиболее раннее воспоминание. До того – темнота, ни одной краски". Это примерно 1903-1904 годы. "Платье девочки" - полагаю, это не точное название одежды, а точное ее описание - Юрий Олеша в этом смысле был беспощадно требователен. Об этой одежде - чуть ниже.
Валентин Катаев, дата рождения 1897 год. В блокбастере и бестселлере "Белеет парус одинокий" читаем: "Маленький Павлик, одетый по случаю путешествия в новый голубой фартучек..." - дело происходит в 1905 году, а Павлик - это младший брат Катаева, Евгений Петров, тот самый, который "Ильф и Петров". Женя родился в 1902 году, значит, фартучек он нашивал в возрасте 3 лет.
Детский фартучек по устройству представлял собой скорее хирургический или мясницкий халат, чем кухонный фартук, с разрезом во весь рост сзади, но без рукавов. Его мальчикам надевали поверх тем самых платьиц, которые служили им основной одеждой вплоть до начала 20 века, а фартучки служили защитой платьиц от грязи и повреждений. В этом можно убедиться, просмотрев изображения детей в классической живописи: мальчика от девочки по одежде отличить затруднительно. Но, тем не менее, платьица не были унисекс. Мальчишеское-кибальчишеское платье отличалось от красно-девичьего наличием разреза сбоку: потому что иначе на лошадку-качалку не сясть, не задрав подол до неприличия высоко.
А у Каверина (1902 г.р.) мне попалась вот какая деталь: "Это был сад, где мы с Сашей степенно гуляли в красных фесках (почему-то дети носили тогда красные турецкие фески)" - это примерно 10-е годы ХХ века, а сад - во Пскове. Следуя логике Риты Скитер, Веня и Саша Каверины должны были вырасти янычарами. Но Веня стал писателем, как Хем, а Саша - композитором (Александр Ручьев).
Платьица с фартучками были, скорее, данью удобству (куда проще запаковать подвижное чадо в платье, чем в штанишки, и распаковать/переодеть - тоже). Но фески - это уже чистой воды мода. Смутно, но я припоминаю, что несколько позже, годах в 30-х ХХ века, в киношном и литературном СССР дети хаживали в тюбетейках. Возможно, эту моду запустил Максим Горький, который на фото и портретах часто фигурировал в этом забавном головном уборе. Ведь в 30-е годы Горький был фигурой культовой, как сказали бы теперь. А тогда говорили, что "все у нас теперь имени Максима Горького. Самолет «Максим Горький». Пароход «Максим Горький». Парк имени Максима Горького. Да и сама жизнь – максимально горькая". Эту опасную остроту приписывали разным людям, в том числе и самому Горькому. Так что его любовь к тюбетейке вполне могла запустить моду; я не знаю, за что Алексей Максимович возлюбил тюркскую кепку, но допускаю вариант "сейчас так носят": его детство и юность прошли на Волге, где тюбетейка - самая обычная вещь у татар, чемерис и прочих живописных обитателей Поволжья. Вряд ли объяснение этой моды было таким же кратким, как раньше ношение турецких фесок - "почему-то": например, появился однажды на людях наследник престола в фесочке с кисточкой - и вуаля: подданные умилились, и на рынке головных уборов появилась новая ниша.
А отдуваться за все эти штуки приходилось детям - по своим знаю, что до какого-то возраста они безропотно носят на голове и теле все, что ни надень. Правда, далекоидущие выводы из этого сделали только о Хеме... Ничего не поделаешь - издержки славы!
март 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=869816
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.03.2020
Если бы знаменитый художник Саврасов жил в Киеве, он бы ознаменовал наступление весны картиной «Скворцы прилетели»* – ведь у нас прилет грачей означает приход зимы. А весну в Киев приносят скворцы (Sturnus vulgaris) – их черные бодрые стаи возвращаются с далекого юга и сразу же принимаются за свое главное весеннее дело. Тогда наши парки и улицы гремят виртуозным пением – самцы соревнуются именно в этом виде искусства, пытаясь привлечь дам и завоевать их сердца на этот сезон. Бог дал скворцам не только сильный голос, но еще и талант пересмешника, и потому их пение неимоверно разнообразно: тут и свист всех вариаций и тональностей, и щелчки, и раскатистые трели с переливами, и мяуканье, и еще целый набор механических шумов, которых птицы нахватались на своем миграционном пути. Вот только что я слушал в Ботсаду великолепное трио, Лучано Скворцотти, Пласидо Скворцинго и Хосе Скворцеррас; кто-то из них между тиии-уууу и щелк-щелк-щелк вставлял басовитое кваканье лягушки. Я слушал, любовался и фотографировал.
[img]https://scontent.fiev25-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/s960x960/90918254_1452188084959857_1074311233584234496_o.jpg?_nc_cat=103&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=8iXhCEOf3dAAX8H5sh9&_nc_ht=scontent.fiev25-1.fna&_nc_tp=7&oh=4ff754b7abf1acbee3f9e4377b9fb3b1&oe=5EA29355[/img]
Только дома на фото я рассмотрел, что кто-то из певцов держится за ветку лишь одной лапой – и во всех ракурсах было видно, что он стоит на одной ноге. Второй нет – поджимать ее при пении нет никакого смысла, и вообще – скворцы умеют и любят ходить и бегать по земле, именно так добывая свой основной весенний корм, доставляющий им силы и материал для размножения – дождевых червей и личинок насекомых, зимовавших в грунте. Но этот, вероятно, ходить по земле не может вообще – не получится на одной ноге, так можно только за ветви деревьев цепляться и перелетать с дерева на дерево.
Эта картина, как почти всё сейчас, была исполнена мощного символизма: как скворец среди юной листвы обозначает бесповоротный приход весны, так его увечье указывает, что жизнь со всех сторон окружена смертью. К этому певцу, без устали зовущему самку залихватскими трелями, она подобралась так близко, что оттяпала ему одну ногу. А он все равно прилетел за тридевять земель, откуда-то с берегов Персидского залива, чтобы пропеть свою весеннюю песенку, а если повезет, то свить гнездо и оставить потомство, которое повторит его путь – снова, и снова, и снова…
Он прилетел - и потому жизнь, со всех сторон окруженная смертью, продолжается. Кажется, он пел именно об этом.
март 2020
*Саврасов жил и творил севернее, и потому его полотно называлось "Грачи прилетели". В наших широтах грачи птицы оседлые, а скворцы, наоборот, перелетные.
Фото автора
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=869682
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 28.03.2020
Еще раз о феномене интересного, о том его аспекте, который отметил Уильям Блейк. Он утверждал, что ни один человек в здравом уме не станет утверждать, что искусство живописи состоит в точном копировании природы. Полагаю, что такое утверждение справедливо и для литературы и также сообщает кое-что о предмете моих любительских исследований.
Природа, по большому счету, это устоявшийся порядок вещей; такое определение позволяет включить в него и человека, и его жизнь во всем ее многообразии. Поэтому рассказ о том, что Иван Иванович проснулся, умылся, выпил кофе, вышел из дому, сел в метро, приехал на работу, провел там девять часов, вернулся домой тем же путем, поужинал и лег спать, может показаться интересным только на третьей неделе глобального карантина. А в обычных условиях – нет: жизнь Ивана Ивановича описана в строгом соответствии с привычным порядком вещей, все так и есть, и потому – неинтересно. И потому же нарушение этого порядка, отказ от точного копирования «природы» вызывает интерес, и чем дальше произведение отстоит от нее, тем интереснее.
Возьмем, к примеру, детектив: преступление – это вопиющее нарушение порядка, и чем оно жутче, тем вопиющее нарушение. Это понятно не только литератору, проливающему литры «крови» на страницах, и не только читателю, который жадно поглощает криминальное чтиво, но даже прагматичному законодателю. Самые интересные с точки зрения искусства преступления оказываются самыми тяжкими с точки зрения закона. Но, как говорится, усилить хочется: читатель – существо искушенное, его простым трупом или даже расчлененным трупом не возьмешь. И литератор делает «усилие»: в своем произведении он сводит воедино предметы, которые в природе не оказались в одном и том же месте и в одно и то же время или оказались бы, но с малой долей вероятности. Происходит не убийство, а серия убийств – уже интересно; все они произошли в туманную погоду – уже гораздо интереснее; на месте преступления находят то плюшевого зайца, то щенка, то погремушку – о, как непонятно, и вот теперь интересно по-настоящему! Совершенно ясно, что орудует маньяк, а маньяк – это человек, у которого в голове не такой порядок вещей, как у всех остальных, как у читателя. Или – иная крайность – гений: читать о поисках гения так же интересно, как и о происках маньяка; Дойл об этом догадывался и потому сводил на одной странице и у одного водопада обоих: гения-сыщика и гения-злодея.
А еще случается так: художник, черпая вдохновение из неведомых источников, создает порядок вещей, который как будто бы интересен, но слишком непонятен. Но интерес оправдывает все – и человечество всматривается в страницы или холсты снова и снова, томясь непониманием и еще – предчувствием. И когда что-то стрясется – преступление, катастрофа, война, пандемия – паззл складывается, и произведение искусства приобретает, наконец, свой полный смысл – пока не *** нас чаша сия, и акт творчества снова окажется далеко-далеко от привычного порядка вещей, и потому – в сфере нашего острого интереса.
Вот, мне кажется, отличный пример такого искусства. Девид Иншоу (David Inshaw), современный британский художник (1943 г.р.), «Аллегория I» и «Аллегория II» (2014-2015).
[img]https://i.guim.co.uk/img/static/sys-images/Guardian/Pix/pictures/2015/9/30/1443630679249/159c91e2-1e37-4c9e-85e9-4130a6e6284f-2060x2059.jpeg?width=700&quality=85&auto=format&fit=max&s=c107452ae8a923483da434f3e17560ef[/img]
[img]https://i.pinimg.com/originals/3d/47/88/3d4788ade2e029f6a82b3c792a8c048c.png[/img]
До поры до времени можно было находить на этих полотнах отсылки к старым мастерам и удивляться причудливости фантазии художника; а пришел коронавирус – и аллегория приобрела другой смысл. На обеих картинах – устоявшийся порядок вещей: только оказавшись под смертельной угрозой, он стал нам безумно дорог, и все эти привычные вещи становятся даже не ценными, а драгоценными, все бы, кажется, отдал, чтобы вернуться туда! И прямо посреди этого привычного течения жизни – посторонние, чужеродные, неуместные фигуры и предметы. «Так не бывает!» – восклицали бы еще недавно; а теперь будем созерцать молча, подавленные пророческой силой художественной мысли: ведь именно так всё и происходит прямо сейчас…
…А когда бедствие закончится, и порядок вещей восстановится, акт творчества снова окажется далеко-далеко от привычного порядка вещей, и потому – в сфере нашего острого интереса.
март 2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=869625
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 27.03.2020
Вчера мы вышли погулять с собакой уже после захода солнца. Дни теперь стоят удивительно прозрачные - и такая же прозрачная ночь опустилась на город, с той лишь разницей, что ночная прозрачность заметна лишь тогда, когда смотришь на освещенные окна, фонари или звезды. На улицах было почти безлюдно, а в Ботаническом саду было безлюдно совсем (в мире нынче карантин); и небывалая, ничем не нарушаемая тишина лежала на его дорожках, размеченных редкими пятнами света под фонарями.
Сначала мы шли по аллее, а потом свернули на газон и пошли по траве между стволами вековых сосен и робиний. Здесь и ночь, и тишина были другими: ни во тьме не осталось прозрачности, ни в тишине безмолвия. Любая тень превращалась в черную дыру, ее хотелось переступить или обойти, чтобы не споткнуться; самый воздух вокруг, казалось, издавал некий звук - так он, обычно лишенный голоса, приобретает его, вырываясь из пробитого мяча или колеса. И мне все время хотелось оглянуться, потому что самая тишина, сгустившись до того, чтобы стать слышимой, вполне могла скрывать осторожные шаги, если бы некто крался следом, прячась в непроглядных тенях. Наверняка, так и было, и за нами кто-то шел.
Собака же ничего этого не замечала – она обожает гулять, и теперь бодро носилась среди стволов и теней, припав носом к самой земле и преследуя ей одной различимые запахи. Я следил за ней и вдруг вспомнил такой же вечер много-много лет назад: дело было летом, в селе, где после захода солнца наступала такая же непрозрачная тьма и звучная тишина, как здесь, под деревьями. Все родное, любимое, знакомое до мельчайших подробностей и свойств, вдруг делалось другим, чужим и незнакомым, возникало ощущение дезориентации; все органы чувств оказывались бессильны, и тогда за дело принималось одно-единственное чувство, которому для работы не нужно ни видеть, ни слышать, ни различать запахи. Страх. Первая же его волна - куда реже вторая! - изгоняла меня из области непроглядной тьмы, которая начиналась сразу же за углом хаты, в область тьмы проглядной, которая ютилась во дворе, разбавленная желтеньким светом из окна. Здесь можно было восстановить дыхание, принять равнодушный вид и присоединиться к маленькой компании, бодро щелкавшей семечки над старинной чугунной сковородой под бесконечные бабушкины рассказы о похождениях на рыбалке, охоте и в медицине. Но стоило оглянуться туда, во тьму, как страх напоминал о себе.
Но что манит так же сильно, как и отвращает? Он же, страх; и потому иной раз я отпускал с цепи дворового пса и шел с ним во тьму, чтобы снова испытать свой страх и себя. Пес радостно бежал то следом, то впереди; он ничего не боялся, зато был очень доволен этой неожиданной свободе. У меня теплело на душе, которая уже успела сжаться в холодный комок и покрыться мурашками: я был не один, и пес бежал рядом, он не казался испуганным, значит, все в порядке, место безопасное. И мы бодро шагали во тьме, прекрасно в ней ориентируясь безо всякого света, и вот-вот должны были выйти к ночному Лиману; это здорово, можно устроить ночное купание, а вдруг вода в Лимане светится по ночам, как написано про южные моря в той серой книжке с глобусом на обложке... - мне было радостно предвкушать новые забавы, а главное, я ничего не боялся, как и мой пес, бодро трусивший рядом, преследуя ему одному ведомые запахи.
Но очень скоро в мою голову впорхнула другая мысль: псу не страшно, потому что ему невдомек, он, глупое животное, не знает, какие создания ворвались в мир из моих ночных кошмаров и со страниц книг. Моментально я утратил ориентацию в пространстве и чувство равновесия и чуть не упал; ужас охватил меня и сжал в ледяных объятиях - потеряться во мраке, остаться одному неизвестно где, когда вокруг копошатся невиданные и невидимые чудовища! Хуже и быть ничего не могло! Я даже застонал, а стон моментально превратился в стенание, даже в плач, ноги мои подкашивались, а дыхание прерывалось… - но к счастью, тут на глаза мне попался огонек. Я чуть приободрился, прищурился, различил еще несколько огней - и в голове моей возникла картина дневного села, где над пыльными понурыми кронами деревьев, камышовыми и шиферными крышами торчали редкие фонари. Мозг сопоставил эту картину с огоньками, я сообразил, где нахожусь, и опрометью, не разбирая дороги, побежал домой, а пес мчался за мной, игриво хватая за пятки...
Я снова был в Ботаническом саду, а вокруг среди стволов деревьев и черных теней бодро носилась собака, точь-в-точь, как наш дворовой пес много-много лет назад, в непроглядной тьме, где-то на полпути к Лиману. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей», мысленно произнес я и вдруг прочитал в этой фразе, знакомой с детства, совершенно новый смысл. Стоит дать ему волю, и разум устремляется неведомыми дорожками, которые сам же на ходу рисует, и покрывает их следами невиданных зверей, которых сам выдумывает и снабжает самыми кошмарными свойствами...
Я крикнул собаку и прикрикнул на воображение; они послушно исполнили мои команды, и мы бодро зашагали домой по восхитительно темному и упоительно безмолвному Ботсаду.
март 2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=869412
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 26.03.2020
Хоть я сам и забавляюсь изящной словесностью, но из (пред)осторожности называю себе автором, а не писателем. Писатель создает свои тексты со знанием дела – у него не просто «так получается», у него получается именно так, как он хочет. Среди множества навыков, которыми должен владеть такой мастер, есть и умение сделать текст интересным. Феномен интересного – настоящая загадка, у которой разгадок множество, и все правильные, но ни одна этот феномен не исчерпывает. Есть среди них и «саспенс», иначе говоря, нагнетание: заставить читателя тревожиться и ожидать событий, которые автор оттягивает до самой последней страницы. Напряжение растет, темп нарастает, но читатель не пролистывает, даже «перебивки» и ретардации не пропускает, а лишь читает быстрее, ожидая со все большим напряжением самого главного – развязки.
Например, одна из историй о муми-троллях от Туве Янссон. С первых же страниц в упоительно-прекрасный мир долины муми вторгается тревога.
Ондатр сообщает, что «это неестественный дождь… в воздухе что-то есть - какие-то предвестья» - и попробуйте не насторожиться на такое заявление, попробуйте не начать нюхать воздух, оглядываясь по сторонам, где все так мирно, так по-прежнему – но на все уже пала какая-то прозрачная тень. Да нет, пустяки, ондатр же склонен размышлять о тщете всего сущего, вряд ли ему стоит верить, но все равно – не тревожится уже не получается.
А потом эти предвестья уже не в воздухе, потом это уже вполне зримые знаки, которые видят все. Кто-то складывает жемчужины в виде звезды с длинным хвостом – кто, как, зачем, почему звезда, зачем ей хвост? Потом груши, падая с дерева, сами собой укладываются в тот же узор – хвостатая звезда. Вопросы множатся, их все больше, а ответов нет, и прозрачная тень над долиной сгущается, тревога – саспенс! – нарастает. Тревожно, Господи Боже мой, как тревожно!
И каждый новый знак и предвестник в мире долины, в которой больше ничего необычного не происходит, играет на замысел автора, заставляет читателя тревожиьтся и читать все быстрее и быстрее. Потому что напряжение невыносимо, и только развязка, даже такая ужасная, как прилет той самой хвостатой звезды-кометы, положит конец этому бесконечно нарастающему напряжению и невыносимому ожиданию неизвестного, а потому – пугающего.
И, как всегда, смысл всех предвестий и знаков становится понятен только тогда, когда разразится катастрофа. В этом слабость всех пророчеств – и сила литературы, точнее, писателя. Жизнь не предполагает шанса подтасовать события в правильной саспенс-последовательности, логично ведущей к развязке. Все происходит, как происходит, и мы извлекаем предвестья не из новостей, а из архивов и учебников истории. А литература дает возможность писателю организовать саспенс, сделать текст интересным, доставив читателю удовольствие, а себе – средства к существованию.
…натолкнулся вчера на фото, сделанное прошлой весной. Тогда я подумал – красиво, словно обитатель неисследованных глубин океана, космоса или микромира, а теперь-то… - нет, это предвестья, знаки... настоящий саспенс!
[img]https://scontent.fiev25-2.fna.fbcdn.net/v/t1.0-0/p180x540/90693933_1447482068763792_7220664538037747712_o.jpg?_nc_cat=107&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=Z5YuYNkd2WgAX_P2Fky&_nc_ht=scontent.fiev25-2.fna&_nc_tp=6&oh=04e0d769b9b8382dd4237b8abdc26e1d&oe=5E9B7598[/img]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=868910
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 22.03.2020
- Та́ту?..
Передранковий сон м’яко та беззастережно переконав мене, що то частина сновидіння, випадковий збіг кількох обставин, жодна з яких не вартує уваги. Спи, чоловіче, спи, ти ж такий втомлений…
- Та́ту?..
Чекай, це не може бути сновидінням або збігом нічних звуків будинку та вулиці, який вдруге поспіль склався в те саме слово, а те слово промовляє такий знайомий голос…
- Та́ту!
Сон зник остаточно, я рвучко сів на ліжку та подивився на вікно, що вже малювалося тьмяним прямокутником на щільній гардині. Синів голос йшов звідти, з-за вікна, з вулиці.
- Та́ту!!! – тепер жодних сумнівів, це він, і він на вулиці. Я підійшов до вікна, відхилив важку гардину та глянув униз. Там, на тротуарі під вікном, справді стояв Макс. Його, мабуть, били дрижаки, і навіть з висоти п’ятого поверху я бачив, як він труситься. Він стояв, обхопивши широкі плечі дужими руками, на ньому були його заношені «домашні шорти» та помаранчева футболка з вітрильником. Задерши голову, він дивився на наші вікна, а перед його обличчям ритмічно виникала та зникала хмаринка пари – видно, ранок видався холодний. Щойно Макс помітив рух гардини, яку я відхилив, він знову гукнув своє «Тату!» та помахав мені рукою, саме так, як він робив щоразу, коли забував або губив ключа та кликав мене відчинити йому двері під’їзду. Я махнув у відповідь, теж так само, як робив це завжди за таких обставин, та підтюпцем кинувся у щось одягтися.
Я не дивувався, як малий опинився на вулиці близько п’ятої години того березневого ранку, та ще й отакий, напіводягнений. Мені зробилося так тривожно, що я не міг дивуватися або розмірковувати, а ще мене били такі ж дрижаки, як і малого на вулиці. Не від холоду, а через ту тривогу: негайно треба вийти на вулицю, якнайшвидше забрати малого додому, повернути його за будь-яку ціну, або станеться щось справді лихе – ось що я відчував, і це мене добряче підганяло. Так-сяк нап’явши джинси та накинувши на плечі пальта, я побіг сходами униз.
Макс вже чекав на мене біля під’їзду, а щойно я відчинив двері, він увійшов. Я натиснув кнопку виклику ліфту, угорі загудів мотор, за сталевими блакитними дверима почувся шерех тросів, потім гримнула кабіна між поверхами. Малий стояв поруч; він увесь трусився, певно, таки добряче змерз, чаю йому зараз, і у ванну гарячу, цікаво, чи давно він мене гукав. Та моя тривога не полишала мене, а через неї я не міг запитати, де він був і взагалі як опинився напіводягнений на вулиці в таку годину, коли мав би міцно спати у власному ліжку, як і годиться школяреві під час канікул. Прибув ліфт, блакитні сталеві двері розсунулися, ми увійшли, я натиснув «5», ліфт рушив, і нарешті я спитав:
- Де був?
А він раптом пригорнувся до мене, міцно обхопивши руками, і відповідь стала мені непотрібна та нецікава. Головне – він тут, я повернув його додому, це – понад усе, надважливо, все решта не має значення. Я потягнув носом повітря над його головою, відчувши запах його волосся. Все добре.
- Тихіше, - пошепки сказав я, обережно відмикаючи двері квартири. – Маму не розбуди, ще рано.
Але дарма. Вона вже не спала, стояла під дверима в коридорі, і вигляд в неї був такий же стривожений, як, мабуть, був у мене, коли п’ять хвилин тому мене розбудив синів голос, що чувся з передсвітанкової морозяної вулиці. Аби заспокоїти дружину, я підштовхнув до неї малого та сказав:
- Він ключа не взяв… - але вона відсахнулася та запитала стривожено:
- Хто це?! – а малий позадкував і сховався за моєю спиною.
Ну що за дурня. Це що, жарт? Він вийшов о п’ятій ранку на вулицю, вона тепер вдає, що не знає власну дитину, зараз прокинеться мала і також щось кумедне викине. Маячня, вони на такі жарти не здатні, спроба невдала, не зарахована. Треба це припинити. І я промовив іронічно:
- Ха-ха-ха, дуже смішно, - і заходився знімати пальто, але дружина заверещала «Хто це?!» - і голос її аж задзвенів під стелею, а під’їздом, мабуть, покотилася луна.
- Здуріла? Побудиш сусідів! Хто-хто, дід Піхто. Що за… - але вона задкувала коридором, з острахом дивлячись на малого, який досі ховався за мною, міцно тримаючи мене обома руками, через що я не міг зняти пальта. А тоді вона кинулася в кімнату малого, зазирнула туди, потім побігла в кімнату малої та почала там волати:
- Піднімайся, прокидайся! – а мала щось сонно їй відповідала, а тоді вони раптом обидві з’явилися в коридорі, подивилися мені за спину та в один голос скрикнули:
- Хто це?!
Нині що, перше квітня чи мій день народження? Та ні, ні те, ні те, це просто якийсь ідіотизм.
- Ви що, показилися? Ідіть лягайте спати! - але вони мене не слухали, а задкували в кімнату малої, зайшли туди, зачинили за собою двері та заходилися за дверима бубоніти. Я м’яко звільнився від рук малого та повернувся до нього. Він стояв розгублений та збентежений, і моє роздратування через те подвоїлося. Ну, нехай ті дурепи мене розіграли, за інших обставин я би схвалив такий жарт або й сам вдався до чогось подібного, але ж малого, вони, здається, у свою гру не запросили, а діти ненавидять такі жарти. Колись я доньці дорогою в школу наплів нісенітниць, мовляв, нам тебе в пологовому будинку підмінили, а я тоді підмінив маму, аби ти мала справжню мати, але я не певен, що вгадав, породіль там було кілька, всі з дівчатками, взяв першу-ліпшу, яка мені сподобалася, отже, тепер я не певен, чи та жінка, що вдома, чи це дійсна твоя мама. Так вона потім ще кілька років обережно розпитувала, як то воно було насправді, та чи ми всі між собою рідні. А вони, блін, дурепи, ненька рідна та рідна сестра, про малого в його власній оселі «хто це?» запитують…
Аж тут двері скреготнули, обидві перелякані дурепи з’явилися в коридорі, де ми с з малим досі стовбичили, і дружина сказала, і голос її переривався, вона хапала повітря горлом, ледве витискаючи з нього слова:
- Макса… в його кімнаті… нема… Але це – і вона вказала на малого – це… не Макс! – і тут вона вголос заридала. Приїхали! Дожартувалася!
Та за годину мені всі думки про будь-які жарти закінчилися. Які в біса жарти? З трьох найрідніших людей двоє раптом відмовилися визнавати третю, мовляв, це невідомо хто, але ж це напевно Макс, мій син та її син, малої брат, дідів-бабів онук, дядьків небіж і те де, і те пе. Це точно Макс, із усіх боків; я навіть потай потягнув носом повітря, коли сидів поруч із ним, і почув запах його поту, знайомий та рідний; він сидів поруч зі мною на кухні, сьорбав чай, то злився, то мало не плакав, і через це дурне непорозуміння нервувався та прів. Це – Макс, жодних сумнівів, а вони вперлися в своє дурнувате «хто це?», і край. Вони навіть до нього не звертаються, не питають, «хто ти?», наче не бачать в ньому істоту. «Істота / не істота, – спливло мені забуте зі шкільних уроків мови, – граматичне поняття «істота / не істота» не збігається з поняттям «живого / неживого» в природі». Клас, красиво, але користі ніякої. Що ж його робити?
Я скоса подивився на малого, а він ніби відчув мій погляд і глянув мені просто в очі. Я дивився в його зіниці, бачив у них все наше життя, всі наші спільні пригоди та негаразди, відвідини всіх навколишніх травмпунктів, полювання на омріяні іграшки, походи на острови, і любов, і сподівання, і сварки, все! – і водночас я чув приглушені ридання дівчат в сусідній кімнаті. Вони зачинилися та навідріз відмовилися: виходити, спокійно обговорювати ситуацію, припиняти, не видрючуватися, визнавати цього Макса тим самим Максом, йти шукати того самого Макса, звертатися до поліції абощо. Вони весь час плакали, а я слухав ті ридання та дивився на Макса. Ніколи ще я не відчував стільки такого різного водночас. Гнів, розпач, роздратування, збентеження, любов, сумнів, впевненість – все це разом переповнювало мене, смикало на різні боки, заважало щось остаточно вирішити, вчинити щось остаточно-вирішальне. Я ладен був повбивати дівок – і водночас мене краяв жаль до них; мені хотілося пригорнути до себе Макса, пригорнути так міцно, аби можна було його підняти, смикнути – та висмикнути з цієї дурні, з якої я й сам не знав, куди та як смикатися, аби розвіяти цю примару. Як оце розрулити?
Раптом приглушені голоси дівчат увірвалися, я почув, як відчинилися двері кімнати, і ось вони обидві з’явилися в кухні. Їхні обличчя позапухали від сліз, очі почервоніли, руки тремтіли, і я знову відчув і превеликий жаль, і любов до них, та водночас – таке роздратування, що мені хотілося кричати, бити посуд, давати їм ляпасів, аби повернути їх до реальності, втовкмачити в їхні тупі макітри бодай крихту здорового глузду…
- Ми не знаємо, хто це… Ми не знаємо, де Макс… - і вони обидві знову заридали, розмазуючи кулачками сльози. Ось і маєш, ось і все. Ну, зараз я вам поясню.
- А хто ви? Га?! Хто ви?! Хто ви такі, тупі ідіотки, що не впізнаєте його! – я тицьнув у бік Макса. – Вам що, зір відібрало чи мізки? Знаєте що? Це вас я не знаю! – тут мені вже так затьмарило, що я кричав щось, не думаючи, гнів і роздратування залили мені голову червоною сліпучою хвилею, вона підхопила мене, я їй цілком віддався, і далі вже вела та вирішувала вона.
- Максе, оця не твоя мати, оця не сестра тобі, вона, бач, тебе не знають! Я – твій батько, ти – мій син, ходімо, мать їх, додому! – і він миттю підхопився, потягнув мене за собою, прямуючи до дверей. Жінки відступили з дороги, дали нам вийти, а тоді гримнули за нами дверима. Ключ двічі провернувся в замку; я ляснув себе по кишенях: ет, немає, то мій ключ лишився в замку. До біса! І я прямував за Максом, а він упевнено повів мене кудись. Мені й питання не було, куди, тому що тій червоній хвилі, що наразі панувала в мої голові, до цього було байдуже, їй головне було піти якнайдалі від оцієї виснажливої маячні. «Хто це?!» - повторив я подумки та аж загарчав. Малий озирнувся на мене, посміхнувся підбадьорливо, і я прискорив ходу.
Ми вийшли з будинку, перетнули двір, опинилися на вулиці, пішли нею ліворуч, нагору, в бік університету та парку. Я був такий розлючений, що просто летів вулицею попри її чималу крутизну. Та до університету та парку ми не потрапили: хоча прямували ми туди, та наблизилися знову до нашого будинку. Так ми знову опинилися в нашому дворі, перетнули його та підійшли до під’їзду (до речі, як ми увійдемо, адже ключів нема). Та ця пригода вже так дістала мене, що цей дивний рух сприймався цілком нормально: краще так рухатися, ніж сидіти у власній квартирі та спостерігати той марудний кошмар, який тільки наснитися може. Наснитися? Я мимоволі вщипнув себе – боляче; а ми вже стояли під фарбованими коричневою фарбою сталевими дверима під’їзду, від яких мали би бути тепер доволі далеко. Ну, мабуть, ми коло зробили, а я й не помітив у своєму гніві та роздратуванні.
Аж тут ота червона гнівна хвиля, яка вигнала мене з квартири та принесла сюди, вичерпалася; геть знесилений, я притулився до сталевого одвірка:
- Максе, ключів же нема, - кволо посміхнувся я до малого, а він із переможною посмішкою видобув звідкись і показав мені ключа. Овва. Він притиснув магніт до замка, той пронив знайомий сигнал, ми відчинили двері та увійшли в під’їзд, наш старий добрий під’їзд або такий самий, тотожний, аналогічний, ідентичний аж до рекламного сміття, накиданого пожильцями або листоношою під синіми поштовими скриньками, та лампочки, яка блимала що три секунди. За звичкою я зазирнув до скриньки з номером нашої квартири – о, а як же, рахунки прийшли. Малий викликав ліфт, а я стояв поруч із ним, гортав папірці рахунків, але не міг розібрати ані слів, ані цифр, все пливло мені перед очима, день нині такий, що... Ліфт прибув, сталеві двері розійшлися, пропустивши нас у сталевий простір, затісний навіть для двох. «1… 2… 3… 4… 5» по черзі змінилися на табло, ліфт зупинився, ми вийшли, здолали сходи та опинилися перед нашими дверима. Малий відімкнув, і ми увійшли.
– Нарешті! – радісно вигукнули дівчата. Вони обидві стояли одразу за дверима, очевидно, чекали на наше повернення. Щойно ми з’явилися на порозі, вони обидві кинулися обіймати Макса, а тоді потягнулися до мене. Невже ця мара минулася? На усміхнених обличчях – сліз і сліду нема, і очі не почервоніли, і губи не позапухали, невже то все було майстерною грою без наслідків? Втома, яку я відчув іще внизу, додала кільканадцять кілограмів мені на плечі, вона просто тягнула мене долі. Треба було сісти, аби не впасти.
– Сонечко… – почав я, а вона зазирнула мені в очі, і в горлі мені пересохло так, наче туди увіпхнули якусь пустелю, може, наші Олешківські піски, а може, й далеку Атакаму. Там, у тих очах, прекрасних і звабливих, там відбивалося світло та потай грали бісики, там було безліч цікавого, але там не було нічого знайомого. Там зовсім не було нас і нашого життя. Прекрасні та звабливі, ті вологі блискучі очі були мені чужі, а через те – геть порожні, наче намальовані на повіках. Ось як, мабуть, моїм дівчаткам бачився нині вранці той їхній «хто це»… Справді, хто це? – а втома додавала і додавала ваги, притискала мене до підлоги, я вже не міг їй опиратися та сів просто на підлогу, а пустеля в моїй горлянці розрослася до розмірів Сахари. Жінка та дівчина стурбовано нахилися до мене, малий побіг у свою кімнату та звідки щось прокричав про планшет і про канікули.
– Пи..ти… – прохрипів я, і мала принесла мені склянку води. Насилу піднявши руку, я прийняв ту високу склянку, оздоблену блакитними квітами та жовтими метеликами, випив воду та знову подивився на жінок. Дві пари очей допитливо та стурбовано вдивлялися в мене – порожні, чужі мені очі. Хто це? Я роззирнувся. Так, це ніби наш коридор, ніби наша квартира, все до дрібниць схоже, подібне, таке саме. Та головне – очі. Хто це? Я відчув пронизливий жаль до своїх дівчат, тому що й сам тепер знав, що означало це запитання про людину, яка з усіх боків-сторін рідна, та водночас – абсолютно незнайома, невідома, геть чужа. Хто це?
Що мені тепер робити? Лишитися тут, де Макса прийняли без питань, де приймають без питань і мене, але я не приймаю двох з трьох «своїх»? Або повернутися туди, де двійко «своїх» не приймають третього? Така арифметика, що хай їй трясця! Я відчув жах, навіть більший за ту пустелю в горлі, яку я щойно залив водою з високої склянки з квітами та метеликами, і жах той був тим сильніший, що я не мав ані волі, ані сили хоч щось вчинити, бодай втекти від нього. Втома притискала мене до підлоги, я не міг ворухнути ані рукою, ані ногою, я не міг звестися; врешті-решт, дівчатам довелося погукати Макса, втрьох вони підняли мене та повели до спальні, наче п’яного, хворого або пораненого; дорогою мене, здається, знудило, а потім я або заснув, або втратив свідомість, або зробив і те, і друге одночасно…
…Першою, як завжди, повернулася притомність: вона, виявляється, здатна пильнувати навіть уві сні; спочатку я збагнув, що сплю, а потім прокинувся. Година була передранкова: по кутках у кімнаті ще лежали сутінки, а квадрат вікна за щільною гардиною вже тьмяно яснів. Ліворуч сонно й легко дихали; звіддаля почувся обурений зойк тепловоза; за вікном цвірінькнула перша пташка; ось-ось почнуть човгати мітли та перегукуватися двірники. У такі години я завжди згадую пригоду, що трапилася зі мною того березневого ранку, та знову й знову міркую, чи правильно я тоді вчинив, і чи були взагалі правильні рішення за тих обставин.
А ще я прислухаюся: в таку передранкову годину я понад усе на світі волію та водночас до смерті боюся знову почути з-за вікна те саме, з чого все те й почалося…
- Тату?..
2020
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=868417
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 18.03.2020
Я, признаться, колебался, что туда вписать, "богатство" или "проклятие". Некоторое время назад я столкнулся с необходимостью искать работу. Это "некоторое время" уже давно истекло, и теперь его "некоторым" можно назвать только с большой натяжкой. А работы так и не нашлось - в смысле, постоянного трудоустройства, со всеми милыми формальностями, о которых я когда-то рассказывал своим студентам, еще толком не понимая, как они могут быть важны, особенно, когда вопрос о годах приобретает значение. Так что я фрилансер, но речь не об этом.
Недавно мне предложили потрудиться в одном проекте, и проект этот был не совсем по моему профилю и уж совсем не в моей сфере. А у меня как раз случился в делах застой, и я согласился. Потрудился день, два, три... - и если бы меня спросили тогда, я бы в голос прорыдал, что мои года - мое проклятие.
Потому что каких-то 20 лет назад любая новая, неслыханная, неимоверная задача бодрила, вызывала нечто вроде охотничьего азарта - урррра, челлендж, примкнуть штыки, в атаку! - а ошибки и глупости делались легко, радостно, без последствий для всех моих само-: оценки, уважения, мнения. В конце концов, дело сдвигалось с мертвой точки и двигалось - сначала совсем не туда и сугубо на моей "дури", но какая разница? Покой относителен, движение абсолютно, даешь движение! - и на этом энтузиазме приобретались опыт и знания, а дело таки оказывалось доведено до конца, часто - эффектного. Мои "года" - мое богатство!
А что же происходило со мной теперь? - я ощущал себя непроходимо тупым, бездарным и неспособным. Казалось, что мозг упаковали в пищевую пленку - она прозрачна, сквозь нее все видно, но мысль сквозь нее никак не может прорваться туда, куда следует; она бьется и мечется в этой дьявольской ловушке безо всякого толку, круг за кругом, без остановки, даже в коротком ночном забытьи. И мне хотелось все это бросить к дьяволу, забиться в какую-то нору, чтобы спрятать там мое интеллектуальное убожество. Уж лучше такой относительный покой, чем такое абсолютное движение!
[img]https://www.fortamoto.com/media/wysiwyg/helm_testen.jpg[/img]
Но был в этом и челлендж, причем совсем не такой, как 20 лет назад. Мне было куда важнее превозмочь себя, чем выполнить задачу, потому что опыт подсказывал: нерешаемых задач не бывает, бывают люди, признавшие поражение. А поражение - куда хуже нерешенной задачи, и ничто иное не наносит большего ущерба всем моим само-: оценке, уважению, уверенности, мнению и т.д. И я - день, два, три... - изнемогал-превозмогал себя, а когда все-таки превозмог, задача была решена, и больше не казалась мне сколь-нибудь сложной. Более того, мой мозг, окрыленный победой над собственной леностью, развил такие обороты, что проект был закончен даже раньше срока.
А пару дней назад я случайно подслушал разговор двух мужиков, примерно моих лет. Оба они водители, всю жизнь водили 3х- и 5-тонные грузовики, а теперь перешли на огромные автопоезда. Один сделал это год назад, а второй только что. И первый, крепко помянув головоломность управления "сцепкой", ободрял второго, который, казалось, готов был расплакаться. А первый ему, мол, самое сложное в этом деле - продержаться первое время, когда все кажется невозможным, потом оно пойдет, вот увидишь, все получится, но все получается только у тех, кто выдержал первое время, когда все кажется невозможным, держись, брат...
Конечно, все у них получится. Потому что они знают главный секрет, хотя давно уже не роют землю копытом и не раздувают ноздри, увидав новый подвижной состав.
Полагаю, Кикабидзе пел свою песню единственно правильным образом. Неправильно ее толкуют лишь те (и работники, и работодатели), которые не умеют превращать любые года в богатство.
А вы держитесь, дорогие мои. Главное - продержаться первое время, и все получится.
февр. 2020 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=865989
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 25.02.2020
Это явление я наблюдал прошлым летом, но, к сожалению, не смог сфотографировать - камеры со мной не было, а телефон разрядился. До заката было еще далеко, но солнце уже висело довольно низко. Весь день небо оставалось ясным, и только к вечеру из-за горизонта начали выглядывать облачка, совсем небольшие, даже миниатюрные, уменьшенные и довольно точные копии наших обычных летних громад, каждая из которых занимает половину неба и прямо на глазах растет, пышнеет, словно подошедшая опара. По мере того, как солнце клонилось к западу, те маленькие облачка сбивались в стада, а ветер, который в тот день долго не мог собраться ни с мыслями, ни с силами, вдруг принял какое-то решение, свел разрозненные стада в одно и погнал его на северо-запад. Теперь по небу тянулась довольно обширная отара - и сходство облаков с овцами усиливалось из-за того, что из каждого к земле свисали небольшие отростки; ветер их слегка пошевеливал, и "овцы" вполне убедительно перебирали "ногами" в гармоничном соответствии со скоростью, с которой они двигались по небу.
Солнце опускалось все ниже; на его пути над крышами висели какие-то серые полотнища, завернувшись в которые, наше белесое летнее солнце заиграло красками и принялось окрашивать все, до чего дотянулось - в желтый, оранжевый, персиковый, розовый... - а дотянулось оно до всего, что видело. И белые облака-овечки, расцвеченные солнцем и тенями, падавшими на них от других "овечек", мгновенно изменили свою природу: отара овец превратилась в скопление медуз. Выпуклые их купола, тронутые закатом, нежно светились по краям, а щупальца, протянутые к земле, колыхались, совсем как у настоящих медуз, когда они повисают в прозрачной воде где-нибудь в укромной бухточке с прозрачной водой. Ветер не обратил никакого внимания на то, что случилось с его подопечными, и все так же неспешно гнал их к северо-западу, а они послушно следовали, куда велят. Потом в небесных условиях произошла какая-то невидимая с земли перемена, и "щупальца" окутались туманными вуалями, которые тоже засветились и заиграли нежными закатными красками. Наверное, это была вирга, дождь, который проливается из облака, но не доходит до земли, испаряясь, и тогда под облаком, пролившим его, косо повисает полупрозрачная фата; обычно видишь одно такое облако, за которым тянется вирга, а тогда над городом были сотни таких облаков.
Медуз мало кто назовет симпатичными животными, а многим они отвратительны; но шествие светящихся облаков-медуз в небесах над городом - иное дело. Это было, скажу я вам, красиво - невероятное, завораживающее, чарующее зрелище.
Жаль, что у меня не было фотоаппарата. Но вот на этой картине - те же или очень похожие облака, пожалуй, уже после того, как они побывали овцами и медузами: солнце село, вышла луна, загорелись звезды, ветер утих, а предоставленные сами себе облака неподвижно висят над спящим миром.
[img]https://66.media.tumblr.com/09faa282ae7f993be1ae90f9da45bb46/57f1ed43460c8706-ca/s640x960/49143229285d87079e0796a0fdd70174de4ba8a1.jpg[/img]
Рисунок: Jim Jennings
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=865416
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.02.2020
Коли батько загинув, мені було п’ять, але я пам’ятав його дуже добре. Власне, я знав, що він був чудовий, а ще мав кілька неймовірно яскравих спогадів-картинок, на кожній – ми з батьком; це ніби небагато, але це зовсім не мало, тому що весь світ змінився, коли батька не стало. Я щодня приходив у його кімнату в піддашші, залізав у його старе крісло, закидав ноги на його стіл та сидів отак годинами, сповнений щемких спогадів про «як було» та гірких роздумів про «як стало», а ще читав батькові книжки, яких тут були повні полиці. Моя мати за рік по смерті батька одружилася з його кращим другом, дядьком Френком, який переїхав жити у наш будинок; на щастя, вони не чіпали батькової кімнати та не забороняли мені марнувати в ній час; тільки завдяки цьому моє життя було більш-менш стерпним. Справа в тому, що той дядько Френк був справжній гад. От не знаю, що знайшов у ньому батько, та що знайшла в ньому мати, але він був гад гадючий, а такі типи вміють причарувати, коли це вигідно, і дошкуляти, коли це безкарно минеться. Він користався кожною нагодою, аби якось мені дошкулити – завжди без свідків і так майстерно, що я навіть і не знав, на що поскаржитися. І я не скаржився, мовчки ковтав сльози та забирався у батькову кімнату, залазив у батькове крісло та сидів там, плекаючи свій щем і тугу за батьком. Так минуло кілька років.
Одного разу я заснув у батьковому кріслі; власне, так траплялося й раніше, але того разу я прокинувся пізно вночі, коли весь будинок спав. Мені щось наснилося, я уві сні сіпнув ногою та добряче вдарив нею об батьків стіл, той аж трішки зсунувся, а я засичав від болю та схопився за забиту ногу. Та наступної миті я про ту ногу забув.
Ліхтарі на нашій вулиці стоять так, що їхнє світло затуляють інші будинки або велетенські платани; отже, вночі в нашому будинку по-справжньому темно. Але того разу все було інакше – батькова кімната була освітлена, до того ж, у доволі дивовижний та водночас знайомий спосіб. Світло – то були невеличкі його плямки – гуляло стелею, навіть не гуляло, а стрибало туди-сюди; це про щось нагадувало, але я не міг пригадати, про що, а коли пригадав, мало не гепнувся на підлогу. Так гуляє стелею світло, що відбивається від хвильок у міському закритому басейні, куди нас усім класом водила міс Джонсон, наша вчителька; ми ходили туди й з татом, а ще раз чи два з матір’ю та дядьком Френком. Накупавшись досхочу, я лягав на шезлонг або на воду та милувався тими грайливими плямками на стелі – і кожен рух води у басейні спричинявся до нового світлового танку на стелі; сонце рухалося за широкими вікнами басейну, його проміння падало на воду під іншим кутом, і плямки робилися іншими, видовжувалися та робилися схожими на рибок, я навіть бачив сріблясту луску. Спостерігати за ними можна було безкінечно, як за хмарами в небі; але одна справа, коли світло грає на стелі, відбившись від хвиль у басейні, а зовсім інша, коли воно так само розгулює стелею твоєї власної кімнати, де ніякого басейну немає!
Нарешті, я відірвав очі від стелі та опустив їх долі. Он звідки світло! – коли я штурхнув батьків стіл, одна з його шухляд ледь помітно висунулася, і з неї тепер променіло те особливе світло, блакитно-зеленкувате, таке, як грало на стелі міського басейну. Я сів у кріслі та наблизив очі до тоненької щілини, звідки линуло світло, але воно було надто яскравим, аж сліпучим, аби я щось роздивився. Я взявся за ручку шухлядки, затамував подих і вкрай обережно потягнув. Вона повпиралася-повпиралася, а тоді раптом пішла; отвір розширився, всю кімнату осяяло, а я побачив, звідки лине світло.
У шухляді було щось на кшталт патіо, внутрішнього двору житлового будинку; будинок був дво- чи триповерховим, я не розібрав; що два-три вікна були двері, що виходили на патіо. А посеред нього був басейн із прозорою водою; дно басейну мало той самий блакитно-зеленкуватий колір, який зазвичай мають басейни, і світло, що звідкись зверху падало на воду, відбивалося від неї та грало на стелі батькової кімнати. На воді гойдалося надувне коло; поруч із басейном стояло кілька білих шезлонгів і столик. Я нахилився нижче, аби роздивитися, та вмить опинився на драбині, що спускалася, здавалося, з даху будинку уздовж його стіни до басейну. Я вагався, чи варто спускатися, а тоді спробував лізти драбиною наверх, на дах будинку, здолав два чи три щабля – і знову сидів на батьковому кріслі. Тоді я вже не вагався, нахилився до шухляди, знов опинився на драбині та поліз нею униз.
[img]https://www.christies.com/img/LotImages/2018/NYR/2018_NYR_15974_0009C_000(david_hockney_portrait_of_an_artist).jpg?w=780[/img]
Я підійшов до басейну, став навколішки та торкнувся води – вона була справжня, точнісінько така, як в міському басейні або в річці. Я поплюскав рукою – вода поводилася саме так, як вона поводилася завжди, бризки летіли навсібіч, а поверхнею води побігли хвильки, відбиваючи світло, що падало з синього-синього неба. Так, і небо там було зовсім таке, як на нашому ґанку або на шкільному подвір’ї, або деінде в нашому містечку: чисте, високе, коли-не-коли поплямоване легкими хмарками, що прямували в якісь далекі краї. Тільки сонця не було на цьому небі, а світло лилося просто звідусіль; не було на ньому й щілини, через яку я сюди потрапив. Я знову злякався, схопився на ноги, побіг до драбини та поліз нею наверх – і за хвилину знову сидів у батьковому кріслі та дивився згори у басейн, де на воді спокійно гойдалося надувне коло. Я потрусив головою, закрив очі та добряче потер їх, а тоді подивився ще раз. Басейн не зник, а стелею батькової кімнати так само гуляло грайливе світло.
Раптом мені спало на думку, що таку гру світла можуть помітити з вулиці. Я почав обережно тиснути на шухляду, а коли відчув, що вона піддалася, обережно засунув її на місце. Світло зникло, жодного промінчика не пробивалося зі столу. На майбутнє треба бути обачнішим та опускати жалюзі на вікнах! Я подався до своєї кімнати, намагаючись рухатися якомога тихіше, аби не розбудити матір, а надто дядька Френка; вже кому, а цьому мерзотнику знати про мою знахідку не треба; власне, і матері краще не знати, бо вона все одно йому скаже. І я вирішив тримати все в таємниці, скільки буде змоги, а тим часом добре дослідити ту шухляду, а може, й інші також. Що, як всі шухляди батькового столу ведуть у якісь інші місця? Моя розбурхана уява не давала заснути мені аж до ранку, і я заснув, тільки коли за вікном заясніло. Та сон мій був продовженням моїх марень: уві сні я відсував шухляду за шухлядою, шухляду за шухлядою, їх було безліч, і в кожній я знаходив то парк, то луки над річкою, то болото, то бабусин ґанок із гойдалкою, а в одній був безмежний піщаний пляж понад безмежною сірою водою, яка здалеку, аж від небокраю хвилею линула на пісок, а тоді відкочувалася назад, теж, здається, аж до небокраю; я стояв на мокрому холодному піску, в лівій руці тримав яскраво-червоне відеречко, а правицею вчепився у білі батькові штани. Я крикнув «Тато!», а він зник; я заплакав і прокинувся.
Було вже пізно, мати і дядько Френк десь поділися, в будинку я був один. Я пробігся навколо будинку та зазирнув у гараж і у сарай – нікого; мерщій я повернувся до будинку, злетів сходами до батькової кімнати в піддашші, розчахнув двері, гахнув ними за собою та схопився за ручку шухляди. Ця ж, здається? – мій сон все ще кружляв мені перед очима, на яких мимоволі виступали сльози, і та одна шухляда двоїлася мені, а три шухляди столу здавалися мені саме тими незліченними шухлядами, які я висував уві сні. Я постояв, опанував себе та легенько потягнув шухляду. Вона не піддалася; я потягнув сильніше; нічого; тоді смикнув, як міг, і вона витягнулася зі стола мало не цілком – порожня, суха, ані краплинки води, ані хвильки, ані плямки світла, нічого.
Я не вірив очам. Не може бути. Я обмацав шухляду, а тоді нахилився до неї, аби побачити драбину, натомість вперся лобом у її тверде денце, а драбина все одно не з’явилася. Я закривав і відкривав шухляду, нахилявся до неї з різних сторін, повільніше, швидше, але без жодного успіху. Інші дві шухлядки також були порожні, тільки в нижній лежав зламаний олівець. Мною оволодів розпач, я впав у крісло, поставив ноги на край батькового стола та вже заходився рюмсати над тим, який несправедливий і мерзотний цей світ, який показав мені диво, кращу згадку про батька, може, навіть останній подарунок від нього, а потім забрав його, аж раптом моєю головою промайнула здогадка. Не могло бути, що матір або дядько Френк (о, цей мерзотник напевно!) – не могло бути, щоб вони не дослідили батькову кімнату та його стіл із шухлядами. А що як басейн з’являється тільки вночі? Треба дочекатися ночі та перевірити.
Мабуть, той день був найдовшим за всю історію людства; здається, він тривав сто тисяч років, аж ніяк не менше, а стрілка годинника у великій кімнаті на першому поверсі та сонце в синьому-синьому небі час від часу жартували та починали рухатися назад. Нарешті, коли я майже непритомнів від очікування та хвилювання, повернулися мати з дядьком Френком – це мало би означати, що час рухається, а надворі скоро настане ніч. Я волів би насипати снодійного у склянки з бурштинової рідиною, з якими матір із тим гадом влаштувалися на дивані біля телевізора: зараз одна за одною підуть три годинні програми, а вони полюбляли їх всі три. Нарешті, час і бурштинова рідина зробили свою справу та відправили їх спати; я гайнув до батькової кімнати, скрадаючись, наче Натаніель «Натті» Бамбо, про якого я прочитав у одній з книжок у батьковій кімнаті. Жодна дошка не скрипнула під моєю ногою, доки я дістався батькової кімнати. Я щільно причинив за собою двері, опустив жалюзі на вікні та вмостився у батьковому кріслі. Ну, поїхали.
Я схопився за ручку шухляди, заплющив очі та потягнув. Вона ледь піддалася. Я відкинувся назад, зробив три глибокі вдихи-видихи та розплющив очі. Щойно темна кімната тепер вся сповнилася грайливим світлом, яке буває тільки тоді, коли сонячне проміння відбивається від води. Я потягнув шухляду, нахилився до неї та за мить вже стояв коло басейну. Тут нічого не змінилося – тільки надувне коло, яке минулого разу плавало посередині басейну, тепер прибилося до берега. А що як…
Я швиденько скинув джинси та футболку, повагався секунду, тоді стягнув труси, розбігся та стрибнув у басейн. Клааас! – я робив сто тисяч таких стрибків, але ж уявити, що цей розкішний басейн ховається у шухляді батькового стола… Тут мені зробилося сумно. Це він лишив мені цей подарунок, але я би віддав і його, і ще мільйон таких же басейнів, аби батько був живий, тут, зі мною. Тоді б і матір була інша, і цей гад дядько Френк поводився тихіше. Ці думки затьмарили мою радість, і купатися мені розхотілося. Я потинявся патіо, посмикав ручки дверей, але всі вони були замкнені. Тоді я поліз драбиною наверх і повернувся у батькове крісло. Раптом я схопився за голову: я не подбав про рушник, зараз на підлогу натече, і дядько Френк… Але волосся на голові було сухе, і футболка, яку я натягнув на мокре тіло, також суха. Все, що належало басейну, залишалося в шухляді, а назовні поверталося тільки те, що басейну не належало. Начувайся, дядьку Френку, ми з татом зробили тебе! – не знаю, що означала щойно відкрита мною властивість басейну та оце моє зухвале «зробили», але я святкував перемогу. Не знаю, чому, але я відчував, що басейн у шухляді наближав мене до батька, а батько – то був мій кращий захист від усіх негараздів і лих світу, із дядьком Френком включно. Хтозна, якби не він, може, матір частіше б згадувала батька, а та згадка робила би її іншою; наразі ж мені здавалося, що вона його зовсім не пам’ятала, а поруч із дядьком Френком вона робилася й сама на нього схожа. Але як тому зарадити? Хіба що ховатися отут, як я ховався удень п’ять останніх років, а тепер робитиму це ще й вночі. Так воно й пішло відтоді: вдень я ходив до школи або сидів у батьковій кімнаті з книжкою, якщо був вихідний, а щоночі спускався до басейну.
Так я й з’ясував, що вода в басейні була не просто так вода. Коли я пірнав і плавав у ньому, вона ніби змивала з мене тугу за батьком, як звичайна вода змиває бруд. Навіть більше: всі смутки, образи дядька Френка, все, що муляло душу, аж до якихось шкільних турбот, - вона все це змивала; це було таке дивовижне відчуття, що я, занурившись у басейн, навіть не відчував потреби спливати, аби подихати: я плавав під водою хвилину, дві, три, десять… - не знаю, як довго; коли я драбиною повертався до батькового крісла, за вікнами все ще була ніч, та мені здавалося, що у басейні минула доба або дві – час летить непомітно, коли ти щасливий. А я в тому басейні був щасливий. Так! – я годинами лежав на воді, задивившись у синє-синє небо без сонця, з якого на мене лилося світло і ще щось, від чого моїй душі робилося так затишно, як у тих моїх нечисленних спогадах-картинках, на яких ми були з батьком.
Тієї ночі так і було: я лежав на воді та дивився в небо, ні про що не думав, просто колихався на хвилях воді і щасливих спогадів, аж раптом у синьому-синьому небі наді мною з’явилося величезне обличчя. Банькуваті хтиві очі бігали, обдивляючись басейн, товстий білий язик облизував жирні губи… Дядько Френк! Я мало не захлинувся, ледь спромігся вилізти на бортик, а огидна пика дядька Френка все ще ласо роздивлялася басейн і патіо, і я второпав, що він мене не бачить, та про всяк випадок вирішив заховатися, але де?
Я вже казав, що патіо належало дво- або триповерховому будинку, та насправді поверхів було два. Від басейну до другого поверху вели сходи; поверх був оперезаний таким ніби містком, який вів від дверей до дверей, отже, кожне помешкання мало вихід на той місток. На першому поверсі всі двері були замкнені; не знаю, чого мені не спадало на думку обійти другий поверх раніше, але тепер вибору не було: я сподівався, що якісь двері будуть відчинені. Я підібрав штани та побіг сходами на той місток і притьмом рушив ним, смикаючи ручки дверей – та жодна не відчинялася. Аж раптом якийсь рух привернув мою увагу. Я завмер і дивився, як драбиною з батькової кімнати до патіо спускався мерзенний дядько Френк. Він був кмітливий, той гад, і швидко збагнув, як це робиться.
Наступної миті ручка дверей, за яку я тримався, піддалася, двері безгучно прочинилися, і я мало не впав у помешкання. Насправді, за дверима ніякого помешкання не було, а був там закапелок на кшталт тих, в яких домогосподарки тримають свої мітли, совки, віники та відра. Єдиною відмінністю була наявність у тому закапелку вікна; я обережно розтулив пальцями жалюзі та спостерігав, як дядько Френк вештається навколо басейну, мацає воду, штурхає ногою шезлонги, смикає ручки дверей та весь час роззирається навколо. А потім він підійшов до басейну та плюнув у воду. Ах ти ж, паскудо!..
Дядько Френк таки був кмітливий і набагато швидше, ніж я, здогадався про те, що все, що належало басейну, залишалося в шухляді, а назовні поверталося тільки те, що басейну не належало. Мабуть, він відкрив ще якісь властивості цього загадкового місця та скористався ними, аби перетворити його на свій гральний майданчик. Тепер щоночі тут відбувалися гучні вечірки, віскі лилося рікою, у басейні борсалися та верещали голі дівки, які потім влаштовували танці на бортику та час від часу зникали з дядьком Френком за дверима першого поверху: отже, він зумів відкрити й ці двері. Тоді дівки зникали, дядько Френк ліз драбиною до батькової кімнати, а я лишався поруч із брудним басейном, повним порожніх пляшок і недопалків. Я ладен був убити цього гада.
Та мені щастило уникати зустрічей із ним, і поза басейном він поводився так, що я не міг зрозуміти, чи знає він про мене. Та мусив знати: якщо він вештався будинком уночі, він мав помітити мою відсутність, а коли потрапив у басейн у шухляді батькового столу, мав здогадатися, що я десь тут. Чого ж він так мерзенно поводився та ганьбився у розпусті на моїх очах? Мабуть, розрахунок в нього був простий: я не захочу виказати себе, тому не викажу його, чого б він у басейні не робив.
І я б не виказав його, якби його поява у басейні не змінила геть усе. І вода ніби була та сама, і небо те ж саме синє-синє, і все решта, аж до фокуса із драбиною, але… Але скільки я тепер не пірнав, скільки не гойдався на хвильках, вода більше не змивала моїх смутків: життя в басейні було таким же бентежним і сумним, як і поза ним. Дядько Френк, який зруйнував усе, що лишалося мені в світі після смерті батька, проник у мій останній прихисток і осквернив його, спаплюжив, сплюндрував, занапастив… Моя дорогоцінна таємниця втратила сенс, але зберігати басейн для розваг дядька Френка я теж не хотів. А помститися – так, хотів, понад усе, так сильно, як повернути батька.
Нагода трапилася мені під Різдво: зима в нас зазвичай м’яка, навіть снігу не буває, а той грудень видався навіжено холодний, стовпчик термометра опускався так низько, що місцева радіостанція щодня повідомляла про новий рекорд. І це визначило мій спосіб помсти. Дядько Френк дочекався, доки матір засне та подався до батькової кімнати, а я дочекався, доки вечірка в басейні досягне піку – зазвичай це ставалося десь о третій ночі. Тоді я трошки витягнув шухляду та зазирнув усередину: я побачив патіо і басейн, та більш нічого, але я нічого й не хотів бачити – я хотів, аби дядько Френк і його пасії-посіпачки побачили мене. Та я перестарався: надто низько нахилився до шухляди та миттю опинився на драбині. Дядько Френк таки помітив мене і чекав на мене – і щойно мої ноги стали на сходи драбини, він міцно схопив мене за кісточку, смикнув і заволав: «Підеш у пекло за твоїм ідіотом-батьком!»
Я вчепився в драбину, а крик дядька Френка додав мені злості. Я вдарив його щосили по руці вільною ногою, хватка дещо послабшала, але він все одно не відпустив. Аж тут знизу в нього з грайливим вереском вчепилося чи не п’ятеро голих дівок – і вони потягнули його за собою, вся ця жива купа гепнулася долі та завовтузилася під драбиною, а я зробив один крок нагору та опинився в батьковому кріслі. Але тепер часу гаяти не можна!
Я витягнув шухляду зі столу та пішов з нею вниз, на перший поверх, тоді через кухню на задній двір. Шухляда виявилася страшенно важкою, та я не здавався й ніс її, не зупиняючись. Ногою вдарив двері, вони відчинилися, і обличчя мені обпік подув крижаного повітря, в якому вирували колючі сніжинки. Я поставив шухляду на садовий стіл, нахилився трохи до неї, але не надто близько та крикнув туди щосили крізь завірюху: «Прощавай, дядьку Френку!» - та повернувся до будинку.
На ранок вітер ущух. Я прокинувся першим і одразу побіг дивитися на шухляду. Вона стояла там, де я її лишив, порожня, притрушена снігом, якась аж мертва. Я витрусив з неї сніг і мерщій потяг її до батькової кімнати, влаштував на місце, а тоді вмостився у кріслі та занурився у читання…
Матір на диво легко пережила зникнення дядька Френка, а поліція так нічого й не змогла з’ясувати, хоча навідувалася до нас мало не щодня впродовж двох років. Ще б пак! Ясна річ, я нічого їм не розповів ані про шухляду, ані про басейн; сенсу в тому жодного не було – після тієї ночі басейн зник, і шухляда лишалася звичайною шухлядою і вдень, і вночі. Моя туга за батьком не минулася, але ведеться мені тепер все одно краще, коли матір знову схожа на себе та щодня згадує батька, а дядька Френка немає поруч. Я час від часу приходжу в батькову кімнату, сиджу у його кріслі, поклавши ноги на стіл і гортаючи його книжки, та міркую, що мав на увазі дядько Френк, коли погрожував відправити мене у пекло слідом за батьком. Можливо, в нього ще буде шанс.
Гадаю, що буде.
Напевно, що буде.
Це ж його банькуваті очі час від часу з’являються у синьому-синьому небі над нашим містечком?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=864409
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 10.02.2020
Я всегда, еще с детства любил ходить пешком - гулять, идти по делу или бесцельно бродить, преодолевать какие-то неимоверные маршруты через весь город, которые взрослый человек проделал бы на общественном транспорте, в тесноте, с обидой и пересадками. А я любил ходить! - и как только в моей голове сложилась карта Херсона, я отдал предпочтение этому виду передвижения и другими пользовался только в случае крайней необходимости. Так я выяснил, что на моей первой карте города все еще много белых пятен, а сама она построена на основании ошибочных суждений о форме Земли и месте на ней моего родного дома и нескольких путеводных ориентиров, таких как дом бабушки, улица Суворова и вокзалы - Речной, Автобусный и Железнодорожный. Поэтому случалось так, что вместо Индии, которой по всему полагалось быть за ближайшим поворотом, я обнаруживал Америку, а сразу за ней - неслыханных размеров океан. Так или иначе, но с моей карты постепенно исчезли белые пятна, она обросла сведениями, к ней приложились лоции опасных и любопытных мест, описания земли и людей в стиле Жюля Верна и Элизе Реклю, а также компас; сейчас бы это все называлось «геоинформационная система», ГИС. Потом у меня появилось еще несколько таких систем, с Запорожьем и Керчью, а после их стало уже так много, что я потерял им счет и, наверное, мог бы сложить из них небольшой глобус.
Пожалуй, именно это привлекало меня больше всего: ведь когда я садился в троллейбус, он шел своим маршрутом и привозил меня туда, куда и обещал. Никаких отклонений или неожиданностей, и никаких открытый! - а каждый шаг пешком сулил и предвещал открытия, которые то и дело случались по дороге. Пока пассажир троллейбуса ехал из пункта А в пункт Б, пешеход обнаруживал между А и Б еще немало прекрасных пунктов, помеченных буквами вопреки всякой азбучной логике. Заметить их из окна не было никакой возможности, а пешее путешествие дарило множество таких возможностей. Мир, в котором еще не были приручены ездовые животные и придуманы колесо, парус и пропеллер, раскрывался медленнее, но куда подробнее. А сколько мыслей приходит в голову человеку, идущему пешком! - я еще ничего не знал о терапевтическом эффекте прогулок, я им просто наслаждался, и даже о наслаждении своем тоже не особенно догадывался. Просто шел легко, неутомимо и безболезненно, рассматривал все вокруг, и все вокруг было ново и интересно, я никуда не спешил и не опаздывал, времени было сколько угодно, а там, откуда я вышел, и там, куда я когда-нибудь доберусь, меня любят и ждут – с объятиями и обедом...
А еще в моей любви и способности к длительным пешим переходам мне виделся твердый залог. Нет, конечно, я не проговаривал этого специально, но я вполне отчетливо наблюдал себя в самых отдаленных местах планеты, куда я, очевидно, должен был вот так вот, с наслаждением, дойти. Иначе – ну зачем мне такие легкие ноги? - всего-то и нужно, что выйти из дому и держать путь, а уж ноги свое дело знают, дошагают куда угодно. Правда, воображение мое уже тогда было таким буйным и щедрым, что куда угодно я добирался, даже не выходя из дому или преодолевая всего какой-нибудь километр-два от прадедова дома до развалин причала на Лимане. И я не торопился куда-то отправляться по-настоящему - ведь впереди у меня еще такая долгая жизнь!
А время, меж тем, не стояло на месте; незаметно, без предупреждений, в нем делалось все меньше пеших походов и вообще движения, зато все больше неподвижного сидения – за партами, столами, в аудиториях, кабинетах, комнатах и конторах. К тому же, от сидения на одном стуле до сидения на другом никак нельзя было опаздывать, так что и между ними от ходьбы пришлось тоже отказаться. В конце концов, ее осталось совсем немного, пешие маршруты торопливо пробегали давно исследованными местами, и между А и Б исчезли какие бы то ни было буквы, в строгом соответствии с азбучной логикой. Да и сам пешеход, признаться честно, уже не тот, и одна из его ног служит ему, как колесо чичиковской бричке: в Москву доедет, а в Казань - увы. Какое уж тут наслаждение?
И только недавно, карабкаясь вслед за собакой на малозначительный холмик и вновь терзаясь о несбыточном, я вдруг признался себе, что никакого залога дальних странствий никогда не было. Их вообще не бывает, залогов. Таких, в ногах или руках, - точно нет!
Зато есть нечто другое, гораздо более сильное и важное, возможно - самое важное. Благодаря этому человек вообще без единой конечности объехал весь мир, побывал там, куда и здоровый не доберется. А другой человек, женщина, сделалась пилотом, когда женщин еще дальше киндер-кюхен-кирхен не пускали, и установила мировые рекорды - высоты, продолжительности, дальности и скорости полета. А еще... - а еще множество людей, наделенных и обделенных, добились, сделали, нашли, открыли, воплотили свою и человечества мечту.
Когда узнаю о них, ощущаю и в себе некий трепет, вероятно, того же, что вело их. Это есть, существует, вот же оно, трепещет, зовет за собой, просится в дорогу или требует себе перо, бумагу и слов, слов, слов, живых и точных слов! - и ничего-то у него не болит, и жизнь совсем не утомила его, и разочарования ему неведомы...
...вот это и есть - залог, главный и единственный.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=863515
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 03.02.2020
– Дивишся?!!
Петрович аж підстрибнув. Голос Директора різко, воронячим карканням пролунав у оксамитовій тиші старовинної садиби та вкотре змусив його серце на кілька секунд зупинитися, губи посиніти, а думки повернутися до пліток, що ходили музейними коридорами. Подейкували, що здобув Директор за своє життя чимало та досяг неабиякої влади через надприродну здатність безгучно скрадатися та прослизати крізь будь-яку шпарину до найпотаємніших покоїв і виринати за спинами утаємничених саме в ту мить, коли обмінювалися вони сокровенним, а на сторонні очі та вуха не чекали. Та щойно думку Петровича розвернули до надлюдського таланту Директора, а вмить одерев’яніле неслухняне тіло – обличчям на директорський голос, той вже зник, наче й не був, і підлога не рипнула – а вона ж, сердешна, під найлегшими кроками рипіла нещадно та пронизливо. Та підлога – мало не все, що вціліло від маєтку, якому вже давно виповнилося сто років, а ще стіни; в цих стінах колись недовго мешкав той, чию велику справу та славу старанно загасили десятиліття тому, а тепер не менш старанно відновлювали так, що вже й на грошах його профіль карбують, а його занедбане обійстя перетворилося на доглянуту садибу-музей у середмісті. Власне, від побуту достойника залишилися тільки стіни, що стільки-то років давали йому притулок, і підлога, що стільки ж років нещадно скрикувала та рипіла йому під ногами. Всі решта експонати були майже справжні, бо належали буремній добі цього славетного діяча, хоча й не йому особисто; дещо було трохи старішим, а щось новішим, а ще дещо, і чимало, – зовсім нове. «Завдання музейної справи полягає у створенні певного уявлення та відповідного йому враження», – казав на це Директор, і ніхто з ним не сперечався, а Петрович не сперечався першим, тому що його завдання полягало у охороні музейної справи, а яка вона – не його розуму діло. До того ж сперечатися, та й взагалі висловлюватися Петровичу було не до снаги: він затинався, а назву свого робочого місця вимовляв як «му-му-зей», через що дехто з музейників поза очі називав його «Му-му».
Але оці директорські підступи, несподівані появи нізвідки у будь-який час доби та голос, що наче гвинт вкручувався у потилицю та лунав у мозку ще довго потому, як директор зник так само незбагненно, як і з’явився, – ці ознаки музейної справи турбували Петровича надзвичайно, адже вони вводили його в напівпритомний стан, викликали задуху та напад аритмії звиклого до дисципліни серця. Директор ніколи б не спіймав Петровича на будь-якому порушенні інструкцій, тому що Петрович ніколи їх і не порушував, тому що мало не молився на кожну літеру на тих пожовклих папірцях під склом у закутку, де він поспіхом чаював, коли у музеї та на території нічого не відбувалося. Хтозна, чи виринав коли Директор за спиною Петровича, коли той на керівника не чекав, але все одно суворо дотримувався літер і духу інструкцій; може, й було таке, і не один раз було, але Директор зникав мовчки, тому що не знаходив для докору підстав, а хвалити, підбадьорювати не вмів, а перекинутися бодай словом із простим охоронцем не бажав. Петрович про таке взагалі ніколи не замислювався, працював чесно, вартував, охороняв, дбав, і край; аж ось тільки тепер, на шостім десятку, почали йому спадати непевні думки про життя, що непомітно промайнуло, а згадки жодної по собі не лишило. І дивний збіг! – коли почав охоронець про таке замислюватися, то й з’явилося в його житті дещо крім роботи, мало не більше за ту роботу, і на те дещо він чекав і сподівався, а коли воно з’являлося, радів щиро та навіть подумки із тим спілкувався. Навіть сором казати, що то було! – ніщо, ну, цілковите ніщо, але такий резон на Петровича не діяв; тобто діяв, аж допоки воно не з’являлося знову, і тоді будь-які резони, сумніви та міркування зникали, а натомість його зашкарублу душу сповнювала нічим не затьмарена радість. За неї він був згоден чекати та терпіти, хоча щоразу, коли Директор своїм «дивишся?!!» вкотре зупиняв йому дихання та серце, Петровичу здавалося, що і від цієї радості можна відмовитися, аби не зносити такого катування. Най би й без радості, та хоч без мук! – і цей резон також спадав йому на думку не один раз, проте минав час, і Петрович починав сумувати, чекати, нудитися, крокувати туди й сюди коридорами, залами та сходами маєтку, виходити до величної парадної брами або скромної чорної хвіртки, палити там цигарку за цигаркою та виглядати те ніщо, аби з’явилося воно знову бодай на хвилинку та кинуло в його порожнє життя яскравий промінчик.
І воно майже ніколи не зраджувало, з’являлося щодня – рудувате собаченя непевної породи, якийсь відвертий метис, схожий одразу на кільканадцять порід собак і ще на стільки ж видів тварин, але саме через те, а ще через свою грайливу вдачу надзвичайно милий. Коли воно вперше забігло на територію музею, Петрович одразу рушив до господаря та його собаки, аби без зайвих слів видалити обох з території, «за-за-за-боронено!» – та поки охоронець дістався до них, його губи самі собою склалися в посмішку. Собачка був такий дрібний, що й найменшого розміру нашийник мав дуже кумедний вигляд на його тоненькій шийці; господар привітався та щось сказав про якісь собачі справи, вже зроблені деінде, а Петрович лише владно та несхвально кивнув і подався назад до свого посту, звідки спостерігав, як собачка на своїх коротесеньких кривеньких ніжках дріботів скрізь, все роздивлявся, все обнюхував і весь час озирався на господаря, чи все добре, а той у відповідь підбадьорливо кивав і широко посміхався. Невеличку охайну територію музею собачка обходив мало не півгодини, а потім зник через другий вихід, але наступного дня повернувся, і відтоді повертався щодня.
Петрович радів цій маленькій розвазі, що порушувала одноманітний плин часу, адже відвідувачі до музею приходили здебільшого на державні свята, а собачку приводили щоранку. Згодом він уже нудився та чекав на ці відвідини; він спостерігав, як собачка вивчає територію та опановує її, знаходить якісь принади, зрозумілі тільки собаці, та щодня ретельно, не гірше за самого Петровича, досліджує, чи все на своєму місці, та миттю помічає, коли якийсь камінчик зник або нова гілка впала на доріжку – песик склав свій власний маршрут обходу садиби вже після першого візиту та надалі вже бігав лише ним. Петрович милувався, як швидко росте та змінюється собаченя – воно вже не здавалося аж таким кумедним у своєму червоному нашийнику, а його ніжки видовжилися та вирівнялися, а тонкий хвіст, що колись безладно мотався, ніби сам по собі, зробився на диво пухнастим, вкрився смужками на кшталт тигрових і тепер майже завжди складався у бездоганний «бублик» над собачою спиною, а коли песик озирався на господаря, той хвіст виконував такий приязний змах, що Петровичу робилося тепло на серці, і волілося йому колись отримати і собі цей змах. Навіть коли підріс, собачка все одно скидався на мініатюру справжнього великого собаки, точну копію його аж до найменших дрібниць. Петрович те все бачив і так радів, наче спостерігав власного собаку або й щось більше; на господаря ж він не звертав жодної уваги, хай йому. Але Директор…
Саме тоді, коли Петрович про Директора та його неймовірну властивість цілком забував і весь поринав у щасливе милування собачкою, над його плечем лунало:
– Дивишся?!! – і він знов переживав щось на кшталт короткочасної смерті. Виплекані за десятиліття інстинкти, або звичка, або друга натура, але казна що воно таке бажало одного: заслуговувати на схвалення керівника. Воно понад усе бажало цього, а смішним щастям Петровича геть не переймалося: забавка, дурниця, ніщо! – і вимагало відмовитися, позбутися, відкараскатися, спекатися та зосередитися на одному: на неухильному дотриманні букви та духу статутів, інструкцій, настанов і решти документів з питань охорони музейних цінностей і субординації. Петрович розривався між своїми двома натурами; його юне, новонароджене, захоплене песиком єство здавалося заслабким, аби протистояти його старій, загартованій сутності, та поступалося їй, доки у хвіртку не зазирав собачка – тоді стара сутність не мала шансів і просто зникала, випаровувалася, наче й не існувала ніколи. Вона мстилася Петровичу під час вихідних: ось, мовляв, дивись, ти, старе дурне одоробло, сидиш тут, сумуєш, а той собака про тебе й не згадує, навіть гадки не має про твоє існування, тому що має собі господа-бога-господаря, а ти – ніхто, як той собака – ніщо. Волієш бути чимось або й кимось, викинь ці дурниці з голови та роби свою справу, а керівництво про решту подбає, воно завжди краще знає, як для тебе краще, згадай, як ти корився керівникам усе своє життя і відтак ти завжди був у них на кращому рахунку, з якого ти наразі вже майже злетів, старий дурню! – І був би той голос Петровича переконав і вмовив, аби не Директор, чия незбагненна здатність вигулькувати нізвідки із своїм вбивчим «дивишся?!!» допікала набагато гірше за страх втратити себе на тому самому рахунку в очах керівництва.
Директор, здавалося Петровичу, не так дбав про порядок і дисципліну, як про власну насолоду, яку він отримував завдяки своїй надприродній здатності. Порядок і дисципліна були побічним ефектом завжди несподіваних і вкрай уїдливих директорських запитань на кшталт «дивишся?!», «сидиш?!», «марнуєш час?!», «ганьбиш заклад?!», адже він ніколи не давав підлеглим жодних настанов; проте нажахані його появою та карканням не гірше за появу Дракули з власного гробівця, вони прожогом виправляли свої помилки та недоліки, справжні, уявні, можливі та гіпотетичні, аби тільки знову не почути за спиною зловісне каркання, а Директор вже шукав чергову жертву та слушну нагоду. Петрович від цього страждав найбільше, адже Директор чатував не на його хибу, а на його втіху, головну та, власне, єдину, вимагав від охоронця не виконання інструкцій, а відмови від єдиної радості. Щоразу те «дивишся?!!» робилося уїдливішим і загрозливішим, а короткочасна смерть, яку переживав у цю мить Петрович, робилася тривалішою та страшнішою, аж такою, що підстаркуватий охоронець, який нічого, крім начальства, не боявся та ні про що ніколи не замислювався, почав боятися смерті, не цієї, маленької, тимчасової, і тієї, великої, назавжди. Адже смерть лунала в кожному «дивишся»; Петрович прекрасно розумів усю красномовність інтонацій, вкладених Директором у коротеньке слово. Йшлося ні про що інше, як про смерть, звісно, не його, Петровича, але зволікання з тією смертю не виключали й такого фіналу… «Дивишся?!!»
Петрович коли проклинав свою вперту другу натуру, а коли намагався з нею домовитися; мовляв, ти ж бачиш, що йдеться нині не про обов’язок, а про дещо надмірне, непередбачене статутами; це примха, а ми не повинні примхи задовольняти; заспокойся, не зупиняй мені серце на той клятий голос, залиш мені мою невинну втіху, дай мені спокій. А натура знущально мовчала, тому що потреби щось казати вже не було; вона прекрасно зрозуміла, що робить з Петровичем і до чого веде кожне нове «дивишся», а також і те, що врешті-решт воно пролунає востаннє та покінчить із цією нестерпною ситуацією, або так, як боявся Петрович, або так, як вимагав Директор, проте раз і назавжди. Та кремінна натура ніколи не помилялася, тому що загартована була цим світом саме так, аби в ньому виживати, тобто не робити дурниць і помилок; тому вона кинула вмовляти Петровича та просто чекала на невідворотнє.
Того дня собачка з’явився саме тоді, коли Петрович на нього і чекав, а Директор саме тоді, коли Петрович про нього вкотре і цілком забув. Цього разу «дивишся?!!» пролунало так, наче Директор вирішив покласти цьому безладу край та вимовив його востаннє – і посинілий Петрович, чиє серце застукало у грудях нескоро та з неохотою, одразу зрозумів, що наступного разу не буде, все вирішено. Петровичу здалося, що аж ось тепер у порожньому музеї відчутно з’явилося те, чого він тепер так боявся; йому навіть зашелестіло у вухах дивними, ніби колись чутими словами: «де двоє або троє зібралися у моє ім’я, там і я посеред вас» – але було в них щось таке вкрай неправильне, що Петрович увесь вкрився холодним потом і затрусився, мов у лихоманці. Ось воно, явилося, власною персоною, і настав час; до цього йшло давно, від самого початку, тому він, попри сумніви, страждання й спротив та завдяки своїй другій, гартованій життям натурі, про це знав і до цього готувався. Якийсь час він не міг зрушити з місця, але напад минув, і Петрович нетвердою ходою попрямував у свій закапелок, видобув з шафки вже заяложений папірець і поніс його до директорського кабінету, тримаючи у витягнутій руці перед собою. Цією закляклою рукою він штовхнув високі сірі двері, вони відчинилися, і Директор підняв на Петровича очі, а той випустив з пальців папірець, а той майнув у повітрі та ліг на стіл прямо перед Директором. Той навіть і не глянув на папірець, він вивчав чорними пронизливими очима Петровича так, ніби в душу йому заглядав, неприємно та зухвало копирсаючись у її нехитрих нутрощах, і це було неприємно та соромно, наче Петрович стояв тут голий; а тоді Директор процідив:
– Нарешті ви… згадали про обов’язок… Воно хоч не буде тут у нас… мучитися? Зразу й… той?
– З-з-зразу за-за-дорого, – пробелькотів Петрович і почув, як перо скрипнуло резолюцію, намацав на столі папірець, згріб його неслухняними пальцями та, обмацуючи меблі та стіни, мов сліпець, вийшов із кабінету, причинив за собою двері та знесилено сперся на стіну. Він постояв так, доки не прийшов до тями, а в очах не розвиднилося під бадьоре насвистування з директорського кабінету, яке раптом перетворилися на вороняче «Сидиш?!!», що пролунало аж із другого поверху, і Петрович збагнув, що Директор щойно вполював чергову жертву. Він опанував себе та рушив із своїм папірцем до бухгалтера, вислухав ремствування про нецільове використання бюджетних коштів, вказівки та настанови, а ще отримав якусь зеленкувату «форму». За нею наступного дня у модерновому офісі, де люди в білих халатах вешталися межі скляними полицями та столами, він одержав невеличку скляну судину із зеленою речовиною на денці. Хоча весь той офіс аж бринів сміхом, всі принишкли, коли Петрович показав свою «форму», а гарненька білявка, що принесла ту склянку, спершу вбрала руки в резинові рукавички та сховала своє лялькове личко за респіратором. З тією склянкою Петрович повернувся до музею, де його просто на порозі зустрів сам Директор. Він кивнув, і Петрович кивнув у відповідь, а тоді глянув на годинника, що висів на стіні проти входу до музею; часу було обмаль, і він заметушився у своєму кутку, а зазвичай делікатне цокання годинника нині лунало над ним, наче дзвін, який перекривав усе – і полохливе серцебиття Петровича, і директорське «чаю мені!», і пронизливе рипіння підлоги під чиїмись знайомими кроками, і раптовий зойк сірих дверей, а тоді всі звуки разом увірвалися, а над Петровичем постала величезна та неосяжна тиша.
Рудий песик з’явився біля хвіртки у звичайний час і одразу заходився перевіряти, що змінилося на території музею за час його відсутності. Вимахуючи пухнастим хвостом, він оббіг квітник, позаглядав під усі лави навколо нього, стрибнув на невисоку муровану огорожу, що оточувала квітник і пробігся нею, як у цирку білі пуделі та тигри бігають бар’єром навколо арени, тоді повернувся до будинку та кумедно пострибав сходами, що вели до тераси на другому поверсі та далі до оглядового майданчика на невеличкому пагорбі, до якого тулилася садиба; щоправда, з того майданчика неможливо було щось оглядати через забудову, яка виросла навколо за століття. Але песика такі дрібнички обходили; Петрович спостерігав, як собачка метушився навколо музею, то зникав, то знову виринав звідкись, жвавий, бадьорий, зацікавлений, сповнений життя, і це споглядання, головна та єдина втіха його життя, нині була йому за муку. Зараз… зараз… ось вже зараз…
Раптом тишу, яка досі притлумлювала геть усе, розітнуло навпіл, і ті її половинки десь упали безпорадно та безгучно, натомість весь музей сповнився новими незвичними звуками, що линули з директорського кабінету. Хрипи, клекіт, удари, схлипування, дряпання, скавчання, виття, зойки, ричання, плачі, ридання, гупання та стогони ширилися коридорами, сходами та залами музею, наче хтось великий, сповнений сили бився у нестерпних муках, не хотів, а віддавав Богу душу. Петрович вчепився побілілими пальцями в підвіконня, аби не озирнутися на ті звуки; він ще встиг помітити бадьорий спалах рудого хвоста за вікном, а тоді над вухом йому пронизливо каркнуло «дивишся?!!!», запаморочення крутнуло його так, що аж шийні хребці хруснули, а далі були лиш німота й темрява, а потім зникли і вони.
[i]грудень 2019-січень 2020 року[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=862709
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 27.01.2020
[i]Я мечтал создавать вещи, корабли, машины, дома. Я перепортил все ножницы в доме, извел картон — и в слезах признал свое поражение. Оставалось одно — сочинять истории. Я и не подозревал, в какой волшебный мир я вхожу; ведь со сказочным замком можно сделать много такого, чего никогда не добьешься от картонного замка[/i] (К.С. Льюис. Настигнут Радостью).
До чего же верно сказано! – Прочитал это вчера и вдруг припомнил: каждую зиму на каникулах мы с братом принимались мастерить тот самый картонный замок. Мы были еще слишком малы, чтобы делать это аккуратно, но уже не портили ножниц, а лишь изводили картон, много, целые пачки картона, за которым то и дело приходилось бегать в расположенный за углом «Детский мир». За картоном и еще за клеем ПВА – его мы изводили тоже изрядно, ведь пахучая белая густая субстанция обладала непредсказуемой и неуправляемой текучестью. Наше нетерпение заставляло нас то и дело встряхивать бутылку, из которой долго не удавалось вытрясти ни капли, зато потом клей вдруг оказывался везде и заливал всю нашу работу, и мы снова приходили в отчаяние и бежали в «Детский мир», за клеем и – «пожалуйста, еще, еще, еще!» – за картоном. Много пришлось потерпеть таких неудач, чтобы мы научились загодя наливать клей на какой-нибудь обрезок бумаги и брать его оттуда по мере необходимости, спичкой или полоской картона, прежде чем он окончательно загустеет; кисточками для клея мы так и не обзавелись.
Но как ни сопротивлялись нам наши руки, картон и клей, на письменном столе мало-помалу воздвигалась шаткая кривобокая конструкция, прообраз будущего замка, а точнее, сцены, а вернее, целого мира. Горизонтальный лист картона символизировал «землю» и покрывался необходимой по сюжету топографией, нарисованной или даже вырезанной из цветной бумаги: трава, цветы, деревья, река или озеро, по которым почему-то всегда пускался лебедь, довольно схематичный, с угловатой шеей и маленькой головой, увенчанной короной из клочка фольги (эта крохотная корона вызывала замечания взрослых о продуманности деталей и тонкости работы). Зиму мы не изображали никогда, потому что для этого пришлось бы оставить нашу «землю» попросту белой, а это слишком просто. Второй лист картона нашими неимоверными ухищрениями приобретал более–менее устойчивое вертикальное положение и скреплялся с первым, символизируя тот самый картонный замок, его фасад, и вообще все остальное в нашей истории. Он раскрашивался фломастерами; сначала мы только рисовали свой замок, а потом научились прорезывать в нем двери и окошки, а в окошки помещать персонажей, установленных на маленькие помосты, приклеенные под окошками на оборотной стороне листа. И вот на этом – все заканчивалось. Всё! Конец!
Наш замок, а точнее сцена, а вернее, целый мир оказывался всего лишь декорацией, статичной, неподвижной, раз и навсегда замершей в каком-то одном моменте своего бытия. Никакого действия, никакого развития, никакого воплощения наших фантазий, один лишь намек на историю, которая вся происходила в наших перепачканных клеем и фломастерами головах и за созданными нами кулисами. О, как я помню то разочарование, которое охватывало меня всякий раз, когда непокорный картон и строптивый клей принимали требуемую от них форму! – ведь на этом все заканчивалось, и замок превращался в символ наших разбитых надежд и «поделку», которой нетактично восторгались взрослые, домашние и пришлые. Душа настойчиво требовала продолжения – а его не было; это было даже хуже, чем ПВА, вырвавшийся из бутылки, словно джин, и затопивший почти готовую работу. Такое простое решение, как фигурки с магнитиками в изножье, которыми можно двигать с помощью указки с таким же магнитиком на конце, не приходило нам в головы, ведь мы еще были слишком малы, не подсказывали нам его и взрослые, ведь они были слишком заняты.
И как я помню упоительную радость, которой сопровождалась вся наша титаническая работа вплоть до самого конца! – рождение замысла и сюжета, обсуждение деталей и персонажей, поиск технических решений, беготня в «Детский мир» и обратно, муки с ножницами и бумагой, борьба с клеем – все это наполняло душу такой радостью, которой нам не давали даже новогодние подарки. Вот обширный письменный стол с массивной столешницей, нерушимо возложенной на две мощные тумбы; на столе – лампа под абажуром зеленого стекла, картон, цветная бумага, ножницы, карандаши, фломастеры, клей, линейки, треугольники, планки и нечто, что как будто понемногу вырастает из этой груды; над нею склонились два мальчугана, корпят над вырезыванием, склеиванием и раскрашиванием; вот, пожалуй, и все, что увидели бы взрослые. Но какие миры распускались сейчас в этих маленьких растрепанных головах, как щедро и ярко играло воображение! А сколько в этой игре воображения было радости! – и с каждым разом радости все более острой, потому что мы уже очень хорошо знали, что еще немного, и сказка закончится, потому что картонный замок никак не может превратиться в сказочный.
Простое решение изложить нашу историю не приходило нам в головы, ведь мы еще были слишком малы, и у нас еще не было опыта школьных сочинений, а взрослые тоже нам этого не подсказывали. А может, и подсказывали: не помню, как это вышло, но однажды, пережив радость и разочарование с нашим очередным новогодним замком, мы вдруг взялись рисовать стенгазету – и здесь уж нас ожидала одна только радость, безо всякого разочарования. Все наши истории теперь могли быть и рассказаны, и проиллюстрированы – и они нашли свой прозаический, поэтический и живописный путь на обширный лист ватмана, который еще долго висел на стене в коридоре, против входной двери, так что газета была первым, что видел всякий входящий в дом. Наверное, именно тогда я впервые ощутил то, о чем много лет спустя прочитал у Льюиса: «со сказочным замком можно сделать много такого, чего никогда не добьешься от картонного замка».
…Впрочем, кто знает? – может, и не дошло бы дело до сказочных замков, если бы не было тех, картонных? Так или иначе, но со временем появились и сказочные замки, и картонные никуда не делись, подарив мне всю радость, какую только могли, и тогда, давным-давно, когда мы их строили каждую зиму, и теперь, когда я вдруг о них вспомнил.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=860468
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 06.01.2020
Батько стояв над могилою матері, як неживий. Власне, він і був неживий останні кільканадцять років, відтоді, як спершу його, а згодом і його рідний суднобудівний завод відправили на пенсію, де один тихо тлів без улюбленої справи, а другого розтягували на шматки металобрухту та земельні ділянки під забудову. А для Олексія батько помер ще раніше; він давно втратив із батьком будь-який зв’язок, окрім кровного, втратив іще в дитинстві, в ті незапам’ятні часи, коли життя було інше, і Олексій був інший, і батько також. Тоді що не день, в родині панувало якесь неназване, але відчутне свято, а мама усміхалася ясніше за сонце; батько п’ять днів на тиждень будував велетенські кораблі для цілого світу, а ще два дні – малий корабель для власної родини, яхту, якою вони мріяли дістатися від Києва аж до південного узбережжя Криму та й далі, куди море та доля дозволять. Та одного дня на все те насунулася чорна хмара, яка поглинула і цю мрію, і недобудовану яхту, і мамину усмішку, і щоденні свята, і загалом старе добре життя, і все, що малий Олексій в ньому любив. Цього він батькові та матері ніколи не пробачив; відтоді йому стало байдуже до всього, здається, він взагалі втратив здатність щось або когось любити; тому нині його мало обходили всі «що» та «як» про старого. Хай сам собі дає раду, як давав Олексій: колись він був ніхто і не мав нічого, а тепер поважна людина та має усе, що заманеться.
А десь за півроку йому зателефонував один, потім другий батьків колега за знищеним суднобудівним заводом; обидва не на жарт турбувалися про старого, та Олексій не зважав. А тоді виник ще дехто, людина з яхт-клубу, ім’я з відумерлого минулого, здається, чи не єдине, що з того минулого вціліло та з тим минулим зв’язувало. Цей голос у слухавці Олексій вислухав уважніше, а озвучену ним пропозицію ретельно обміркував і знайшов її слушною та вартісною. Він зробив кілька дзвінків, відвідав кілька затишних кабінетів, передав із рук у руки товстенький цупкий конверт, і за місяць усе відбулося. По дніпрових портах, верфях, маринах, яхт-клубах, школах веслувального та вітрильного спорту, паркувальних майданчиках човнів і звалищах загиблих кораблів понишпорили обізнані люди, знайшли та притягли до яхт-клубу колись розкішну, а тепер геть занедбану яхту, якою тепер мав опікуватися батько. Олексій перетнувся з ним під ворітьми яхт-клубу, віддав папку з паперами, в які навіть не зазирнув, і пішов ще до того, як батько подякував. За деякий час чоловік із щасливого минулого зателефонував удруге та повідомив, що батька цілком поглинув ремонт яхти, він ожив, працює від світу до світу, навіть і спить у човні, а той просто на очах набуває колишньої форми та краси. Втретє той самий голос зателефонував за кілька років, коли батько помер, аби повідомити, що відбудована небіжчиком яхта тепер його, Олексія, спадок.
Олексій на той час мав легковажну інтрижку з шанувальницею різноманітного гламуру; яхта мала би їй сподобатися, тож Олексій запросив її на побачення до яхт-клубу. Він ледве стримувався від реготу, спостерігаючи ошелешену діву; в’їзд до яхт-клубу з усіх боків оточували гори будівельного сміття, над ним височіла галаслива новобудова, вся у спалахах зварювальних апаратів, а тонкі підбори діви, здавалося, ось-ось мали зламатися на вибоїстому асфальті. Олексій любив такі ситуації та навіть дещо допомагав своїм пасіям у них потрапляти; йому чомусь втішно робилося через їхню розгубу. Та щойно вони потрапили на яхту, ошелешеним виявився сам Олексій, а дівка, навпаки, прийшла до тями, тому що судно було, за її словами, «шикарним». Тільки тепер Олексій збагнув, що батько витратив на цю яхту три останні роки життя, всі їх, до останнього дня; власне, ще питання, витратив чи придбав – адже ідея з ремонтом якогось безнадійного човна виникла саме як спосіб повернути батьковому життю сенс. І вона спрацювала, батько повернувся до життя та заразом і яхту оживив, і тепер Олексій спостерігав плід трирічної праці. Він був приголомшений – а з ним, захищеним від емоцій та почуттів ретельно виплеканим цинізмом, таке траплялося нечасто.
Яхта справді мала розкішний вигляд. Батько розібрав її до останньої дошки, замінив усі зогнилі частини, зібрав, прилаштував і припасував усе бездоганно, аж до суміщення малюнку деревини, який м’яко сяяв крізь шар лаку. Олексій відімкнув дверцята, що вели до каюти, та запросив гостю всередину широким жестом, і за мить звідти долинули її зойки та стогони. Він і собі зазирнув у каюту – а батько і там явив свій талант суднобудівника, перетворивши невеличкий простір у чималенький, по-морському охайний і навіть стильний. Згадавши дитячі заняття з вітрильного спорту, Олексій відмовився від послуг, які з солоними жартами пропонували яхтклубівські старожили, та рушив від причалу самотужки. Яхта слухалася бездоганно, все на ній було влаштовано ніби спеціально під Олексієві руки, тож після кількох незграбних маневрів у затоні справи пішли краще, і невдовзі Олексій відчув справжню насолоду від забутих вправ із вітрилами. Коли сонце почало хилитися до обрію, а вітер вщухати, вони повернулися до яхт-клубу та пришвартували яхту; він зайшов до контори та попросив оформити на нього батькове місце та виставити рахунок за все, що слід, а він завтра повернеться, за все заплатить і знову піде на яхті. Ті самі старожили знову заходилися кепкувати, а один сказав, що завтра буде злива; Олексій відповів, «аби не зліва» та під схвальний регіт пішов.
Пізніше, вже за кермом авто, він зрозумів, що цей день був перший по-справжньому щасливий за багато років: розваги, веселощі, задоволення, насолоди – всього цього було вдосталь, нині він міг дозволити собі все, чого бажалося, але гроші, вплив, авторитет ніколи не давали йому такого відчуття щастя. І це раптове та гостре усвідомлення створило такий контраст із усім, чим він тішився донині, що того ж вечора він спакував у валізку речі шанувальниці гламуру, зловтішно додав туди чиїсь химерні, червоні зі стразами та чорними бантиками труси, тицьнув їй 500 доларів «на дорогу» та під її прокльони виставив із квартири. «Ти завтра пошкодуєш!» - верещала вона на сходах. «Я завтра та післязавтра на яхті», - відповів їй він пихато крізь двері та занурився у перегляд старезного поліцейського бойовика з Делоном, якого дуже шанував, але того вечора дивився неуважно. Думки його вже линули слідом за білим вітрильцем, а воно, описавши широку дугу разом із Дніпром, влилося у Чорне море, завітало до Криму, а тоді подалося десь в таку далечінь… - і та далечінь Олексія гойдала солоними хвилями та цілувала сонячним промінням аж до ранку.
А ранок змінив геть усе; ані того, ані наступного дня Олексій до яхт-клубу не потрапив і навіть про нього не згадував. Справи, які тримали його на березі, виявилися такого ґатунку, що він увесь час повторював, наче мантру: «всі люди неодмінно колись втрачають здоровий глузд». Попри очевидну справедливість твердження, воно не втішало та взагалі не допомагало; партнери, з якими Олексій вже багато років мав спільні справи, яким довіряв, бо вони довіряли йому, раптом здійснили проти нього те, що зазвичай робили разом із ним проти інших, менш зграбних, вправних, обізнаних і зухвалих. Це називалося «рейдерська атака», хоча, по суті, це була «рейдерська війна», до того ж тотальна: вони атакували всі його активи, всі компанії, статки та майно, атакували звідусіль й усюди, у судах, у нотаріусів, поліції, службі безпеки та всіх разом силових і антикорупційних органах, вони пред’явили йому позови та вимоги від юридичних і фізичних осіб та в інтересах держави. Гортаючи стоси паперів, Олексій бачив чимало знайомих імен та назв; він мав фотографічну пам’ять, і тепер вона йому безпомилково та жорстоко підказувала, що серед позивачів і скаржників були всі ті, кого він колись разом із партнерами-зрадниками ошукав, обібрав і обікрав. За паперами виходило, що все те він вчинив сам-один.
Але здаватися він дуже не любив і тепер зовсім не збирався пасувати навіть перед такою навалою. Тому він одразу заходився будувати тактику та стратегію оборони та зустрічної атаки й навіть вдався до певних активних дій; якщо вони й не зупинили атаку, то напевно завдали болючих втрат нападникам. А далі дні та ночі злилися в суцільну смугу безперервних баталій, судових засідань, таємних перемовин, «стрілок», допитів, біганини, домовлянь і умовлянь, які мали би виправити ситуацію та помститися зрадникам. На кін було поставлене мало не все, тому час летів непомітно, і Олексій незчувся, як пішов відлік другому року цієї війни, яка точилася всіма фронтами, входила то в гарячу, то в холодну фазу, а іноді робилася гібридною, і як така, поглинала цілком усе його життя.
Лишень десь наприкінці другого року протистояння ситуація почала покращуватися; рейдерам було завдано кілька відчутних поразок поспіль, і Олексій відчув зловтішне задоволення, яке зазвичай допомагало йому долати негаразди та винаходити нові, непередбачувані ходи. Та саме тоді, коли він запланував нанести вирішальний удар, у кишені пискнув телефон; невідомий номер повідомляв, що N у реанімації, справи кепські, варто поспішати. Ця коротка новина переважила все, Олексій жестом зупинив адвоката, який бадьоро звітував про стан справ, і запитав, чи не має той нотаріуса, який може просто зараз виїхати, а ліпше вилетіти до Європи. Адвокат подумав хвильку та кивнув, Олексій сказав попередити нотаріуса та надіслати його контакти на телефон, вибіг з офісу, стрибнув у авто та рвонув з місця так, що аж чорний дим пішов з-під коліс. Аж тут і телефон пискнув удруге, Олексій глянув на адресу та круто повернув ліворуч всупереч дорожнім знакам і розмітці; переслідуваний обуреним виттям клаксонів цілої вулиці, він попрямував до нотаріуса. Дорогою він зателефонував секретарці та наказав замовити квитки на найближчий рейс до Брюсселю або деінде неподалік, будь-яким класом і за будь-яку ціну, а ще орендувати там пристойне авто.
Нотаріус уже чекав на Олексія; щойно авто зупинилося, він разом із охайною валізкою вліз на заднє сидіння та привітався. Олексій подякував йому за оперативність, пообіцяв додаткову винагороду та чимдуж попрямував до аеропорту. Знову пискнув телефон – секретарка надіслала електронні квитки, бронювання авто та запитувала, чи потрібен готель. «Так, кицюню, будь ласка», відписав Олексій та посміхнувся; все нібито гаразд. Аж ось і поворот до аеропорту.
Одразу за поворотом дорога зникала за стіною суцільного туману, тому довелося пригальмувати та ввімкнути фари. На літак вони встигли, але марно: через негоду аеропорт закрили. Олексій заходився телефонувати та з’ясував, що закрито було всі міжнародні аеропорти; туман оповивав країну непроникним рядном, густішав щогодини, а перший листопадовий мороз жадібно його ковтав і перетворював на шар льоду, який вкривав усе: дороги, дерева, автівки, літаки, злітні смуги. Олексій спостерігав, як той шар формувався просто на очах, і його особлива, з ефектом збільшувально скла прозорість здавалася йому знайомою, нагадувала про щось, але він не міг втямити, про що. Він ненавидів, коли його бездоганна пам’ять виявлялася безсилою, тому відвів очі від льоду та покликав покірного нотаріуса до авта.
Вони рушили до Брюсселю автівкою; Олексій розумів, що ризикувати не варто, що мета полягає у досягненні мети, а не у створенні якогось дурнуватого рекорду десь посеред дороги до неї, тому стримував себе та вів із такою швидкістю, яку тільки дозволяла погода. Проте повідомлення про стан N, що надходили з невідомого номера, підганяли його та щоразу змушували їхати швидше, ніж було би безпечно. На одному з поворотів колеса автівки втратили зчеплення з дорогою, авто опинилося в глибокому кюветі, де й зупинилося важким ударом у бетонний стовп. З-під капоту викинулися струмені пари та вмить злилися з туманом, що нині панував над цілою країною. Нотаріус лежав обличчям у торпеду, ніби непритомний; Олексій, якому й самому добряче паморочилося в голові, смикнув його за плече, і голова того м’яко перекотилася, відкривши рану на скроні, з якої широко виливалася чорна кров. Олексій похлопав себе по кишенях, помацав у схованках у дверцятах і в торпеді та знайшов пачку вологих серветок. Десь із півгодини він ретельно витирав усі поверхні в салоні, а тоді запхав серветки собі в кишеню, вибрався з машини та попрямував до шосе. Він крокував кілька годин, доки йому зустрілася колона автівок, що сунула за машиною автодорожньої служби, яка посипала дорогу піском із сіллю. Він побіг за нею підтюпцем, застрибнув на підніжку тієї машини та запропонував водію тисячу доларів, якщо той кине роботу та підвезе його до найближчого міста, де є залізниця. Доки той пручався, а потім торгувався, невідомий номер надіслав чергове СМС; Олексій прочитав, що N померла, та зістрибнув із підніжки. Під вигуки здивованого водія, осяяний помаранчевими зблисками «маячка», він крокував узбіччям і мурмотів під ніс «не пантера прыжками… на парижский чердак загнала… и Виргилия нет за плечами… не пантера прыжками…»
N була однією з його колишніх, але вона ніколи не була минулим, ось тільки щойно вона стала ним. Пристрасний роман швидко перетворився на ділове партнерство; це був той щасливий випадок, коли обидві сторони визнають доцільність переведення стосунків у іншу площину, яку обидві високо цінують і тому ніколи не зрадять. І партнери справді ніколи не зраджували одне одного; це було завжди корисно, а останнім часом надзвичайно зручно: рейдери нічого не знали про статки та бізнес, які фактично належали Олексію, а формально були влаcністю N. Та смерть втрутилася в розрахунки; заповіту не існувало, це він знав напевно, тож тепер відбудеться «спадкування за законом», і за тим законом все його майно та капітал перейдуть у власність найближчих родичів небіжчиці. Олексій навіть і думати не хотів, чим саме вони заволодіють; багато чим – навіть оте авто в кюветі тепер також належало їм. «Разом із одним мертвим нотаріусом», майнуло Олексієві в голові, але очікуваної зловтіхи він не відчув. Ця втрата приголомшила його; це був фатум у чистому вигляді, а людина проти нього виявилася цілком безпорадна. Тільки тепер Олексій збагнув, як сильно забився при аварії; гострий біль пронизав голову, він втратив свідомість і впав край дороги.
Коли за кілька місяців Олексій вийшов з лікарні, все було скінчено. Це була цілковита поразка. Він програв війну рейдерам, які забрали його статки, він програв смерті, яка забрала N і разом із нею таємну частину його маєтку. В нього не лишилося нічого. Він спостерігав, як блакитним небом повільне пливе біла хмаринка, та заздрив їй: її ніщо не тримало, і їй нічого було втрачати, за винятком самої себе, таке самоцільне та самоцінне існування… Хмаринка зникла, а Олексієві спала на думку інша, туго напнута хмаринка, що сунула широкою дніпровою дугою туди, де жила дитяча мрія про подорож яхтою до Криму. В нього все ще є той батьків спадок, яхта; рейдери могли погребувати нею або просто не знати про неї, адже по смерті батька він не подбав оформити спадщину. І Олексій рушив до яхт-клубу.
- Шукай отам, - вахтовий при вході недбало махнув рукою в дальній кут затону, де навіть не було причалів. – Загнали подалі, бо там боргів накопичено… аж вище ватерлінії! – зареготав старенький. Олексій кволо посміхнувся у відповідь і пошкутильгав собі до яхти, вдивляючись у той бік, куди вказав вахтовий. Там ото нібито щогла, але чому під таким кутом? Вона ж мали би дивитися просто в небо, а та жердина стримить кудись убік. Коли Олексій дістався до місця, він зрозумів жарт вахтового; яхта лежала на дні, добре видима крізь жовтувату дніпрову воду; вона похилилася на правий борт, тому щогла, що єдина здіймалася над водою, дивилася у бік. Олексій сів на камінь при воді та втупився в маленький корабель під водою. Зненацька йому пролунав батьків голос: «Все, від проектування та будівництва до навігації, все завжди є одне: боротьба за живучість корабля». Вочевидь, і цю боротьбу він програв. Його життя зробило коло, і те коло перенесло його назад у часі; він знову той, хто не мав нічого, але хотів мати усе. «Отже, все повернулося до свого початку», - прошепотів Олексій сам до себе, а тоді кволо посміхнувся. Боротьбу за живучість він програв не остаточно: загинуло судно, але екіпаж у повному складі вцілів. Ну, з початку то з початку. Олексій підвівся та прошкутильгав до виходу з яхт-клубу, жодного разу не озирнувшись.
[i]грудень 2019 року[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=858761
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 22.12.2019
Любопытная штука. В детстве я прочел две..., нет, даже три робинзонады: «Робинзон Крузо» Дефо, «Сорок первый» Лавренева и еще одну историю незапамятного автора, в которой дело происходило на Аральском море, ныне усохшем, а тогда еще четвертым по величине в мире; робинзоном случилась, кажется, женщина. Справедливости ради упомяну и четвертую робинзонаду, написанную Ильфом, однако его классический робинзон усилиями бдительных редакторов превратился в советского, то есть окруженного месткомом и профкомом, вовлеченным в общественную работу и уплату членских взносов. Из-за этого серьезное размышление об уважаемом жанре то и дело прерывается смехом; поэтому оставим этого робинзона в покое на его профсоюзном острове. Все острова Дж. Свифта вместе с «Таинственным островом» Ж. Верна отбросим из-за их обитаемости, а головоломный остров капитана Гранта – из-за незначительной роли в сюжете. Итак, три.
Все эти истории следовали классическому канону (или шаблону) и сводились к попыткам вырваться с необитаемого острова. Наверное, их можно возвести к античному источнику, вроде заточения Одиссея на острове Кирки (Цирцеи) или Калипсо, а от него – к бесчисленным и безымянным робинзонам, пропадавших на островах доисторического мира, у которых, в отличие от Одиссея, приятной компании не было вовсе. Но принцип остается неизменным: робинзон не по своей воле оказывается на безлюдном острове и очень хочет домой и к людям.
Впрочем, прообраз Робинзона Крузо, гражданин Селькирк, скорее хотел бы от людей избавиться; хоть и не по вполне по своей воле, но именно по несносности характера он оказался на острове, высаженный с корабля. Когда он вернулся в Англию и благополучно отдал Богу душу, его долго еще поминали как человека склочного и в общении невозможного – на необитаемом острове такому самое место!
Итак, перечитав не единожды все доступные мне робинзонады, такое место я представлял себе очень хорошо, хотя и не совсем правильно. Как ни роптал Крузо на свою судьбу, как ни высматривала Марютка парус на горизонте, как ни мыкалась советская студентка на островках стынущего на зиму Арала, место это мне представлялось пределом мечтаний. Остров, собственный остров! – владеть участком суши, со всех сторон окруженным водой, а также всеми расположенными на нем угодьями, носить шкуры, охотиться, рыбачить и все-все-все прочее здесь можно в свое удовольствие, вне родительского надзора и школьного контроля. Тяготы, преодолеваемые робинзонами, чтобы добыть хоть какие-то средства пропитания, не казались мне чем-то ужасным, потому что преодолевались самым захватывающим образом, а проблема одиночества была непонятна. Короче говоря, тексты с неизменным хэппи-эндом хотелось перенести в жизнь, казалось, что и там, на ухабах, все получится, а главное – будет интересно и весело.
И вот однажды Херсону выпала снежная зима, и весной наша тихая и скромная река Веревчина разлилась. Паводок затопил всю ее долину, вплоть до первых многоэтажек нашего микрорайона, у подъездов которых коричневая вода стояла вровень с бордюрами. Теперь-то Веревчина усохла, как и Аральское море, но тогда она несомненно, а иной раз и вот так полноводно протекала где-то в чащах камышей, пышно и до сих пор обрамляющих Херсон с юго-запада. И вот она разлилась. А долина реки представляет собой вовсе не долину, а довольно сильно пересеченную местность, что называется «овражную систему»; есть здесь и ровные участки, а между ними извиваются балочки и яры, торчат какие-то бугры и даже как бы невысокие холмы – короче говоря, рай для тех, кто понимает. Я там не был, по большому счету, с детства, а взрослому человеку там, по большому счету, на болоте, делать как будто бы нечего, а недавно приснились мне Веревчина и ее долина, и было это нечто фантастическое.
Воспоминания переплелись с книжными и кинематографическими реками, перемешались со всеми остальными реками моей жизни, с моими собственными сказками, и стоял я на краю широкой, как бы чуть шевелящейся поверхности, затянутой изумрудной ряской; через нее тянулась каменная кладка, и мне во что бы то ни стало следовало пройти по черным скользким камням, преодолеть неширокую полосу мертвого камыша, в котором лениво и тяжко пошевеливалось нечто серо-зеленое, взблескивая чешуями, а потом была чистая глубокая вода, над которой висел сияющий стальной мост, и вот на том мосту мне непременно надо было быть никак не позднее 6.30, потому что ровно в 6.30 было клятвенно договорено встретиться там прямо на бегу, обменяться на бегу же приветствиями и, не останавливаясь ни на мгновение, пересечь реку, свернуть за мостом направо, пробежать около километра по окаменевшей грунтовке и там, на аккуратной полянке у дороги, обрамленной маслинами, прыгать, размахивать руками и ногами, издавать воинственные кличи, поражать невидимого противника и обязательно повергать его и торжествовать над ним с тем, чтобы ровно в 7.15 сорваться с места и, не останавливаясь ни на мгновение, бежать домой и оттуда марш-марш-марш-аллюр-три-креста в школу, потому что той весной по странной прихоти директора опоздавших к звонку перестали впускать в школу вместо учинения в их неисправных дневниках обычной размашистой надписи красными чернилами… Нет, нет и нет, ничего этого не может теперь быть, хотя когда-то и могло быть, и даже в полной мере было, но теперь уже нет, потому что тот, с кем мы неустрашимо преодолевали и скользкую кладку, и полосу мертвого камыша, в котором пошевеливалось и взрыкивало, и розовое зеркало рассветной реки, и покрытый наростами и сталактитам ржавчины мост, и грунтовку, и всех невидимых противников и врагов на аккуратной полянке, и много еще чего преодолевали, нет его больше, лет уже десять как нет, потому один из невидимых врагов, существовавший только в его голове, самый лютый и непобедимый, именно там, в его голове, и устроил засаду, выбрал время и нанес свой удар, удар единственный, безупречно точный и неизлечимо фатальный…
…Когда паводок наполнил долину, в ней образовалось несколько островов. До самых крупных было не добраться, уж слишком широкая и глубокая вода их окружала; зрелище было из ряда вон для нашего южного края, потому что по той воде плавали льдины и даже небольшие айсберги. Но где-то среди лабиринта затопленных и торчащих из воды участков должен быть один доступный – таково было мое малолетнее убеждение, которое, едва возникнув, мгновенно стало самой твердой верой того дня, и я принялся прыгать с кочки на кочку, мостить какие-то доски и порыжевшие новогодние елки, которых среди айсбергов тоже плавало немало, и моя твердая вера принесла свой плод, и я обрел свой остров. Я стоял на глинистом островке и ощущал себя владыкой мира – не беда, что мир ужался до этого комка грязи, едва торчавшего из ледяной воды, но зато здесь не было других претендентов на мировое господство – да, наверное, тогда взрослое «личное пространство» воспринималось детской душой как «мировое господство». Никак не меньше! Когда ты ребенок, и в одной комнате у тебя диван, который твой только ночью, а в другой комнате у тебя стол, который твой только за уроками, а там твой ящик с игрушками, один среди подавляющего множества без игрушек, и прочая, и прочая, и прочая – крохотный участок суверенной из-за паводка грязи в двух шагах от дома кажется отдельной планетой, подчиненной тебе одному, ее верховному властителю.
Я натаскал на свой островок тех самых рыжих елок, досок и прочего хлама, которого на волнах покачивалось в избытке, и обустроил небольшую платформу, чтобы не проваливаться в грязь по щиколотку на каждом шагу, а на платформе устроил шалаш. Между тем начало темнеть и холодать; настоящему робинзону сейчас бы пришлось туго, и к утру он схватил бы и насморк, и бронхит, если бы не окоченел насмерть, но я вприпрыжку убежал домой, а в голове моей галдели и пересыпались невероятные планы обустройства моего необитаемого острова. Завтра, завтра, уже завтра и как только рассветет, у меня начнется новая жизнь…
Однако на завтра я обнаружил свой остров захваченным, до тла разоренным, а к моему приходу неведомыми захватчиком уже покинутым. К тому же вода начала спадать, и остров буквально на глазах, полных слез безутешного отчаяния, превращался в полуостров, а потом и вовсе сливался с остальной сушей, обитаемой, заселенной, не оставлявшей никаких надежд на мировое господство, иначе говоря, на личное пространство…
И вот только теперь, десятилетия спустя, меня заинтересовали такие противоречивые желания, детское попасть на остров, и взрослое вырваться с острова. Тяга к приключениям выглядит убедительным, но слишком банальным объяснением, как и объяснение «по дяде Федору»: чтобы вырваться с необитаемого острова, надо сначала попасть на необитаемый остров, а у нас все острова обитаемые, да и не острова вовсе. Я ломаю над этим голову, и было бы неправдой утверждать, что я нашел ответ, который бы меня полностью удовлетворил. В таких ситуациях я обычно полагаюсь на интуицию, под которой понимаю первую мысль, пришедшую мне в голову, потому что все последующие мысли немедленно обрастают всякими «почему» да «зачем», и только первая мысль, озарившая бездну вопрошения подобно молнии, оставляет по себе легкий соблазнительный аромат, запах светлой мысли, который щекочет ноздри, как озон, как и полагается быть после вспышки молнии…
Если рассматривать остров не как географический объект, а как метафору, то его можно толковать как любое узилище, начиная с тюрьмы, включая даже мирную бытовую рутину и вплоть до последней неминуемой темницы. Так или иначе, но в любых тесных рамках, будь то береговая линия острова, стены камеры или утроба могилы, человеку не место. Как бы не рвался ребенок на свой «остров», чтобы обрести, наконец, личное пространство, оно оказывается местом, плохо приспособленным для жизни, прежде всего, для жизни духа, если не соприкасается с другими личными пространствами. Остров или, если хотите, «остров» - это что ли такая мера масштаба личности, и чем масштаб больше, тем больший для личности требуется остров/«остров» - никак не два аршина земли, а много больше, вплоть до «весь мир», вопреки Толстому и по Чехову (хотя, думаю, они говорили о разных аспектах «земли»). Выше я называл этот остров «личным пространством»; полагаю, его следует понимать широко, не в терминах географии или в толстовском разумении «земли»; это та «земля», которую подразумевал Чехов – прежде всего, сфера личностной реализации, которая сильно завязана на пребывание в обществе себе подобных. Овладевая навыком, знанием, наукой, ремеслом, искусством, человек как бы присваивает себе все большую долю этого нематериального «острова», ощущает себя в нем уверенней, приобретая там ту или иную степень «господства». Вот они, острова для жизни!
Но я не могу не вспомнить о тех, кто удаляется от мира и людей, подобно мне, малолетнему, ищет свой необитаемый остров. Дауншифтеры или монахи, последователи Генри Торо или асоциальные личности, все антиробинзоны – что-то есть и о них такое мучительное, что необходимо хоть как-то сформулировать; воспринимая с детства жизнь как текст, я без правильного слова задыхаюсь; и пусть это слово кажется правильным только мне, но без него неправильно – всё. Мне кажется, море, окружавшее со всех сторон остров Робинзона Крузо, было столь же метафорично, как и остров, на котором он жил. Можно толковать море как смерть, а жизнь и вправду со всех сторон окружена смертью, как остров морем; а можно толковать море как Бога – и тогда Робинзон на острове посреди моря это человек рядом с Богом, которого он не может ни объять взглядом, не охватить разумением, ни победить своими силами, но к силам которого прибегает, даже не вполне их понимая. Робинзон, если почитать его дневник, все время обращался к Провидению, и Провидение ему отвечало – если охватить весь 28-летний период заточения на острове, то молитвы Робинзона были услышаны и удовлетворены, а сам он выведен с острова, как евреи из египетского плена, пусть не сразу, но решительно, бесповоротно и окончательно. Но одно дело прочесть робинзонаду за три дня, а другое дело взывать к Всевышнему 28 лет, все это время пребывая на краю гибели. Если бы Робинзон представил себе, что море и есть Бог, так сказать, в облике по обстоятельствам, полагаю, он бы немедленно сошел с ума; уж очень трудно отделить такую «мелочь» как море даже от столь непостижимой и, как утверждается, всеблагой сущности… Не берусь толковать замысел во всей полноте и даже не претендую на хоть какую-то значимость толкования, но дал же Творец помощника Адаму! – а ведь Адам, пребывая в своеобразном заточении на необитаемом острове Эдема, пожалуй, и был первым робинзоном. И Творец, не питая никаких иллюзий и заблуждений ни относительно Своей природы, ни относительно природы Адама, не оставил его в одиночестве перед Своим лицом, а дал ему подобающую жену. Дальнейшая цепочка событий имела катастрофические последствия, но после все устроилось так, что всякий потомок Адама, в конце концов, неизбежно возвращается к Творцу; иначе говоря, чтобы обрести Бога, сначала приходится Его потерять; другими словами, чтобы вырваться с необитаемого острова, нужно сначала попасть на необитаемый остров. А там – Бог…
Вот так всегда с этими утренними страницами: начнешь о какой-то чепуховине, а придешь к неожиданному выводу, что когда-то сто лет назад, набравши полные сапоги мутной ледяной воды, ты искал на грязном островке Бога, о котором едва что-то знал или слышал. И этот недоказуемый вывод кажется единственно верным; как и своей интуиции, я склонен доверять и своему артикуляционному мышлению («пока объяснял, сам понял»). Да и посудите сами: разве каждый из нас не робинзон на островке, со всех сторон окруженном Богом? В шумном человеческом муравейнике об этом как-то не думается; вот и тянет человека или даже человечка туда, где – один на Один…
Любопытная штука!
12/2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=858006
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.12.2019
Вот как выглядит пирамида Маслоу в жизни.
Каждому нужны имя, дом, пища и безопасность.
Хорошо, что кто-то заботится о коте - у него есть звучное имя, какой-никакой, а все-таки дом, пища и даже кое-какая безопасность, пусть и на уровне предупреждающих и убеждающих надписей. Хорошо, отлично, прекрасно.
Я вам признаюсь: Леопольд не из тех, кто станет заклинать "жить дружно". Как-то он прогнал нас с собакой Тоней из миниатюрного скверика, где любят покурить дамы из окрестных учреждений. Там Леопольд очаровывает их своей харизмой, зарабатывая тем самым пищу. Наверное, надпись на стене сделана ими же, дамами, на тот случай, если Леопольд отлучится по делам. Когда он дома, беспокоиться не о чем.
А все-таки печально, что на предмете, который столь очевидно является домом, приходится делать такие надписи. Дом - вещь сакральная, даже пустой, заброшенный, ничей. Рушить его имеет право только время - ну, или тот, кто на его месте построит другой, лучше.
Наверное, стоило бы особо учить детей, что нельзя портить и ломать что-либо, что служит или может служить зверю или человеку домом - будь то нора, ящик, будка, шалаш, дом, лес, река или планета.
Нельзя, и все.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=857883
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 14.12.2019
Друзі, незабаром у Видавництві "Темпора" вийде "Морський збірник" - 15 кращих творів першого сезону "Мателот" - Конкурсу української морської прози імені Юрія Лисянського. У збірці:
Віктор Губарев, “Гвінеєць”
Володимир Каверін, “СРТР-ок”
Євген Баль, “Дика дивізія”
Максим Федорченко, “[b]Брий[/b]” (це я, якщо що, не Брий, а дехто Максим Федорченко, хоча...)
Микола Шмигін, “Кокеса з “Аркаші””
Мирослав Мамчак, “Морський укроп”
Оксана Дрогомирецька, “Історія загубленого зуба”
Оксана Самара, “Дві лихоманки і один берег”
Олег Форостюк, “Останній лоцман”
Ольга Мельник, “Люба”
Покідько Олексій, “Гість з морських глибин”
Радій Радутний, Той рік”
Сергій Акат’єв, “Фазісі”
Степан Надломов, “З Анталії на Кіпр і швидко назад”
Тетяна Гладиш, “Любов усього життя”
Обкладинку збірки обрали читачі вільним демократичним голосуванням в мережі - і ось така вона буде.
Запрошую всіх, кого хвилює вітер дальних морських подорожей і неймовірних пригод на хвилях, під і поруч із водами Світового океану слідкувати за повідомленнями видавця та моїми оголошеннями. Не пропустіть шанс придбати першу збірку першого сезону першого національного конкурсу мариністичної літератури імені першого навколосвітнього мандрівника України - ніжинця Юрія Лисянського.
Представництво конкурсу на ЧИТОМО: http://www.chytomo.com/special_project/matelot/
Представництво конкурсу на ФБ: https://www.facebook.com/matelotUA/
Володарі золотих, срібних і будь-якого іншого ґатунку пер запрошуються подавати роботи на другий сезон Мателот - строк збігає 20 квітня 2020 року о 23.59 за Грінвічем.
[i]З повагою, Максим Тарасівський і весь екіпаж Мателоту[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=856727
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 03.12.2019
Бывает, увидишь или прочитаешь что-то, и так тебя растревожит, так разметает мысли и чувства, что просто приходится все бросить, остановиться и пережить заново – то, свое, внутри, что отозвалось на чье-то слово или образ, поднялось со дна, с глубин, и властно приказало: «Пройди этот путь еще раз». Бывает так.
А бывает иначе. Слово или образ привлекает внимание, вызывает интерес или просто – праздное любопытство, или даже – любопытство тщеславное: а ну-ка, проверю себя, верно ли мое предположение о том, что изобразил/имел в виду автор. И всматриваешься, и обнаруживаешь, что это – лишь кончик длинной ниточки; потянул, подалось, пошло, клубок начал разматываться, быстрее, быстрее, быстрее… Ниточка тянется в какие-то давно прошедшие времена, в такие места, где ты никогда не бывал и, вероятно, никогда не будешь, вьется, прихотливо извивается, нанизывает судьбы и события, а потом как-то возвращается и приводит обратно к тебе, а потом уже ведет дальше – но уже как твоя собственная ниточка-судьба, твоя личная история. И так растревожит, так разметает мысли и чувства, что все равно приходится все бросать и переживать – и чужое, как свое, и еще какое-то свое, и еще нечто, что оказывается и ни чужим, и ни своим, а каким-то общим, тем, что превращает островки в материк, людей в человечество, а человечество приобщает чему-то еще большему…
[img]https://66.media.tumblr.com/db2c307ebc810354f9825f3a37311780/tumblr_orn5zte1aa1s5098to1_1280.jpg[/img]
Взгляните. Это «Идущий в открытое море» (Outward bound), автор – Фредерик Кейли Робинсон, английский художник (1862-1927). Я не любитель такой бледной живописи, но силуэт корабля, покидающего порт, слишком узнаваем. К нему безошибочно крепится имя, которое обозначает не просто судно, а трагедию, о которой в апреле 1912 года узнал и до сих пор помнит весь мир. «Титаник», разумеется, это «Титаник»: четыре трубы, массивные надстройки на высоком корпусе, колоссальная фок-мачта. Проблеск интереса был вполне тщеславным: а ну-ка, прав я или нет? Тщеславие было удовлетворено: сличение картины и фотографий показало, что Робинсон изобразил именно «Титаник», покидающий Саутгемптон, а не, скажем, «Олимпик», может быть, даже с натуры изобразил. И я посмотрел на год, увидел «1912», покрылся гусиной кожей и забыл о тщеславии. Художник или в самом деле наблюдал выход «Титаника» в свой первый и последний рейс, или почему-то именно так решил увековечить память «Титаника» и полутора тысяч погибших… а может, лишь одного какого-то человека? Но почему именно так? Ничто, как говорится, не предвещает; море заштилело намертво (посмотрите на фигуру в лодке), корабль огромен и надежен, как Ноев ковчег, а общая атмосфера полотна какая-то умиротворяющая – если, конечно, отрешиться от того, что на нем изображен обреченный корабль и вообще момент крайне напряженный.
Да, да, да! – это момент экзистенциальный; «в открытое море» обозначает не только направление движения судна, но знаменует расставание с безопасностью; в открытом море судно открыто не только всем возможностям, но и всем опасностям. Я вспомнил свое соприкосновение с мореплаванием, такое, в два касания, касание папин «отход» и касание папин «приход», между которыми месяцы и месяцы, и сердце несладко заныло. Папа, папа, как же ты переступал эту черту, раз за разом, много лет подряд?
Еще в 1902 году Робинсон впервые изобразил уход корабля в море; натура тонкая и чувствительная, он так проникся грозным смыслом этого акта, что с тех пор уход в море и возвращение корабля стали одной из главных его тем. Не то неизвестное, что поджидает в море, грозит моряку; само море и есть главная угроза и опасность, переменчивое, непредсказуемое, неукротимое море. Потому-то Робинсон и рисовал уход в море – это и есть законченный, совершившийся акт, переход от безопасности гавани в то, что в праве именуется «обстоятельства, грозящие смертью» – и длиться этим обстоятельствам до самого возвращения в порт, до «прихода», который художник, вероятно, воспринимал, как возвращения Одиссея из Аида в мир живых. Папа, папа, папа…
Да, в силу всех этих обстоятельств Робинсон не мог изобразить гибель «Титаника» иначе; но теперь уже, связав чужую картину и катастрофу со личными переживаниями, я не мог остановиться. Когда это нарисовано, до или после 15 апреля 1912 года? В этом уходе в море – надежда, которая ведет и поддерживает моряка, или вечное прощание? Не буду утомлять вас рассказом о полуночном гуглении: это полотно создано в память, но не «Титаника» и десятков сотен жертв катастрофы, а всего лишь одного человека. Он был на «Титанике», мало кто может навскидку назвать его имя, но знают о нем, пожалуй, все, в том числе благодаря фильму Кэмэрона – даже если в чем-то режиссер отступил от фактов ради вящего эффекта, в этом случае такой нужды не было. Не будет преувеличением сказать, что гибель этого человека останется в анналах истории как беспримерный подвиг, как героизм эпического масштаба. Звали его Уоллас Генри Хартли; когда его тело нашли в море и привезли в Англию, то в последний путь его провожало до 40 тысяч человек. На его доме в Колне, Ланкашир, теперь висит «Синяя табличка» (такими Британия отмечает исторические памятки), есть там и мемориал, и не только там. Героизм его тем сильнее впечатляет, что Хартли был человеком искусства, и подвиг свой совершил именно как человек искусства.
Уоллас Генри Хартли был дирижером оркестра «Титаника»; хотя показания очевидцев, газетные репортажи, кино, литературный фикшн и нон-фикшн расходятся в том, какую именно песню оркестр Хартли сыграл последней, они все сходятся в одном: музыканты не пытались спастись, они играли до самого конца, пытаясь музыкой успокоить пассажиров и экипаж. Неизвестно, скольким людям это позволило спастись, но я совершенно уверен, что в ту ночь музыка не позволила панике, этому второму врагу человека в море, помогать его первому врагу, самому морю. Ни сам Хартли, ни один из его 7 музыкантов не спаслись и даже не пытались спастись – никто, даже самый младший, 20-летний Роджер Брикокс. Сделав все, что мог, для спасения людей, Хартли попытался спасти свою скрипку и привязал к себе футляр с инструментом, прежде чем палуба ушла из-под ног музыкантов. Тело дирижера было обнаружено в море через 2 недели после катастрофы и доставлено на родину вместе со скрипкой. Она цела и звучит до сих пор.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/6/6b/Titanic_orchetra.jpg/800px-Titanic_orchetra.jpg[/img]
Такие истории и безумно тревожат, и вдохновляют, и еще раскрывают какие-то необыкновенные вещи о человеке. Вот он, бренный, смертный, уязвимый – и смерть забирает его, и он ничего не может с этим поделать, кроме одного: уйти так, чтобы память о нем победила смерть. А вот изделие его рук – огромный корабль, казавшийся непотопляемым, но оказавшийся столь же уязвимым для моря, как и человек для смерти, и море забрало его без остатка, а крохотная скрипка переживает эту катастрофу. А вот плод души человека – слово, образ, звук; тут уж оказываются бессильны и море, и сама смерть; и музыке вечно звучать, и историям быть пересказанным снова и снова, и даже этому кораблю теперь уже вечно быть «Идущим в открытое море»; даже если время источит эту картину, появится другая, а потом еще и еще, потому что…
…хотя бы потому, что Хартли и его музыканты играли до конца, сохранив преданность и своему искусству, и человечеству. Прав был Джон Дон, и смерть человека вправду умаляет все человечество, умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, но это не вся правда. Хартли своей смертью не дал смерти умалить человечество еще больше, то есть он победил, «попрал» её. А это, согласитесь, и есть – «уровень Бога».
11.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=856097
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 27.11.2019
Литература - и шире искусство - была, есть и будет чудом, в любом смысле, какой только можно вложить в этот опасный термин. Например, Дмитрий Быков недавно растолковал его как способ побега из тюрьмы жизни, вроде туннеля, через который который Энди Дюфрейн бежал из Шоушенка (потому-то вход в туннель всегда прикрывал плакат с актрисой, а не с авто или бейсболистом; последней была, кажется, Рита Хейворд).
А я помню времена, когда не только литература, но и сама книга была чудом, причем не только какая-то там подцензурная, тамиздатовская или остро популярный мейнстрим. Тот же Гайдар - в каждой библиотеке найдется, самый детский и советский, а зайди в магазин и купи - так нет. Помню, мама на каких-то курсах познакомилась с дамой из сопредельной республики, и через некоторое время мы получили от нее посылку, книги, одна из которых - монументальный том Гайдара, его the best of the best. Я помню обложку цвета осеннего, только что вспаханного суглинка, как на картине Брахта, большую красную звезду с лучами, как бы пробитыми навылет, какие-то золотые линии, черным - имя... В первый же школьный день я потащил книгу в школу, чтобы читать на продленке, подошел к столу учителя похвастаться, учитель махнул рукой - оставь, я занята, посмотрю позже, я оставил и вернулся на место, а когда учитель подняла глаза от классного журнала, книги уже не было. Она исчезла прямо на глазах 30 человек, непостижимым образом, словно растворилась в воздухе, пропала навсегда и окончательно, как страшная и для меня очень болезненная плата за утверждение той самой чудесной природы - литературы и книги.
[img]http://images.zeno.org/Kunstwerke/I/big/72y343a.jpg[/img]
А потом, лет через 5-6, ко второй половине 80-х, когда привычный мир позднего Союза еще казался вполне крепким и прочным, появилось во всем вокруг нечто едва уловимое, еле заметное, вроде легкой, беспочвенной тревоги или сомнения. Все было прежним - и все в свете этого тревожного сомнения казалось другим, а потом и делалось другим. Тогда ведь все было дефицитом, и дефицит меняли на дефицит: сдай дефицитную макулатуру и получили дефицитный пипифакс или дефицитную книгу. Да, и макулатура была дефицит, ее собирали все, от предприятий до пионеров, и необходимые килограммы приходилось долго копить. А тут вдруг началось макулатурное изобилие - мои соседи разом завалили двор вязанками газет и журналов. И в нашем районном приемном пункте как раз появилось нечто совершенно невозможное, тоненькая книжечка новых рассказов Кира Булычева, которого в книжных магазинах было найти еще труднее, чем Гайдара. Более того, за книжку эту приемщица просила какое-то смехотворное количество макулатуры. Я быстренько притянул к пункту столько вязанок газет, сколько было нужно для меновой операции, и через полчаса стал обладателем 10 экземпляров Булычева, слегка помятым в очереди, отчасти вспотевшим по весеннему времени, но безмерно счастливым. На следующий день я вручил 9 экземпляров школьным приятелям, которых считал достойными такого чтения. Разумеется, просто так, в подарок, из невозможности не поделиться таким чудом - а иначе я всю эту туземную торговлю не воспринимал.
Реакция большинства оказалась резким контрастом тому, что я считал чудом; почти все они принимали этот дар, пожимая плечами и совершенно не удивляясь, а радуясь - чуть. Разумеется, я навязал им свои эстетические стандарты, но тогда я еще об этом ничего не знал. А потом еще, наблюдая это пожимание плечами и короткий - слишком короткий! - блеск радости в их глазах, я вдруг вспомнил, что в щель двери за спиной приемщицы макулатуры я заметил склад, до самого потолка загроможденный вязанками отправленных в макулатуру книг. Зрение у меня так себе, но не заметить беленькие корешки с цветным КС на черной плашке было невозможно. А ведь "Классики и современники" была прекрасной серией, которой, как и Гайдара с Булычевым, так просто в магазинах было не купить. А теперь она отправлялась в утиль пачками.
Вероятно, это было знамением новых времен, но, как прежде и всегда, смысл его обнажился, когда все уже окончательно произошло.
11/2019
Изображение: Ойген Брахт (Eugen Bracht), Пахарь (Der Pflüger)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=855818
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 25.11.2019
Уже давно и с некоторым сожалением заметил, что не могу дочитывать истории о Шерлоке Холмсе и д-ре Уотсоне до конца. Я люблю А.К. Дойла, люблю перечитывать, то, что люблю, так что мне приходится делать усилие, чтобы взяться за новую книгу вместо уже прочитанной и даже где-то наизусть заученной. Но уж если я перечитываю - то от корки до корки, с головой окунаясь в атмосферу, вновь переживая историю, возвращаясь во времена первого знакомства с текстом и т.д. Но с Дойлом меня постигает разочарование: только когда-то очень давно про- и перечитывались рассказы доктора Уотсона целиком и взахлеб, а теперь - нет. В какой-то момент интерес пропадает совершенно - и дело вовсе не в том, что я уже знаю имя убийцы; но до этого момента рассказы читаются с неослабевающим интересом. Почему? Пожимая плечами, я ставлю книгу обратно на полку, потом еще долго к ней не возвращаюсь, а когда, наконец, все-таки возвращаюсь, все повторяется, а я вновь испытываю некоторое разочарование. Почему так?
А вчера мне, наконец, открылось, почему, причем разгадка, как во многих расследованиях Холмса, лежала на поверхности. По сути, сэр Артур изложил ее в нескольких словах в самой первой истории о Холмсе и Уотсоне, в "Этюде в багровых тонах". Но мне потребовалось много лет, чтобы ее заметить, а еще - тот самый ослабевающий интерес к повествованию, чтобы, наконец, обратить внимание на текст как объект анализа, а не источник удовольствия. Зато теперь я знаю творческий секрет Дойла - он раскрыт!
Холмс объясняет Уотсону, закаленному Афганистаном бойцу, видевшему, как его товарищей рубили в куски, почему того так взволновало преступление на Лористон-Гарденс. Все просто: "В этом преступлении есть таинственность, которая действует на воображение; где нет пищи воображению, там нет и страха". Стоило мне прочитать эту фразу медленно, и я понял, почему не дочитываю рассказы Дойла до конца. Пока он рисует картину преступления - неизменно таинственную, дающую богатую пищу воображению, читать интересно. Все так странно, непонятно, необъяснимо! - написанное кровью слово МЕСТЬ, пять апельсиновых зернышек в конверте, пляшущие человечки, невероятная тварь, преследующая род поколение за поколением, переписывание Британской энциклопедии! - да, да, еще, сообщайте мне больше алогичных, противоречивых, бессмысленных подробностей, намеренно умалчивая обо всем, что указывает на преступника и его мотивы! Пока этот паззл рассыпан на столе без всякого порядка, а по нему бестолково мечутся Грегсон с Лестрейдом, за которыми следит туповатый Уотсон - есть тайна. Сэр Артур скормил ее моему воображению, как приманку, и оно заработало, нагнав на меня того самого страху, который так славно переживать за книгой или в кинотеатре, но не в жизни.
Но стоит Холмсу небрежными движениями передвинуть несколько деталей, и картина преступления начинает складываться, а всякая таинственность улетучивается. Да и какая в преступлении может быть таинственность? Вот что великий детектив говорил Грегсону там же, в "Этюде":
- Это мне напоминает обстоятельства смерти Ван Янсена в Утрехте, в тридцать четвертом году. Помните это дело, Грегсон?
- Нет, сэр.
- Прочтите, право, стоит прочесть. Да, ничто не ново под луной. Все уже бывало прежде."
А лет через 60 братья Вайнеры устами Жеглова сообщат Шарапову примерно то же самое: "Понимаешь, Володя, неслыханных преступлений не бывает: каждый раз что-то подобное где-то когда-то с кем-то уже было. На том наш брат сыщик и стоит - на сходности обстоятельств, на одинаковых мотивах, на уловках одного покроя..."
Потому-то Холмс, внося порядок в иррациональное зрелище, убивает и тайну, и мой интерес. Правильное расположение лиц, поступков и мотивов в его изложении ничуть не загадочнее, чем изучение моего собственного холодильника с целью сочинить нехитрый ужин из одного, максимум - из двух блюд. Мне туда и смотреть не нужно, я и так уже все знаю, наперед.
И Дойл неукоснительно придерживался этой схемы, испытанной однажды в "Этюде": таинственное преступление - вспышка интереса читателя - ошеломительная простота разгадки. Схема эта работала и 100 лет назад, работает она и теперь, потому что с человеческим воображением все обстоит по-прежнему. Оно находит пищу в таинственности, таинственность возбуждает страх, а страшное в литературе служит разрядкой, убежищем и отдохновением от страшного в жизни.
ноябрь 2019 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=854401
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 12.11.2019
1
Я часто перечитываю полюбившиеся мне книги – особенно те, которые «зашли» еще в детстве. Но годы идут, копится опыт, собираются контекстные сведения об авторах и текстах, и перечитывание изменяется. В школьные годы я брался в очередной раз за повесть Аркадия Гайдара «Школа», чтобы вновь пережить приключения главного героя. Потом это чтение служило другой цели – я не так погружался в книгу, как возвращался в другое время, на 10, 15, 20 лет назад, и в тот свой возраст. Потом я не без помощи критиков рассмотрел гайдаровский стиль и оценил его лаконичность, сжатость, прозрачность и насыщенность. А дальше лежал еще один уровень перечитывания, на котором текст сам собой увязывается с фактами вне его.
В «Школе» Гайдар упоминает свой «потешный флот», который состоял из садовой калитки и плота-сверхдредноута. Флотилия Бориса Горикова, Яшки Цуккерштейна, Тимки Штукина и Федьки Башмакова боролась за владычество над заросшим тиной прудом с объединенным флотом соседских мальчишек, Пантюшкиных и Симаковых. Баталии разворачивались нешуточные, а еще противники предпринимали диверсии; однажды к Борису примчался гонец с вестью, что враг пытается угнать дредноут. Мальчишки кинулись спасать свой флагман; завидев их, вражеский флот бросил свою затею и поспешил в свой порт. Кратко посовещавшись, адмиралы Борька и Федька организовали погоню, чтобы дать врагу решительное сражение и выиграть войну за пруд. Пока неповоротливый дредноут готовился к выходу в море, Борис и Тимка начали преследование вражеских кораблей на садовой калитке; но на калитке за быстроходными «крейсерами» было не угнаться. Гайдар пишет: «Оставалось только дать им уйти в защищенный порт или загородить дорогу, рискуя выдержать смертельный бой. Я решился на последнее. Сильным ударом шеста я поставил свой плот поперек пути. Первый вражеский плот с силой налетел на нас, и мы с Тимкой разом очутились по горло в теплой заплесневелой воде. Однако от удара плот противника тоже остановился».
Не могу сосчитать, сколько раз были перечитаны мной этот и другие эпизоды, но только теперь я вдруг понял, что Гайдар в «Школе» предсказал свою судьбу. Точнее, не предсказал, а выбрал – в точности по древнему изречению: поступок формирует привычку, привычка создает характер, а характер определяет судьбу. Гайдар всегда поступал именно так, как на том пруду, и выбор между «дать уйти» и «выдержать смертельный бой» неизменно делал в пользу последнего. Летом 41-го он просился в армию, на фронт, но его, давно и бесповоротно комиссованного по состоянию здоровья, не взяли. Тогда Гайдар корреспондентом отправился в прифронтовой Киев; там он не сидел в штабе в ожидании новостей, как другие репортеры, а ходил с бойцами и в атаки, и в разведку. Однажды по Хрещатику бродил пьяный сержант, размахивая заряженным пистолетом; и гражданские, и военные разбегались от него, а Гайдар не стал: он пошел прямо на хулигана и отобрал у него пистолет. Потом, когда Киев был взят, он из-под огня вынес на себе раненного комбата, а тот, когда пришел в себя, чуть не застрелил Гайдара, на котором была немецкая плащ-палатка. А потом, уже в немецком тылу, он в очередной и последний раз выбрал смертельный бой: он шел во главе группы партизан, заметил немцев за насыпью, криком предупредил своих, бросил гранату и получил пулю – прямо в сердце. Товарищи Гайдара были спасены – это с их слов позднее воссоздали этот эпизод, приведенный в книге Бориса Камова «Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров».
Я не хочу сейчас вдаваться в другие околицы его творчества и еще меньше – в общественно-политические оценки. Но мне кажется, что это достойный пример писательской честности: автобиографический персонаж ничуть не приукрашен, дан без всякой рисовки и кокетства. Все по-честному, все, как в жизни; нет здесь ни магии текста, ни пророчества, ни сглаза – просто это был такой человек, по-другому он поступать не мог и писал, как жил. Разумеется, протагонисты другими не бывают, иначе какие же это протагонисты? Но здесь мы имеем тот случай, когда жизнь состоялась, и, по Солону, о ней позволительно судить. Во всем главном автобиография Гайдара ни на йоту не уклонилась от правды – как и он сам от пули, которая поставила в ней финальную точку.
2
Лешек Колаковский сказал однажды, что нет никакой морали; есть ежедневный, ежечасный личный выбор. Повесть «Школа», а точнее, фон, на котором разворачиваются ее события, - прекрасное полотно, подтверждающее и даже упреждающее мысль Колаковского. Главный герой повести, ученик Арзамасского реального училища Борис Гориков, рассказывает о своей детской жизни, а фоном ей – затянувшаяся Первая мировая война, февральская, а затем октябрьская революции и гражданская война. Тот же фон – и в «Крушении империи» М.Козакова, и в «Тихом Доне» Шолохова, и в «Марше Радецкого» Й. Рота, и в «Докторе Живаго» Пастернака, и много где еще. И, наверное, всегда сквозь эту страшную и грубую ткань продернута та самая, сугубо личная нить, которая в «Школе» представлена очень последовательно. Потянули за нее – и развалилась империя, «в три дня сдулась», и даже не одна, а сразу несколько; личный выбор – вот что определило судьбу престолов и господств, а вовсе ни какие-нибудь антагонистические противоречия и прочие глобальные вещи. По крайней мере, такое у меня постепенно сформировалось ощущение – а я «Школу» перечитываю, наверное, раза два в год с тех пор, как прочитал ее впервые классе в четвертом. Но эти контрапункты так мастерски вплетены Гайдаром в захватывающий сюжет и лаконичный текст, что заметить их непросто; достигнув конца главы, эпизода или даже страницы, я восклицал, как Иван Бездомный: «Умоляю, дальше!»
Итак, первый момент: отец Бориса, солдат 12-го Сибирского стрелкового полка, присылает письмо с фронта не почтой, а через знакомого солдата; ведь отправь его почтой, и разведка с контрразведкой и прочими старательно вымарают все лишнее, а писателя, пожалуй, и упекут куда подальше. А вскоре отец и вовсе дезертирует и тайно прибывает домой, в Арзамас. В смятении и суматохе этого события Борис забыл дома тетради, опоздал в школу и заслужил два дисциплинарных взыскания, всего – три часа после уроков на штрафной скамье. Но время на скамье тянется ужасно медленно, и он совершает едва ли не самый тяжкий проступок – убегает со штрафной скамьи. При этом он долго колеблется, но, в конце концов, решается, потому что отец не побоялся дезертировать; совершая этот поступок, Борис отмечает, что «все так странно» - то есть он уже ощутил свое новое состояние, свой выход за устоявшиеся рамки и готовность выходить снова. Борису ставят тройку по поведению – а это значит, что при малейшем замечании ему грозит исключение из училища. Вскоре отца его арестовали, осудили и казнили, и сразу же вслед за этим происходит февральская революция, отречение царя от престола и наступает «свобода». Тут Гайдар в нескольких ярких и кратких эпизодах дает читателю понять, что Борис – не просто мальчик, которому на голову свалились испытания и приключения; он – один из множества, вся страна отринула старые авторитеты и установления, пришла в движение, которое только и можно назвать по-ленински: верхи не могут, низы не хотят.
Борис всегда носит с собой маленький маузер, подаренный отцом; когда классные активисты постановили, что он должен оружие сдать, он отказался, а при попытке отобрать у него оружие силой, выхватил пистолет, выстрелил в пол, разогнав одноклассников, выпрыгнул из окна и убежал. А далее события принимают неожиданный оборот, я даже не сразу понял, что такого странного в этом ничтожном эпизоде: Борис приходит домой, и мать предупреждает его, что его исключат, если он не сдаст пистолет в милицию. А ведь только что ему грозило исключение за самый мелкий проступок – а вот теперь, после стрельбы из боевого пистолета в полном детей классе, ему не грозит НИЧЕГО, достаточно лишь сдать пистолет. То есть под напором человека, по своему личному почину вышедшего за рамки, система подалась, прогнулась! – и Борис, ощущая свою силу, отказывается сдать маузер.
Более того, поразмышляв немного, он решает бросить школу! – и в самом деле, немыслимо оставаться в социальном статусе школьника, если ты только что взломал систему, носишь в кармане боевой пистолет и даже готов его при случае применить. И такой случай ему представился вновь уже очень скоро, в куда более грозной ситуации и с куда более тяжкими последствиями. Борис убегает из дому и едет в Нижний к дяде, надеясь, что тот, как и отец, большевик; дядя как раз таковым не являлся и отправил мальчика обратно; по дороге поезд обстреляли то ли грабители, то ли повстанцы, он от поезда отстал, очутился один в лесу, повстречал там незнакомца, сговорился идти с ним вместе в отряд товарища Сиверса, а дня через два застрелил своего нового попутчика – потому что тот оказался юнкером, пробиравшимся на Дон к своим, и Бориса собирался убить. И вскоре Борис оказывается в одном из красных отрядов, и война для него становится делом повседневным. А ведь всего каких-то полгода назад он учился в школе, строил плоты для игрушечных баталий на гнилом пруду, запускал воздушных змеев, боялся школьных учителей и инспекторов и вообще – он даже не мысли не допускал, что такой прочный и устоявшийся мир может рухнуть в одночасье, а он окажется не жертвой под его обломками, а одним из тех, кто своим личным, ежедневным и ежечасным выбором привел к гибели одну империю и дал начало новой, светлому царству рабочих и крестьян…
…пройдет не так уж много лет, и Гайдар запишет в своем дневнике, что снова «снились убитые мной на войне люди». Потом еще, томимый мучительным ожиданием ареста, он зашифрует в повести «Судьба барабанщика» весь ужас 30-х годов с их бесконечными и непредсказуемыми арестами «врагов народа» и сиротством их никому не нужных детей. Парадоксально, но эта шифровка принесет ему первый крупный успех и даже по-настоящему большие деньги; но еще более парадоксальным кажется то, что теперь почему-то личный выбор больше ничего не может изменить в ходе истории. Вероятно, историческая ситуация изменилась, и теперь уже и верхи могут, и низы хотят, а личный выбор до предела сужен или даже совсем упразднен; да и как, в самом-то деле, восставать против того, что ты сам и построил?..
А всего только через несколько десятилетий все повторится, и то, что вчера казалось нерушимым, распадется снова, и ни верхи не смогут, ни низы не захотят удерживать старый порядок. И об этом будут написаны новые книги – но совсем по-другому, в другом стиле и даже на другом языке, например, бесподобная «Московіада» Андруховича. Но суть от это не изменится ничуть: нет никакой морали, есть только ежедневный и ежечасный личный выбор, а совпадение личного выбора миллионов проворачивает подзастрявшее колесо истории.
…все-таки Гайдар, советский или нет, прежде всего – хороший писатель. А это куда важнее, чем советскость или язык, потому что настоящая, хорошая литература объясняет, как устроена жизнь, и если когда-нибудь рухнет какая-то империя, то именно так, как уже записано в книгах. Начнется все с единственного письма, доставленного с оказией вместо почты, а закончится… Читайте у Гайдара.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=853991
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 08.11.2019
Друзья мои,
изданная этим летом в Минске, моя книга, наконец-то, добралась домой, в Киев. Книгу можно заказать прямо у меня с доставкой "Новой почтой". Цена книги 100 грн., автограф - в подарок. Доставка по Украине 1-3 книг обходится в 30 грн. Оплата на карту Приватбанка.
[img]https://lavka-obitel.ru/media/catalog/product/cache/f05c82f133c2328350da0844b59347b1/_/_/_.__2.jpg[/img]
В книгу вошли мои эссе, опубликованные в 2007-2014 годах в журналах "Отрок.UA" и "Фамилия", а также несколько эссе, ранее не публиковавшихся в СМИ.
Посмотреть на книгу и почитать отзывы можно здесь:
https://lavka-obitel.ru/maksim-fedorchenko-jeto-horosho-trudno-li-byt-chelovekom.html
Если кому-то захочется иметь мою книгу на книжной полке - обращайтесь.
С уважением, Максим
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=852449
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.10.2019
...Потеплело, проснулись уже впавшие в зимнюю спячку насекомые, приободрились голуби. Я работаю у окна, а сквозь стекло вот уже час пытается выбраться на улицу божья коровка. Потычется в стекло, упадет, побродит среди цветочных горшков на подоконнике, упрямо ползет по стеклу вверх. Расправляет надкрылья, выпрастывает дымчатые крылышки, два-три захода в стекло - и снова падение, за которым - очередное восхождение по невидимой и непроницаемой преграде.
Пока насекомое борется со стеклом, голуби демонстрируют нечто - и очень похожее, и совсем непохожее на поведение коровки. Вон они, пять серых птиц, сидят на карнизе старокиевской пятиэтажки напротив; свесив головы, они смотрят вниз, все на что-то одно. Это выглядит комично: отсюда, с этого расстояния, птицы кажутся совершенно одинаковыми, а одна поза на всех превращает происходящее в шоу. Ах, нет, это была инсталляция, а шоу началось только теперь: поддавшись любопытству, один из голубей кидается вниз, страшно ускоряясь и только за метр до земли расправляя крылья, мигом превращая свободное падение в безопасное парение, которое завершается изящным, с пируэтом, приземлением без подскока. Следом за ним - второй, третий, четвертый, пятый - словно серые камни, падают они с карниза, безупречно повторяя маневр первой птицы: свободное падение - торможение - вираж - приземление. Вот это - шоу, настоящее аэрошоу!
Я снимаю божью коровку со стекла, приоткрываю балконную дверь и выставляю руку на балкон. Насекомое, видимо, за лето натренированное забавой горожан с "полети на небо", кратко топчется на моем указательном пальце и через секунду с негромким жужжанием поднимается в воздух. Оно вылетает за пределы балкона и мгновенно пропадает из виду, подхваченное восходящим потоком.
И в самом деле: шоу коровки и представление голубей и очень похожи, и совсем непохожи. Коровка не видит преграды, и потому в нее не верит, даже ударяясь о нее раз за разом. Голуби тоже не видят воздуха, но испытав его однажды как опору, смело падают с высоты пятого старокиевского этажа, всецело доверяясь невидимому, во что они когда-то поверили. Исчезни вдруг атмосфера или потеряй она свои несущие качества - они все погибнут, разбившись о землю, так же слепо следуя своей вере, как божья коровка - своему неверию.
Впрочем, ведь и коровка умеет летать, а значит, тоже имеет веру в свойства невидимого воздуха; голуби, случись на их пути стекло, не заметят его так же, как и коровка - я сам видел такие столкновения. Вот потому, наверное, выступление насекомого и аэрошоу птиц так похожи; а так непохожи, потому что случилось быть рядом человеку - хоть и не обучен летать, зато умеет напридумать и нагородить обо всем, что видит, вплетая свои этические и эстетические категории куда угодно, даже туда, где царят одни лишь инстинкты и, может быть, опыт. И это, между нами, весьма сродни полету; может, потому и не летают люди - ни как птицы, ни как божьи коровки.
[i]бабье лето 2019 года[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=851621
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.10.2019
Радіограма-блискавка від конкурсу МАТЕЛОТ:
Всім, кого це може стосуватися.
Ми починаємо ІІ сезон (2019-2020) конкурсу морської прози ім.Лисянського "Мателот"!
Цьогорічний конкурс проводиться під егідою Херсонської державної морської академії за підтримки компанії Marlow Navigation. І присвячений 185-літтю заснування в Херсоні училища торгового мореплавства (1834).
УМОВИ КОНКУРСУ 2019
- Мова творів : Українська.
- Обсяг творів : Від 10 тис. знаків до 50 тис. знаків.
- Жанр творів : Оповідання, нарис, новела, художні реалістичні прозові твори невідомих нам жанрів, головне – не просто необроблені записи у вахтовий журнал. Наголос на слові художні. Хоча й репортаж та мандрівні нотатки такими можуть бути.
- Тематика творів : Людина в морі, людина моря в усьому розмаїтті можливих ситуацій.
Однак, кожен рік конкурсу має одну особливу тему, яку досить просто якось згадати в тексті, але можна зробити її провідною для свого твору. Цього року це –
БУДУТЬ З ХЛОПЦІВ ЛЮДИ -
це фраза з листа Т.Г.Шевченка, якою він пояснює необхідність вступу до Херсонського училища торгового мореплавства. Повна цитата з листа до брата Варфоломія така:
«19 вересня вранці приїхав я в Петербург і прочитав твоє письмо. Пишеш, що тебе не було дома, що ти хлопців возив у Херсон. Добре зробив єси! Та тілько чи притокмив ти їх у те училище торгового мореплаванія? Якщо притокмив, то молися Богу та лягай спати: з хлопців будуть люде... тілько треба спать на одно око…».
Тож ми ж пропонуємо цього року поговорити про курсантів та практикантів на флоті. Перші рейси, навчання в училищі, флотські звичаї зустрічати новачків на борту тощо. (Втім, це факультативна вимога, швидше пропозиція до авторів, журі розгляне також твори іншої тематики, аби вони були цікавими і переконливими.)
- Місце дії: Весь глобус без обмежень – океани, моря, затоки, протоки, бухти, фіорди, гирла, прогної, єрики, конки, узбережжя, порти, лимани, судноплавні річки, озера тощо. Просимо утримуватися від альтернативних реальностей і світів, де не діють закони фізики й гідрометеорології, користуйтесь тим же глобусом, що був у Лисянського.
- Час дії ; Без обмежень. Минуле. Теперішнє. Майбутнє. Час – GMT.
- Вимоги до оформлення рукопису : Документ Word. Підписаний іменем та прізвищем автора та з його контактним e-mail. Nazva failu – назва твору латиницею.
- Час подання рукопису: Від 00:00 GMT 15 жовтня 2019 року до 23:59 GMT 20 квітня 2020 року.
- Адреса для подання: matelot@meta.ua
- Робота журі: Оцінювання здійснюється на анонімній основі з довгого списку творів за десятибальною системою. Кожен член журі має один „екстра” бал, який може використати для свого улюбленого твору. Кожен член журі має право вето на один твір, який таким чином виводиться з першої трійки через якісь суттєві для цього члена журі причини. Право вето може бути подолане більшістю голосів журі.
- Довгий список формується рідерами, єдиним критерієм для яких є формальна відповідність тексту умовам конкурсу і його читабельність. Після оцінювання журі формує короткий список з 15 творів, які увійдуть в збірку й будуть видані книжкою.
- Оголошення результатів конкурсу: 20—24 травня 2020 року
- Грошова винагорода переможцям конкурсу:
1-е місце: 5000 грн
2-е місце: 4000 грн
3-є місце: 3000 грн
СКЛАД ЖУРІ:
- Валерій Петущак, Київ, яхтений капітан, перший навколосвітній мореплавець незалежної України
- Олександр Шумей, Херсон, викладач морської академії
- Леонід Кирилаш, Запоріжжя, старший радіооператор
- Андрій Величко, Київ, капітан
- Олександр Береза, Одеса, капітан
- Антон Санченко, Київ, начальник радіостанції"
Сторінка на ФБ: facebook.com/matelotUA
Сторінка на Літакцент: litakcent.com/category/matelot/
З усіма питаннями звертайтеся до організаторів через ФБ або поштою.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=851606
рубрика: Анонс, Лірика
дата поступления 16.10.2019
[i]*публікується повторно, з першою публікаціє сталася якась невиправна халепа[/i]
Я прокинувся вдосвіта. Вийшов на кухню. Неквапом варив каву, гортав сторінки в книжці та в мережі, поглядав на небо за вікном. На сході вже ясніло. Аж ось і птахи – спершу одна, потім друга, а далі всі решта почали пронизливо скрикували у деревах. Ще година – брязкне брама у військових через дорогу, загомонять солдати, тоді враз замовкнуть, неголосно пролунає наказ, і вулицею загупають берці. Рушили на пробіжку. Незабаром вийдуть двірники, горлатимуть і човгатимуть мітлами хвилин із двадцять, а за півгодини розпочнеться новий день. Але не раніше. Тепер ще той ранок, коли ми з містом сам на сам. А може, кожен із нас сам по собі? Не знаю; дотепер не думав про таке. Вранці я надто опікуюся тим, аби встигнути з усіма своїми справами, доки не прокинулася родина. З усіма справами, з будь-якими, навіть із тими, яких немає. З оцими останніми, врешті-решт, особливо ретельно.
Але нині справа є. І робота є, яка навряд чи гідна називатися «справами», і справа, яка цілком гідна такої назви. Треба принести кахон, віддаю малого вчитися . Кахон – це така перкусія. Втім, кого я намагаюся одурити? Перкусія? Справді? А що воно таке, та перкусія? Напевно ж мені відомо лише те, що кахон – це такий лункий, дріб’язкий, гомінливий, гупотнявий, дробітний та ще на сто різновидів стуку та грюку здатний дерев’яний ящик. По ньому стукають, лупають, гатять, його пестять і лоскочуть, а він на всі свої дерев’яні голоси відгукується. Як ти до нього, так і він до тебе. А ще до фламенок, гітаристів і всього табору навколо вогнища або у залі, коли як пощастить. Так, кахон я зустрічав на репетиціях і концертах, а ті вершники, які його сідлали (угу, на кахон сідають верхи), - ті вершники давали йому такі шпори, що здіймалися і курява, і тиск, і почуття, і овації… Отже, кахон – це такий дерев’яний ящик, типу посилкового, хіба трохи більший.
…так, мамо. Канікули, мамо. Ну, що роблять. Собак ганяють. А, ні, мала укулеле опановує. Укулеле, мамо, то така гітара мацюпусінька. Так, мамо, гітара. Чотири струни, мамо. Нащо? Ну, хоче, мабуть. А малого на кахон віддам. Що таке кахон? Ну, це…
Тим часом день розпочався, родина прокинулася. Стрілки годинника, який висить в мене за спиною, стрибнули одразу на кілька годин вперед. Час вирушати за кахоном. Недалеко, три зупинки метро. Я вирішив іти пішки. Занадто багато останнім часом я сиджу за комп’ютером, а того останнього часу також останнім часом забагато. Я скривився на тавтологію, якої свідомо не зміг оминути, та рушив. Це той випадок, коли похід у справах знайомими вулицями, на автопілоті, є святом процесу, а не результату. Я насолоджувався ходою, яку поза очі вважав сягнистим кроком індіанця у нетрях Амазонії, милувався спорожнілим на літо містом, а тим часом доходив висновку, що нині зможу й результат відсвяткувати. Музика – це ж…
…Так, мамо. Всі будуть чомусь вчитися. Так, я знаю, що ти ненавиділа музичну школу. Так, пам’ятаю, ти жодного разу не сідала за фортепіано після школи. Але це не…
Кахон зовні – справжній посилковий ящик. Таких свого часу ми з покійним дідом розібрали сотні. Він їздив по звалищах свого індустріального міста, збирав промисловий мотлох і непотріб, і видобував із нього все в господарстві цінне та необхідне, а йому, механіку та майстру від Бога, таким видавалося все. Пригадую літо, коли він щодня привозив посилкові ящики. Я мусив ті ящики розбирати: фанера окремо, планочки окремо, гвіздочки окремо. Ну, нехай фанера, хоча й найдешевша; але ж і занозиста! – дякувати Богові, тітонька моя була майстриня ті занози видобувати. Та досі не розумію, яка користь у тих гнутих гвіздочках, видобутих із ящиків; але дід заперечень не терпів і винятків не робив – ніяких і ніколи, а про гвіздочки й поготів. Дивлюся на кахон, а мені два почуття крають те, що вони зазвичай крають у таких випадках. Ми ніколи не знали наших небіжчиків так, як їх знали інші, у їхніх інших якостях, поза родинними зв’язками, поза їхніми обов’язками щодо нас. А здогадуватися про незнані нам риси та сторони дорогих мерців починаємо вже потому, запізно, коли хіба що каратися та згадувати. А потім та сама доля спіткає наших – моїх! – нащадків. Друге почуття було суто фізичне: мені знову, як колись дуже давно, коли я підробляв вантажником, зайшла під ніготь великого пальця правиці довжелезна сіра скалка. Я страждав цілий день, доки ми розвозили містом вантаж, і кожен ящик, який я тягнув із вантажівки до крамниць, видавався мені шматком розпеченого заліза, який я чомусь вперто носив голіруч. А ввечері тітка, моя мила, весела, вродлива та співуча тітка одним рухом звільнила мене від тієї скалки, і наступні миті позначилися таким блаженством, якому й дотепер годі знайти гідне порівняння. Але до чого та скалка? Ані до фанери, ані до посилкових ящиків стосунку вона не мала; а от бачу ящик, фанерний чи з дошок, і пече мені великий палець правиці, і край.
Все ж таки кахон не ящик. Якби ви побачили його, зрозуміли б, що це інструмент, і що він воліє або навіть і повеліває показати йому місто. Сягнистим кроком південноамериканського індіанця пройти весь шлях до нової домівки, ніде не затримуватися, але й не квапитися, йти зі швидкістю та поважністю, достойними високого гостя, який хоч і прибув інкогніто, а подеколи буває й засідланим, але гідності своєї ніколи не втрачав і тепер не втратив. Отже, ходімо. І ми рушили.
…Так, мамо. Звісно, мамо, село. Дід. Тобто, твій дід, мій прадід. О, так? Я не знав, що він із своїм пораненням і про курей дбав, і качани збирав, і сітки плів, і... Я ж застав його вже цілковитим інвалідом. Так, мамо, можу уявити…
(прадід шкутильгає степом понад Лиманом, видивляється серед бадилля та бур’яну загублені комбайном початки кукурудзи, складає їх у мішок, годувати курей. Деякі з тих початків загубляться у курнику, скам’яніють, я знайду їх років через тридцять або сорок і почну варити, і варитиму цілий день і цілісіньку ніч, аж допоки не прокинуся вранці поруч із згаслим багаттям і м’ятим відром обвуглених качанів)
...Так, мамо, уявляю. Так, оце саме несу кахон. Що таке кахон? Ну, це…
Тим часом моя південноамериканська сягниста хода вивела нас на магістраль, і кахон стривожено загудів. Вулицею сунули машини, забагато, як на першу суботу червня; кахон всім своїм кутастим тілом відчув цей рух і завібрував у відповідь. А вібрація – це і є звук. Із круглого отвору у спині кахону полинуло… Що? Я схилився до нього. Наче військовий оркестр на площі, і люди юрмляться навколо, піротехніка, в повітря здіймаються вогняні кулі, багато, десятки, сотні куль, це ж фієста, заради неї не шкодують ані себе, ані піротехніки. На світлофорі ввімкнулося червоне світло, і потік автівок зупинився. Оркестр завмер. Вітер прибив усі вогняні кулі до землі. Спалахнуло зелене, і всі двигуни разом набрали оберти, а крайньою правою смугою із видовженим А промайнула чорна тінь, ревучи чимось турбованим, або й бітурбованим. Кахон відреагував миттєво: бики мчать вулицею до арени. Юрма біжить щодуху. Нараз глядачі в один голос закричали. Просунувши голову між дощок, я побачив, як бики забігають з вулиці в довгий прохід. Вони бігли швидко й наздоганяли юрму. Вулиця спорожніла, кахон замовк, наче й не було щойно ані биків, ані юрми. Ми знову неспішно крокували містом, роздивляючись місцеві пам’ятки архітектури, ось, наприклад, зверніть увагу, перепрошую, якщо ваша ласка, пане, ось це – костьол…
[img]https://i.pinimg.com/originals/75/7c/f1/757cf1983ea854b6be7fda813e0df1f8.jpg[/img]
Аж тут асфальт закінчився, далі вулиця була брукована, і нагодилося десятків зо два автівок, екскаватор і бульдозер. Кахон тільки на те й чекав. Фієста сунула суцільним потоком. Музика на вулицях не вгавала ні на мить. Гуркотіли барабани, завивали дудки. В кафе чоловіки, вчепившись руками за край столу чи обнявши один одного за плечі, співали грубими голосами. Та щойно повз нас промайнула та закінчилася навала моторного гармидеру, кахон перепитав про костьол, а я пояснив.
…Так, мамо, всього ж раз за все життя людина ходить до школи. Варто ходити в хорошу, а ліпше в найкраще. Не знаю, мамо…
Та відтепер, коли наш шлях вів нас із кахоном уздовж брукованої вулиці, події розгорталися з шаленою швидкістю. Щойно до нас наближалася чергова порція автівок, кахон забував про екскурсію та повертався до свого. Бик задер хвоста, кинувся, і Ромеро, прикипівши до місця стуленими ногами, повів бика плащем навколо себе. Вологий, важкий від піску плащ розправився, мов вітрило, й Ромеро завершив оберт, весь час тримаючи його перед самою мордою бика. Він зробив чотири оберти-вероніки й скінчив напівобертом — завів бика собі за спину, а тоді, перекинувши плащ через руку й узявшись другою рукою під бік, рушив назустріч оплескам, а бик завмер, дивлячись йому в спину — дивлячись, як віддаляється його спина. Публіка вимагала, щоб бика замінили. Вона зчинила страшенний галас.
Книгарня, прошу пана, планетарій, олімпійська арена… - та найменший сторонній звук повертав кахон і мене разом із ним до справи. О, так, це і була справа цього дня, свято неймовірного процесу і надзвичайного результату! І волів би я знати, чи знав кахон про той процес і результат наперед: адже у вирішальну мить, коли шпага Ромеро ввійшла бику між лопаток, і то був кінець, і арена мала би вибухнути воланнями і оплесками – саме в цю мить чорний «пассат» наздогнав червону «хонду». Удар був такий потужний, що пассатові фари повилітали з очниць і впали на асфальті далеко попереду від місця зіткнення. Той удар остаточно вивільнив приховану в кахоні арену, і вона тепер шаленіла на всі його… ні, всі свої різнобарвні голоси, гупала ногами, свистіла, кричала, надривала горлянки, напинала жили на скронях і шиях, святкувала перемогу та життя чи поразку та смерть…
…Так, мамо. Я казав тобі, мамо. Кахон, мамо, це посилковий ящик, фанерний. Тими ящиками іспанці розсилають світом фієсту. Що? Фієсту!
[i]01-02.06.2019[/i]
*У тексті використано цитати з роману Ернеста Гемінґвея "І сходить сонце (Фієста)" у незрівнянному перекладі Мара Пінчевського, який навчим мене любити Гемінґвея (за виданням: Київ, в-во «Вища школа», 1985, знайденим на лаві в парку)
Малюнок: Paul Cox. Pamplona
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=850423
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 05.10.2019
Робота ця досталася мені на диво вчасно. Я вже мало не півроку ниділа без діла, всі мої заощадження вичерпалися, і я перебивалася де десяткою, де двадцяткою, а інколи вже й собак вигулювала. Собак! – я, професійна, досвідчена, компетентна няня, друга Мері Попінс, куди як привабливіша за першу! Я, володарка рекомендацій від найповажніших родин штатів Нью-Гемпшир, Род-Айленд, Масачусетс, Нью-Джерсі і Меріленд! Щоправда, ті рекомендації я виготовила сама, та погодьтеся: підробки такого ґатунку безперечно свідчать про талант людини, що їх виготовила. А талант мав би винагороджуватися як такий, без надмірних зусиль, така моя думка.
Та попри всі мої таланти та ваби останнім часом мені не щастило. Траплялися виключно прискіпливі батьки, вкрай підозрілі слуги та невгамовні вередливі діти – останні, якщо чесно, допікали мені найбільше, всі вони, будь-які. Як на мене, краще б їх зовсім не було – нащо ця халепа людям, які мають невичерпні банківські рахунки, апартаменти на Мангеттені, заміські маєтки, шикарні авта, яхти, літаки та загалом усе, що потрібно, аби насолоджуватися життям. А їм, бачте, дітей забракло, а я панькайся з малими мерзотниками! Коли я обрала свій фах, я мала на увазі дещо інше, і до пори мені щастило. Господарі та діти обожнювали мене від першої зустрічі, тож я встигала владнати свої справи й таємничо зникнути з чимось коштовним і компактним ще до виникнення першої підозри. Та після випадку з опіумною настоянкою мою удачу як відрубало: я не могла здобути місця навіть у родинах середньої руки та вже міркувала про зміну фаху. Тож коли того вечора я зустріла міс Сіммонс з агенції, а вона запропонувала мені місце в заможній старовинній родині, яка мешкала в самих нетрях штату Нью-Йорк, куди решта дівчат міс Сіммонс їхати відмовилися, я не вагалася. Я вчепилася за той лист-запрошення, наче потопаючий за рятівне коло, та чкурнула пакувати валізи, навіть не дослухавши міс Сіммонс і не подякувавши їй. А наступного дня я «позичила» авто в дівчини, з якою ділила помешкання, та гайнула за дві сотні миль від Нью-Йорку. Я дуже поспішала, та не через ту дурепу, яка могла звернутися до поліції через свою роздовбану таратайку, а через те, що до роботи слід було стати негайно, завтра, у перший день листопаду. Та я вважала за краще бути там принаймні за день до строку – воно з усіх боків краще, і господарі оцінять мою завбачливість і старанність, і я спокійно роздивлюся, що там і як, і ніяка мала наволоч мені не заважатиме.
«А може, й справді, взятися до роботи, - міркувала я дорогою, що вела мене в глушини штату Нью-Йорк. - Дбати про дітей, догоджати їхнім батькам, чесно заробляти та жити спокійно?» Я уявила собі таке життя впродовж десятиліть, і мені аж млосно зробилося: та ні за що! Краще я ризикуватиму, гратиму не за правилами, ходитиму по лезу, та одного дня зірву такий куш, аби до кінця днів вистачило. І я тиснула на педаль газу, аби якнайшвидше дістатися до маєтку моїх нових наймачів.
Тим часом яскраво-синє жовтневе небо спохмурніло, а за півгодини з півночі насунула чорна хмара, в якій весь час зблискувало та гриміло. Хмара наблизилися до хайвею, який ниткою тягнувся через безкінечні ліси, та зупинилася, ніби поступившись мені дорогою; добрий знак, сказала я собі подумки та відчула знайоме піднесення, яке завжди свідчило, що оборудка буде вдалою. Та щойно я повернула праворуч на путівець, в тій хмарі гримнуло так, що мені аж вуха позакладало, а наступної миті все навколо зникло за струменями дощу. Довелося пригальмувати; за вказівками у люб’язному листі-запрошенні, від хайвею до маєтку миль п’ять – і ті п’ять миль довелося повзти черепашачим кроком через зливу, яка шаленіла та не вгамовувалася ні на мить. Нарешті черговий спалах блискавки осяяв велетенські, навстіж розчахнуті ворота, до яких прямувала дорога. На світлині, яку я знайшла у конверті із запрошенням, маєток мав охайний, доглянутий та елегантний вигляд, але у примарному світлі блискавки мені здалося, що ворота ледве трималися на своїх петлях, а ще їм бракувало догляду садівника. З тих пір, як зробили те фото у конверті, нероба-садівник дозволив якимсь витким рослинам обплести ті ворота аж до самого верху. Я заспокоїла себе тим, що при такому освітленні не диво побачити й самого вершника з сонного виярку; до того ж, за ці п’ять путівцем і ще бозна скільки миль шосе я не зустрічала інших автівок; ворота відчинено, отже, тут чекають, і чекають саме на мене.
І справді: щойно авто чхнуло востаннє перед дверима маєтку, вони відкрилися. У яскравому світлі, яке струменіло з будинку, виникла чоловіча постать із неосяжною парасолькою у правиці. Я спостерігала за нею, не намагаючись вийти з авто або навіть відчинити дверцята; постать наблизилася до автівки, а дощ перестав періщити по її даху та склу – таку велику парасольку тримала постать. Дверцята розчахнулися, мені запропонували чудово доглянуту чоловічу руку з довжелезними красивими пальцями, а владний низький голос із на диво виразним іноземним акцентом пророкотав наді мною, наче ласкава варіація того грому, що супроводжував мене останні милі:
- Вітаю в маєтку ван Гутенів, міс Готторн! – і я прийняла ту прекрасну руку, вибралася з автівки та рушила до дверей; дощ і далі лютував навколо, але жодна краплина мене не торкнулася. Мить – і ми увійшли до маєтку, двері зачинилися та відсікли і плескіт дощу, і гуркіт грому, який тепер лунав ледь чутно. Неосяжний передпокій освітлювали свічки – багато, сотні свічок лили золотаве світло на розкішне оздоблення передпокою. В таких палацах мешкають справжні багатії, подумки сказала я собі, та нарешті роздивилися того, хто мене зустрів. Це мав бути сам господар, Дерек ван Гутен, який підписав запрошення: неможливо уявити собі слугу або навіть дворецького з такою шляхетністю в кожній рисі обличчя та постаті, та ще й вбраного з бездоганним смаком і надзвичайно дорого – от вже на чому, а на цьому я знаюся, фах того вимагає. І я звернулася до нього:
- Дякую, пане ван Гутен, що зустріли мене. Жахлива нині погода. – Обличчя господаря осяяла слабка, майже примарна посмішка, що вибачилася за погоду, а його права брова здійснила один маленький рух, який підтвердив мої припущення щодо його особистості та повідомив, що про мої валізи подбають. А далі ван Гутен запросив слідувати за ним; ми піднялися широкими мармуровими сходами, пройшли кількома величезними кімнатами, також яскраво освітленими сотнями свічок, і опинилися у білій із золотом їдальні, посеред якої стояв довжелезний, накритий на двох стіл. Господар відсунув мені стілець, я сіла, він вмостився на іншому кінці столу та жестом запросив до вечері. Я страшенно зголодніла за день у дорозі та воліла би накинутися на їжу, але варто було себе стримувати. Так! Тут варто робити все правильно, терпіти голод, холод, біль і все, що доведеться. Здається, якщо доля десь і ховає той куш, на який я ставила все, то саме в такому маєтку. І я не торкнулася їжі, а келих із вином лише приклала до губ, не скуштувавши; втім, я відчула неймовірний аромат напою, який, мабуть, сотню років зберігався у найглибшому льосі якогось заморського монарха. О, такий трунок вдихати та вдихати, аж до запаморочення, але бізнес є бізнес, а запаморочення йому завада, тож я відставила келих подалі та подякувала господаря за «вечерю». Він посміхнувся у відповідь своєю примарною посмішкою, здається, цілковито байдужий до їжі та напоїв, а я запитала:
- Коли я зустрінуся із маленькими панами і паннами ван Гутен? – і всім своїм виглядом дала зрозуміти господареві, яка це для мене радість, відповідальність і честь.
- Своєчасно зустрінетеся, маю сподівання. Адже саме для цього ви тут, міс Готторн… чи не так? - приязно прогуркотів ласкавий грім із іншого кінця столу, а надворі в цю мить так спалахнуло та бахнуло, що гуркіт досяг навіть цього затишного покою, а вогники свічок затріпотіли. Ван Гутен не звернув на це жодної уваги та запропонував:
- Випийте ще вина, міс Готторн, випийте ще, і я покажу вам будинок і ваш покій. – І він чекав, доки я знову торкнуся губами свого келиха, а тоді підвівся, відсунув мій стілець, запропонував мені правицю та жестом запросив на прогулянку маєтком.
А маєток був неосяжний; кімната за кімнатою, покій за покоєм, сходи за сходами, анфілада за анфіладою – ми подорожували крізь фамільний палац ван Гутенів, який вони, покоління за поколінням, дбайливо розбудовували. Вони наповнювали його меблями, килимами, порцеляною, картинами, скульптурами та, напевно, коштовностями, аби одного дня сюди потрапив справжній поціновувач розкошів, поціновувач-хижак, який знається на тому, як ними заволодіти та обернути на радості життя, які дехто вважає примарними та скороминущими, дехто, та тільки не я…
Тим часом ми зробили будинком коло та знову опинилися в передпокої. Господар підійшов до темного, майже чорного прямокутника на стіні та пояснив, що це портрет засновника маєтку та всієї династії; вангутенового пращура годі було роздивитися, тож я дивилася на інші, більш цікаві речі в передпокої, яких тут було досхочу. Ван Гутен заходився розповідати своєю дивною, мало не ламаною англійською, як його невидимий предок прибув сюди бозна коли з Амстердаму, здибався з місцевими індіанцями, через що інші голландці з ним посварилися, а згодом і вбили його як поганського чаклуна, вбили, до речі, у канун Дня Всіх Святих, і цій прикрій події за якусь годинку виповняється рівно...
Я слухала та запам’ятовувала, адже таке може знадобитися для завоювання прихильності, а надто довіри господарів; аж раптом я помітила на полиці каміну довгастий жовтавий конверт із гербом, таким же, як на занедбаних воротах маєтку, та моїм ім’ям, виведеним каліграфічним письмом. Непомітно для ван Гутена я поцупила той конверт і сховала його в рукаві. Коли той завершив розповідь про свого прадіда та ефектним жестом вказав на все навколо так, що той жест охопив і маєток, і ліси навколо, і мало не весь штат Нью-Йорк, я стримано зааплодувала, а тоді попросила вибачити мене на хвилину. Ван Гутен нахилив голову так, аби я отримала і вибачення, і вказівку, де шукати вбиральню, я зробила щось на кшталт кніксену у відповідь та мало не побігла у вказаному ним напрямку.
«Дорога міс Готторн, вітаю Вас у маєтку ван Гутенів.
Я переконаний, що міс Сіммонс належним чином поінформувала Вас про характер Вашої роботи в родині Ван Гутен і всю відповідальність покладених на Вас завдань. Не маю жодних сумнівів, що міс Сіммонс довела до Вашого відома абсолютну та незаперечну необхідність прибути до маєтку за жодних обставин не раніше 1 листопада. Наша родина з певних поважних причин щороку залишає маєток у передостанні дні жовтня та повертається опівдні 1 листопаду, у День Всіх Святих.
Втім, якщо Ви читаєте цей лист, Ви опинилися в маєтку раніше. З огляду на бездоганну репутацію міс Сіммонс та точність наданих їй інструкцій, доходжу висновку, що Ви діяли або легковажно, або зловмисно. Будь-яке моє припущення свідчить про Вашу непридатність до виконання роботи няні в родині ван Гутенів. Водночас доля, яка тепер на Вас очікує, є такою страшною, що я відчуваю до Вас виключно сум і бажаю Вам лише одного. Нехай Господь врятує Вашу легковажну або зловмисну душу, яку Ви самі занапастили, та дасть сили гідно пройти ті страшні випробування, які тепер на Вас очікують з Вашої власної провини. Втім, додам, що порятунок іще можливий за умови, що Ви не вживали в будинку їжі та напоїв, але з огляду на Вашу легковажність або зловмисність, я виключаю таку щасливу для Вас можливість. Ані на моїй пам’яті, ані за спогадами моїх попередників, такого щасливого випадку ніколи не ставалося. Мені дуже шкода, міс Готторн. Прошу також належно оцінити мою з Вами відвертість, адже будь-який розголос міг би нашкодити репутації родини ван Гутенів; тепер Ви знаєте, що на Вас очікує, а моя совість спокійна.
З цим залишаюся щиро Ваш, Дерек ван Гутен»
Що за маячня? Невже мешканці такого маєтку здатні на ідіотські розіграші а-ля Геловін? Невже би вони витрачали зусилля на те, аби розіграти мене, особу, не рівну їм в усіх сенсах? Розігрувати, дурити, лякати простолюдинку? Ні, таке годі собі уявити, а я добре знаю: як щось неможливо уявити, воно й статися не може, особливо, коли йдеться про всі ці суспільні умовності, канони та решту дурниць вищого світу. Отже, справа тут в іншому, але в чому? Я ні на мить не припускала, що цей лист вартий довіри, але вже був час повернутися. А ще - з’ясувати, що задумав цей Дерек, а як це не Дерек, то хто це такий і чого він хоче; та понад усе мені хотілося забратися звідси якнайдалі – здається, доля все ще не посміхнулася мені, а такий чудернацький початок справи не віщує прибутків. Але дамо долі ще один шанс. Я ще раз пробігла очима лист і зупинилася на словах про їжу та напої. Я пригадала дивний запах вина, який хотілося вдихати знову та знову і мало не повірила в те, про що йшлося в листі. Та ні, це повна маячня! З іншої сторони, я справді нічого в будинку не вживала; може, моє щастя – просто вибратися з цієї халепи? Я сховала лист у кишеню та повернулася до передпокою.
А передпокою вже не було. Розкішне, осяяне сотнями свічок приміщення перетворилося на брудну смердючу півтемну печеру, посеред якої палало вогнище. Над вогнищем булькотів казан, а навколо стовбичили страховиська всіх ґатунків і різновидів і потихеньку співали невідомою мовою; той, хто був Дереком ван Гутеном, лишився впізнаваним, але вбрався в дрантя, нап’яв на голову якусь дивацьку корону з пір’я, намастив обличчя та руки якоюсь мерзотою, що світилася в темряві, і тепер сунув до мене, вигукуючи казна що та простягаючи до мене сяючі долоні з бридко довгими пазуристими пальцями. Страховиська шкандибали слідом, а з чорних глибин печери лізли все нові й нові страшки.
Ні, це ж просто посміховисько. Я мало не порснула сміхом: в нас час намагатися лякати таким чином будь-кого, навіть і самотню дівчину, навіть у загубленому в лісі маєтку за дві сотні миль від Нью-Йорку… Якщо це святкування Геловіну, то ван Гутени ставляться до свята аж надто серйозно. Я не мала жодного бажання грати в ці ігри, але й вибору іншого я поки не бачила. І я твердо сказала ван Гутенові:
- Я не їла твоєї їжі та не пила твого трунку!
Що тут із ними сталося! Страховиська вили на всі голоси, рвали на собі чи то одяг, чи то шкіру, падали долі, билися в судомах і вивергали на брудну підлогу щось дуже схоже на нутрощі. З казана аж до стелі печери здійнявся стовбур рідини, що зеленаво світилася, постояв так деякий час, а тоді опав навсібіч, окропивши всю погань, що викаблучувалася на підлозі, і та погань вмить обернулася на пару та розвіялася – оце й справді було ефектно, чистий Голівуд, тільки краще, і я мало не зааплодувала ван Гутену і Ко. А він, до речі, закляк посеред того гармидеру, не зважав ні на що, а тільки дивився на мене величезними очима, що сяяли, мов той фонтан, що здійнявся з казана. Коли вся його свита згинула, окроплена водою з фонтану, він застогнав і розідрав сорочку на грудях – і там, де серце, стирчав грубий дерев’яний кілок. Та після ефектного розвіювання сотні страховиськ це було надто просто, і я вирішила припинити гру:
- Добраніч, пане ван Гутен! – і тут він знову мене вразив акторською майстерністю, тому що розсипався на попіл, звідкись повіяло вітром, який закрутив той попіл у маленьке охайне торнадо, а те торнадо подалося до казана, казан його всмоктав і провалився у вогнище. А далі вогнище спалахнуло так яскраво, що засліпило мене, і на якусь мить все зникло перед моїми очима, а потім на мене линуло зверху крижаною водою, а над головою загуркотіло.
Зір, мабуть, повернувся, але навколо була суцільна темрява, тож користі від того було ніякої; періщив дощ, завивав вітер, зверху гриміло, а під ногами чвакало – я стояла на розкислій драглистій землі мало не по кісточки у холодній дощовій воді. Коли в небі знову зблиснуло, я помітила, що стою за кілька кроків від своєї автівки, та прожогом кинулася до неї. Дякувати Богові, мотор загарчав, щойно я повернула ключ, і я рушила до воріт; у світлі фар і блискавок я помітила рештки стін, але ніякого маєтку вже не було. Не зупиняючись, я торкнулася кишені: лист Дерека ван Гутена був на місці.
…Відтоді минуло вже багато років. Я давно відійшла від будь-яких справ і просто насолоджуюся життям. Де саме, під яким ім’ям – моя головна таємниця, про яку знає лише мій адвокат – або гадає, що знає, але це не суттєво. А суттєво ось що: щороку в останній тиждень жовтня він надсилає повіреному у справах родини ван Гутенів конверт. В тому конверті – фото маєтку, що додавалося до запрошення; то не оригінал, ясна річ, а одна з тисяч копій, знятих з того фото, запрошення, листа Дерека та фото розтрощеного маєтку ван Гутенів, яке я зробила ясного ранку 1 листопада одна тисяча дев’ятсот… втім, неважливо якого року; зробила та надійно приховала по всьому світу. Спершу на звороті фото писали слово «розголос», але за наполяганням одного з моїх адвокатів робити це припинили. Адже і без «розголосу» ван Гутени щороку виплачують мені таку суму, яку я завжди називаю одним коротким словом.
«Куш».
[i]жовтень 2019 року[/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=850226
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 03.10.2019
...Все-таки Чехов слишком хорошо писал, ну, слишком хорошо! - и если ты читатель увлекающийся, покупающий, не торгуясь, словечки, метафоры, сравнения и прочие красоты в тексте, на которые Антон Павлович был пребольшой мастер... Увы, не так-то просто тебе объять текст целиком.
Например, "Степь" - прекрасная повесть, плавная в своем течении, как и сама степь, изобилует теми самыми красотами, за которыми, как за деревьями, не видно леса, то есть, пардон, степи. Одна только ветряная мельница, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками, чего стоит! - этот образ потом еще долго стоит перед глазами, как если бы я сам ехал по бесконечной степи, из родительского дома в гимназию, навсегда, поминутно оглядывался и всякий раз замечал на пригорке этого человечка. И этот образ, а за ним еще, и еще, и больше, и один другого точнее и ярче! - даже дыхания не хватает, такой восторг. И ведь читаешь как при нынешней-то занятости фейсбуком и прочими важными делами? - урывками, кусками, заплатками, от мельницы-человечка до отары овец, а степь - она так далеко, так неспешно тянется; ее бы всю, целиком объять, но видишь только от сих до сих, и не далее...
Но вот я "Степь" прослушал в два с небольшим присеста, и, наконец, помимо красот, заметил кое-что еще. Если помните, главного героя, мальчика Егорушку, везут в учение, от маменьки в гимназию, куда-то далеко, через степь. Жить он будет у чужих людей, а домой, к маменьке, наверное, уж никогда не воротится, а если и воротится, то, наверное, совсем другим, и проявить себя прежнего будет неуместно, неудобно, неприлично, а потому - невозможно. И я ехал вместе с ним, и я сидел на передке, раскачиваясь, и я скакал на одной ножке наперегонки с кучером Дениской - и я плакал вместе с Егорушкой, повторяя "мама, мама", от чего делалось как-то легче.
А потом я вспомнил, что Лев Толстой, а вслед за ним и другие называют этот период жизни, в который везут Егорушку, "пустыней отрочества". И тогда передо мной вдруг развернулась та самая картина, которую невозможно было объять, читая "Степь" урывками и барахтаясь в ее нескончаемых красотах. Я увидел эту степь - огромную, жаркую, временами грозовую, по ночам страшную - я увидел ее всю. Это была она - пустыня отрочества, по которой, в которую везут Егорку - из дому, из детства; несколько раз во время своего путешествия он начинал рыдать без особых причин - а теперь я понимал, что он, как и я когда-то давно, тоже ощущал потерю, которую невозможно предупредить, а можно только оплакать. Нет, никогда больше не будет жизнь прежней - а оттого, что прежняя была так остро и невыносимо хороша, никак нельзя не заплакать...
Вот что такое, товарищи, "Степь", и вот что такое, дорогие мои, отрочество.
09.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=849084
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.09.2019
Вчера весь день вскидывался сам и встряхивал остальных: ведь последний день лета! А еще, нажимая кнопку фотоаппарата, почти всякий раз ловил себя на том, что снимаю что-то последнее этим летом: восход, облако, озеро… И впервые в жизни всё «последнее этим летом» не вызывало обычной, даже законной в такой день щемящей, перехватывающей ноздри тоски, не порождало того безотчетного чувства, в котором я беспомощно тонул, как когда-то давно в море, сброшенный с волнолома каким-то самодеятельным учителем плавания: тонешь, не размышляя о природе воды и её свойствах. Вот так и я тонул в том непонятном чувстве – ежегодно, сколько себя помню, даже в детстве, когда жизнь была, по большому счету, праздником, а лето – его апогеем.
Но как раз в детстве это было вполне объяснимо: именно в последний день лета я пересекал черту, отделяющую один год жизни от следующего. Не в день рождения, ни в Новый год, ни в какой другой день, а 31 августа заканчивалось прошлое и начиналось будущее, с новыми статусом, науками и обязанностями. А какими огромными были те годы! Девять бесконечных месяцев предстояло привыкать к новой раковине, прежде чем меня выпускали обратно в лето, тоже бесконечное, – еще раз, и еще, и опять, и снова, и вот уже, как выяснилось, в последний раз. В последний! – потому что следующее лето случится на первом году взрослой жизни, а в каждом таком году будет ровно 12 довольно коротких месяцев, и никакого перерыва на лето. Вместо этого появится отпуск, и не обязательно летний, – но ни отпуск, ни день рождения, ни новый год, ни даже эпохальная дата 31 августа больше не означают ничего. Время сделалось сплошным, а все его календарные и прочие отрезки – чистой условностью; теперь и здесь, в жизни после детства, завершить прошлое и начать будущее можно только собственным усилием, и больше ничем. Сдать экзамены и поступить в университет, найти работу, защитить диссертацию, продвинуться по службе, написать книгу, совершить подвиг, родить и вырастить ребенка, посадить дерево, построить дом – теперь только такого рода дела служат чертой, отделяющей один этап жизни от другого. Да, теперь уже не год, а этап, потому что и годы, и само время – чистая условность; и пусть черта эта заметна только для меня самого, она все-таки существует, в отличие от множества малых и больших черт, нанесенных на циферблаты и календари. Время больше не значит ничего и, по большому счету, кончилось.
А какие тризны по уходящему лету справлял я каждый год! Как упоительно и мучительно бывало прощаться, снова и снова переживая тот детский ужас превращения, перехода из уютного и привычного прошлого в неведомое и непредсказуемое будущее! И я переживал, и каждый год под конец лета разражался душераздирающим текстом, и душа моя и в самом деле была раздираема тоской и печалью. Что скрывать, это – или почти такое же? – это или почти такое же чувство владело мной и вчера, когда я напоминал детям, что нынче последний день лета, когда фотографировал последнюю этим летом облачную башню в небесах и взбирался на крышу посмотреть последний закат лета. Почти совсем такое же! – но его уже вытесняло что-то другое; не чувство, властно затопляющее сознание, не мощное непреодолимое чувство, о природе которого не размышляешь, как о свойствах воды, в которой тонешь; нет, это было не чувство. Я стоял на крыше, смотрел на меркнущее небо, на котором все еще виднелось несколько розовых лучей канувшего за горизонт солнца, и понимал: завтра снова будет день. Будь он летним или уже осенним, солнечным или дождливым, продолжай листва зеленеть или облети она завтра до последнего листочка, – это ничего в моей жизни не изменит, да и не может изменить. Изменения в природе, пожалуй, могут лишь сообщить, что в моей жизни не случилось перемен, – но и только. Теперь, как и все эти годы после детства, теперь, как и навсегда, завершить прошлое и начать будущее можно только одним: собственным усилием и больше ничем.
…а с таким пониманием и последний день лета пережить – не штука.
1/09/2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=846755
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 01.09.2019
...кстати, интересно поразмыслить о связи игры и мечты, игры и воображения. Впрочем, я не мыслитель и даже не размыслитель, я рассказчик. Вот послушайте.
Сидел я однажды летом на берегу Лимана; время было - самый жаркий послеполуденный час, и потому ни на Лимане, ни в его окрестностях ничего не происходило. И вдруг я заметил движение - от села к воде двое мальчишек лет пяти-шести тащили огромное оцинкованное корыто, так называемые «ночвы». Нет, не то мелкое прямоугольное корытце, в котором так удобно мешать цементный раствор лопатой или мастерком. Это было овальное и даже не огромное, а гигантское, корыто-мастодонт, отец, а может, и дедушка всех прочих корыт, тазов, мисок, а может, и ванн. Длиной свыше двух метров, метра полтора в ширину и с высотой бортов, наверное, около полуметра, оно представляло собой слишком тяжелую ношу для слишком юной гужевой тяги. Но мальчишки кряхтели, пыхтели, отдувались, истекали потом под безжалостным июльским солнцем, останавливались передохнуть, но не сдавались; казалось, трудности их только подзадоривали, потому что они, преодолевая путь к берегу, все время возбужденно кричали что-то друг другу, а остановившись, размахивали руками, указывая то на лиман, то на село, из-за чего я подумал, что, вероятно, корыто было взято и унесено без спросу, и теперь мальчишкам нужно достичь лимана прежде, чем его хватятся, а то вся затея окажется напрасной. И они, чуть отдохнув и покричав, хватались за проволочные ручки посудины и волокли ее дальше, пока, наконец, не добрались до воды.
Тут дело пошло живее и скорее, ведь даже такая великанская емкость подчиняется закону Архимеда и обладает прекрасной плавучестью! Даром что малолетние, юные навигаторы, кажется, вполне это поняли о корыте еще дома, где оно хранилось на твердой земле и принимало воду в себя, а не наоборот, как здесь, на лимане, где впервые вода приняла корыто. Корыто легко качалось на мелкой волне, а стоило дунуть самому слабому ветерку, оно тут же приходило в движение и даже набирало скорость, и тут всецело подчиняясь еще одному, только что открытому мальчишками закону парусности. Потрясенные открытием и скоростью, которую так легко развивал тяжкий предмет, они завопили и забили по воде ладонями, а потом разом полезли в свой корабль.
...и немедленно познакомились с еще одним свойством плавучих средств, а именно остойчивостью. Корыто, только что так великолепно скользившее по поверхности воды и развивавшее приличную скорость, под весом двух загорелых адмиралов немедленно и опасно накренилось, тут же наполнилось водой и затонуло. Над водой торчали две головы - здесь было мелко, но вода по летнему времени цвела, была зеленой и совершенно непрозрачной. Отойти от места крушения корыта означало потерять его - и мальчишки не отходили, ухватившись за борта своего корабля; погалдев и подергав, они довольно скоро поняли, что вот так вот взять и поднять наполненное водой корыто невозможно, и принялись искать другой способ, который довольно скоро обнаружили; подтащив корыто по дну поближе к берегу, они потихоньку приподняли один его конец, корыто начало освобождаться от воды и всплывать, следуя всем известным и неизвестным мальчишкам законам.
А дальше последовала продолжительная череда экспериментов по запуску человека в плавание в корыте. И так, и сяк, и по одному, и по двое, и одновременно с бортов или с кормы и с носа, юные покорители стихий вскарабкивались в норовливое корыто, которое немедленно выполняло свой любимый маневр: опасный крен и затопление. После долгих мучений мальчишки, казалось, добились успеха: они частично вытащили корыто на песок, один из них, щупленький, влез в корыто, уселся на его дно строго по центру и ухватился за борта, а второй, коренастенький, затолкал судно в Лиман. Получилось! - мальчишка на берегу прыгал и размахивал руками от радости и хрипло вопил от восторга, а второй тоже вопил, но руками не размахивал и вообще не шевелился - он всем телом балансировал, мелкими движениями отвечая волнам и ветру, которые потянули корыто вдоль берега... - но стоило накатить чуть более крупной волне, остойчивость была потеряна, все усилия пошли прахом, и корыто снова затонуло.
В конце концов, один экспериментатор сдался и улегся на песке, наверное, размышляя, как теперь тащить эту рухлядь обратно в село, и что там их ждет. А второй, оставив попытки оседлать непокорную утварь, от игры не отказался. Он вытащил «нос» своего корабля на песок, оставив «корму» в полосе прибоя, который к вечеру прилично разыгрался, вооружился выловленной в лимане доской, уселся в корыто и принялся выкрикивать «полный вперед» и грести «веслом», очевидно, направляясь каким-то курсом, ничего общего с возвращением домой не имевшим. Волны, кипевшие у берега, создавали пышный плюмаж пены под «кормой» неподвижного корыта, словно оно шло по лиману, движимое огромным винтом, развивая загадочную «крейсерскую» скорость; со стороны это выглядело комично, однако мне было совершенно ясно, что щуплый капитан этого плавсредства прекрасно понимает все про плюмаж, винт и прочие эффекты, и в его воображении увязшее в сером песке оцинкованное корыто действительно летит по лиману на всех парах-парусах...
И в следующий момент эта догадка подтвердилась, а вся картина приобрела окончательную полноту. Какой-то человек в сапогах и брезентовом комбинезоне шагал вдоль берега, держась мокрого песка; дошагав до корыта, он не остановился, не сказал ничего и продолжил свой путь, но изумленного взгляда от корыта оторвать не смог, едва не свернув себе шею. Капитан корыта, размахивая своим «веслом», крикнул человеку весело:
- Это мой дредноут! - а тот кивнул в ответ и продолжил свой путь.
[img]https://2.bp.blogspot.com/-yob82B6Uo80/Wf4_J2lUCJI/AAAAAAAF9fs/mC1AErgsK-UAYnSja2YYxYXjx15a3HAWgCLcBGAs/s1600/Albert%2BEdelfelt%2Bchildren%2Bplaying%2Bon%2Bthe%2Bshore%2B.jpg[/img]
... Ну, разумеется, дредноут, что же еще? Игра и воображение превратили обычное корыто в полноценный боевой корабль; он сейчас настолько реален в голове мальчишки, что в будущем и впрямь может возникнуть лимане, и его капитану не придется кричать с палубы прохожему «это мой дредноут!» А вот появится ли корабль или что-то еще – прекрасное, новое, полезное, нужное или просто занимательное, что угодно! – появится ли это когда-нибудь, если этого сейчас нет в детском воображении? Ведь так, наверное, всё и происходит: каждый колумб начинает с игрушечного кораблика в луже.
08.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=846652
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 31.08.2019
Славно теперь бывает по утрам - особенно по вот таким, ласковым, ясным и погожим утрам, когда все кажется расположенным к первому наблюдателю. Особенный августовский, нестойкий и неровный ветер, тянущий за собой целую штуку холодного, будто только что с ледника воздуха; солнце, внезапно, урывками вдруг проливающее изнуряющий зной посреди прохладного, совсем уже осеннего денька; сухой и тревожный ропот иссохших каштановых листьев - ни Боже мой, ничего этого нет. Самый воздух светится нежно в истоме - за целую, теперь уже довольно долгую ночь он не остыл; солнце поднимается за облачным экраном, пробуя на нем всю свою палитру, но отчетливо тяготея к пастельным тонам; на этом экране виднеется аккуратный и тонкий мазок - перышко не перышко, парус не парус - одним словом, Месяц, ему там виднеться, пока не рассветет совсем, и он, истончившись донельзя, пропадет - а кто проснулся чуть раньше и застал небеса темными, тот видел, что в этой изящно изогнутой вещице хранилась жемчужина не жемчужина, а некая сфера, такая полупрозрачная, что она, пожалуй, не видится, а мерещится; полгорода, обратившись к западу, еще спит в темноте, а полгорода, обратившись к востоку, уже вовсю и ненадолго розовеет - и всё серое, белое, коричневое, черное и зеркальное - всё сейчас обнаруживает розовые оттенки в своих запыленных поверхностях.
Славно, право слово, так славно, что верится, что вот сейчас горожане проснутся, выглянут из окошек, залюбуются коротко и разбегутся по своим делам, но потом и после, до самого неплотного городского темна, они будут ходить как бы на цыпочках, избегая лишнего шума и ограничиваясь только самым необходимым... Может быть, все дело в том, что они встают чуть позже, чем следовало бы: проснись они одновременно с первым, случайным и тихим наблюдателем, им бы не пришло в голову разорять утреннюю тишину. А может, напротив, встань они пораньше, и той бы, такой недолгой, в городе не осталось? - славно, право слово, так славно, что есть в сутках этот уединенный остров покоя, этот сумеречный ранний час.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=846460
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.08.2019
Улица наша, по большому счету, начинается от летописной речки Лыбеди, которой, по большому счету, давно уже нет: сточная канава с бетонированными стенками, вот и все. Но улица самая настоящая, с жителями, домами, деревьями, пустырями, проезжей частью и частью пешеходной – настоящая киевская улица. Разбегаясь на пологом берегу реки, улица очень скоро достигает подошвы водораздельного холма и упорно карабкается на самый его верх, местами преодолевая едва ли не горский уклон. Там, на самом верху холма, наша улица заканчивается, уступив свою законную часть длиной в добрый квартал корпусам Университета по одной своей стороне и рощам Ботсада по другой.
А еще там, на самом ее верху, стоит киоск, каких нынче по городу много; назначение их понятно, а вот смысл и символизм можно толковать по-разному. Киоски эти массово установили года два назад во исполнение инициативы местных властей: эти стеклянные будки обещали горожанам социальный хлеб. Наш пустовал около года, прежде чем в него заселились стеллажи, витрины, прилавок, кофейная машина, холодильник для напитков и мини-печка, въехали булки, батоны, круасаны, сандвичи, слойки и парочка продавщиц модели «завтра увольняюсь». Есть в киоске и тот самый социальный хлеб; занимая в ассортименте весьма скромное место, он, тем не менее, привлекает стариков со всей улицы, цена его и в самом деле доступная. Настолько доступная, что они карабкаются за этим хлебом от самого берега летописной реки до самой вершины водораздельного холма, преодолевая и долгий, и местами крутой путь; хорошо тому, кто живет в первых номерах, у них хлеб круглосуточно под боком; всем прочим и особенно одиноким повезло несколько, а то и гораздо меньше.
И если бы только крутизна подъема! – когда-то давно вымощенные желтым кирпичом, а теперь асфальтированные тротуары человеку молодому или средних лет не покажутся ничем примечательным; другое дело старику. Разроют очередной порыв, залатают трубу и забросают яму щебнем – и люди довольны: вода есть, а грязи нет. А старикам и на гору преодолеть эту щебнистую ловушку непросто, а подчас и невозможно; случаются такие старички и старушечки, которые из-за хворей и по возрасту не могут переставлять ноги, как все прочие. Они вместо этого раскачиваются мелко из стороны в сторону, поворачиваясь всем телом вправо-влево: так можно ноги поочередно отрывать от земли, переставляя их на шажок вперед; не самый скорый способ передвижения, особенно на склоне, а по щебенке – и вовсе не способ. Но другого нет, и на вершину холма добраться нужно обязательно: там и социальный хлеб, там и ЖЭК, и молоко, и вообще – жизнь. Вот они и карабкаются целый день туда и обратно, надолго застревая в ловушках из щебня и бесполезно там раскачиваясь и вращаясь в потоке торопливых горожан. Счастье, если какой-то пешеход заметит забуксовавшую в щебенке пенсионерку, подхватит ее под локоть и вызволит из капкана; дело секундное, но вечно спешащим и погруженным в себя горожанам бывает трудно понять, что старушенция застряла, а не просто едва переставляет ноги. Или вот ямы: стройки, дожди, особенности асфальта и бесполезная «ливневка», в которую ливневые стоки не попадают почти никогда, уносят грунт из- под асфальта и создают поначалу едва заметные, а после все более глубокие ямы на тротуарах и проезжей части. Асфальт – материал пластичный, тягучий; даже отвердев, он все равно эластичен, и потому яма, все разрастаясь и углубляясь, остается формально целым асфальтовым покрытием и внимания дорожных служб не привлекает. Однако со временем склоны ее делаются настолько крутыми, а глубина становится так велика, что старикам яму не преодолеть: переступить шага не хватает, а опустить ногу на дно ни с трудом сохраняемое равновесие, но скрипучие колени не позволяют. И снова вся надежда на прохожих: может быть, кто-то протянет руку, большего не потребуется; и такой прохожий, надо сказать, рано или поздно, но всегда находится; правда, сам застрявший у ямы старик помощи никогда не просит и даже, наверное, не ждет, хотя утверждать этого наверняка нельзя.
Одну из таких ям, кстати, самую глубокую и широкую, располосовавшую тротуар надвое, недавно залатали; дорожные рабочие почему-то приезжали по ночам; они подолгу и шумно возились с фрезами и отбойными молотками, шумно грузили ампутированные части тротуара в грузовик, шумно обсуждали свои дела и так же шумно, вовсю мигая оранжевыми огнями, уезжали латать следующую яму. Этот, вероятно, тоже инициатива властей, потому что в каждом дворе уже несколько месяцев висят афишки о ремонте дворовых проездов, а кое-где этот ремонт и в самом деле идет, взять хотя бы эту яму – прежде дня ни проходило, чтобы там не застрял какой-нибудь старикан, а теперь – ничего. Ковыляют, как ни в чем ни бывало, по черному лоснящемуся асфальту; нарушенный сон обывателей того стоил, определенно, хотя, конечно, такой ночной, чрезвычайный и сверхурочный ремонт ямы, благополучно прожившей на нашей улице несколько лет, выглядит немного абсурдно, а до социального хлеба старикам и старушкам по-прежнему приходится взбираться на самую вершину холма, вот так. Впрочем, они к этому приучались уже давно; лет 15 назад между нашей и соседней, параллельной улицей был проход, устроенный как нельзя более кстати: он ответвлялся от самой крутой точки нашей улицы и выходил на соседнюю точно напротив дверей гастронома. А потом его закрыли в связи со строительством грандиозного офисного центра – центра, правда, так и не построили, на площадке уже вырос приличный лес, а проход закрыт по-прежнему и даже открыт быть не может. Едва начатая стройка свелась к разрытию этого самого прохода, теперь непроходимого даже для того, кто перелезет через забор.
Впрочем, не о строителях и не о властях речь, пусть их, на них есть гражданское общество, активисты, волонтеры, выборы, суд и прочие инструменты, таки способные добиться и достучаться. И даже не о киевском рельефе речь, на который, говорят, тоже можно найти управу. Речь о другом. Всякий человек в своей жизни сталкивается с затруднениями и препятствиями, иной раз даже весьма значительными, и так или иначе с ними справляется: либо преодолевает, либо обходит стороной. Но бывает такое затруднение, которое ни преодолеть, ни обойти; это старость. И настигнет она каждого, хотя иной раз люди ведут себя так, словно их сия чаша минует, а в роду у них все сплошь бессмертные и вечно молодые долгожители: закрывают удобные для стариков проходы между улицами, устраивают на тротуарах непреодолимые ловушки для пенсионеров, ставят киоски социального хлеба на вершинах крутых холмов и так бесконечно далее. Стоит об этом задуматься, и охватывают одновременно и негодование, и бессилие: ничего, ну ничего нельзя с этим поделать человеку обычному, среднестатистическому, всегда занятому, чуть более наблюдательному и чуть менее торопливому!..
А можно. Обычно такие вещи показывают в социальных роликах, и при всей их трогательности они не способны полностью преодолеть неловкость, вызываемую срежессированным добрым делом или даже чудом. Но это не ролик, это – репортаж; мелочь, но… Впрочем, судите сами.
Старушка, очень худощавая и такая малорослая, как ребенок лет 10 или хоббит, преодолев ямы, щебни и крутизны нашей улицы, добралась до социального хлеба и топталась у его входа. Порожек слишком высок, не анатомические 15 сантиметров, а добрые 25, а между тротуаром и порожком – пропасть, неглубокая и неширокая для соорудителя киоска, но для этой старушки – Гранд-Каньон. Многие пенсионеры преодолевают эту заградительную полосу из порожка и пропасти, ухватившись за весьма для этого удобную ручку двери и перетянув себя с тротуара на порожек; они при этом, правда, рискуют быть отправленными обратно на тротуар этой самой дверью, так как она открывается наружу, а порожек слишком узок, чтобы разминуться на нем с дверью, если ты недостаточно ловок; но они приспособились, ведь социальный хлеб того стоит. А вот этой старушке этот трюк не по силам: не дотянуться ей до ручки двери, никак, ростом не вышла! – и она топчется перед киоском, переводя растерянный взгляд с порожка на дверь и, вероятно, вспоминая годы, когда прыгала она и бегала не хуже, а то и получше того, кто устроил вот это вот… Тут из потока прохожих к старушке свернул человек с рюкзаком; одной рукой он распахнул дверь, вторую с полупоклоном предложил почтенной даме, а та с готовностью воспользовалась предложенной рукой и вмиг оказалась в киоске, откуда благодарно кивнула рюкзаку. Тот что-то говорит даме, но на улице шумно, и разобрать можно только последнее слово, произнесенное вопросительно-утвердительно: «…подождать?».
Но прежде чем дама ответила, у киоска возник джентльмен в белом и произнес два слова, прозвучавшие в уличном шуме негромко, но так чисто и отчетливо, что ни один звук и ни одна интонация не были потеряны случайным наблюдателем. И они того стоили! Джентльмен вложил в свою короткую, достаточную и исчерпывающую реплику одновременно и непререкаемую властность, и подкупающую предупредительность, которые полностью разрешили эту маленькую ситуацию и даже, кажется, ситуацию большую, потому что дали ответ на негодование и бессилие среднестатистического горожанина. Джентльмен сказал:
– Я прослежу, – и принял у человека с рюкзаком и дверную ручку, и руку старушки с видом полной за них ответственности.
…мне кажется, именно в этом состоит смысл слова «социальный», которым обозначен хлеб в этом киоске, а также в своей Конституции – наша держава, празднующая сегодня День независимости. С праздником, сограждане. Не забывайте: Украина – социальное государство, и такой её – по содержанию, а не по форме – делает или не делает каждый из нас.
24.08.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=846015
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.08.2019
Дельфины! – вот что удерживало меня; и замысел вызрел давно, и желание сесть и всё записать у меня тоже было, и времени сколько угодно, но вот этого одного, последнего, главного слова я всё не находил. Наверное, искал не там – творчество должно быть спонтанным и несознательным, а я ломал голову вполне осознанно, пока не получил привет от великого химика: мне приснились и слово, и образ.
Дельфины! – вот кого они мне напоминали, не так внешним сходством, голосом или повадкой, хотя и тут есть общее, а кое-чем другим, что важнее видимых признаков. Дельфины – стремительные, ловкие, маневренные, любопытные и сообразительные – так не похожи почти на всех, кто делит с ними одну среду. А ведь форма – функция среды, но у дельфинов иные соображения, чуть ли не эстетического порядка; нет, все твари земные и морские прекрасны по-своему, но дельфин – а по большому счету кит – и совсем другой, и самый прекрасный. Он носит особого кроя костюм из кожи, как тюлень, но его тело напоминает скорее рыбу и может достигать немыслимых скоростей. Плавники – в них тоже абсолютная и полная преданность скорости: никаких лучей, зазубрин и прочей рыбьей чепухи. Речь – или то, что нам преподносят ученые как их речь, – вполне язык, в нем есть звук, слог, слово, фраза, абзац и контекст, все уровни организации полноценной речи, образец, по которому и наша речь изготовлена. А еще… – впрочем, уже ясно, что эти обитатели водного мира то ли не от «мира сего» в нём, то ли занимают в нём близкое к божественному положение; пора вернуться к тем, о ком я так давно хотел и все никак не мог рассказать… Спасибо, дельфины!
Признаюсь, я чуть припоздал с этим текстом; будь я расторопнее, я бы предложил прямо сейчас, в половине шестого часа июньского или июльского утра, посмотреть в небо и прислушаться. Но сегодня уже 15 августа, слишком поздно. Стрижи улетели; да, это о них я хотел рассказать, вызвав образ дельфина. Он весьма пригодится: во-первых, стрижи своего рода дельфины воздушного мира, в котором они то ли не от «мира сего», то ли занимают близкое к божественному положение, а во-вторых, рассмотреть стрижа, даже если очень постараться, практически невозможно. Птица эта невелика, хотя куда крупнее воробья, форма и окрас которого известны всем; трудность в другом: стриж слишком стремительно и слишком высоко живет. Только начинает светать, а стрижи внезапно появляются в небе под самыми облаками, как если бы они не поднялись туда, а, напротив, вылетели оттуда. Целый день они носятся в небе, оглашая его пронзительными, совсем дельфиньими криками, забирая иногда такую скорость, что можно скрутить себе шею, пытаясь проследить за каким-нибудь одним. И так до самых сумерек, когда стрижи внезапно исчезают, то ли нырнув обратно в облака, то ли превратившись в летучих мышей, то ли просто слившись с темнеющим воздухом. Нет, невозможно: стриж слишком стремительно и слишком высоко живет и даже, кажется, умирает – тоже высоко и стремительно. Впрочем, начнем теперь с самого начала.
Впервые я понял, что над моей улицей летают вовсе не ласточки, когда один из стрижей потерпел катастрофу. Всей семьей – я, любимая и кот Арчибальд – мы сидели на диване и смотрели какой-то фильм. Вдруг из кухни послышался легкий шум; я кивнул коту, мол, пойди, разберись и доложи. Арчи поспешно спрыгнул с дивана и потрусил на кухню, прижимаясь к полу, как если бы над его головой свистели пули. Поспешность в данном случае не имеет ничего общего с раболепием; Арчибальду было на самом деле любопытно. Я же, зная его повадки, умел обратиться к нему «с упреждением», потому выглядело этот так, как если бы он реагировал на мои слова, хотя на самом деле он следовал своим интересам, а моим словам – лишь от случая к случаю. Итак, кот убежал на кухню, мы вернулись к просмотру и вспомнили об Арчибальде, когда по экрану поползли титры. Теперь уже мы поспешно спрыгнули с дивана и побежали на кухню. А там у холодильника на полу, как-то странно опираясь на раскосые крылья, сидела птица, а чуть поодаль, на безопасном от нее расстоянии, возлежал кот, уставившись на птицу своими огромными желтыми глазами со зрачками, сейчас распахнутыми во всю радужку от возбуждения. Птица посмотрела на меня – у нее, довольно некрупной, оказались большие черные пронзительные глаза, упрятанные под суровые кавказские брови; ни дать ни взять орел, только очень маленький.
Это и был стриж; он, видимо, ошибся в расчетах и влетел сквозь балкон к нам в кухню. Тогда, помнится, я был такой самовлюбленный болван (зачеркнуто) сердобольный любитель природы, что не стал его долго рассматривать, только понял, что птица, как ласточка, взлететь с земли не может, но это не ласточка, а наверное… эээ… кто-то другой, ведь ласточка намного меньше и с отливом синеватым; её раздвоенный хвост напоминает фрак какого-нибудь оркестранта, – и на том я со стрижом и расстался. Взял его – а он даже не пытался улететь, только крикнул что-то оглушительно, словно скомандовал, распахнув неожиданно огромный рот, – взял его и отпустил с балкона в небо, слегка подтолкнув вверх, а он моментально оказался едва видимой точкой в облаках, как будто я запустил его туда мощной катапультой. Порывшись в Малой советской энциклопедии и «Жизни животных», мы с Арчибальдом наугад определили потерпевшего катастрофу как чёрного стрижа, а потом еще долго вспоминали тот случай – и необычный визит птицы, и достойное поведение принимающей стороны.
Прошло двадцать лет. Чуть более осведомленный о киевских обитателях земли и неба, я научился различать деревья, насекомых и птиц, а еще – интересоваться. Теперь я уже жду, когда в небе появятся стрижи, – мне примерно известно время их прилета, а если стрижей нет или прилетает мало, я и это замечу. Если год для них удачный, пищи много, а пути из Африки безопасны, – я тоже буду об этом знать, оценив на глаз, сколько их расчерчивает небо над моей улицей самым невероятным образом. Если бы я так не припоздал с этим текстом, вы бы сейчас и в любой момент светового дня тоже могли бы оценить летные характеристики и тактико-технические данные стрижиных эскадрилий. Между прочим, черный стриж, Apus apus, - самая быстрая птица в небе; если соколы в свободном падении разгоняются чуть ли не до 300 км/ч, то стриж с легкостью, одной только силой крыльев и воли летит по прямой под 120 километров час! И так он может летать бесконечно долго, он даже пьёт в полете, зачерпывая клювом воду с поверхности водоёмов, и пищу принимает в полете – это называется «воздушное траление»: распахнув свой действительно большой рот, стриж пролетает сквозь тучи насекомых, танцующих в воздухе. Я не зря упомянул дельфинов, сиречь китов: как огромные и тяжелые киты тралят в океане криль, так и стрижи, маленькие и ловкие, охотятся в небе. При этом клюв стрижа (а вытянутые челюсти дельфинов тоже называют клювом!) – клюв стрижа совсем небольшой; он напоминает оружие и выдает птицу хищную и насекомоядную, эдакого орла, поедателя жесткокрылых, но стриж им почти не пользуется для умерщвления и разделки добычи, как например, сорокопут, еще именуемый «мясником» (Lanius). Хищный по строению, как дельфин, он охотится на добычу, как голубой кит и промысловый рыбак-человек, и для этого его маленький клюв устроен так, чтобы распахиваться неожиданно широко – как челюсти кита, как трал человека.
А как громко он вопит этим ртом! – да, прошло двадцать лет с нашего знакомства, и на моем балконе вновь оказался стриж. Я высвободил его из тенет занавески и принялся рассматривать, а он принялся на меня повелительно орать, распахивая рот так, как если бы собирался меня проглотить. При этом он пребольно впился в мою ладонь когтями длинных пальцев с такой силой, что я сразу понял, как это живущий по соседству стриж попадает к себе домой. Он устроил гнездо, а точнее, нору, в плите, которая служит полом балкона. При этом вход-выход норы смотрит вниз; я несколько раз наблюдал, как мой сосед, бросившись из-под облаков в изящном пике, круто менял направление, поднимался под эту плиту, тут же снижал скорость чуть ли не до нуля и переворачивался вверх тормашками, чтобы моментально исчезнуть в своей норе непостижимым для меня образом. Теперь, когда когти стрижа прокололи мне кожу, я понял, что стриж, на малую долю секунды зависнув вниз головой под входом в свой дом, хватался за что придется когтями и лапами втягивал себя в нору.
Крики стрижей, тоже напоминающие язык дельфинов, только в слышимом для нас спектре, тоже довольно непростое явление. Это не просто покричать, это – коммуникация, разговор, координация. Я уже и сам замечал, что стрижи не только «воздушно тралят», но и устраивают аэро-шоу, целыми группами имитируя воздушный бой, отчетливо делясь на ведущего и ведомого и преследуя другие такие же пары или каких-то пернатых бедолаг, оказавшихся по недоразумению на полигоне стрижей. Зрелище фантастическое и довольно шумное, даже заслужившее научное название: «screaming party» (буквально «визжащая вечеринка») я перевожу для себя как «вересклива вечірка» (дань восхищения Виктору Морозову). Стрижи носятся довольно крупными группами, придерживаясь исключительно фигур высшего пилотажа, и вопят при этом, как тысяча самых скандальных ведьм Министерства магии (дань восхищения Джей Кей Роулинг). Помимо общения, это и борьба за партнеров для спаривания (хотя до настоящего рестлинга не доходит), и боевая подготовка: орнитологи утверждают, что парочка стрижей легко доведет какого-то зарвавшегося голубя или другого крупного пернатого до болезненного и даже травмирующего крушения о подходящую стену. Впрочем, обо всем этом немало написано – Википедия и Гугл в помощь, там есть и потрясающие факты (стриж спит в полете со скоростью 40-60 км/ч), и невероятные теории (стрижи и размножаются в полете). Но в целом птица остается малоизученной и во многом непонятной: и высоко, и быстро, и так красиво, что засмотришься и перейдешь к любованию ею и к придумыванию о ней легенд…
Да, так вот, прошло двадцать лет. Арчибальда давно уже нет, и все мои ботанические и зоологические изыскания я провожу либо сам, либо с младшим. И вот шли мы с ним недавно по Киеву и нашли стрижа. Он был мертв. Это печальное обстоятельство дало мне возможность впервые его рассмотреть; стриж не рвался обратно в небо и не поторапливал меня повелительными окриками. Да, вне всяких сомнений, это был потрясающий летный снаряд; маленькая заостренная голова с небольшим клювом – закрытый, он превращается в нос боевого самолета; веретенообразное тело цельное и литое, как у дельфина (отсылаю вас к Катаеву, «Разбитая жизнь, или Рог Оберона», глава «Дельфин»), оно все покрыто маленькими аккуратными перьями, совсем непохожими на те, из которых состряпаны облаченья голубей и ворон; это скорее чешуя, приспособленная ко всем законам аэродинамики. Хвост лишь слепой или равнодушный может спутать с ласточкиным: у той за спиной развеваются фалды фрачной пары, а у стрижа – аккуратная вилочка, рули высоты, никаких излишеств, только управление полетом. И крылья! – тут следует вспомнить плавники дельфина, а еще – отдать третью дань восхищения, на этот раз – украинскому языку и тому украинскому Адаму, который нарек стрижа «серпокрилець». И в самом деле, его крылья напоминаю два серпа; если кто-нибудь держал в руках эти кованые, отливающие синевой опасные предметы, тот легко себе представит стрижиные крылья. А если кто пользовался серпом, тот поймет, в какое оружие превращается серп, закрепленный на шесте, и как легко и безжалостно полосуют и рассекают воздух стрижи, предаваясь боевым занятиям в составе «верескливих вечірок» или «воздушному тралению»…
Я смотрел на застывшие серпики и мутноватые полуприкрытые глаза и вспоминал, как гневно и властно живые стрижи сверлили меня взглядом, как повелительно меня окрикивали. Больно было мне видеть эти глаза навсегда померкшими, но какое-то иной чувство вытесняло боль и сожаление. Стриж лежал на асфальте, он был несомненно мертв; но его крылья, голова и все его тельце застыли в положении полета. Он не разбился о землю при падении – и все в нем убеждало, что стриж и рождается, и живет, и умирает в полете, а скорбеть над тем, кто так живет и умирает, недостойно его памяти. Восхищение – вот какую дань он заслуживает, живой или мертвый…
Восхищение!
15.08.2019
Кому фотографий, прошу сюда: https://www.facebook.com/MSFedorchenko/posts/1249809945197673
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=845125
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 15.08.2019
В 105 году нашей эры Цай Лунь изобрел бумагу из хлопковой целлюлозы. Не прошло и двух тысяч лет, как вышла моя настоящая - то есть восхитительно старомодная книга, отпечатанная на бумаге. Издательство Свято-Елисаветинского монастыря, Минск, Беларусь, выпустило её под названием "Это - хорошо" и с подзаголовком "Трудно ли быть человеком".
[img]https://lavka-obitel.ru/media/catalog/product/cache/b3b166914d87ce343d4dc5ec5117b502/_/_/_.__2.jpg[/img]
В книгу вошли мои эссе, опубликованные в журналах "Отрок.UA" и "Фамилия", а также тексты, ранее не публиковавшиеся нигде. Благодаря кропотливой работе редактора Александра Гладкого, книга получилась: эссе упорядочены по темам и сведены в главы, устранены ошибки, огрехи, шероховатости, внесены необходимые примечания и пояснения. Это - хорошо!
Книга пока находится в Минске, а я ищу способ доставить ее сюда. Надеюсь, мне не придется ждать еще 2000 лет, прежде чем книга окажется в Киеве. Для самых нетерпеливых функционирует интернет-магазин издательства https://lavka-obitel.ru/maksim-fedorchenko-jeto-horosho-trudno-li-byt-chelovekom.html
Делюсь с вами этой радостью и приглашаю разделить ее со мной.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=844453
рубрика: Анонс, Лирика
дата поступления 08.08.2019
…Ух, как прежде, в прошлом еще году мучителен бывал август. В груди что-то уплотнялось, разбухало и превращалось в странно продолговатую клумбу. На ней одновременно зацветали желтые метелочки прощай-лета и еще каких-то неизвестных науке, но прекрасно знакомых человеку цветов лето-не-уходи. И метелочки неизменно побеждали, осыпая золотую пыль на поверженные соцветия конкурента; лето уходило, а вместе с ним, казалось, и сама жизнь, распознавшая, наконец, в продолговатой клумбе свое последнее пристанище. А ведь так долго, так славно, так упоительно не происходило ничего – год достигал своего апогея и зависал в нем; сама жизнь замирала и останавливалась. Солнце день за днем забиралось в зенит по прямой, проложенной от условной точки «восток» на горизонте до безусловной точки «я» в кухне, на улице, на реке и где угодно – и по ней солнце катилось весь бесконечный день прямо ко мне. Катилось, накатывалось, окатывало светом и теплом; как бы рано я ни проснулся, а оно всегда просыпалось раньше, всегда в полной силе своей, словно я оказался в том самом мире вечного полдня. А потом наступал август, и солнце, неизменно припозднившись и косо выглянув из-за горизонта, обходило меня окольной, все время забирающей куда-то вправо и вдаль дорогой, которую иначе как десятой не назовешь… Как мучителен бывал август!
А теперь – ничего, а точнее – иначе. Затяжная сладкая пауза, обычно именуемая «летом», прожита с той же лихорадочной поспешностью, что и прежде, ежегодно, всегда после детства. Тогда, в детстве, лето было слишком долгим, чтобы задуматься о грядущем его конце; лето было навсегда, и наслаждение им – чистое, беспримесное, без горчинки расставания, и потому, наверное, неполное. Когда же я, наконец, начал замечать пределы сезонов и сроков, лето утратило бесконечность, время – неподвижность, а я научился ждать вместо жить, и всякое счастье теперь подавалось с горчичным зерном скорби: и это закончится, а иные, редкие печали – с крупицей надежды: и это пройдет. Вот и теперь: время стояло, а я метался в нем, горюя о скором и неизбежном конце лета, как год, два, три и без счета лет тому назад. Но все-таки иначе; что-то определенно изменилось.
Собственно, вот это оно и есть – изменения, другими словами, поступь времени. Пока ничего не изменяется, она незаметна, неразличима. А вот когда так, как в августе, изменяется всё, поступь эта разносится над моей улицей так же отчетливо, как бег солдат, каждое утро выпускаемых лязгнувшими воротами на пробежку, – отчетливо и стремительно. А может, это не солдаты, может, это и есть она – поступь времени? Впрочем, я не об этом, хотя всё так или иначе, рано или поздно оказывается об этом, сводится к одному, единому, целому и нераздельному, каким оно, пожалуй, и было от самого начала. Лето показывало, август объяснил.
Признаться, я легкомысленно полагал, что это моё пристальное и настойчивое наблюдение за природой принесло плоды. Вот, мол, великие предшественники-натуралисты знали, что делали: сосредоточься на изменениях в природе, научись их различать, и так избудешь свою августовскую скорбь. Но не тут-то было; изменения в природе были замечены и рассмотрены в деталях, и вот тогда оказалось, что самый крутой перелом приходится на летнее солнцестояние. До него лето и вся природа прирастает силой и полнотой, как бы хорошеет, а после вдруг превращается в нечто вроде полуготового, недоваренного борща. Все продукты еще узнаваемы, но уже утратили хрустящую, живую сочность, начали терять цвета, их формы уже расплываются, но есть это еще нельзя, слишком рано; уже скоро в кастрюле заворочается нечто фантастическое, неимоверное по вкусу, аромату и цвету, но сейчас это – нечто: и уже не то, и еще не сё… Август – это другие изменения; они скорее и куда масштабнее внутри наблюдателя, чем снаружи, где все еще медленно докипает борщ. Это предчувствие расставания с летом, судорожно сдавившее горло предвкушение; это то самое горчичное зерно скорби по уходящему лету – меньше всех семян, когда вырастает, оно бывает больше всех злаков и становится деревом. Уходит, уходит, и вернуть нельзя, как нельзя остановить и обратить вспять время, которое вот только что, вчера, позавчера, месяцы стояло, как оно стояло в Эдеме, где царил вечный полдень вечного лета!..
Так вот что мне всегда показывало лето, а объяснил, наконец, август. Бывает такое понимание, которое озаряет голову сразу всё, предстает целиком, всеохватное в своей полноте в один миг, одной скорой мыслью, а одним словом его никак не передать. Я вдруг понял, где находился райский сад, куда он делся и, главное, что это за огненный меч у ангела при навсегда запертой его калитке. А понял – и сразу этому поверил и записал в личные, бережно хранимые апокрифы, в которых вреда нет, а утешения много. Утешение, знаете ли, не только в том, что успокаивает в горе; оно еще и в том, что доставляет радость – вот именно такое утешение мне выпало.
Когда-то меня очень интересовала эта ветхозаветная география; я по неофитству своему полагал, что древние тексты ждали моего внимательного прочтения, чтобы раскрыть, наконец, свои тайны, и вот сейчас я их... В общем, знатное получилось фиаско. И только когда я и думать об этом забыл, когда мой интерес остыл и угас настолько, чтобы стать бескорыстным, мне открылось. Год за годом, целые десятилетия, всю жизнь я ходил дорожками этого сада, не различая их скрытой сути. Любуясь, наслаждаясь и вдохновляясь, я не понимал, что вся Земля и есть райский сад. А скрыт он был в самом надежном убежище, какое только можно придумать, – в прошлом; и как славное прошлое, исчезнув и закончившись, бросает светлый и заметный отблеск на настоящее, так и сокрытый в прошлом Эдем отражается в нашем земном, общедоступном великолепии – смотри и виждь. Мы и сейчас живем в Эдеме, как каждый из нас живет в своем прошлом, которое было, прошло, закончилось, но никуда не делось и остается с нами навсегда, как и вся былая жизнь, как детство. А огненный меч в деснице Эдемского стража, – это само время, самый незаметный и неприступный барьер из всех возможных…
…Ух, как прежде мучителен бывал август!
Рисунок: Марти Хастид, Золотарниковое поле (Marty Husted, Goldenrod Field). Goldenrods или solidago - это по-аглицки "золотарник", тот самый цветок "прощай-лето", о котором идет речь у Рэя Брэдбери в романе "Лето, прощай"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=844409
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 08.08.2019
Вы заметили, как теперь вечереет? Какой бы ни выдался день - ветренный или дождливый или, напротив, солнечный и тихий - вечер покрывает всё. Небо меркнет по-другому - не так, как если бы темнело на одном его краю и дотлевало на другом; нет, небо меркнет всё сразу, как если бы сгущался воздух. И самый воздух - другой: загустевая, он не подается больше ветру, приобретает живую и неупругую неподвижность расплавленного стекла и стоит, тяжко залитый в сферу киевских небес, подсвеченный снизу огоньками и как будто отражающий их в себе. А может, это звезды; при таком положении дел определенно сказать нельзя. Но - неподвижен, совершенно определенно неподвижен! - и если что и может преодолеть эту внезапную, неожиданную полупрозрачную густоту воздуха, то это звук, и звук тоже - определенный. Сверчки; как только меркнущее небо начинает отражать городские огни, сверчки подают голоса. Их много, они везде, и по звуку судя, дышат они часто-часто, издавая своё тыррр-тырр-тыррр на коротких выдохах после коротких вдохов; и все это где-то там, сразу за окном, невидимое, только слышимое - вдох-выдох, вдох-выдох, -тыррр-тыррр-тыррр-... - словно небольшие волны, волоча крымские камешки, набегают на невысокий, но крутоватый берег и тут же скатываются назад, обессиленные, рассыпая камешки по дороге: -выдох-тыррр-набежала-вдох-откатилась-выдох-тыррр-...тыррр-тыррр-тыррр...
А днем это воздух был так прозрачен, почти разрежен, так что звук в нем, особенно негромкий, приобретал необычайную силу, распространяясь в нем и пронизывая его несколько дальше, чем ему велела бы физика, глядя в сосуд с идеальным газом. Вот уже несколько дней - солнечных, дождливых, грозовых, ветреных - во всякий час дня можно слышать сухие, краткие удары. И ведь очевидно, что звук слаб, что издает его ничтожная ерунда - а слышно далеко, отчетливо, как-то что ли адресно, адресованно? Раз за разом, регулярно, дробно - словно топоток. Это листья каштанов, высохшие и свернутые в трубки, бьются о тротуар, а после катятся по асфальту, продолжая ударять по нему сухими краями: топ... топ-топ-топ... - так звучат их перебежки. Я воображал поначалу, что это осень пришла в город, но присмотревшись и прислушавшись, я понял, что осень еще далеко, это всего лишь её вверительные грамоты, писаные заблаговременно на сухих каштановых листьях, запечатанные каким-то таким необычайным сургучом, который хоть одну каплю урони на лист, хоть на гербовый дубовый, хоть на оберточный кленовый, а все равно весь его переиначит на свой сургучный лад, под свой сургучовый цвет. Топ... топ-топ-топ... топ.
Но вечерами воздух так уплотняется, что их голоса больше не слышны; все утопает в молчании меркнущих небес, а после - в прибое: тыррр-тыррр-тыррр...
Видимо, календарь не врет. Завтра август. По всему - август.
31 июля 2019 года
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=843692
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 01.08.2019
...на моей улице, при самом ее истоке стоит пожарная часть. Содержат её в безупречном порядке. Здание, ворота со сводчатыми окнами, асфальт перед ними и машины внутри, машины того красного цвета, который в нашей Вселенной разрешен одним лишь пожарным – всё это сверкает чистотой, подкрашено, отремонтировано, ухожено и подтянуто. Как некий идеал полного и недостижимого совершенства, часть возносится над милыми киевскими беспорядками, которые начинаются сразу же там, где заканчивается власть брандмейстера.
Перед пожарной частью, в промежутках между ее дюжими воротами всегда росли какие-то плодовые деревья, разумеется, неизменно стриженные под полубокс и с образцово выбеленными стволами. Как только они одряхлели и начали бросать непозволительную тень на молодцеватых топорников, их аккуратно извлекли из грунта, в ямы насыпали свежей почвы и укоренили в ней тоненькие саженцы яблонь. По команде брандмейстера деревца разом вытянулись на заданную высоту и раскинулись на заданную ширину, как раз такую, чтобы не мешать распахивать ворота, из которых то и дело, звеня, завывая и сверкая, вываливаются красные машины и уносят – «Предотвратить. Спасти. Помочь» – бравых парней, дай им Бог возвращаться без потерь.
Весной брандмейстер посмотрел на часы и скомандовал «цветение-опыление». И яблони зацвели, и над ними зажужжали пчёлы, хотя летать было холодновато, но приказы не обсуждают. Брандмейстер принял работу, одними глазами улыбнулся, скомандовал всем «вольно» и надолго ушел к своим баграм, рукавам и каскам.
Лето шло своим чередом. Вот уже июнь миновал, и на пост у пожарных яблонь заступил июль. Только он и еще брандмейстер знали, что происходит в густых кронах, какие плоды наливаются соками в бархатистых лиственных розетках. И вот, наконец, они все разом выглянули из своих укрытий.
Не зеленые, не желтые, не белые или в полоску – яблоки были того красного цвета, который в нашей Вселенной дарован одним лишь пожарным.
П – профдеформация. В хорошем смысле.
июль 2019 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=842514
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.07.2019
1
Тут к нам собака приехала погостить, так вот...
"Собака! – почти каждый ребенок понимает, зачем она нужна и почему крайне необходима для счастья, и почти всякий взрослый знает, что и без собаки можно прекрасно обойтись" ("Димкины хроники. Чужой")
Давно мои тексты не радовали меня такой рельефной правдой. Именно, собака нужна, крайне необходима для счастья, и мысль эта сейчас - такая полная и уверенная, что даже не мысль, а чувство, даже не чувство, а вера. Та же, с которой в детстве просил у родителей разрешения завести собаку. С той лишь счастливой разницей, что теперь мне никто не может запретить или отказать, кроме меня, разумеется, самого.
А я себе, признаться, долго запрещал и отказывал. Когда-то у меня был кот, прожили мы с ним 13 лет душа в душу, а потом он, естественно, умер. Я как-то очень тяжело это пережил, впредь зарекся заводить животных и дома держал только растения, которые наверняка меня переживут. И вот недавно наступило у меня просветление. То ли душа моя отгоревала свое за котом, то ли Даррелл меня убедил, сопровождая рассказы о жизни на Корфу постоянными ремарками "собаки легли / собаки улеглись / собаки шли рядом..." - но что-то перевернуло в моей голове этот зарок. Я думаю о 13 годах, прожитых бок о бок с котом, и понимаю, что его смерть отняла у меня куда меньше, чем дала мне его жизнь. Да и смерть, если честно, - тоже дала. Наши домашние твари, я полагаю, любят нас, по-своему, по-животному; быть до самого конца с тем, кто тебя любит, кого любишь ты - думаю, это есть полнота такого рода любви.
Но хватит об этом! - ведь какую полноту приобретает жизнь, когда рядом любимая женщина, дети, собаки и прочее, чем уснащает свою жизнь человек! Правда, приобретает, как нынче говорят, доставляет, доставляет вовсю! А мысль, что когда-нибудь собаки/коты/рыбки... умрут, а я буду горевать, поэтому не стоит их и заводить - трусливенькое, убогонькое, утлое так себе соображеньице. Так ведь и дом не следует строить, а дерево садить, ибо подкапывают и крадут, и все может сгореть синим пламенем и т.д. и т.п. Как был прав московский гость! "А если вы не живете, то вам и не умирать" - но умирать придется по-любому, а вот прожить или переждать, перетерпеть жизнь - это уже личный выбор. Стоит ли от неё отказываться? Дело ведь не в том, чем и когда она заканчивается, а в том, сколько в ней радости...
...черт побери, ведь теперь именно я тот, кто решает, можно ли обойтись без собаки! Как здорово!
2
Провидение с мирозданием наводят на некоторые мысли исподволь. Около месяца тому назад мне понадобилось поехать на киевскую Русановку по мелкому бытовому делу. Зову с собой Макса, поехали; нет, говорит, не хочу. А если покупаемся потом? Дааааааааа! - мы его за страсть к водным процедурам и полнейшее равнодушие к температуре воды называем "тюлень". Поехали, дело сделали, пошли на
пляж. А там среди отдыхающих джек рассел - порода, известная своей неуемной энергичной непоседливостью. Он и с хозяевами купался, и с нами, и с прочими. Когда я наткнулся на дне у берега на тяжеленную, пропитанную водой палку и зашвырнул ее подальше от берега, он
немедленно и с огромным энтузиазмом принялся выполнять так и не прозвучавшую команду: стремительно поплыл туда, где еще
расходились круги от упавшей и вновь затонувшей палки,
покружил там и, не обнаружив цели, ухватил зубами стебель
кувшинки и потащил к берегу. Все шло прекрасно, пока стебель не натянулся - тогда пес ушел под воду; но и под водой он боролся с упрямым растением, пока не убедился, что оно ему не по зубам, а запас воздуха в легких не бесконечен. Вернувшись на берег и кратко отдышавшись, он заметил пару уток, кормившихся у прибрежных камышей, бросился в воду и поплыл к ним с выпученными от охотничьего азарта глазами. Утки, заметив собаку, бросили свой ланч и направились от греха подальше; они даже не развили свою крейсерскую скорость, так, держали пса в метре за кормой, но не ближе, а когда им надоела его неутомимая настойчивость, вдруг разом взлетели и понеслись низко над водой. Терьер попытался поймать их в прыжке, однако выпрыгнуть из воды ему не удалось, нет, никак не возможно выпрыгивать из жидкой и податливой среды! - тявкнув что-то предельно отчаянное, он вернулся на берег, где я старался запомнить мельчайшие детали этого происшествия, еще не понимая его смысла, хотя уже зная за собой склонность подгонять факты прошлого под события настоящего и даже будущего.
3
Помните, Шарик у Булгакова сообщает, что ошейник для собаки как портфель для человека. А посетившая нас собака как раз носит портфель, тьфу, ошейник такого насыщенного красного цвета, как подошвы от Лабутена. Понаблюдав за псиной, я понял, что ошейник в квартире ей ни к чему и снял его. И тут меня посетило еще одно озарение: ошейник вовсе не аналог портфеля, ошейник для собаки - это как трусы для человека. И теперь я ломаю голову, что это: ошибся ли Булгаков, считал ли Шарик портфель важнее трусов или это я считаю трусы важнее портфеля? Вопрос непростой, очень непростой! Можно предположить, что до жизни у профессора Шарик людей в трусах и без не видел (помните, ремарка на приеме пациентов, "похабная квартирка"?), поэтому соотносить значение галантереи и белья не мог; а Булгаков видел и мог. Думаю, что связка портфель/ошейник появилась не ошибочно и не случайно. Во-первых, уже упомянутая неосведомленность собаки о белье; во-вторых, слово "трусы" стилистический моветон (профессор говорит пациентам "Снимайте штаны", даже женщинам); в-третьих, собаке предстоит превратиться в человека, рвущегося к портфелю, кожанке, служебному авто и нагану; в-четвертых, для 20-х годов портфель был куда более насыщенным символом; в-пятых, это же Мастер, и должно быть именно так!.. - приглашаю желающих продлевать этот ряд или опровергать, а сам возвращаюсь рассматривать собаку. Существо в высшей степени обаятельное, так и называю ее породу - собака киевская обаятельная.
июль 2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=842091
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 16.07.2019
[i]нотатки натураліста[/i]
По моїй вулиці чимало шовковиці, якою ласують голуби. Але гілля в шовковиць таке, що голубам не всидіти (а-ля плакуча верба), тому вони гуляють під деревами та чекають, коли вітер і краще пристосовані птахи натрусять їм смаколиків. Тим часом серед них опиняється кіт, такий, двокольоровий, чорно-білий, а ця палітра ідеально пасує, аби сховатися серед білих, чорних і сірих голубів. Кіт артистично демонструє стурбованість долею врожаю шовковиці, а тим часом потроху наближається до голубів, чудово «применяясь к местности», до всіх горбочків, вигинів, камінців і купин трави. Останні сантиметри до здобичі кіт плазує, сховавшись за бордюром, з-за якого слідкує за птаством кінчиком вуха, одним вусом і ледь помітним краєм одного ока. Картина вражає драматизмом і контрастом: ситі, спокійні голуби легковажно тупцяють туди й сюди, а кіт випромінює страшне напруження, кожен його рух - відвертий замах на злочин, зараз це машина смерті, яка невідворотно наближається до своєї жертви та ось-ось збере страшний врожай...
ГУР-ГУР-ГУР! Оглушливо заревів двигун трактора, і картина розвалилася: голуби всі разом здійнялися та гайнули десь подалі, а кіт, миттю обм’яклий, втратив і вбивчу напруженість, і надію на здобич, проводив очима голубів і подався шукати спокійнішого місця для полювання.
А за кількадесят метрів від шовковиці росте слива, під якою я спостерігав ще один контраст, але цілковито іншого ґатунку. Молодий, чистенький, грайливий, стрибучий, як м’ячик, наповнений не повітрям, не газом, а чистою енергію, кіт полював на зелені ще сливки, які вітер і птахи позбивали з дерева долі. Всі його рухи були яскраво надмірні, всі його наміри очевидні, – кіт грав у полювання, а отже, він відверто «переигрывал». Скрадався до сливки так, що робився особливо помітним і випромінював цілим собою сигнал: ЦЕ Я ТАК СКРАДАЮСЯ. Тоді наставала черга смертельного кидка - і кіт стрибав з обраної позиції на ту нещасну, приречену сливку, наче кінь через бар’єр, чотири котячі лапи підкидали тіло в повітря, ніби потужний вибух. І - ось вона, здобич! Кігті надійно тримають плід, ікла прохромлюють плоть... – і кіт, мружачи очі, форкаючи, трусячи головою («Тьху, яка гидота, така кислятина, ну хіба ж так можна?!») – прожогом повертається на позицію чатування, де все починається знову та повторюється в найменших дрібницях: надмірне, підкреслене, очевидне скрадання, вибухоподібний кидок і неїстівна здобич у кігтях…
Так грають всі коти, загалом тварини, так бавляться й малі люди, але одразу після спостереження за справжнім полюванням – контраст вражав. Ось вона, принципова різниця між грою, «понарошку», та життям. Грає завжди має усвідомлений характер («я граю»), а ще – вона є безкорисливою. Якщо, звісно, не вважати радість і насолоду корисливим мотивом.
липень 2019 року
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=841543
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 11.07.2019
*[i]Публикуется повторно, т.к. первая публикация уничтожена ддос-атакой на сайт[/i]
Часть первая опубликована 21 мая 2019 года, см. папку "Короткий метр"
[b]Часть 2. Уотсон и акула[/b]
Казалось бы, на этом полотне все очевидно. Художник запечатлел драматический момент: акула атакует пловца, а люди в лодке пытаются его спасти. Мы не знаем, спасут ли несчастного; возможно, нет, потому что акула обла, озорна, стозевна и лайя, а человек уже ранен, истекает кровью, и даже если выберется на берег, спасение не гарантировано. Судя по одежде и кораблям, на дворе середина 17-го века, антибиотики еще несколько веков не будут изобретены, а акульи зубы – приют микробов и бактерий, о которых лекари пока еще слишком мало знают. Драматизм! – его высшая точка, ведь художник представил переломный момент: или – или.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/a/a3/Watsonandtheshark-original.jpg/1200px-Watsonandtheshark-original.jpg[/img]
А теперь поместим это полотно в контекст. Джон Синглтон Копли (John Singleton Copley - American, 1738-1815), художник-самоучка из Бостона, в 1782 году приехал в Лондон, где и услышал историю о нападении акулы на юнгу английского корабля.
Пловец на картине – реальный человек. Это Брук Уотсон. Он родился в Плимуте, Англия, в хорошей семье среднего достатка и неплохого образования. К несчастью, Брук рано осиротел и чуть ли не ребенком записался на службу в королевский военно-морской флот. В 1749 году его корабль стоял в гавани Гаваны, на Кубе; юнге Уотсону тогда было 14 лет. Он решил искупаться в гавани, кишащей акулами (видите, справа за лодкой – хвост еще одной акулы?). Как только он прыгнул в воду, огромная акула атаковала его. По одной версии, в шлюпке на картине – матросы с его корабля, по другой, эта случайная шлюпка, перевозившая капитана другого корабля на берег. Чудовище атаковало Уотсона трижды: первый раз оно откусило ему икру, а при второй атаке – ступню правой ноги. Разъяренная добычей и опьяневшая от крови, окрасившей воды, акула широко разинула пасть – видите, как обнажились ее клыки? – и устремилась в третью и, вероятно, последнюю и фатальную для Уотсона атаку. Люди в лодке пытаются подхватить несчастного, а один из них сам атакует акулу; но исход этой битвы не очевиден, не предрешен, это тот самый переломный момент, когда на чашах весов судьбы жизнь и смерть!
Уотсона спасли. На корабле ему ампутировали правую ногу до колена и отправили на берег, в госпиталь. Он провалялся там три месяца, выжил и вышел оттуда с деревянной ногой. Инвалид, Уотсон продолжил службу в военно-морском флоте. Принимал он участие и в сухопутных баталиях, а когда оставил службу, стал купцом, и весьма успешным. Он вел торговые операции между Англией и Америкой, богател, сделался одним из основателей страхового общества Ллойда, возглавлял Банк Англии, держал китобойную флотилию, был олдерменом (депутатом горсовета) Лондона, а в 1798 году стал мэром Лондона.
Политические недруги рисовали карикатуры и писали эпиграммы на Уотсона, постоянно используя в них его деревянную ногу и тот случай в Гаване. Мол, тот монстр дал повод рабочему изготовить лучшую часть Уотсона, деревянную ногу, а вот если бы акула откусила ему голову, он бы сейчас, с деревянной головой, был бы куда умнее... Как видите, политика всегда была делом грязным, а используемая в ней аргументация имела мало общего с какой-либо действительностью. Впрочем, упражнение в злословии – одна из любимых забав человека, даже такого, знаете, вне политики.
Уотсон рассказал свою драматическую историю Копли и предложил нарисовать соответствующую картину – в назидание потомкам. И в самом деле: сирота, вверивший свою жизнь превратностям морской службы, в 14-летнем возрасте потерявший ногу и вообще чудом выживший, прослуживший не один десяток лет в действующей армии, сколотил приличное состояние, стоял у истоков Ллойда и возглавлял столицу величайшей в мировой истории империи, Британской! Это ли не вдохновляющий пример человека, который сделал себя сам, это ли не пример социального лифта, который возносит на вершину достойных!
Уотсон выслушал и согласился. И вот полотно, на котором, если честно, можно рассмотреть немало «заимствований» у великих, начиная с позы пловца, который подозрительно похож на Лаокоона, но об этом как-нибудь в другой раз. А свою главную роль, предназначенную ей заказчиком и художником, эта картина вполне играет, если поместить ее в исторический контекст (см. выше).
Впрочем, и без контекста виден и понятен непосредственный призыв художника и его работы к спасению терпящих бедствие – на море, на суше и везде, куда заводит человека его беспокойная судьба. Искусство, полагаю, всегда несло этот призыв, и не исключено, что потому и не переводятся в мире добрые самаритяне.
май 2019 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=840448
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 30.06.2019
...а расскажу про сына. Это «эмир-динамит», человек-взрывчатка мощностью от 20 до 150 килотонн в тротиловом эквиваленте, если в физических терминах, а если в терминах литературных, архетипических – это Ахилл. Припоминаете гнев Ахилла? Дело не в том, что гнев был так страшен, что даже олимпийцы убоялись и отдали Трою ахейцам, чтобы его унять. Дело в том, что овладевший Ахиллом гнев вытеснил из его души всё прочее. Душа Ахилла не могла откликнуться на патриотические призывы или мольбы о помощи. Она – односоставная и может вмещать только одно чувство; зато оно владеет Ахиллом полностью и ведет его, а остальным чувствам просто нет места. Его душа могла полниться и другими чувствами - великодушием, дружбой, любовью – но всегда только каким-нибудь одним. Еще и еще наблюдая сына, я вижу перед собой Ахилла, человека большой души, которая способна вмещать только одно чувство за раз. Помимо всего прочего, это делает его неспособным ко всяким фигам в кармане и камням за пазухой: и в кармане, и за пазухой царит одно и то же чувство, наполняющее сейчас его душу. Цельный такой человек, настоящий и неподдельный, чуждый задних мыслей. Ахилл!
И вот на этом буреносном и цельном фоне иногда открываются окошки иного свойства, которые, наверное, ставят под сомнение мои рассуждения об односоставной душе, а может, говорят о постепенном перерастании Ахилла в такого себе Гектора, любимца Гомера. Отправлялся Макс к дедушке, во Львов, впервые сам в поезде, без сопровождения и знакомых попутчиков. Волнительное мероприятие, ничего не скажешь, и я утешал его тем, что это путешествие - еще один важный шаг к новой, большей и лучшей свободе. Сделаешь его - и приобретешь уверенность и способность осваивать мир в новом измерении, новым способом. И вот мы стоим на перроне, вокзальный оракул предвещает скорое прибытие поезда и точно угадывает нумерацию вагонов (теперь говорят не с хвоста или головы, а с запада или востока). Я прикидываю в уме вес "интерсити", коэффициент трения, износ рельс и шпал, делаю поправку на ветер и возможное волнение гипотетического машиниста-стажера перед первым рейсом и предлагаю Максу:
- Давай отойдем на восток порядка 15 шагов, твой вагон будет там.
Он глядит на толпу, потом на совершенно пустое место в 15 шагах к востоку, лицо его выражает некоторое сомнение, однако он все-таки кивает и соглашается, и мы идем. Свистит поезд, его широколобое лицо с маленькими глазками внезапно появляется из-за изгиба путей и через мгновение он весь и целиком оказывается у перрона. Наше место в 15 шагах к востоку - точно перед входной дверью правильного вагона! - при этом у его второй двери, в 15 шагах к западу, стоят все остальные пассажиры и провожающие, а у этой мы одни. Губы Макса трогает легкая улыбка, он произносит:
- Элитная посадка, - а я, естественно, переполняюсь некоторой гордостью.
Впрочем, торжество длилось недолго. На входе в вагон проверяют билеты и документы; проводник представлен единственным экземпляром; поэтому открыта только одна дверь, а я ее не угадал. Если бы мы остались, где стояли, то оказались бы в очереди третьими, максимум пятыми. Но теперь нам приходится занять позорное последнее место в длиннющей очереди, размахивающей билетами, паспортами, руками и панамами, вскрикивающей, всхлипывающей, плачущей и напутствующей. Я жду взрыва Ахиллова гнева, того самого, от 20 до 150 килотонн, устрашающего олимпийцев, и лихорадочно придумываю эквивалент Трои: ее под рукой нет, чем бы его унять?..
Ахилл с достоинством следует за мной в хвост очереди и требует повторных и четких инструкций: билет, документы - что показывать, кому, что отдавать, а что ни за что и никому не отдавать. О фиаско "элитной посадки" не сказано ни слова.
И вот уже обременены просьбами все Максовы попутчики, и совершилась некоторая договоренность с проводником, и тронулся поезд, и Максов профиль в окне поплыл на запад, а я изобразил нечто вроде торжествующего на всех парах Чатануга-чу-чу, а он кратким жестом прекратил мой перформанс. Поезд, только что целиком и весь застывший у перрона, внезапно весь и целиком исчезает за изгибом путей...
П.С.
Когда мне было несколько меньше лет, чем Максу, мама отправляла меня из Херсона вверх по Днепру к бабушке, в Запорожье. Путь проделывался на СПК - судне на подводных крыльях, такой как бы космической ракете, скользящей над поверхностью воды. Путешествие было чрезвычайно увлекательным, одно шлюзование чего стоило! Представьте: стремительный бег судна внезапно приводит его к железобетонной стене, а в ней - колоссальные ворота, вроде врат Мордора. Они, разумеется, заперты, как и полагается быть вратам. Внезапно они раскрываются и впускают судно, оно проскальзывает внутрь, и ворота закрываются. Это ловушка, гибельная ловушка! Узкая, глубокая щель с осклизлыми стенами, небо виднеется узкой полоской где-то безумно высоко над головой, да и то, если повезло, сидишь у иллюминатора и догадался поглядеть вверх, выворачивая шею до хруста позвонков. Жидковатая тьма, угрожающие мощные звуки под ногами, покачивание и дрожание судна, жирные черные наросты и бороды тины на стене сразу за выпуклым стеклом - страшно, Боже ты мой, как бывало страшно оказаться там одному! По стенам медленно сочится какая-то слизь, и так же медленно сочится время, минута за минутой, и каждая из них отщипывает кусочек от большого, еще совсем недавно просто огромного хлеба, упрятанного в груди, - от надежды на спасение. И вот от него уже почти ничего не осталось, и уже преодолен стыд и я готов прижаться заплаканным лицом к соседу-попутчику, как вдруг что-то происходит. Судно движется! Оно движется вверх! Не веря своим ощущениям, которые все до одного покрыты гусиной кожей, я рискую взглянуть одним глазом на происходящее за стеклом. Да! Да! По движению едва видимых на черной стене примет я понимаю: мы идет вверх! С каждой минутой этого томительного вознесения из бездны шлюза и моего отчаяния в салоне светлеет, и вот, наконец, он весь залит солнцем, мы оказываемся чуть ли не посреди аккуратного городка: фонари, розовые клумбы, солнце, небо, жизнь, надежда, счастье! - и тут крохотные, едва-едва по пояс нашему СПК воротца впереди раскрываются и выпускают судно на какой-то неслыханный, утопающий в туманных далях простор. Это Каховское море. Судно рывком набирает головокружительную скорость, вскакивает верхом на свои крылья, вздымается над водой и летит, летит, как прекрасно и вольно летит!
Мама препоручала меня заботе матросов. За небольшую мзду (о которой тогда я ничего, разумеется, не знал) я бывал потрепываем по плечу или щеке, расспрашиваем о маршруте и жизни вообще, развлекаем матросскими шутками и походами в святая святых, в рубку, где мне давали прикоснуться к штурвалу, очень похожему на руль ГАЗ 21. Кажется, это чудесно скрашивало мое одиночное плавание, и даже гораздо больше: это внимание (пусть и купленное за деньги, о чем я даже не подозревал) переполняло мое сердце восхищением перед моряками. Я, Максим, чувствовал себя Максимкой из одноименного рассказа Станюковича, спасенным матросами "Забияки" от верной гибели в море, а после усыновленным одним из них. Нет, положительно, моряки - лучшие люди на свете, все они, и эти, на СПК, и папа-капитан, и весь его неизменно дружелюбный ко мне экипаж где-то там, в загадочном море ЦВА, которое я не мог найти ни на одной карте...
Да, так вот. Моя договоренность с проводником никак не отразилась на Максовом путешествии. У Макса не справлялись о самочувствии, настроении, путешествии и жизни вообще. Разумеется, не водили в кабину машиниста. Никто не осмелился трепать его по плечу или там не дай Бог щеке. Поначалу несколько этим озадаченный, теперь я уверился, что проводник, как это часто с ними бывает, оказался тонким психологом или настоящим пофигистом. Эти градации иной раз невозможно отличить, а иногда – и не нужно отличать: ведь (не) делается именно то, что (не) нужно, а кем, пофигистом или психологом, это уж пофигу. И проводник, кем бы он ни был, не стал навязывать дитю ненужную ему заботу, и это стоило своей платы. Да и Ахиллы, знаете ли, к такому вниманию относятся своеобычно: каааааак бабахнет на все 150 килотонн!
27.06.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=840236
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 28.06.2019
...Когда-то давным-давно у самого Черного моря стоял город Керчь. Может, и теперь стоит, но я помню только ту Керчь, которая стояла там давным-давно.
Та давным-давно Керчь была городом портовым, приходно-отходным, причально-прощальным, судоремонтным и рыбоконсервным. В порту стояло без счета кораблей всех типов и размеров, а над ними возвышались горы поржавевшей, крепко пахнущей соли. Вдоль причалов беспрестанно сооружались, разрушались и вновь возводились целые контейнерные города, а по их улицам день и ночь, словно трамваи по рельсам, разъезжали членистоногие портальные краны.
А над портом высилась гостиница, двери и номера которой открывались не для всех. Называлась она МДМ - Межрейсовый дом отдыха моряков. Видимо, предполагалось, что между многомесячными рейсами моряку достаточно провести недельку на суше в таком доме, и можно обратно, «по морям, по волнам». В самой этой аббревиатуре, случайно или умышленно потерявшей одну букву, мерещился тот самый дом, крепость всех обычных сухопутных людей, а для людей моря - пристанище временное, зыбкое, сугубо межрейсовое.
В детстве я часто бывал в той давным-давно Керчи, а как член семьи моряка был допущен к проживанию в МДМ. Хотя ДОМ этот и стоял на твердой каменистой почве, он все же немедленно отправлял своих постояльцев подальше от земли. Во всем тут ощущалась связь с морем, словно кто-то не хотел, чтобы моряки привыкали к жизни на суше: «И быть вам поскитальцами вечными, а не постояльцами временными!». Стены МДМ облицевали камнем, в котором изобиловали раковины моллюсков; наскальная живопись в холлах представляла людей в клешах неимоверной ширины; в столовой, наряду с обычными для советского общепита вареными яйцами и манной кашей, подавали салатики, которых в прочих столовых страны не водилось, - щупальца осьминога под сметаной.
Впервые проникая в номер, я немедленно принимался жадно осматривать выдвижные ящики столов и комодов, шкафы и прикроватные тумбочки, а также шарить под кроватями и креслами. Там всегда что-нибудь находилось: иностранная монета, пуговица с якорьком, моряцкая кокарда или еще что-нибудь, по тому времени экзотическое и вообще – невидаль, мальчишеское сокровище.
А еще все те ящики имели особый запах, с морем как будто никак не связанный, но тоже экзотический. Они пахли тмином; в Керчи тогда выпекали черный хлеб, корочку которого обильно посыпали зернами тмина. В моем родном Херсоне хлеба с тмином не пекли совсем, да и вообще не помню я ничего с тмином во всех прочих давным-давно городах моего детства. Почему-то моряки хранили этот душистый хлеб в столах, комодах и шкафах; дернешь ящик на себя, а оттуда наваливается густой, настоянный, пряный, неожиданный, дразнящий и очень аппетитный аромат, а черные зернышки тмина врассыпную бросаются по дну ящика. А может, тмин в тумбочки подкладывали горничные, чтобы отвадить каких-нибудь паразитов, возможно, тоже экзотических, привезенных моряками из дальних странствий? Не знаю. Надышавшись вволю тмином и обшарив все ящики и подкроватные пространства, я отправлялся гулять по коридорам, этажам и черным лестницам МДМ. Вероятно, там тоже обнаруживалось немало интересного; но ничего, увы, ничего теперь я не помню, кроме одного: всюду в гостинице витал тот самый едва заметный, но узнаваемый и стойкий запах тмина.
Давно это было, давным-давно. Не сохранилось ничего из того, что я находил в тех ящиках, ни пуговиц, ни монеток, ни прочих мальчишеских сокровищ. А вот запах тмина я помню до сих пор, и помню так, как если бы только что раздавил на зубах верткое зернышко. Он вспоминается совершенно неожиданно, без всяких намеков, просто так: бац! - и навалился, как будто я только что потянул на себя ящик межрейсового комода. А иной раз он плывет от хлебных стеллажей в супермаркете: где-то там возлежит хлеб с тмином! Хотя, нет, скорее всего, нет; скорее всего, это какой-то торговый трюк, чтобы обезоружить бдительного покупателя, отправить его в наивное детство и заставить набрать полную тележку ненужных ему вещей.
Но навалится на меня запах тмина – и я немедленно оказываюсь там, в моей давным-давно Керчи, мне снова пять или шесть, мы с папой и мамой только что въехали в кое-как прибранный номер, и я приступаю к досмотру ящиков и шкафов. Я еще ничего не знаю о связи запахов и воспоминаний, я просто жадно вдыхаю аромат тмина, которого больше нигде не услышишь, а он, оказывается, прямо сейчас и уже навсегда запечатлевает в моей памяти это мгновение. Керчь, лето, мне пять или шесть, папа и мама молоды и божественно прекрасны, как и вся жизнь, как и весь мир там, за окном, где высится целый лес мачт, одна из которых наверняка когда-нибудь станет моей… И потому теперь, через несколько десятков лет, мои ноздри ловят запах тмина, ничего другого я не помню, только это. Керчь, лето, МДМ, молодые – о, Господи, какие молодые голоса родителей за стеной и мальчик в шортах, упавший на колени перед шкафом, уцепившись обеими руками за его распахнутые дверцы. Шкаф и мальчик словно застыли на мгновение перед тем, как заключить друг друга в объятия, как старые друзья после долгой разлуки… - и вот туда, в этот миг всякий раз отправляет меня запах тмина.
Противиться ему невозможно; нужно только поскорее спрятать лицо за книгой или отвернуться к стене, оклеенной рекламой. Потому что стою я, взрослый человек со скучным лицом и седыми висками в переполненном вагоне метро, и никому невдомек, что мне сейчас лет пять или шесть, и что беззащитен я сейчас и уязвим, как всякий ребенок таких лет. Дети ведь не добрые и не злые, они просто по-настоящему беззащитные, и потому острее прочих чувствуют добро и зло, ласку и жестокость, заботу и равнодушие. И реагируют – как чувствуют, по обстоятельствам, и тоже - острее.
Вот она, западня, просто в моей собственной голове устроенная. Накатил из ниоткуда запах тмина - и я провалился в мою былую детскую беззащитность. И стою я, взрослый человек в окружении взрослых людей, и сделать со мной что угодно сейчас может всякий, даже самый безобидный и незлобивый человек, и спасают меня только скучное лицо и седые виски. Это нелепый грим, потешный камуфляж, скрывающий мою тайну; только бы никто не догадался, только бы никто не ощутил тот самый запах из моего давным-давно!
А потом еще тот взрослый во мне, который на мгновение отпрянул в сторонку, вспугнутый запахом тмина, приходит в себя и вдруг замечает, что жизнь, по большому счету, уже прожита и состоялась. Куда бы ни вели когда-то давным-давно дороги мальчика, распахнувшего объятия шкафу, одна из них уже выбрана, а точка невозврата, скорее всего, пройдена. Так и не стала моей одна из тех мачт на горизонте…
А потом запах тмина уходит так же внезапно, как и пришел; взрослый решительно возвращается. Что? Кто? Какой мальчик? Тмин? Шкаф? Что за ерунда? Какое там прожита и состоялась? «Станция «Арсенальная»…» – о, именно, «Арсенальная», там-то жизнь только и начинается, и… Вагон глубоко присел, качнулся, замер, двери распахнулись, пассажиры врассыпную бросились на платформу, и следом бросились врассыпную все взрослые мысли, совсем как…
…совсем как зернышки тмина по дну ящика, только что выдернутому из угловатого стола нетерпеливой детской рукой. Что? Кто? Ах да, да: когда-то, давным-давно у самого Черного моря стоял город Керчь...
редакция 06 2019
Рисунок: Нина Дьякова, Вечерний паром, 1978 г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=839718
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 23.06.2019
Жили собі колись два хлопці… втім, нащо вигадувати? Жили собі колись я малий та мій двоюрідний брат, теж малий, на півроку тільки старший від мене. Ми – містяни, херсонці, та діди-прадіди наші походили з сіл. Ми були такі малі, що наші пращури до прадідова коліна ще жили, і влітку нами опікувалися баба з дідом і двоє прадідів, бабин тато та дідів тато. Далі ми тоді не знали нашого родоводу, який губився серед сіл Київщини та Херсонщини, як село Олександрівка, де ми літували, губилося між ланами та лиманом.
Лани починалися одразу за асфальтом і линули аж до обрію, який помітно височів над селом і впирався в біляве, без жодної хмарки небо, ген-ген отам, куди, наче струни розчахнутого велетенського роялю, протягнулися незліченні борозни, шпалери винограду, кукурудзи та соняшнику. По інший бік асфальту, на неширокій, поплямованій садибами та левадами смузі, де глинистий ґрунт вже поступався солонцю та піску, вмостилося село, а за ним і далі скрізь лежав лиман. Тим лиманом, наче струни величезної арфи, тягнулися хвильки: аж онде туди ліворуч, де бовваніли станіславські скелі, та в розмиту спекою далечінь праворуч, де майоріли сині ольвійські скелі. У спеку обрій над тим лиманом танув у паркому повітрі, через що влітку майже ніколи не з’являвся, а ми майже ніколи не з’являлися на селі в іншу пору року; тому здавалося нам, що лиман взагалі не має краю; принаймні, мені саме так здавалося, а я тоді поділяв наївну віру, що всім людям навколо здається та бачиться завжди одне й саме те, що й мені. Мабуть, всі вони помічали те, що помічав я, та милувалися тим щоразу, озираючи сільські обрії: адже «струни» ріллі тягнулися до одного горизонту, а «струни» хвиль уздовж іншого, і було в цьому щось таке велике, неосяжне, незрозуміле, ніяк не висловлюване, але безсумнівно прекрасне. А ще воно лунало; я чув або уявляв ту музику та інколи їй підспівував, коли мене ніхто, крім лиману або солончаку, почути не міг.
У селі при воді всі та кожен рибалки, а хлопці такого віку, років п’яти-шести, рибалки навіть і тоді, коли води немає. Час від часу наше літування в Олександрівці переривалося через якісь дорослі обставини, і ми поверталися в місто. В місті ми бешкетували так само, як і на селі, на повну потужність двох здібних малолітніх хуліганів, але тут бабуся мала проти нас летальну зброю. За наші провини вона піддавала нас домашньому арешту, ми не могли вийти ані на двір, ані в сусідній парк. Знічев’я ми починали нишпорити величезною бабусиною квартирою в середмісті та шукати, чим замінити наші міські розваги та нашу сільську риболовлю. Отак одного дня ми здобули під якимось ліжком або на якійсь шафі довгастий брезентовий чохол, в якому зберігалася річ небачено вишуканої, просто довершеної форми, конструкції, кольору, оздоблення, оснащення та призначення. Це був спінінг, навіть супер-спінінг, навіть батько всіх спінінгів і взагалі розкішна річ. Бамбукове, леопардового окрасу вудлище; до вудлища небесно-блакитними і смарагдово-зеленими нитками, залитими надтонким шаром бурштинового лаку, кріпилися сталеві виті кільця із справжніми керамічними вставками; держак пестив долоні натуральною пробкою; до держаку кільцями ювелірного ґатунку кріпилася величезна котушка аж із трьома перемикачами та двома кнопками, щось надскладне, витвір, судячи з дивних літер, німецького риболовно-механічного генію; на котушці була зеленкувата волосінь, яка закінчувалася металевим повідцем і коштовного вигляду рибкою-блесною. «Трофейний…» - благоговійно видохнули ми над спінінгом і забули про все; миттю потягли ми прекрасне знаряддя на балкон, звідки й закидали маленьку сріблясту рибку на ближчий до нас платан, аби впіймати коли листя, коли колючого «їжака», а коли й облизня. Ох, яка то азартна та галаслива була риболовля! Закінчилася вона очікувано, як найбільш вдалі наші розваги: у двері постукав міліціонер і наказав бабусі забрати малих рибалок з балкону, доки вони не попадали долі; так ми на деякий час втратили спінінг і свободу. Втім, наступного дня відбулося повернення на село, а разом із тим і повернення свободи, такої, яка містянам і не снилася; щоправда, спінінг нам довірила бабуся лише за кілька років, коли ми здобули достатньо шкільної та риболовної освіти, аби впоратися із інерційною котушкою; вона таки чимало нервів і волосіні нам попсувала, аж допоки ми не второпали, що й до чого. Та щойно по крамницях з’явилися котушки безінерційні, які в криворуких рибалок не утворювали «борід» із волосіні, я назавжди відмовився від інерційних барабанів, а брат ще довго рибалив із тією «трофейною» котушкою.
На селі наш ранок завжди починався з риболовлі; зазвичай ми ходили на лиман, обираючи найкоротший шлях, навпростець через город і солончак до води. Вередувати й тинятися берегом лиману туди або сюди в пошуках кращого місця не було жодного сенсу: лиман скрізь однакової глибини, із рівненьким піщаним дном, і скрізь повно бичків, тільки тягай, а щось інше навряд чи витягнеш, і щодо того була в мене спеціальна теорія. Звісно, немає такого рибалки, який не шукає свого особливого місця; таких місць у нас було два: уламки старого причалу на скелях і зрошувальний канал. На скелі тоді ми ходили зрідка, бо далеченько, доки дочимчикуєш, вже сонце високо, спекотно, риба пішла на глибину шукати холодку. А канал приваблював нас надзвичайно; ця штучна водойма також знайшла своє місце в моїй теорії риболовлі, яку, зрозуміло, поділяли брат, всі олександрівські рибалки та решта наукового і рибальського світу.
Теорію мою найліпше пояснює оцей малюнок. Як бачите, лиман обіцяв вірний шматок хліба, тобто відерце бичків, а канал пропонував неймовірний шанс. Хай не оманює нікого наша ідіотська риболовля на платані; попри все це, ми чудово розуміли все про шанси та вірогідність, і тому на каналі опинялися тоді, коли на лимані зчинявся шторм, або тоді, коли жага пригод і нечуваної здобичі робилася непереборною. У ту здобич ми з братом вірили свято; втім, тепер, коли я вже зрозумів, що більшість моїх теорій та «здається» ніхто або майже ніхто не поділяє, я вже не знаю, у що тоді вірили «ми»; але я вірив своїй теорії, а вона не лишала сумнівів: справжню рибу можна спіймати лише в каналі. Його недавнє штучне походження не заважало цій вірі; їй не заважав навіть той факт, що риба потрапляла в канал не з рибальського раю, де лускаті янголи плекають для кожного вірного рибину його мрії, а з лиману, через довжелезну трубу, яка єднала дві водойми.
Найцікавіше з теоріями відбувається тоді, коли справа доходить до практики. Власне, не варто було оце все пригадувати та розповідати, якби моя теорія риболовлі не стикнулася одного дня з практикою риболовлі. Це таки відбулося, навіть двічі, і наслідки виявилися такими суперечливими, що… втім, дотримуюся фактів, суто фактів і нічого, крім фактів.
Одного неймовірно спекотного дня, коли ми зі своїми кривими саморобними вудками затрималися на лимані набагато довше, ніж звичайно, мало не до самої води під’їхала автівка з якимось дивним номером, ані херсонським, ані миколаївським (відчуваєте, як все складається одне до одного від початку?). Це була «Нива», всюдихід; колір її годі було роздивитися, така вона була брудна та замурзана. З «Ниви» виліз якийсь незнайомий черевань; він роздягнувся до трусів, нап’яв на голову легковажну панамку, видобув із багажника садок і складане вудлище («Ти бачив?! Телескопічне!!!») і рушив до води. Мене роздирали суперечливі почуття: я смертельно заздрив вудці череваня та водночас безмежно зловтішався: певно, це єдиний на весь світ невіглас, несвідомий моєї теорії риболовлі, яка пророкує йому аж нічого. За всіма постулатами ловити йому бичків, але садок череваня мав такі величезні вічка, що бички щасливо повернуться до води та, хтозна, потраплять до нашого відерця, з якого їм один шлях: на бабусину чавунну сковорідку, яка вміє смажити рибу, яєчню, картоплю та найсмачнішу в цілому світі їжу – коржі з риб’ячою печінкою, заради якої, власне, ми й ниділи під безжальним промінням олександрівського полуденного сонця.
Між тим черевань дошкандибав до води, покривився на смарагдові хвильки (ага, лиман вже цвів), зайшов по кісточки у гарячу прибережну зеленкувату каламуть, покрутив у пальцях гачок, тоді поплював на нього та закинув вудку. Я вже мало не наважився розпочати із ним розмову про особливості місцевої риболовлі та мою теорію, коли він смикнув вудку, щось там підсік і … О, Господи! Він «виважував»! Щось чимале опинилися на дядьковому гачку, і було воно таке велике, що просто так підняти з води та кинути на пісок його було ніяк: втратиш здобич! Ми скочили на прямі ноги, підбігли до череваня та щось несамовито загорлали; а черевань між тим вправно опікувався вудкою та здобиччю, яка за лічені хвилини опинилася на березі. Це був лящ, лящ-велет, такий, яких ми тільки в колгоспних рибалок бачили, коли ті привозили нашому прадіду дещо «на юшку». Черевань мугикнув щось переможне під ніс, вкинув рибину в багажник, вбрався в міське та відбув, лишивши по собі хмару куряви, яка ще довго висіла над солончаком і тягнулася аж до асфальту, яким «Нива» рушила в бік Миколаєва. Брат дивився їй услід, а я втупився в зрадливий лиман: він щойно зруйнував мою теорію риболовлі, відповідно до якої такого просто не могло статися! Тому, мабуть, люди так вперто тримаються своїх переконань, будь-яких, найсміховинніших, тому що їхній крах або відмова від них – надзвичайно болюча штука; почуваєшся дурнем, і соромно тобі до сказу, а ще – наче світ перекинувся та впав тобі на голову та придавив своєю непереборною вагою і тебе, і твою жалюгідну теорію…
За кілька днів моя наукова поразка дещо загоїлася, до того ж, над Лиманом тримався рівний потужний вітер, який здіймав хвили метрової висоти; купатися в таку погоду насолода, а от рибалити неможливо. Ні, я не міг через того череваня та крах теорії відмовитися від риболовлі, адже це – пристрасть, яка не вкладається в жодні теорії, тому хай там як воно працює, але не хочеш, а мусиш брати вудку та кидати – хоч у воду, хоч на дерево. І ми рушили на канал; а там була така місцинка, наше «особливе місце», яку просто обожнював брат і, здається, решта місцевих рибалок; зазвичай нам не щастило – коли не прийдемо, а там вже хтось і сидить. Але того разу все складалося напрочуд щасливо: і вечірня погода наче шепотіла «хлопці, за вудки та гайда до води», і на каналі не було нікого, і навіть те особливе місце чекало на нас, ще ніким не зайняте (відчуваєте, як все складається одне до одного від початку?). Канал – споруда штучна, створена якимись потужними машинами, які за раз перекидають десятки кубометрів ґрунту, але чистої роботи не вміють робити. Тому береги каналу були так собі придатні для сидіння або стояння з вудкою: грубезні грудки скам’янілої землі, по яких зміїлися білі смужки солі, нагадували мені вираз «марсіянський ландшафт». Подекуди час, дощ і вітер пом’якшили той неземний краєвид і утворили придатні для рибалок місця. А одне з них, те саме, наше друге особливе місце, мало вигляд такий же чужорідний каналу, як його решта – лиману та селу; це був наче куточок затишного земного ландшафту, перенесений на Марс якимось тужливим космонавтом родом з Олександрівки.
Те місце мало рівненьку, зарослу м’якою травою поверхню, а формою нагадувало людську нижню губу, якщо її добряче закопилити. Береги каналу грубими стрімкими стінами височіли понад водою метрів на три, а та «губа» приязно вигиналася у подобу посмішки та низенько спускалася до води. До того ж, закопилена «губа» утворювала невеличкий навіс над каналом; до дірок зачитане «Любительське риболовство» вчило, що під таким навісом у глибокій воді ховається від спеки та решти неприємностей риб’ячого життя все велике та цікаве, про що ми тільки в книжках читали, а так, на власні очі, ніколи не бачили. Головне ж, за моєю теорію тут і мала чекати на нас наша головна здобич, рибина усього життя. Щоправда, всього лише кілька днів тому моя теорія зазнала краху, тому я не плекав особливих надій на наше особливе місце, яке нині так приязно і відверто чекало на нас.
Я влаштувався на травичці та заходився лагодити вудку, а брат вже закинув свою; він почепив черв’яка на гачок ще дорогою та весь час прискорював ходу, а я за ним, так що до каналу ми вирушили швидкою ходою, прямували підтюпцем, а прибули туди вчвал, спітнілі та захекані. Мабуть, для решти світу це мало доволі комічний вигляд: такі собі безлошадні лицарі із довгими кривими списами б’ють чорними п’ятами дорогу, аж курява здіймається, а одного з них по стегну боляче стукає м’яте відерце (чи лицарський шолом, пошкоджений у битвах?). Не знаю, чого він так поспішав; я просто біг за ним; та за хвилину чи дві все – погода, вільне особливе місце, наш алюр до каналу, братове лаштування вудки на ходу – все це склалося до купи та до ладу, а світ в моїх очах знову перекинувся.
Братів поплавець нерухомо стояв у воді метрів за два від навісу, утвореного «губою», аж раптом той поплавець рішучо, швидко й так потужно, що за ним аж хвильки здійнялися, рушив до краю навісу та й під нього. Брат підсік і вже простягнув ліву руку, аби підхопити здобич, але риба не піддалася; вона лишилася у воді та навіть на поверхні не з’явилася. Щось вовтузилося в глибині, зблискувало звідти довгастим сріблястим боком і міцно тримало гачка. Я щось заволав, і брат завищав тоненько, а чудовисько тягало братову вудку туди й сюди, скільки вистачало волосіні. Так тривало мить або хвилину або десять, не знаю; тоді брат оговтався та заходився «виважувати» рибину, точнісінько як той тілистий добродій на замурзаній «Ниві» три дні тому. Я стояв поруч і цитував уголос поради з «Любительського риболовства» та всі інші, за все моє коротеньке життя почуті від олександрівських рибалок.
Чи то рибина відчула, що має справу з родовими рибалками, діди та прадіди яких споконвіку ловили на лимані її дідів та прадідів, чи то втомилася, але нарешті вона лежала на травичці, судомно хапаючи повітря ротом і повільно вигинаючи дебеле тіло. Такої великої тарані ми ніколи… та що там такої великої! – ми знали, що в лимані живе тараня, ми їли її, смажену, в’ялену, солону, але ніколи ще не ловили. А тут… неймовірна рибина, просто неймовірна: красива, велика, цінна, дужа, яка до останнього боролася за власне життя – ось це і є справжня заповітна здобич, яка сповнює серце рибалки не так радістю, як гідністю, адже риболовля – не про сантиметри та кілограми, а про інше. Чесне протистояння та перемога над гідним суперником – ось про що.
Я тим часом заспокоївся та збагнув, що світ мені знову перекинувся. Моя теорія цілком підтвердилася практикою, вона спрацювала, а ще – несподівано розвинулася, розрослася та вийшла за межі, які я сам їй визначив. Я тоді це тільки відчув, а висловлюю тільки тепер, коли вже років із двадцять не тримаю вудки в руках. На додачу до природних речей, як-от погода, час, сезон, водойма, рослинність і все решта ознак, за якими рибалка визначає особливе місце та оцінює свої шанси, є ще такий чинник як віра. І як та віра виводить рибалку з хати в жахливу негоду, бозна куди веде його, змушує мерзнути, мокнути, годувати комарів і ґедзів у «особливому місці», точнісінько так вона приваблює туди здобич. Віра веде її, і вона суне до «особливого місця», вперта та цілеспрямована, наче лосось, який прямує на нерест, лине невідомо звідки: з таємної ями, від іншого берега, через трубу, що єднає лиман і канал, або й прямісінько з рибальського раю, де лускаті янголи плекають для кожного вірного рибину його мрії…
Ось така вона – теорія риболовлі!
червень 2019 року
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=839099
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 17.06.2019
Еще в школе, в седьмом классе, я даже точно помню момент, всё, время, место, обстоятельства –
я висел на поручне переполненного троллейбусе, который вперевалку проползал под ЖД мостом у площади Победы, за окнами стоял херсонский раскаленный пыльный май, в автобусе – знойный тропический август, на мне слева висела какая-то тетка, а справа полная учебников сумка, я ехал к бабушке за младшим братом, а еще читать монументального двухтомного «Дон Кихота», пока бабушка собирает младшего, -
так вот еще тогда я понял, что мой мозг – довольно удобная машина, превосходно приспособленная для написания школьных сочинений. Стоило забросить в него тему - и о ней можно было не думать; к назначенному сроку мозг выдавал мне готовый текст, который я прилежно записывал. Прилежно - это гипербола; писал я довольно неразборчиво, оставлял на бумаге кляксы и чернильные отпечатки пальцев, черкал и правил чистовики, а черновиков не признавал совсем. Тогда за сочинения ставили две оценки: первую за текст, вторую за орфографию с пунктуацией. Мозг всегда получал заслуженную пятерку; вторая оценка, то есть моя личная, никогда не бывала выше 4 балов. Но Бог с ними, с оценками; речь теперь о примечательном свойстве мозга - и не только моего; таким свойством - работать "самому по себе", в фоновом режиме, где-то там невидимо, неслышно, сверхурочно и независимо от того, чем заняты руки. Кроме того, что некая доля мозга, укрывшись в темном углу черепа, размышляет и сочиняет, генерирует идеи, формулы и удачные фразы, она еще и успевает замечать все, что ей потребуется для работы, когда я сяду записывать его продукт. Цитаты, картины, музыку, обороты речи случайных попутчиков, внезапно и на мгновение измененная игрой света реальность – ничто от него не ускользает. А если я не поленюсь хотя бы одной строчкой, даже одним словом отметить ее находку – то и совершенно ничего не ускользает.
Вот так вот несколько лет назад, когда затевался первый национальный конкурс морской прозы имени Юрия Лисянского «Мателот», я поручил мозгу заняться изучением вопроса. На самом деле, конечно, немного раньше; я даже точно помню момент, все, время, место, обстоятельства –
я стоял в полупустом вагоне метро, который со станции «Днипро» вползал в темный туннель, что-то там сломалось, и в салоне не загорелся свет, пассажиры зашушукались, завозились во мраке, залившем вагон, завозились, там и сям засветились экраны телефонов, а потом и фонарики телефонов вспыхнули, а мне в этот момент пришлось зажмуриться, потому что в голове моей пронеслось нечто вроде молнии, одновременно все сразу – предчувствие, умысел, замысел, сюжет, его повороты и развороты, персонажи, ретардации, метафоры и гиперболы, пока еще сваленные в одну неопрятную кучу, но уже сообразившие все про свое место в будущем тексте о… ну конечно, о море и моряках, о чем же еще, разумеется, только что уволенный с работы человек именно об этом должен помышлять, передвигаясь в столичном метро, Мелвилл был прав: как только вы заметили, что начинаете пристраиваться к похоронным процессиям, немедленно бросайте все и отправляйтесь в море, а нам, авторам текстов, для этого не нужно ни вставать с любимого табурета, ни даже покидать хвост процессии, к который мы только что незаметно пристроились, - для этого достаточно дать волю воображению, а если не полениться хотя бы строчкой, хотя бы словом отмечать курс нового путешествия, то со временем оно вполне может превратиться в текст или даже целую книгу! -
так вот еще за некоторое время до «Мателота» мозг по моему приказу или по моей прихоти погрузился в морскую тематику. «Мателот» так и не стал моим авторским триумфом, но приблизил меня к нему настолько, что я все или почти все о нем понял, но не суть, не в этом суть! – мозг, будь трижды благословен вложивший в наши черепные коробки это удивительное устройство! – мозг начал свою творческую работу в новом направлении. Оказалось, что он уже давно испытывает пылкий интерес к морю; что романтика путешествий его безумно волнует; что все земные дали и просторы просто ничто по сравнению с теми, которыми так просто и щедро богат мировой океан, и только там, над волнами, есть достаточно места для воображения. И много еще чего оказалось, и тексты были написаны, и продолжают появляться; мозг извлекает, а я (не)прилежно записываю детские воспоминания, фантазии, впечатления, какие-то внезапные исследования и параллели… - хорошо все-таки, что теперь у меня полная свобода творчества, и никакая вторая оценка за прилежание, орфографию и пунктуацию не омрачает ни процесса, ни плодов этого радостного труда!
Всякий человек в своих литературных вкусах как бы следует историческому развитию литературы: начинает с эпоса, потом бывает барокко, классицизм, рококо, романтизм, реализм и так далее (не придирайтесь к порядку). А может, он просто следует школьной программе, которая эпос, например, «Илиаду» и «Одиссею» предлагает изучать первым, как наиболее раннюю форму литературы; так и «Дон Кихот» попадает в разряд детского чтения, и Рабле, и еще много чего – потому что эти великие книги угораздило появиться раньше прочих. Впрочем, они на то и великие, чтобы оказаться по росту любому читателю; он растет, а Великая Книга оказывается ему всегда впору и чуть-чуть на вырост, читатель вытянулся – и снова она в пору и чуть-чуть на вырост… Так вот вышло и с моей маринистикой: эпические и романтические мотивы в какой-то момент доросли до реализма и обнаружили бездну. Отпрянуть от нее не получилось раньше, чем я достаточно глубоко ужаснулся, до мурашек и вздыбленных на затылке волос, до момента, когда сама бездна обратила на меня внимание. Она даже не посмотрела в ответ; она как бы обозначила, что она всегда где-то рядом, ждет всех и каждого, никто ее не минует, ибо имя ей смерть. Засмотревшись в море, в талассу, в дали и просторы, наполнившись ими, я вдруг увидел другую сторону. Недаром Джозеф Конрад приходил в ярость, когда его называли певцом моря. Самые захватывающие приключения, потрясающие открытия, фантастические виды, вся роскошь и богатство моря на страницах конрадовых книг не должны никого обмануть. Речь идет прежде всего о человеке на самой границе жизни и смерти; корабль, его палуба, этот единственный клочок тверди на миллионы квадратных миль хлябей, есть символ этой границы; а хлябь, пучина, бездна – это никакой не символ, это и есть сама смерть.
Мой отец моряк, капитан дальнего плавания. Долго, очень долго, до самого «Мателота» и потом еще некоторое время я по детской своей глупости восхищался романтикой его морских путешествий. Но бездна, вдруг явившая себя или осознанная той самой долей мозга, занятой творческим трудом, вдруг начала ставить кубики в ином порядке. Ты подумай, шептал взволнованный голос, ты только представь: 30 человек экипажа, 30 человеческих судеб, жизней, опыта, разные темпераменты, склонности и свойства; они заперты на корабле в океане, словно каторжники в остроге; под ними – бездна; со всех сторон они окружены опасностями, каждая из которых способна многажды погубить их корабль; они много и тяжело работают; промашка одного может погубить всех. Капитан над ними – начальник и командир, судья, полиция, палач, нотариус, душеприказчик, и прочая, прочая, прочая, столько прочая, что впору назвать его верховным божеством. Хотя божество – не точное слово; это если не ад, то его преддверие; Дейви Джонс и его чудовищная команда – это символ того, во что может в мгновение ока превратиться корабль!
Разумеется, это такое же романтическое преувеличение, как и восторг по поводу морских приключений; правда где-то посредине, да… Точно так же, как корабль всегда находится посредине пути над бездной, которая сама смерть! Колоссальная ответственность лежит на плечах капитана; нет, Мелвилл не мог найти лучшего имени для своего героя. Зовите меня Измаил – неважно, как его взаправду звали. Измаил – вот достойное и страшное имя морскому скитальцу, тем паче – капитану. «Руки его на всех, и руки всех на него» - вот потому зовите его Измаил. Как поход в море есть поход в просторы самой смерти, так и капитан корабля есть человек, облеченный властью, правом и обязанностью дарить и отнимать жизнь, и каждый из его экипажа тоже получает право на жизнь капитана – потому вверил ему свою. Вот что значит «Руки его на всех, и руки всех на него»!
Страшно мне об этом думать, и мороз подирает по коже, и волосы встают дыбом на затылке. И вообще страшно, и за папу страшно; он, конечно, счастливо избежал всех опасностей бездны, не дался ей, но она, однажды изведанная, навсегда с ним. По детству я умилялся его словам о «море снится» - а теперь уже нет. Теперь я понимаю, что бездна продолжает всматриваться в морских скитальцев, ускользнувших от нее и укрывшихся на суше, потому что они нарушили ее порядок вещей.
…Всем этим занимался мозг, пока я занимался чем-то еще. Но ни одна цитата, ни одна картина, ни один штрих, имеющий значение, не ускользнул от него. Он вдруг вспоминал сто лет назад прочитанные письма ван Гога; казалось бы, художник, а вот поди ж ты, как точно сказал в письме, кажется брату: «Рыбаки знают, что море опасно, а шторм страшен, но не считают эти опасности достаточным основанием для того, чтобы торчать на берегу и бездельничать. Такую мудрость они оставляют тем, кому она нравится. Пусть начинается шторм, пусть спускается ночь! Что хуже — опасность или ожидание опасности? Лично я предпочитаю действительность, то есть опасность...»
Он подбирал картины – и пока я коллекционировал лучезарные рассветы с закатами, окрасившие паруса Монтегю Доусона в невиданные на суше цвета, он старательно паковал свои гигабайты другими картинами. Вероятно, Уинслоу Хомер, когда поселился в Мейне, на берегу океана, вплотную столкнувшись с рыбаками, заметил то же самое, что и я: людей на самой границе между жизнью и смертью. И потому 1885 год ознаменован тремя картинами, в которых вся надежда жизни и весь ужас смерти: «Туман надвигается» (Fog Warning), «Спасательная команда» (Life Brigade) и «Потерянные на Большой Банке» (Lost On The Grand Banks). Вы подумайте, lost - «потерянные», это и «навсегда потерянные», «погибшие». Когда корабль гибнет вместе со всем экипажем, например, как парусник «Копенгаген», в морских газетах и страховых отчетах пишут короткую фразу: lost with all hands. Эти потерянные не найдутся никогда.
Life brigade [img]http://www.sothebys.com/content/dam/stb/lots/N09/N09939/053N09939_9MNPM.jpg[/img]
Fog Warning [img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/1/17/Winslow_Homer_-_The_Fog_Warning_-_Google_Art_Project.jpg/1200px-Winslow_Homer_-_The_Fog_Warning_-_Google_Art_Project.jpg[/img]
Lost On The Grand Banks [img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/a/a1/Lost_on_the_Grand_Banks_by_Winslow_Homer_1885.jpg[/img]
Впрочем, я пока точно не знаю, что затевает этот затворник там, наверху, над моими плечами, в укромной тьме черепной коробки. Время покажет; а пока же остановимся на том, что литературная маринистика – жанр богатый, щедрый, увлекательный и абсолютно не нишевой. Он просто не может быть таким: герои, поставленные над бездной, живут на полную, раскрывают все свои качества так, как только могут они раскрыться в таких обстоятельствах. Те же Мелвилл и Конрад это прекрасно понимали – и как моряки, и как писатели, и оттого они создали Великие Книги. Да, остановимся на этом.
…и, разумеется, на том, что снова и снова заставляет мою кожу покрываться мурашками, а волосы шевелиться на затылке, когда я звоню папе или встречаю еще какого-нибудь капитана или просто моряка. «Зовите меня Измаил… Руки его на всех, и руки всех на него…»
06/2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=839024
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 17.06.2019
Я, как вы уже знаете, натуралист-любитель, наблюдатель за всякой живностью и растительностью. В этом году, правда, наблюдать приходится все больше из окна или на бегу, в пути по рутинным делам, но даже такой формат позволяет кое-что заметить. Наблюдать за жизнью не только любопытно и интересно, но и радостно; впрочем, каждому свое, а любимое занятие, призвание или просто хобби для того и нужно человеку – чтобы радоваться. Сейчас слушаю книгу Джеральда Даррелла «Моя семьи другие звери» и в некоторых эпизодах ощущаю с автором настоящее родство, вплоть до полного отождествления. Вот Джерри отправляется на прогулку с собакой, ему попадается лужа, а в луже, Бог ты мой! – дафнии, пиявки, личинки стрекоз и еще какие-то существа. Джерри радуется возможность их наблюдать, узнавать их имена, примечательные подробности образа жизни – ему это прежде всего в радость, и во всякой твари он не видит ни опасного, ни мерзкого, ни противного. Вот так и я, далеко уже не 10-летний мальчик, замираю у лужи или дерева или еще какого-то островка жизни по пути в супермаркет или на почту. И, совсем как Джерри, я обнаруживаю в само незначительном островке жизни широкое поле для наблюдений и щедрый источник радости.
Вот недавно сидел я на кухне, погруженный в обширную, но не слишком интересную задачу. А за окном время от времени раздавался птичий скандал. Хотя задача передо мной стояла малоувлекательная, но сроки поджимали, и я удерживал себя за работой, а на скандал посмотреть не выходил. Тем временем краткие пронзительные возгласы скандалистов раздавались то прямо под моим окном, потом удалялись, ни на секунду не умолкая, таяли в городском шуме, потом снова возникали в нем, приближаясь как бы скачками: тихо – громче – намного громче – очень громко и совсем близко – тише и дальше – еще тише – и так без конца. Голоса скандалистов я уже узнал: так кричит большая синица, самая у нас распространенная. Наконец, я не выдержал и вышел на балкон полюбопытствовать: о чем спор.
Я ошибся, причем самым радостным образом ошибся. Кричали голубые синицы – вид куда более редкий и осторожный, чем синица большая. С десяток синиц прыгало туда и сюда по веткам каштана под мои балконом, издавая те самые пронзительные вскрики. Хотя их движение среди ветвей и листьев напоминало броуновское, можно было заметить, что стайка следует за одной синицей, которая, попрыгав по каштану, перелетела на робинию, куда следом упорхнули остальные. Пометавшись и помитинговав на робинии, синицы были увлечены своим вожаком на каштан через дорогу, потом на соседнюю грушу, далее на липу, на клен и так далее, пока они не исчезли, а их крики не растворились в уличном гаме. Я вернулся к работе, но уже очень скоро крики раздались вновь, и снова в той же манере: все ближе и все громче. Я вышел на балкон с фотоаппаратом – все-таки его 10-кратное увеличение будет получше моего самого мужественного прищура. В объектив я рассмотрел, что в стайке одна взрослая синица, а все остальные – совсем еще юные птицы, слетки, сеголетки, птенцы-подростки. Взрослая птица, вероятно, обучала их полету, которые начались для них совсем недавно. Несколько лет назад примерно в это же время, в начале июня, мы с младшим нашли птенца большой синицы под липой; он выпал из гнезда, и теперь затаился в траве, пока его родитель требовательными свистами призывал его немедленно вернуться в гнездо. Но птенец еще не умел летать, а попыток взобраться на дерево почему-то не предпринимал, хотя лапы синиц превосходно устроены для того, чтобы удерживаться за что угодно и повисать над чем угодно, чем можно поживиться. Я поднял птенца с земли, и он крепко уцепился своими коготками-крючьями за мой палец; родитель на дереве в ужасе или в ожидании замолчал. Я как только мог высоко поднял птенца над головой и поставил его на ствол дерева; он послушно уцепился за кору и полез вверх, как заправский альпинист. Родитель подбадривал его криками сверху, мы с сыном – криками снизу, и так он добрался до родной ветки и оказался в гнезде. А эти скандалисты, очевидно, уже научились летать, и теперь взрослый обучает их искусству высшего пилотажа. Я порылся в «Жизни животных», чтобы сверить сроки; да, так и есть: синица выводит птенцов в конце апреля, к середине мая они выходят из яичек, а через три недели – из гнезда. Я стал свидетелем этого исхода и освоения воздушных пространств Киева новым поколениям птиц, которые так оживляют и расцвечивают наш город, особенно зимой, когда все так монотонно бесцветно и уныло.
Наблюдая за синицами, я заметил и леденящий кровь номер, выполненный стрижом; вообще стрижи носятся над моей улицей весь бесконечный световой день, от самого восхода солнца, преследуя насекомых, гоняясь друг за другом и совершая в небе потрясающие трюки. Птицы эти развивают очень приличную скорость, при этом демонстрируя великолепную точность и безупречный расчет. На моих глазах стриж, который только что был едва заметной точкой в небе, спикировал на уровень пятого этажа, совершив нечто вроде «горки»: начиналась она в поднебесье, а закончилась в тончайшей щели над окном соседнего дома, где у стрижа, наверное, гнездо и семья. У меня на миг остановилось сердце – мне показалось, что он разобьется, однако птица юркнула в эту неприметную щель так, как я, находясь в здравом уме и твердой памяти, вошел бы в самую широко распахнутую дверь. Впрочем, ведь даже в таком состоянии можно задеть косяк; вот так и стрижи ошибаются. Однажды мы услышали на кухне шум; шум был незначительным, смотреть было лень, но все-таки любопытно; я отрядил на кухню кота. Арчибальд, даром что кот, служил у меня скорее собакой, охотничьей и сторожевой, и вообще отличался от котов, обладая вполне человеческими качествами и свойствами. Он достоин отдельного рассказа; здесь я ограничусь только одним эпизодом его долгой жизни и карьеры. Так вот, я попросил Арчибальда проверить, что за происшествие на кухне; он поднялся и убежал. А мы как раз смотрели какой-то остросюжетный фильм, и потому о шуме на кухне и о коте забыли почти на час, пока на экране не появилось КОНЕЦ. Тут мы заметили, что кот с кухни не вернулся и о происшествии не доложил; отправившись следом за ним, мы обнаружили, что на полу кухни напротив балконной двери лежит стриж, а поодаль, на некотором от птицы расстоянии, устроился кот. Неподвижные, как маленькие изваяния, птица и кот уставились друг на друга, поддерживая постоянный визуальный контакт, как бы даже поединок; две пары глаз - черные блестящие бусинки и светящиеся янтарные – напряженно всматривались одна в другую: ведь такая встреча по всем природным законам для одного из дуэлянтов может закончиться фатально. Я похвалил Арчибальда за деликатность и осмотрительность, поднял стрижа и осмотрел его; кажется, все его механизмы были совершенно исправны, он просто ошибся, увлекся и промахнулся мимо своей цели, зато попал в наш балкон и оттуда – на кухню. Взлететь с пола он не мог – ка и у ласточки, лапы стрижа не приспособлены для прыжков, с которых у более крупных птиц, например, у ворон, и начинается полет. Он пикирует с высоты и летит; вверх он взлететь не может. Я вынес стрижа на балкон, вытянул руку, раскрыл ладонь и стриж немедленно улетел, провалившись сначала куда-то вниз, а потом внезапно, свечкой, взмыв к небесам. Арчибальд проводил его красноречивым взглядом: тоже мне, летчик…
Сейчас в жизни многих птиц именно такой период – освоения неба. Птенцы выходят из гнезд и встают на крыло; взрослые их учат и опекают. В прошлом году я наблюдал, как два ворона-слетка под присмотром взрослого изучали газон и все, что на нем произрастает, валяется и может быть употреблено в пищу или для игры (см.«День підлітків»). А вчера мы с сыном заметили, как пара серых ворон учит своего птенца летать. Вначале все три птицы сидели на одной ветке; птенец совсем не намного меньше взрослой птицы, однако вид у него все равно детский: и движения, и занятия, и оперение, еще как бы новое и чуть-чуть ненастоящее, только очень похожее на оперение взрослой птицы, как бы игрушечное – все выдавало в нем ребенка. Взрослые вороны синхронно снялись с ветки, пролетели по грациозной широкой дуге и с безупречной синхронностью приземлились на дерево метрах в ста. Там они сложили крылья и уставились на своего отпрыска с очевидным призывом: птица, а ну, лети сюда. А тот, оставшись один, проследил полет и приземление родителей, потом заходил туда и сюда по ветке, встряхивая крылья, крутя головой и что-то поклевывая. Взрослые все так же призывно на него смотрели. А ему не очень хотелось лететь; он даже отвернулся от них, потом неловко перепрыгнул на другую ветку, но упорный взгляд родителей возвращал его к занятиям: птица, а ну-ка, лети сюда. Потрясая крыльями, поднимая плечи и пряча в них голову от страха, птенец отважился перелететь на ближайшую ветку, произведя при этом такой шум и треск, как будто эта ветка сломалась. Один из родителей вернулся к нему, что-то пробормотал, почистил клюв – чище работай крыльями, чище! - и улетел к супругу. Птенец еще некоторое время топтался, вскаркивал, крутил головой, а потом, когда, казалось бы, он уже раздумал лететь, прыгнул вниз и вовсю заработал крыльями – и полетел! Правда, совсем не туда, не к папе с мамой, а в самую гущу деревьев, куда следом за ним мгновенно ринулись родители. Урок состоялся.
…все это я заметил на бегу, между делом, но радость от этого моя ничуть не меньше. Она настоящая, подлинная; это то, что любит мое сердце, в чем находит источник красоты и восхищения устройством мира. А сколько места этот источник занимает в жизни, устраивается ли он между делами или вытесняет их и сам на какое-то время или навсегда становится делом, - это, между нами, не так уж важно. Важно – его найти; и тогда черпать из него можно бесконечно, и черпать ее – радость. А радость она и на бегу – радость.
07.06.2019
Фото автора - та самая голубая синица, летчик-инструктор
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=837945
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 07.06.2019
Я прокинув
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=837314
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 02.06.2019
Помните... Да нет, откуда вам. Хотя... Ладно, приступим. Я - локальный патриот, люблю места, в которых живу или жил. Гидом, конечно, ни по Херсону, ни по Киеву, ни по Александровке мне не стать; для этого я слишком восторжен и не слишком осведомлен. Люблю, и все; осведомленности для этого не требуется, а восторженности вполне достаточно. Но какие-то отдельные аспекты родимых пепелищ все-таки проникают даже в мое ленивое сознание. Например, литературные. Херсон, среди прочего, вотчина поэта Александра Кабанова (снимаю шляпу, низко кланяюсь) и Бориса Лавренева. Музея Кабанова там по недосмотру властей пока еще нет, а музей Лавренева уже есть. Мой локальный патриотизм подвигнул меня еще в раннем детстве полюбить Лавренева, книжка которого как нельзя кстати нашлась в домашней библиотеке и пришлась мне впору. Хорошо, что я тогда был так мал; не уверен, что сегодня эти рассказы уж так бы мне понравились (такая как бы переоценка случилась и с Новиковым-Прибоем, и с другими, но не суть).
Был в той книжке рассказ "Срочный фрахт" - он так поразил меня, шестилетнего, так, что через несколько десятилетий я вставил его уже в свой рассказ, вероятно, один из немногих по-настоящему неплохих, - "Контейнер". Суть в чем: мальчишки в одесском порту чистят дымовые трубы судовых котлов. Взрослый туда не пролезет; не чистить нельзя, иначе можно взорвать пароход, а он чертовски дорого стоит. Но трубы узкие, не всякий ребенок пролезет, а иногда он там может и застрять. И мальчик по прозвищу Крыса, которое он получил за свою пронырливость в тех самых трубах, таки застрял. Извлечь его не вышло. А фрахт срочный. Капитан разводит пары и выходит в море...
История жуткая, но я ее воспринимал как литературный вымысел. А вот вчера, аккурат в канун дня защиты детей, попались мне фоточки. Это - те самые мальчишки, только английские, и трубы они чистили не на пароходах, а в домах. Причина одна: сажа может загореться, а с ней и весь дом, который чертовски дорого стоит. И несчастные случаи с мальчишками происходили именно такие, как с Крысой из рассказа Бориса Лавренева. В документальном фильме, недавно снятом об этих мальчиках, приводят слова из какой-то хроники. Случалось, маленький трубочист застревал в дымоходе, и его не могли вытащить или попросту о нем забывали и разводили очаг - ведь дом нужно отапливать. Вместе с дымом из трубы неслись крики погибающих в огне и чаду детей - их бывало слышно за 2 мили.
Это, конечно, было, но было целых сто лет тому назад, и с тех пор человечество, конечно, предприняло много усилий, чтобы "никогда снова", но... Но и по сей день дети остаются самым уязвимым народом планеты. И дело тут не столько в равных правах, которые закрепляют за ними и им гарантируют на самом высоком уровне, и не в государстве, которое начнет бдить у изголовья каждой детской кроватки. Дело - прежде всего в отношении взрослого к ребенку.
Как в свое время меня поразила история Сеньки-Крысы, рассказанная Лавреневым, как я надолго замолчал, разглядывая фото этих английских мальчишек, так и вот эта маленькая подробность из немецкого быта впечатлила меня, но впечатлила иначе, по-хорошему. Утверждают, что немецкий взрослый с немецким ребенком никогда не побежит через автобан в неположенном месте и на желтый свет тоже дорогу переходить не станет. Более того: этого не сделает ни один взрослый, оказавшийся рядом, потому что каждый немецкий взрослый ощущает ответственность за будущее этого немецкого карапуза. Ведь он сейчас как раз в том возрасте, когда впитывает пример богов - нас с вами, взрослых идиотов! - и впитывает как пример абсолютный. Сейчас решается, будет ли он бегать через дорогу в неположенном месте или не будет. Будет или не будет? - вот в чем вопрос, понимаете, Шекспировского, Гамлетовского масштаба вопрос стоит перед взрослым, подающим такой или любой другой пример ребенку. Неправильный ответ, между прочим, чертовски дорого стоит!
...Будет или не будет?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=837246
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 01.06.2019
Всю книгу "Димкины хроники" в формате ПДФ можно скачать здесь:
https://drive.google.com/open?id=11HBfuETAPPGFs1kMfYQCK-4bWw6HBTih
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=836685
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 27.05.2019
Помните сцену в "Титанике" Дж. Кэмэрона, когда Кейт Уинслет прощается с Леонардо Ди Каприо? Она лежит на обломке деревянной обшивки салона, у нее минимальные шансы выжить. Леонардо находится в ледяной воде, придерживаясь за обломок, и шанса выжить у него нет ни одного. Он замерзает, и в конце концов Кейт приходится его отпустить, и он медленно исчезает в бездне.
Сцена, конечно, сильная, даже вырванная из контекста невообразимой катастрофы и только что зародившейся страсти, моментально достигнувшей своего пика и на этом пике раз и навсегда безнадежно оборванной.
У меня есть к ней некоторые снобисткие претензии. Она слишком декоративная, от слова "декорация". Кейт и Леонардо в океане под 42-ым градусом северной широты больше всего напоминают Джека Николсона и Мишель Пфайффер в бассейне дома Леннокса ("Иствикские ведьмы"). Им не хватает только парочки надувных фламинго, таких плавучих подставок для коктейлей. Океан безмятежен, как вода в ванне. Не верится, что он вот такой даже в самый мертвый штиль.
Разумеется, кино - это сплошная условность: дети, представьте себе, что... - и мы послушно представляем место, время, обстоятельства и т.д., в меру нашей осведомленности и фантазии, а если режиссер хорош - а Кэмэрон хорош - то и отождествляем себя с персонажами. Дело в шляпе! - выдумка режиссера становится художественной, а со временем и исторической правдой: одно дело знать, что катастрофа "Титаника" унесла полторы тысячи жизней, а другое дело испытать эмоциональное потрясение, наблюдая за Кейт и Леонардо в этой душераздирающей сцене. Запомнится именно она, и сделается сначала "я так помню, а потом "так все и было", причем едва ли не со мной было: это ведь я встретил свою единственную и невозможную любовь, пережил мало с чем сравнимое счастье разделенной влюбленности, пожертвовал собой, замерзал с надеждой, что моя смерть спасет любимую, это я исчез в ледяной бездне, это все было со мной... Ну, какие же тут могут быть претензии? Радуйся, что с таким опытом - и жив!
А Кейт на краю гибели, буквально, на самом краешке над бездной, которая уже распахнула свой алчущий зев и готова поглотить прекрасную влюбленную женщину? Есть, есть много правды в том, что смерть красавицы - прекрасное зрелище, а такой, как Уинслет - и самое прекрасное. Ну, какие тут в принципе могут быть претензии?
А вот к этой картине у меня претензий нет как-то сразу, без рассуждений, нравится вне всякого трогательного и нагнетающего контекста, который, впрочем, довольно скоро подтягивается, если смотреть внимательно или предпринять небольшое исследование. Сейчас объясню.
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/9/90/Alfred_Guillou_-_Adieu%2C_1892%2C_Mus%C3%A9e_des_beaux-arts_de_Quimper.jpg[/img]
Полотно создано лет на 100 раньше фильма и за 20 лет до гибели "Титаника", в 1892 году, французским художником-академиком Альфредом Гиу (Alfred Guillou, 1844 - 1926). Сюжет, как видите, тот же, что и у сцены в "Титанике": прощание навсегда через смерть в море, называется, естественно, "Прощай" (Adieu). Мне нравится все. Я чувствую эту сцену, отождествляю себя и т.д., претензий не имею. Впрочем, нет, имею! - многочисленные копии картины, на бумаге, шелке, пластике и прочих подручных материалах втюхивают чувствительным любителям искусства как сцену прощания влюбленных.
Вглядитесь! - судя по прическе, это сама Жанна д’Арк. Нет, она погибла на 500 лет раньше, и не в воде, а как раз наоборот. Мертвое тело должно принадлежать и явно принадлежит юноше, а мужчина, переживший крушение, по своему возрасту вполне может быть отцом мальчика, скорее всего, он им и является, судя по поцелую, которым он как бы пытается вдохнуть жизнь в погибшего. Гиу был родом из Бретани, из Конкарно, родился в семье рыбака и рос среди рыбаков. А для этой среды гибель в море - не сюжет искусства, а житейская ситуация, профриск. Как говорил другой художник, Винсент ван Гог, рыбаки знают, что море опасно, а шторм ужасен, однако эти опасности никогда не считались ими достаточным основанием для того, чтобы оставаться на берегу. И они не оставались, и некоторые из них погибали.
Но Гиу художник, и эту жизненную правду он превратил в художественную. А она этот драматический аспект жизни никому неизвестных людей в Богом забытой деревушке донесла до многих - и людей, и поколений, и через эмоциональное потрясение сделал его фактом, то есть правдой жизни. Обратите внимание - на корме лодке написано "Конкарно", название родной деревушки Гиу; художник нанес свою маленькую родину на карту мира.
Взгляните еще раз - теперь уже на глобус. Суша со всех сторон окружена водой, как жизнь окружена смертью. Поэтому гибель в море - это извечный сюжет, и не так уж важно, жизни или искусства: они переплетаются самым тесным образом. Но как бы там ни было, это никогда не считалось достаточным основанием для того, чтобы оставаться на берегу.
Но что еще важно или даже очень важно для всех, кто воспринимает жизненную правду через призму правды художественной. Назовем это контекст или осведомленность или элементарное здоровое любопытство, точнее, интерес: что мне показывают, что я вижу? Достоверность этого видения и понимания, я полагаю, должна если не усилить впечатление, то сделать его полным, насыщенным, достоверным, поместив в правильный отдел нашего личного эмоционального и фактического багажа. Возьмем "Прощай!" - неправильное описание полотна как "гибель влюбленных в волнах" вызвало у меня в памяти "Титаник" и ту самую сцену. Я даже подумал, как вторичен фильм. Но после, изучив детали, я понял картину иначе, и на меня навалился мой личный контекст.
Однажды мы с детьми пришли на пляж, и нас тут же вместе со всеми прочими изгнали из воды спасатели: пропала девочка. Помню, жара была страшная, и мы решили уйти, потому что оставаться на берегу не было никакой возможности. Но просто взять и уйти тоже не было никакой возможности. Я вертел головой, пакуя маленькие рюкзачки, все надеясь увидеть среди людей девочку лет десяти, озирающуюся в поисках матери, которую врачи тем временем накачали транквилизаторами. Но девочки не было; она не появилась, пока я собирал пляжный инвентарь, не было ее и на дорожках парка, примыкавшего к пляжу, хотя я готов был увидеть ее во всякой встречной девочке, у меня так и вертелось на кончике языка: «Беги туда, там твоя мама». В хронике происшествий в местных газетах тоже не появилось никакой информации о девочке - я еще недели две просматривал эти короткие грустные новости, но в них о девочке не было ни слова. И я, отягощенный своим невольным и неполным знанием о ней, видел в отсутствии новостей добрый знак. Может быть, она все-таки обнаружилась, цела и невредима, вышла из-за деревьев, и мать, не в силах из-за лекарств радоваться или кричать, взяла ее за руку и отвела домой, может быть, их отвезли домой на машине "скорой помощи", и там они обнялись и еще долго сидели, молча и не зажигая света, снова и снова переживая ужас и радость, отчаяние и надежду, вину и невиновность...
...контекст имеет значение. И в искусстве, и в жизни: самое маленькое исследование, простите за невольный каламбур, делает картину полной.
Вот еще пример... - впрочем, нет. Эта короткая заметка уже откровенно длинновата, если не безжалостно длинна. Наши игры на воде, то есть с контекстом продолжим завтра. Приходите в это же время, будет нечто весьма любопытное.
май 2019 года
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=836188
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 21.05.2019
"Сего дня мая месяца года одна тысяча четыреста девяносто восьмого от Рождества Христова португальский мореплаватель Васко да Гама милостью Божией первым из европейцев прибыл в Индию морским путем".
Вот что значит первое впечатление! - в далеком уже теперь детстве я прочитал у Каверина: "Васко Нуньес Бальбоа - в панцире и в латах, в шлеме с пером, по колено в воде. Мне казалось, что это какой-то наш
русский Васька, дорвавшийся до Тихого океана." - Так вот и мне Васко да Гама казался Васькой, дорвавшимся до океана Индийского. И мне тоже хотелось дорваться до какого-нибудь из этих океанов, до любого из них, чтобы в панцире и латах, в шлеме с пером, стоять по колено в океане. В океане!
Надо сказать, что этот португальский Васька на своей португальской шкуре испытал силу первого впечатления. Его, а равно всех остальных европейцев индийцы приняли за... китайцев. Все западное побережье Индии знало легенду о светлокожих людях, появившихся из-за горизонта на невозможно гигантских парусниках. Васко да Гама ломал голову, кто были те люди и почему в Европе о них ничего неизвестно.
А то и вправду были китайцы. В самом-самом начале XV века адмирал Чжэн Хэ привел свой огромный флот - до 250 судов! - к малабарскому побережью Индии, туда же, куда через почти 100 лет спустя приплыли оголодавшие португальцы на 3 маленьких корабликах. Именно маленьких - китайские "корабли-сокровищницы" размерами, водоизмещением и вообще всем в разы превосходили португальские нао и каравеллы. Европейцы начнут строить нечто сопоставимое только через века. А адмирал Чжэн Хэ к 30-м годам XV века уже обшарил все воды и острова Индийского океана, то есть за 100 лет до "открытия" их европейцами. Он совершил 7 длительных и масштабных морских путешествий, которые носили познавательный, научный, дипломатический и торговый характер.
Васко да Гама, принятый в Индии с распростертыми объятиями в силу хорошего первого впечатления, оставленного китайцами, оставил у индийцев новое первое впечатление, теперь уже о европейцах, которое оказалось гораздо хуже. Индийцы полагали, что к ним вернулись церемонные и в целом миролюбивые мореплаватели Минской династии, ан нет. Португалец и выглядел пиратом, и вел себя, как пират, и, по большому счету, был им. Захватывал корабли, брал людей в плен и обращал их в рабство, делал высокомерные скандальные заявления, отвергал подарки и почетный караул. Европейская экспансия не была мирной, как, впрочем, и соседство народов и государств тогда трудно было назвать добрососедством. Что в общем-то, согласитесь, странно, даже очень странно при том глобально обнаруживаемом представлении о золотом веке, в котором неизменно царит мир. Мир!
Знаете, с какой ерундой в моей глупой голове связывается золотой век, да Гама, Чжэн Хэ и всеобщий мир? У нас в доме появился новый жилец, съемщик. И вот он курит на лестнице в подъезде. Выходишь, а там такой штын, не знаю, может, он начитался про гражданскую войну и курит какой-то сушеный кизяк, воняет, простите, дерьмом. То есть появился новый сосед, и стало хуже. Я заметил это и даже как-то переосмыслил песенку про "замечательного соседа" с трубой. Он появился - и стало лучше.
А мы же все соседи - люди, народы, государства. Когда-то мы были незнакомы, а потом жизнь свела нас, столкнула, мы познакомились, осознали свое соседство, и оно как бы возникло, стало, сделалось. И вот тут нашим новым соседям становится ясно, кто мы, по тому, лучше стало или хуже при таком соседстве. Первое впечатление решает многое. Я готовлюсь к объяснению с курильщиком, заклиная себе goosefraba по примеру "Управления гневом": конфликт у нас уже есть, даже при том, что мы еще не встречались, но обострение ни к чему не приведет. К моему первому впечатлению добавится его. А первое впечатление, даже размытое вторым и всеми последующими, запоминается навсегда. У меня нежнейшие отношения с одним из соседей, мы ходим вместе на концерты и на яхте, помогаем друг другу. Но когда-то, 20 лет назад, я появился в доме и что-то там посверлил в неурочный час. Он пришел мне сообщить, что в доме так не принято, а я дал ему какую-то хамскую отповедь. Теперь-то мы друзья, шипмейтс и собутыльники, но тот наш разговор он помнит до сих пор. А посмотрите на Индию. Забыли они пиратские выходки да Гамы?
Не знаю, как вам, а мне почему-то нравится эта концепция: ты где-то появился, и люди заметили, что с твоим появлением стало лучше. По жизни, конечно, явишься как явишься, как получится, не задумываясь о последствиях и мнениях; но когда заметишь сам, как с появлением нового соседа стало хуже/лучше, как-то напяливаешь на себя эту ситуацию. И задумываешься, и спрашиваешь себя: а когда я появился, как стало? Что же я сразу не подумал...
Это, наверное, снобизм. Ну и черт с ним. Пусть мой сосед НЕ КУРИТ на лестнице из соображений снобизма или плюса в карму или в силу закона, воспрещающего такое курение. Если мне лучше или хотя бы не хуже от соседства - это уже достижение, а чем он руководствуется - мне все равно. Главное - он мне добрый сосед.
Мне кажется, это очень неплохая идея для человека в обществе: становиться добрым соседом другим людям. Ты пришел - и стало лучше (или хотя бы не сделалось хуже). И начинать лучше всего (нужно) с первого впечатления: оно самое сильное, запоминается навсегда, и даже потом, когда все разбитые горшки склеены, и прошли годы, ты все равно не отделаешься от него. Васко Нуньес Бальбоя, Васко да Гама - это Васька, дорвавшийся до океана. А, имярек, который ставил машину на два места во дворе? А, имярек, тот самый, который воюет со всеми городскими службами, добиваясь от них должного для всего дома? А, этот тот мuд@к, который курит в лифте? А, это тот чудак с третьего этажа, который всегда убирает снег во дворе? - если это всё об одном и том же человеке, это будет накладываться на первое впечатление, которое, ка ни крути, самое сильное.
...впрочем, что я о таких глупостях. Дата же какая на дворе! "Сего дня мая месяца года одна тысяча четыреста девяносто восьмого от Рождества Христова португальский мореплаватель Васко да Гама милостью Божией первым из европейцев прибыл в Индию морским путем".
20 vfz 2019 ujlf
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=836102
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.05.2019
Я наблюдал эту или подобную картину не раз, да и вы тоже. По сути, мы видим это постоянно, просто не вполне понимаем, что видим. А вот недавно я это наблюдал снова, и некоторые минимальные знания помогли мне понять, что же, собственно, я вижу, а еще - восхититься этим, впервые и по-настоящему.
Шел я куда-то по своим рутинным делам, как все мы ходим. Вижу, на другой стороне малопроезжей дороги папа довольно юных лет держит за руки малыша лет еще совершенно и бесподобно юных. Настолько юных, что условно вертикальное положение тела, а уж тем более прямохождение без папиной поддержки невозможны. И малыш, надежно удерживаемый папой, раз за разом совершал одно и то же несложное действие. Давалось оно ему очень нелегко, просто огромными трудами, а то и вовсе не давалось. Но он снова и снова пытался совершить это действие, а папа, слава Богу, терпеливо его поддерживал. Была ранняя весна, и малыш по такому поводу был одет в довольно теплый комбинезончик; из-за этого, а также из-за очевидной и комичной его непривычки к земной силе тяжести, малыш казался мне космонавтом на чужой планете или даже пришельцем на нашей, я-то ощущал себя вполне комфортно, а его еще как мотало из стороны в сторону. Да ведь он и есть тут пришелец, думал я, еще не вполне обжившийся, не совсем адаптированный, еще преодолевающий все привычные нам условия земного быта, в первую очередь - эту отвратительную, необоримую, распластывающую ниц силу тяжести!
Но малыш, как и все малыши его возраста и обстоятельств, не обращал ровным счетом никакого внимания на препоны. Он настойчиво пытался и даже иногда совершал это свое заветное действие, раз за разом, снова и снова, попытка за попыткой, чередуя удачи и провалы, и, слава Богу, неизменно поддерживаемый папиными руками. А совершал он вот что: спускался с тротуара на проезжую часть, тут же делал разворот и карабкался обратно. Если спуск ему давался более-менее уверенно - чего там, это же просто падение, но страховка надежна, папа не подкачает! - и разворот тоже выходил вполне сносным, хотя ноги и заплетались, то вот последняя часть подвига, его гранд-финал и апофеоз - вскарабкивание на бордюрный камень высотой 15 см - была делом невероятно трудным. Малыш хотел туда всем своим упакованным в скафандр телом, он себя просто швырял на этот невысокий бордюр, но ноги шли вразнос и становились куда попало, так что приходилось поворачивать весь корпус туда или сюда, чтобы направить непослушную конечность в сторону бордюра. Будучи заброшенной, затолканной, впихнутой, взбрыкнутой на бордюр, нога продолжала жить самостоятельной жизнь, оглядывалась по сторонам и хозяина за собой не увлекала, не служила ему опорой и как будто даже не подозревала о наличии парной ноги и хозяина как такового.
Но усилия прикладывались неимоверные, а главное - неутомимые. Так и сяк, как угодно, но маленький отважный человек взбирался, точнее, вздирался на проклятый бордюр, чтобы тут же, без остановки и передышки, развернуться и рухнуть с него вниз, на дорогу, еще раз развернуться и снова, не теряя надежды и самообладания, заставлять непослушные, словно чужие ноги выносить его на высоту бордюра. Раз за разом, снова, опять, одно и тоже - еще понятно, когда дитя лепечет условное "еще", подбрасывааемое или щекочимое или там развлекаемое песней, пляской и фокусом в исполнении отца. Но вот этот каторжный, натурально Сизифов труд... - я пронаблюдал раундов 20-30, сначала умиляясь, а потом внезапно восхитившись и преисполнившись уважения к этому зрелищу.
Этот маленький человек занимался архиважным делом. Он строил в мозгу связь между нейронами. Действие - любое, всякое - активизирует в мозгу определенный набор нейронов. Повторение действия создает между ними устойчивую связь, которая с каждым повторением укрепляется, от чего действие исполняется все четче и быстрее, формируется память (ну, вот как вы могли бы, например, выучить стишок, повторив его несколько раз). Без повторения не будет связи, а без этой связи ничего не выйдет. Чтобы весь огромный набор крохотных мышц и тончайших сухожилий переставил две маленькие ножки с дороги на бордюр, раз-два, малышу надо соорудить в голову соответствующую нейронную связь. Пока ее нет, ноги не слушаются, тело тоже ведет себя как ему заблагорассудится, и одна только его несгибаемая воля не теряет концентрации: Иду на вы! - и гоняет малыш своевольное тельце на смехотворном препятствии покруче космонавта на центрифуге. Он не на бордюр взбирается, он строит свой мозг, превращает его в супер-компьютер, способный построить супер-компьютер или написать текст, нарисовать картину, улететь к звездам и так далее по бесконечному списку человеческой изобретательности. Маленький шаг для человечества, огромный прыжок для человека...
Я наблюдал это чудо, сначала умиляясь, а потом внезапно восхитившись и преисполнившись уважения к зрелищу. Потом я рассказал об увиденном нескольким друзьям, а теперь вот рассказывают вам. Увидите в следующий раз такого трудяжку - понаблюдайте, восхититесь, пожелайте ему успеха, а еще - возьмите пример. У нас с вами в головах - точно такой же прибор, который обучается всю жизнь. Просто бордюры меняются.
05.2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=835976
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 19.05.2019
Для себя и для всех желающих законспектировал лекцию Е.В. Жаринова о Гесиоде и пользе чтения (вот они, школьные уроки стенографии*, наконец-то пригодились!).
[img]https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/3/36/Pseudo-Seneca_BM_GR1962.8-24.1.jpg/266px-Pseudo-Seneca_BM_GR1962.8-24.1.jpg[/img]
Здесь, среди прочего, кратко и почти исчерпывающе о том, зачем я написал Хроники, о чем они. А еще – именно то чувство влито в слова, которое наполняло меня над каждой Хроникой. Уверен, все подобные тексты – Катаева, Паустовского, Каверина, Толстого, Горького... – они все об этом. О личном Эдеме, познанном в детстве, который человек несет сквозь хаос бытия, к которому, я надеюсь, возвращается, в конце концов. Особенно остро это чувство воплотилось в Хронике «Крылья Родины»**, я полагаю, недаром моя мама плакала над ней. Или надо мной? Или над собой? Или над всеми нами, покинувшими Эдем ради призрачных прелестей взрослого мира?
Прочтите конспект, послушайте лекцию в сети. Почитайте Гесиода. Если вы почитаете Гесиода, можете Хроникам "лайк"*** не ставить, я прощу! Хотя нет. Я не прощу. Авторы – даже если они не писатели, и даже не литераторы, а всего лишь фейсбучьи блогеры – они крайне ревнивы к своему труду. Я не исключение. Я ведь чуть себе все пальцы не вывихнул, конспектируя эти пронзительные слова! Мне это казалось куда более важным, чем делать работу, за которую мне платят деньги. И я ее отложил, чтобы записать это и выложить в сеть. Так что можете поставить "лайк" Хроникам хотя бы за мои стенографические труды :)
А если вас пронимают эти слова, приходите на страницу «Димкиных хроник»*** и читайте. Возвращайтесь в свой Эдем, черпайте в нем силы, вдохновение, несите порядок в окружающий нас хаос.
Итак, вот эта стенограмма:
«…Ребенок бессмертен... в своем субъективном мироощущении он бессмертен... поэтому он смерти не боится... она для него не существует... он находится в самом светлом периоде своей жизни... самом счастливом... самом радостном... О чем пишет Гесиод в своей "Теогонии". Он говорит о детстве всего человечества... о том, как все зарождалось... о том, из чего все появилось... когда он это написал... в восьмом веке до нашей эры... он современник Гомера... зачем нам это интересно? Затем, вообще-то говоря, чтобы задуматься, а кто мы такие? И как эти порядок и хаос связаны между собой? Вот это и есть та самая сила, которая скрывается за каждодневной жизнью ионийского крестьянина: он землю пашет, а за его спиной происходит вот эта диалектика - порядок и хаос. Великая философия... Ну, а после детства что происходит? Хаос. А чем порожден этот хаос? Эросом. Любой психолог скажет вам, что это то, что мы называем половым созреванием. Пубертатный период, который испытывает каждый подросток. Это не только прыщи на теле. Это вдруг какое-то болезненное отношение к своему внешнему виду. И в вас вселяется демон под названием Эрос. И вы ничего с этим поделать не можете. И вы начинаете ненавидеть своих родителей. вы вступаете с ними в конфликт. Вы выбираете случайный предмет , потому что как известно Эрос слеп. Это хаос. Одна из мощнейших причин суицида. А смерть это реальное воплощение хаоса. А дальше что? А дальше из этой беспорядочности вашего подросткового пубертатного периода вы опять хотите прийти к порядку. И так вся жизнь у вас: хаос и порядок. Порядок и хаос. Пока все не закончится смертью. И на протяжении всей своей жизни, если у вас было прекрасное детство, вы будете вспоминать детство, и чем старше вы будете, тем ярче его будете вспоминать. Почему? А это рай. Эдем. Это порядок. И поэтому любой психолог скажет вам, что все ваши проблемы взрослой жизни, все ваши преступления, все ваши грехи определены вашим детством. Самые лучшие преступники вырастают из плохого детства. Им зацепиться не за что. У них порядка никогда не было. У них не было Эдема. И поэтому они всю жизнь жили в хаосе. В аду. И свою жизнь превращают в ад. И жизнь других…»
13.05.2019
*Об уроках стенографии: "Приготовились-пишем" http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=780710
**Хроника "Крылья Родины": http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=499104
***Страница Хроник на ФБ: facebook.com/egobelletristika
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=835487
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 14.05.2019
*[i]Публикуется повторно после таинственного исчезновения первой публикации[/i]
Есть материи настолько тонкие, что их уловить крайне затруднительно: воспринимаемые каким-то неизвестным науке чувством, они определенно существуют, однако ткнуть пальцем, схватить за краешек и вытянуть на свет Божий всё то, что заставило трепетать то самое чувство, почти невозможно. Помните достославного Магнуса Редькина, который собрал огромную коллекцию определений счастья и тосковал над ними, потому что: «юной девушки услышать пенье вне моего пути, но вслед за тем, как у меня дорогу разузнала»* - это же не алгоритмизируется. Но чувство не обманешь: если случится оно, неалгоритмизируемое счастье, то чувство возликует, возрадуется, вострепещет, возгонит эндорфины, и непонятное, необъяснимое, нематериальное сделается пусть недолговременным, нестойкими и глупым, но вполне реальным состоянием.
Вот из таких же тонких материй шьют поэзию. Читаешь текст – и чувство, которое умеет воспринимать счастье, вновь подсказывает: вот она, здесь, не останавливайся только, прочитай еще раз, пусть воздух наполняется поэзией хотя бы еще 30 секунд… Но что именно этот набор… звуков? слов? строк? катренов? образов? рифм?... – что именно делает эту адскую смесь поэзией, объяснить затруднительно, а те, кто понимает или берется объяснять, подчас только запутывают дело и уводят куда-то в сторону.
Однако бывают и удачные объяснения, пусть не всего, пусть только одного аспекта, но все же. В меня всегда, что называется, попадала мысль Юрия Андруховича, что поэзия случается тогда, когда слова встречаются впервые. Вероятно, эта мысль оказалась «моей» потому, что я люблю стихи Александра Кабанова – у Маэстро что ни строчка, то первая встреча слов, таких непохожих, таких разных, таких несочетаемых, так долго водимых иными по разным книгам, и, наконец, сведенных воедино Мастером. И невозможное вдруг оказывается единственно возможным, несовместимое – идеально гармоничным, и только так, кажется, делается поэзия, и уж теперь, кажется, других вариантов быть не может и не будет… Будет! – ободряюще подмигивает Мастер и, действительно, вскоре выкладывает в сеть новую комбинацию знакомых слов, над которой только и остается, что плакать глупыми счастливыми слезами…
Один из моих любимых прозаиков, Вениамин Каверин, с юношеских лет считал себя поэтом и писал стихи. Люди с развитым и умным поэтическим чувством, которые умели не только рассмотреть поэзию, но и объяснить, настойчиво советовали ему бросить это занятие и сосредоточиться на прозе. Юрий Тынянов, например, объяснял, и Андрей Белый растолковывал, но, увы, тщетно. А как же иначе: кто пишет стихи, знает, что поэзия соблазнительна, как Пандора, и неумолима, как Мойра. Наконец, Каверин пришел к Осипу Мандельштаму, и тот нашел очень точные слова:
«…поэзия не существует сама по себе и что если она не стремиться запечатлеть внутренний мир поэта, никому не нужен даже самый искусный набор рифмованных или белых строк. Тут не было места для иронии. Ему было важно, чтобы я перестал писать стихи, и то, что он говорил, было защитой поэзии от меня и тех десятков и сотен юношей и девушек, которые занимаются игрой в слова…» – и Каверин в тот же день сжег свои тетрадки со стихами и больше никогда к ним не возвращался.
Позднее Мандельштам разложил это по полочкам в коротком и беспощадном эссе «Армия поэтов»; сочинение трудное, даже обидное, с пощечинами и оплеухами типа «вы сами себя слышите?», но обязательное к прочтению и перечитыванию. Я сейчас обращаюсь в значительной мере к себе самому; как и Каверин, я детства что-то рифмовал, но, к счастью, в какой-то момент начал понимать кое-что о поэзии вообще и о своих играх в слова в частности. Самое время было остановиться и бросить это занятие, но я все тянул, не решался, потому что каждое утро начиналось с какой-то новой, многообещающей строки, к которой словно сами собой цеплялись следующие строки, в них было столько поэзии «по Андруховичу» и даже как будто чуть-чуть «по Кабанову»… Как отказаться от эдакого счастья? А как же человечество – оно же ждет от нас очередного стихотворного подвига! И тогда гора поперла на упрямого в своей упрямой тупости Магомета: меня уволили с работы, и от переживаний мне начисто отшибло способность, а главное желание терзать поэтическую лиру. И слава Богу! – я же прозаик, всегда им был, остаюсь и, надеюсь, останусь впредь.
В идеале, конечно, вовсе не требуется эксцессов, аутодафе и прочих жертвоприношений. Игра в слова – одно из самых достойных хобби, возможно, самое достойное. Но есть в ней и немало того, что требует держать это хобби как можно дольше под спудом, при себе. Стихи – это нечто вроде интимного дневника; и то, что там сказано, и то, как это сказано, обнажают тот самый внутренний мир, выставляют его на всеобщий показ, настолько откровенный, что это напоминает анатомический театр. И если мир этот скуден, если кричит он убогим языком, если слова в нем не встречаются впервые…
…Недавно я нашел иллюстрацию к словам Юрия Андруховича. Это 113В, работа современного нидерландского живописца из Утрехта Reinier Lensink.
[img]https://static1.squarespace.com/static/547de0e3e4b0db17dfd83d3a/548e0256e4b023e5238faf14/548e041be4b062b18d62a708/1420200680432/Dive09_Preview.jpg?format=1000w[/img]
Поразительно! – один смог сформулировать то, что «не алгоритмизируется», а другой – нарисовать. 113В - чтобы ни значило это сочетание, по-моему, это именно то, о чем говорил Андрухович, и очень похоже на то, как пишет Александр Кабанов.
апрель 2019 г.
*Магнус Редькин, герой повести "Понедельник начинается в субботу", цитирует стихи Кристофера Лога
*Эссе "Армия поэтов" Осипа Мандельштама https://www.avtoram.com/osip-mandelshtam-armiya-poetov/
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=833842
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 28.04.2019
С детства врезалась мне в память фраза «глупая ты птица…» - а дальше, нет, не помню. Я даже вижу картинку, вероятно, из детской книжки или мультфильма, на которой рассмотреть могу лишь общий колорит, камышинку, лужу или пруд, а собеседников мне не видно. Кто глупая птица, кто ей об этом сообщает, в связи чем, в каком, так сказать, контексте? Несложный поиск в сети находит ответ: умничает журавль, глупая птица – гусь, а сама фраза из назидательной сказки Ушинского. Впрочем, интернет-сообщество рьяно соревнуется в поисках самых глупых и даже тупых птиц, раздавая пальмы такого сомнительного первенства курам, перепелкам, голубям и страусам; тут же предложены и кандидаты на недюжинный интеллект, среди которых тот самый журавль не упоминается. Вероятно, Ушинский выставил гусем дурака, не слишком заботясь о соответствии свойств человека и животного, тем самым выставив дураком и самого гуся. Но ведь всякий знает, что гусь птица далеко не глупая, к тому же, довольно бесстрашная, если не сказать страшная; пара гусей превращается в этакие шипучие … «гусачки», от которых некоторым приходится бежать без оглядки. Будь Ушинский не сказочник, ведомый педагогическими идеями, а, к примеру, биолог, охотовед или такой же, как я, праздношатающийся, его сказка была бы совсем другой. Например, такой.
Я давно заприметил эту пару серых ворон. Они свили гнездо на голубой ели, которая когда-то росла под моим балконом, потом поднялась вровень с ним, а теперь уже возвышается над ним. Гнездо устроено в самом густом сплетении ветвей, так что заметить его довольно трудно. Птицы территориальные и отвратительно голосистые, вороны никогда не подают голоса не то что из гнезда, но даже и с ближайших к нему деревьев; для этого они взлетают на крышу дома напротив и вот уже оттуда, примерно с 5 утра, начинают равномерную акустическую разметку воздушного пространства и перекличку с сопредельными парами. Глухим или наглым чужакам достается немедленно и безжалостно; я не раз наблюдал воздушные бои моих соседей с сороками, другими воронами, а однажды даже с какими-то хищными птицами, которых нелегкая занесла в центр Киева. Со своими соплеменниками, черными воронами, они обращаются чуть более терпимо; было бы смелостью предполагать наличие у них видовых сантиментов, скорее всего, они прекрасно осознают свое интеллектуальное и физическое верховенство, с которым не справляется ни численное превосходство, ни стайный образ жизни ворон черных. Да и в городе они появляются только перезимовать и убираются обратно в поля к тому времени, когда серые вороны выводят птенцов и совершенно не терпят по соседству никаких угроз, ни крылатых, ни двуногих, ни четвероногих. А так-то черным до серых далеко; я не раз наблюдал, как одна серая без труда поколачивала двух-трех черных, а прошлой осенью я окончательно убедился, что серые терпят черных из снисходительности.
Мы с сыном прогуливались по Пейзажной аллее, и наши карманы разбухли от орехов: мы припасли их для белок, а белки, как на зло, убрались куда-то по своим беличьим делам. Тогда мы решили скормить орехи воронам – на лужке под аллеей прогуливалось небольшое стадо недавно прибывших на зимовку черных ворон. Я швырнул орех, и сын швырнул орех; вороны с граем снялись с лужка и расселись по деревьям, с которых к нашим орехам тут же слетели две серые вороны. Они выудили их из травы и улетели; через какое-то время черные вороны вернулись на лужок, и мы снова швырнули по ореху. Представление повторилось, и повторялось еще несколько раз, пока черные вороны сообразили, что вряд ли их серые коллеги питаются камнями; теперь они уже не улетали после наших бросков, а просто отскакивали в сторону, после чего начинали опасливо приближаться к месту падения ореха. Только соображать в городе нужно быстрее; пока черные приезжие отскакивали и опасливо приближались, серые горожанки пикировали из ветвей, хватали орехи и были таковы. Самая ловкая из серых отобрала мой последний орех у самой храброй из черных самым издевательским образом: она выхватила его у той из-под самого клюва на лету, даже не приземлившись, совершив какой-то невообразимый кульбит!
Физическая ловкость, конечно, достоинство, а в животном мире конкурентное и даже эволюционное преимущество, однако уважать моих серых ворон я начал за нечто другое. Мои пернатые соседи, ловкие летуны, отважные бойцы, изобретательные охотники и удачливые собиратели, оказались ответственными, талантливыми и любящими родителями. Признаюсь, что эту сторону их жизни я рассмотрел только тогда, когда и сам стал родителем; это, наверное, что-то такое человеческое: замечать в мире то, что сначала заметишь в себе. Признаюсь и в том, что родительские инстинкты ворон оказались куда симпатичнее моего «осознанного родительства»; к счастью для воронят, в головы их родителей заложены только неустанная забота и ненавязчивое воспитание, а вот любое раздражение и прочие педагогические излишества отсутствуют напрочь. Мои соседи ежегодно высиживали своего вороненка, как можно незаметнее для потенциальных врагов выкармливая его до взрослых размеров; из гнезда слеток появлялся уже как бы совсем зрелой птицей. Я говорю «как бы», потому что он не уступал родителям только размахом крыльев и весом; он, как и всякий ребенок, еще ничего не умел, ему только предстояло научиться ходить, прыгать, летать, искать и добывать корм, создавать пару, выводить и воспитывать свое потомство. А сейчас эта крупная птица беззащитна, трогательно неуклюжа и довольно наивна; если в глазах взрослой вороны светится ум и почти всегда – настороженная подозрительность, то глаза воронят полны любопытства: кто ты, незнакомец? Папа с мамой про незнакомцев знают все; они видели, как слетка с клена у 2-го номера по нашей улице схватили и унесли домой двуногие увальни. Они видели, как над головами увальней с отчаянными криками носились обезумевшие родители; они уже знают, кто он – незнакомец…
Поэтому вороненок всегда под ненавязчивым присмотром: папа либо мама, но кто-нибудь всегда рядом и следит не так за птенцом, как за незнакомцами. А он тем временем разгуливает под мои балконом среди голубей; я бросаю птицам кусочки хлеба. Взрослая ворона заметила меня, как только я вышел на балкон, и моментально оценила: угрозы не представляет. Вороненок уже научился довольно быстро бегать; поле его зрения так широко, что он замечает падающий хлеб еще в воздухе, даже не поднимая головы. Поэтому он стремительно удирает, ведомый инстинктом, но тут же возвращается: ведь мама не подала сигнала, голуби не улетели, а, напротив, принялись драться за хлеб. Вороненок неловко оттесняет голубей и принимается хватать кусочки хлеба: один, два, три, четыре… - пока все это богатство не вывалится у него из клюва. И тогда опять: один, два, три, четыре… - вороненок набивает хлебом клюв, неприспособленный для набивания; вероятно, и у ворон есть какой-то свой ушинский, в сказках которого выведены люди без особой заботы о соответствии черт животного и человека… Наконец, мама показывает птенцу: надо клевать по одному кусочку, а не набивать клюв; с какой-то попытки он понимает и впредь, появляясь под моим балконом, уже никогда не повторяет этой глупой детской ошибки…
Случалось мне наблюдать и вот что: на соседней улице слетку отчасти повезло, он вывалился из гнезда в густые заросли травы среди кустарника. Но везение таки было «отчасти»: до самых нижних ветвей на родном дереве никак ему не добраться. Желторотую синицу, например, можно подсадить на ствол дерева, и она вполне доберется до гнезда, хватаясь коготками за кору; с вороной так не получается, она слишком велика. Но интеллект на то и нужен, чтобы выжить в мире, где одни только физические данные не спасут; родители походили вокруг птенца, что-то негромко побормотали и улетели; он затаился. Я проведывал его несколько дней; если бы я не знал, что в тех зарослях припрятана целая ворона, я бы никогда этого не заподозрил: он сидел молча, не высовывался, а родители устраивали гвалт не соседнем газоне, к птенцу подбираясь незаметно и бесшумно. Так они его и выкормили там, в траве, как некую нелетающую птицу; научили немного летать и забрали домой. Мне повезло наблюдать это возращение блудного сына; тельца вороны не резали, да и вообще никак своей радости не проявили; за них порадовался я.
Как я уже говорил, вороны – птицы территориальные, то есть у моего дома их проживает двое; это пара, в чьи владения вторгаться не смеет никто. И вот года два тому назад я заметил в этих владениях третью ворону; она живёт в соседнем доме, в квартире во втором этаже, и почти всегда сидит на балконе. Когда бы я ни шел вверх или вниз по моей улице, посмотрю – она там, сидит неподвижно, точь-в-точь, как мои давние соседи сидят на трубе и на коньке крыши дома напротив, озирая окрестности и высматривая незнакомцев и пришельцев. Помнится, я позавидовал: ворона – прекрасное домашнее животное, умное, занимательное, а при некотором старании – даже своего рода собеседник. Наблюдать за воронами в их естественной среде увлекательно, а уж в доме и подавно, можно только догадываться, для каких игр они приспособят человеческое жилье, да только все равно не догадаешься, уж так они изобретательны. Моя зависть – а зависть очень сильное чувство! – простиралась так далеко, что в прошлом году я едва не схватил в парке слетка, которого ветер словно специально швырнул мне в руки. Я бы и схватил, если бы не видел, как метались обезумевшие вороны над головами бессердечных увальней из 2-го дома, унесших птенца; схватил бы, если бы сам не был отцом и не метался, как безумный, в поисках пропавших детей: они же, детеныши наши, обладают фантастической способностью мгновенно исчезать без следа, завернув за угол, спрятавшись за прохожего или выйдя из магазина внутри другого магазина… А вон и родители слетка – и я поставил его на траву, и он тут же помчался навстречу своим, семья воссоединилась и убралась подобру-поздорову подальше от незнакомца…
В общем, ворону я не завел, а обитателям квартиры во втором этаже соседнего дома завидовал, пока сознание мое… Да, на всякий случай: вот именно здесь начинается рассказ о самой глупой птице на свете. Я завидовал владельцам вороны, пока сознание мое не истолковало картинку перед моими глазами, которой я то ли не видел, то ли не придумал раньше. Вот она, ворона на балконе; она сидит в особой, хорошо мне знакомой позе: как бы втянув голову в плечи и задрав клюв, словно смотрит на кого-то повыше ростом или положением; так воронята смотрят на родителей; почти всегда я вижу ее именно в этой позе. Зависть моя – о, это сильное чувство! – нечто вроде фокуса: вижу только то, что ее вызывает; вся улица исчезает, и гора на горизонте, и каштан через дорогу, остается только балкон и ворона… Пардон, тысяча извинений! – я делаю шаг в сторону, едва не столкнувшись с дамой средних лет, которую я не заметил, засмотревшись на балкон; мой взгляд описывает небольшую дугу, стремясь вернуться к предмету моей зависти, но вместо этого утыкается в двух серых ворон. Они сидят на ветках акации над тем самым балконом, свесив головы вниз, к балкону, безмолвные, неподвижные; оттуда, втянув голову в плечи и задрав клюв к небу, на них смотрит комнатная ворона, безмолвная, неподвижная…
Зависть моя испарилась, как только сознание истолковало эту картинку. Оно тут же припомнило, что наблюдало ее много раз, просто как бы случайно, вне контекста, не истолковывая, не фиксируя, мимоходом, вскользь. Другого объяснения быть не могло или моему немедленно взгоревавшему и теперь уже навсегда безутешному сознанию не требовалось. Ворона на балконе – птенец моих соседей, видимо, выпавший пару лет назад из гнезда, подобранный и принесенный в дом. Так он и вырос на балконе, воспитанный незнакомцами, под неусыпным присмотром – сквозь стекло и москитную сетку – ответственных, талантливых, любящих, отчаянных и совершенно беспомощных родителей…
…самая глупая птица на свете.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=831039
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 30.03.2019
В детстве я очень любил рыбачить, но еще больше – читать о рыбалке. Потом я бросил и рыбу ловить, и читать об этом, а после даже начал писать сам, но о рыбалке – почти никогда. Возможно, потому, что потерял интерес к рыбной ловле, а может, из-за того, что похвалиться как рыбаку мне было нечем. Да и вообще: что за тема для писателя – рыбалка? Это же вообще не литература, а так, байки. Но теперь я подозреваю, что с рыбалкой всё так же непросто, как и с писательством. Но потребовалось некоторое время, чтобы осознать смысл этих занятий и свое в них место; это осознание пришло ко мне только теперь, когда я уже лет 30 как не рыбачу и лет 20 – как пишу.
Но тогда, в детстве, мне очень нравился Астафьев, и я мечтал когда-нибудь обязательно доехать с удочкой до сибирских речек, в которых хариус, таймень и стерлядь. Сцены ужения были превосходны и у Чехова, но за них я в душе осуждал любимого писателя: разве можно так потешаться над святым – рыбалкой! То ли дело серьезный, основательный, естественнонаучный и трепетно-благоговейный подход Сабанеева.
Впервые я услышал эту фамилию от отца, наблюдавшего за моими неловкими приготовлениями к очередному фиаско у воды: есть, мол, одна книга… даже не книга, а энциклопедия… и вот в ней о рыбе – вся правда, а о рыбалке и снастях – все тайны; Сабанеев написал. Но тогда, в начале 80-х, Сабанеева, как и других книг о рыбалке и вообще хороших книг, было не достать; всю премудрость рыбной ловли я черпал из потрепанного «Любительского рыболовства» издательства «Урожай». Но в книжке не хватало, во-первых, страниц (наверное, именно тех, с правдой и тайнами), а во-вторых, живого чувства и художественности. Написана она была языком руководства по эксплуатации, сухим, как пыль, который вызывал желание чихнуть, а не рвануть на раннюю зорьку. А может, это и в самом деле была пыль, набившаяся в тряпичный переплет: книге было лет десять, и запах она источала пронзительно-щемящий... Я уж молчу о том, что речь в «Рыболовстве» шла о каких-то типовых водоемах, без привязки к местности и климату, а снаряжение упоминалось исключительно промышленного производства, то есть ребенку не по карману.
Потом я случайно взглянул на последнюю страницу книги и обомлел; там «Урожай», известный посвященным как специалист по рыбацкой литературе, хвастался очередным изданием того самого Сабанеева, да еще и выдавал все свои явки – адреса магазинов, в которых можно приобрести книги издательства. Был там и адресок в родном Херсоне; ну мало ли что тот Сабанеев вышел чуть ли не 20 лет назад! – и менее чем через час я уже стоял в укромном книжном неподалеку от вокзала. В помещении царил прохладный полумрак, потому что фирменный херсонский свет – ослепительный и знойный – пробивался туда сквозь густейшие кроны акаций, а еще – сквозь толстые и мутные стекла витрины, увенчанной неброской вывеской. Моя душа радостно встрепенулась: само собой, а как же иначе, это же своего рода Сезам, пещера Али-Бабы, тут и должны быть тусклый свет, прохлада, гулкие капли воды с потолка, паутина и вообще все атрибуты тайной сокровищницы. А вот мой потребительский опыт подсказывал: Сабанеева тут нет и никогда не было, а если и было, то теперь он уже давно и безнадежно раскуплен. Но ритуал есть ритуал: пришел на явку – назови пароль; я назвал, а в ответ седой продавец вскинулся, словно его ударили, и посмотрел на меня с ожесточением; и в самом деле, кем надо быть – наглецом или невежей – чтобы надеяться на такое: Сабанеев есть?! Разумеется, его в магазине не было.
Но с книжными сокровищами дело обстоит примерно так же, как с ценными рыбами: они водятся не там, где удобно рыбаку, и не там, где их станет искать несведущий. Сабанеева я, в конце концов, обнаружил и даже смог почитать; он хранился в приватной библиотеке в доме, где не было ни одного рыбака, и даже сама рыбалка почиталась занятием пустым; сабанеевские «Жизнь и ловля пресноводных рыб» здесь ценили как библиографическую редкость.
Но… но черт возьми! – только многие годы спустя мне стало кое-что понятно. А тогда – нет, не стало; потому я с восхищением и недоверием смотрел на моего соседа, который регулярно погружался в огромные, выше моего человеческого роста болотные сапоги, укутывался в необъятный брезентовый плащ, вешал на спину рюкзак размером с наш телевизор «Электрон» и отправлялся на ближайшее болото. Оттуда он возвращался на следующий день с уловом, с невероятными сазанами и карпами, как раз с такими, о которых Сабанеев обычно поминал так: «…имел 55 кг. Этот гигант, по свидетельству Н.С. Алфераки, был пойман на крючья, в 80 километрах от Таганрога, на Кривой косе…» Или другой сосед, по даче: с утра до вечера пьянствуя, он не забывал поглядывать на реку, на небо и на барометр; потом вдруг трезвел, мрачнел, прыгал в лодку и уходил куда-то далеко по Днепру. Появлялся через пару суток, почерневший, исхудавший, голодный и вновь принимался за старое, а в лодке лежал сом – и тоже такой, сабанеевский: «из всех наших пресноводных рыб первое место по величине принадлежит, бесспорно, сому».
Но зачем нам соседи? – вот же бабушка; дочь лиманского рыбака, она на моей памяти удочку или другую снасть брала в руки нечасто, а если брала, то рыба, насколько я помню, крупная, немедленно и сама собой оказывалась в садке; кажется, бабушка понимала о ней никак не меньше Сабанеева. Когда мои рыбацкие упражнения были перенесены с Лимана на Днепр, бабушка только плечами пожимала: ты, говорила, не туда правишь, там, может быть, ловить удобней, только ловить – нечего, попробуй там – и указывала, где. Я недоверчиво хмыкал и цитировал что-то из «Любительского рыболовства»; она толкала в плечо уснувшего за столом сомовьего специалиста, а тот, не поднимая головы, подтверждал невнятно: «Слушай бабушку!»
Однажды я таки послушал; снарядил надувную лодку и отправился в указанном направлении, на Ольховый Днепр, куда обычно не ходил, потому что на веслах далековато. Мама дорогая! – а это не только далеко; течение такое, что самодельный якорь – мешок с кирпичами – лодку не держит; вижу, пока я со снастями разберусь, меня утащит вниз по реке, я и к вечеру домой не вернусь. Но все-таки один раз забросил свою снасть; она, как и якорь, тоже оказалась для стремнины негодной; течение играло слишком легким грузилом и не позволяло наживке опуститься в глубину, где, как я полагал, и живет моя царь-рыба. А тем временем мою лодку тащило все дальше; взрослые рыбаки на моторных и даже при таком течении неподвижных лодках провожали меня равнодушными взглядами; берега Большого Потемкинского острова проносились мимо стремительно и даже – все быстрее и быстрее. Я выбрал снасть и решил, пока не поздно, вернуться домой и впредь бабушкиных советов не слу… Но что это?! На конце лески – рыба! Ого, да она пребольшая, а главное – никогда раньше не виденная: вытянутое рыло, широченная темно-зеленая спина, веретенообразное серебристое тело, ярко-оранжевые плавники… Сырть?! Бабушка кивнула: сырть, или, по-нашему, рыбец; а я и не думал, что он до сих пор попадется в Днепре…
Или – папа; капитан дальнего плавания, дипломированный Ллойдом навигатор, океанический промысловик и рыбный разведчик, он как-то не словами, а всем своим видом и поведением транслировал мне и прочим свое рыбацкое вероисповедание, то самое, которое я начал понимать гораздо позже. «Рыболовство» только звучит похоже на «баловство», но ничего общего с ним не имеет; эпитет «любительское» – не более чем уловка настоящих рыбаков для смущения ненастоящих; нелюбительским, то есть не на любви проросшем, оно не бывает. Рыбалка – не хобби, не отдых и не развлечение; это, как и всякое стоящее дело, всепоглощающая страсть, помноженная на опыт, знания, умения, интуицию и пренебрежение удобствами, комфортом и личной безопасностью; не имеет значения, ловишь ли ты тралом в океане с огромного траулера или удочкой в луже. Но это послание доходило до меня с трудом, пробиваясь ко мне, как солнечный свет – в херсонскую явку «Урожая»; уже добившись свидания с Сабанеевым, я зависал на описаниях рыб раблезианских размеров и патриарших возрастов, совершенно упуская из виду, какими трудами и ухищрениями они доставались рыбакам. Но бывало, бывало! – и мое лентяйское воображение уступало место отцовским, бабушкиным, дядиным и сабанеевским наставлениям, и я… я ставил на карту все!
Помню, гостил я в Запорожье и увидел, каких ничего себе карасей приносят со ставка, который лежит километрах в трех от дедова дома. Я на скорую руку соорудил удочку, одолжил у сестры велик и поехал на ставок – но куда там: после недавнего ливня все тропки превратились в непролазную топь. Вопреки обыкновению, я взялся через топь пролазить и таки ее преодолел; к воде я добрался, пошатываясь под весом грязи, который облипли мы оба – я с головы до ног и велик от колес до рогатого руля. Выбрав живописное место под плакучей вербой, я закинул удочку; солнце уже стояло высоко, грязь на мне подсыхала, а подсохнув, вызывала зуд; одной рукой я держал снасть, другой чесался, не сводя глаз с поплавка; постепенно вся грязь на мне высохла, и я превратился в подобие Голема, глиняного чудовища, вышедшего на Лтаву порыбачить. Прошло часа два, а я все еще ничего не поймал; и снова вопреки обыкновению, я полез с удочкой в заросли камышей, в которых только что тяжко ударила хвостом какая-то крупная рыба; исцарапавшись и исколов ноги, я добрался до места, откуда, казалось, можно закинуть снасть, но увы: высокий камыш обступил меня со всех сторон, здесь удочку можно только запутать, и все. И тогда я просто опустил наживку в воду прямо перед собой, тут же ощутил волнительный удар и рывок, поднял снасть – и передо мной оказалась довольно крупная рыба, которую я видел однажды в книге, а вспоминал часто – в школе, потому что одна из наших учительниц была до смешного похожа на нее, даже до очень смешного, потому что носила фамилию Ершова. Да, это был ёрш, и не просто ёрш, а ёрш-носарь!
Или вот еще история: другой мой сосед-дачани вылавливал довольно крупных карасей у самого берега; ни я, ни кто другой из дачных мальчишек никогда не ловили там ничего крупнее «каленика», жалкой подделки под красноперку, во всем на нее похожую, но не более 5-6 см длиной. А тот мужик приходил, садился на свою табуреточку – и одну за другой тащил из воды полукилограммовых рыб. Как?! – до сих пор не знаю, как это делал он, а я сделал так. Приехал на дачу специально в будний день, когда на острове никого, и высыпал с мостика в реку целый казан каши, а до вечера на берегу не появлялся; вечером, когда на солнце уже можно было смотреть, не щурясь, на цыпочках прошел на мостик, не дыша и без всплеска опустил в реку удочку, на цыпочках вернулся на берег и спрятался за кустом, оттуда зорко наблюдая за поплавком. Когда поплавок очень-очень-очень медленно погрузился, каким-то балетным широким и скользящим шагом я вылетел на мостик уже с подсакой наготове, подсек и по особым упругим рывкам и ударам по удилищу понял, что добыча достойная и уже вряд ли уйдет… Вот так и был пойман единственный в моей рыбацкой биографии золотой карась. Он был настолько роскошен, что я не мог его есть, а когда бабушка взялась карася чистить, разделывать и жарить, я ушел на берег, взобрался на дерево и снова, еще и еще переживал это приключение и думал, что рыболовство – это не между рыбаком и рыбой, это что-то больше, между человеком и природой или еще как-то…
Потом еще был эксперимент с окунями: там же, у дачного причала, окунь водился во множестве; на утренней зорьке я видел, как он гоняет мелкую рыбешку, выпрыгивая из воды и пролетая над волнами метр-полтора, широко разевая зубастый рот. А возле моей дачи окуней не было совсем; и вот однажды, наловив с десяток «полосатиков» у причала, я доставил их живыми на свой мостик и отпустил. К вечеру я заметил с мостика, что трое моих подопытных лежат на дне, растопырив белые жабры, а к ним подбираются мелкие любители падали. Зато через пару лет окуни у моего мостика расплодились неимоверно: стоило забросить удочку, и первым на крючке оказывался окунь. А еще через год там же, у мостика, мне достался… О, нет, не достался, а я его добыл! – по всей науке, ночью, на выносливого живца, заброшенного на крепкой и неприметной снасти в самые безнадежные дебри водорослей, с аккуратным, на измор вываживанием! – вот так я добыл трофей, достойный Сабанеева. Тот окунь-гигант, горбатый, как зубр, потянул на невозможные 1500 граммов!
А моя самая крупная добыча как нельзя лучше завершает рассказ мальчика, который в рыболовных пособиях искал художественности. Пошел я как-то по воду; колонка располагалась у дачного причала, а причал малолетние островитяне считали местом едва ли не самым рыбным на всем Большом Потемкинском острове. Разумеется, я прихватил и снасть, закидушку; вы бы ее видели! – темно-зеленая леса миллиметровой толщины, грузило в полкирпича, коротюсенькие поводцы и огромные «крючья». Эта снасть, помнится, осталась у меня из Керчи, где подобные снаряды продавали на рынке отдыхающим – для ловли черноморского бычка они подходили как нельзя лучше; но днепровскую, уже редкую, изрядно пуганую и вообще балованную чешуйчатую дичь таким вряд ли можно было соблазнить. Оставив ведро у колонки, я выбежал на причал, а там как раз никого; быстренько размотал леску, наживил что попало, даже не забыл наступить на мотовило, чтобы оно не улетело, как уже не раз случалось, раскрутил над головой – вууух-вууух-вуух! - устрашающий кусок свинца, и к-а-а-а-а-к запустил все это в Днепр. Но дальше началось странное: как только грузило шлепнуло по воде, лесу потащило у меня из рук, но не в глубину, как обычно, а куда-то в сторону! Я дернул его к себе – вдруг я попал им в какой-то плавучий предмет? – но какой там! Казалось, грузило приобрело плавучесть и цель: оно упрямо двигалось по поверхности воды в сторону фарватера; я дернул еще раз, и теперь какая-то тяжесть надавила в ответ, а над водой там, где толстая зеленая леса с ней соприкасалась, показалась крутобокая черная спина…
На берегу раздались какие-то крики, а я, совершенно ошалев, изо всех сил потянул рыбу к себе; та, видимо, страдая от боли, послушалась, и через несколько мгновений на поверхности воды у причала лежал на боку гигантский, просто невообразимо огромный лещ. Рыба формой напоминала широкий овал, почти круг; ее чешуи были много крупнее советского пятака, а горели они червонным золотом. Лещ пошевеливал плавниками и косил на меня здоровенным глазом, и в моей голове вдруг пролетела строка из детского стишка: «Что видит рыба из воды»… Теперь же, когда я это вам рассказываю, мне тот глаз кажется таким же, как… нет, не таким же, а тем самым глазом, которым на Иону смотрел Левиафан, а на капитана Ахава – Моби Дик. Я остолбенел.
[img]https://proza.ru/pics/2019/02/03/901.jpg?3768[/img]
Вдруг у меня за спиной загрохотали по железу причала тяжелые шаги, кто-то крикнул:
– Пацан, не дергай! – и я, разумеется, дернул; леса взлетела над водой, а рыба шевельнула хвостом и медленно ушла в зеленую глубину, на прощание одарив меня золотым сполохом...
Но полное осознание сути рыболовства и моего в нём места не наступило даже в седьмом классе, когда произошло самое знаковое событие моей рыбацкой карьеры. На последнем звонке директор вдруг вызвал меня на трибуну, где человек в униформе с погонами вручил мне обширную и тяжелую коробку. В коробке оказался набор для пинг-понга; им наша рыбинспекция премировала меня за «успехи в деле охраны рыбных запасов Днепра». Я сначала очень удивился, потом очень обрадовался, но так ничего и не понял, зато все лето иступленно играл в пинг-понг, совершенно забыв о рыбалке…
А яркий символизм той награды («охрана рыбных запасов» – вот что значило мое вечное «не клюет»!) – этот иронический символизм дошел до меня много лет спустя и не раньше, чем я окончательно забросил рыбалку и выяснил, что из всех занятий и ремесел мне милей всего вот это – писательство. Оно вообще помогает многое осмыслить, понять и разобраться; а если этого не происходит, то заставляет – придумать осмысление, кое о чем умолчать, досочинить недостающие элементы и свести разрозненные факты и обстоятельства в целостную историю. И потому не всё в такой истории – правда и происходило на самом деле, но зато вся целиком – она правдива от первого и до последнего слова.
Как и вот эта история.
2019
Фото: официальный постер фильма In The Heart Of The Sea
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=824579
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 08.02.2019
Помните, в блокбастере "Смешарики" Ежик на очередное изобретение Кролика (крестики-нолики, а до того были велосипед и танго), вздохнул:
- Не знаю, Крош, чему больше удивляться: твоей изобретательности или твоей неосведомленности?
И в самом деле, иные изобретения и открытия случаются от неосведомленности, а новое оказывается хорошо "забытым" старым. Досада и разочарование - вот награда "изобретателя" в этом случае.
Однако есть еще и такая тонкая вещь как нюанс. Буквально "едва заметный", он, тем не менее, может ситуацию исправить, и открытие - при всей неосведомленности его автора - останется открытием.
А теперь - к сути. Речь идет о тайне воспитания Поттера - помните, а если не помните, то я напомню: Гарри - сирота; по сути, его первые 11 лет прошли впроголодь, в обносках, в каморке под лестницей, сдобренные постоянными придирками, упреками, оскорблениями, унижением от тетки с дядей и старым добрым буллингом от братца. И Гарри в таких травмирующих условиях вырос ничего себе человеком и огого себе волшебником. А его братец Дадли, получая все то, чего лишен Гарри, теми же теткой с дядей залюблен и разбалован до полного развращения.
И я задался вопросом: как это Роулинг допустила, чтобы ее главный герой получился таким, каким ни по идее, ни по Фрейду, ни по всем прочим раскладам получится не мог? И я объяснил это чудом max-fedorchenko.livejournal.com/136569.html
Но есть и еще одно объяснение, и связано оно с тем, с его я начал, - с неосведомленностью. Дело в том, что у Поттерианы были предшественники. О воспроизведении в ней евангельского сюжета уже сказано достаточно; но был предшественник гораздо более близкий. Диккенс, Чарльз Диккенс - вот кто оставил целую библиотеку романов, именуемых "роман воспитания".
Если бы еще я не назвал имя "Диккенс", вы могли бы подумать, что речь идет о Поттере: "...ребенок, брошенный на произвол судьбы нерадивыми или попавшими в тяжелые обстоятельства родителями, преследуемый родственниками, которые незаконно хотят воспользоваться его наследством, благодаря странному, романтическому по своей природе стечению обстоятельств, выкарабкивается из «бездны нищеты и тьмы»: неожиданно получает состояние, а вместе с ним и соответствующее положение в обществе. Важным композиционным элементом такой структуры является мотив «тайны». Разрешение, разгадка ее вносит в повествование сенсационный, детективно-драматический элемент..."" (Е.Ю. Гениева. Диккенс. История всемирной литературы. - Т. 1. - М, 1989. - С. 120-130).
Эта схема была доведена Диккенсом до совершенства и с успехом реализована и в "Оливере Твисте", и в "Николасе Никльби", и даже в неконченной детективной "Тайне Эдвина Друда". И Роулинг, плоть от плоти и кровь от крови британской литературы, не стала предавать ее традиций и вообще - изобретать крестики-нолики, велосипед и танго. Роман воспитания - еще одна классификация Поттерианы, наряду с "евангелием".
А в этой схеме, разумеется, вопрос воспитания - ключевой и неизбежно решается Диккенсом одинаково: "Вопреки доводам логики и художественному правдоподобию, Оливер (несмотря на пагубное влияние воровской шайки Фейджина) и Николас Никльби (выросший в нужде, выдержавший тяжкие условия в школе Сквирза) остаются столь же чистыми и возвышенными, как сама идея добра" (Гениева, там же). Да, Диккенс верит в идею добра, верит настолько, что противоречит логике, правдободобию и неизменно приводит к светлому и всегда избыточному торжеству и идею, и ее носителей.
Вот этим - "вопреки доводам логики и художественному правдободобию" - грешит и Роулинг. Однако читатель осведомленный и прагматичный сразу же ткнет пальцем в традицию и законы жанра "роман воспитания" и пожмет плечами: матрица! - а там и для Диккенса найдет такое же простое объяснение. Никакого чуда с Поттером не случилось, просто ... Диккенс так придумал. А имярек - до него. И так далее.
Полагаю, что это объяснение - вполне логичное и обоснованное - все-таки имеет один изъян. Оно как бы выбрасывает их схемы самого автора, а вместе с ним - и все yевидимое, неосязаемое, необъяснимое, всю метафизику, всё, во что автор верит и во что хочет заставить верить читателя. Для Роулинг я определил это как "чудо"; а как оно прекрасно укладывается в формулу "вопреки логике и художественному правдободобию"!
В случае Диккенса "чудо" - тоже вполне приемлемый ответ. Отличие - нюанс! - между чудесами Диккенса и Роулинг, вероятно, состоит лишь в контексте, который определил формы их чудес. Диккенс - исполненный радости сказочник-христианин, исповедующий традиционные формы и метафоры; Роулинг - такой же сказочник-христианин, но в чуточку более разочарованном мире, которому нужны новые метафоры для старых чудес (например, воскресение после авада-кедавры). А источник чудес Диккенса и Роулинг, пожалуй, один и тот же, лежит вне чувственного восприятия, не может быть рационально объяснен и определяется одним коротким словом...
- Так в чем же нюанс? - спросил Ёжик. - К чему ты клонишь?
- Понимаешь, Ёжик, чудо - как радуга: сколь бы ни видел, а восхитишься. Будешь восторженно мычать и тыкать пальцем в небо, фотографировать, выкладывать фоточки в Инстаграмм и на Фейсбук, как если бы радуги ни ты, ни кто другой никогда не видел или не увидит (ага, последняя радуга в жизни!). А радуга - штука буквально ветхозаветная. Вот так и чудо: сколько би ни случалось, а всегда, как впервые. Ведь вопреки же логике и правдоподобию, ведь - чудо же!
А тут их даже два, второе - литературное (или шире - чудо искусства). У всякого художника, поработавшего со старыми "крестиками-ноликами" (с архетипическим сюжетом), и у Роулинг тоже, получаются свои крестики-нолики, воспринимаемые нами как новые, другие и даже вовсе - не крестики-нолики. Чудо!
- Даже не знаю, чему больше удивляться, - сокрушенно пожимает плечами Ёжик, - твоей изобретательности или твоей неосведомленности!
2019
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=822535
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 24.01.2019
С выдающимся произведением искусства - будь то книга, картина или игра на сцене - всегда бывает связано одно мощное переживание, которое, полагаю, разделяют люди по обе стороны рампы. Это особый страх: а удастся ли повторить достижение? Ведь только что установлена новая планка, а там, в темном зале, невидимые со сцены, но зоркие и проницательные, чудовищно чувствительные ко всякой фальши и слабине. И вот они там, в зале, не забудут и не простят; они исповедуют странную веру в одностороннее - восходящее! - движение таланта, а еще твердят, что лучший не тот, кто создал много хорошего, а тот, кто создал мало плохого. Например, Юрий Олеша: по большому счету, написал всего две книги, и обе хорошие, да еще и успешные, вознесшие на все доступные Олимпы и т.д. А ведь он не из прагматизма замолчал: просто он сумел сказать сразу все о [i]zeitgeist[/i], и ему хватило ума и - главное! - силы воли замолчать о прочем, на фоне духа времени - незначительном.
Так вот я после "Молодого папы" испытывал сильное беспокойство и тот самый страх: сумеет ли Джуд Ло вновь преодолеть им самим вознесенную планку? Правда, этот мой страх был довольно малодушен: я видел несколько интервью с актером и убедился, что перед камерой - натура цельная, богатая и неподдельная; такой натуре по силам преодолевать и страх, и вершины. И - да! "Гений" не разочаровал, и оправдал, и доставил. Томас Вулф... впрочем, вы наверняка видели, а если нет, то увидите. Помните те огромные ящики исписанной бумаги, книги Вулфа, из которых редактор Перкинс выбрасывал сотни страниц ("Я просил тебя написать одну строку, чтобы связать абзацы, а ты принес 50 страниц про доктора!")? Очарованный образом Вулфа, пронзенный жалостью и - чего скрывать - хлюпающий носом над его судьбой, вновь покоренный игрой Джуда, я побрел в свою библиотеку: нет ли Вулфа во Всемирке? Представьте себе, нет (упущение, я считаю, даже - ганьба!); зато есть в Библиотеке литературы США (выходила и такая серия на закате СССР).
700-страничный фолиантище 1940 года "Домой возврата нет" - вот что я обнаружил; напомню, что Вулф умер в 1938, стало быть, текст собрали без него (то есть страниц там было много, много больше). Движимый многими чувствами, я засел за чтение и... Ну что можно сказать, сталкиваясь с гением? Да, его заслуженно называли американским Гомером: рассказывая о себе, своем окружении и ближайших окрестностях, Вулф создает поистине эпическое полотно. Не автор со своими переживаниями и скелетами в шкафу вздымается с этих 700 страниц - нет! Обе стороны Атлантики предстали передо мной: обезумевшая Америка, сваливающаяся в бездну Великой депрессии, и обезумевшая Германия, проваливающаяся в нацизм, - еще не прорвавшие, но уже вскрытые Вулфом нарывы. И - о да! - сам автор, Джордж Веббер, "Обезьян", безумно симпатичный, конечно же, с голосом и лицом Джуда Ло... (украдкой вытирает скупую мужскую слезу). Полотно вышло широким и многослойным; и в то же время в этой книге все еще намного больше потенциальной энергии, чем кинетической: поживи Вулф хотя бы чуть больше, чем 38 лет... Уверен, списки лауреатов самых престижных литературных премий были бы другими. Да что списки! - мы, читатели, были бы - могли бы быть - другими.
Кстати, Вулфа я читал сразу же после Мелвиллового "Моби Дика"; можно по-разному относиться и к китобойному промыслу, и к роману о ките, но одного отнять у них нельзя: масштаб. Так вот после Мелвилла с чтением "Домой возврата нет" никаких проблем не возникло, потому что масштаб у них - один: эпический. Я это, правда, осознал чуть позже, когда одновременно перечитывал "Уленшпигеля" и читал "Случайную вакансию" Роулинг; первая книга - великая, а вторая - просто (очень) хорошая. Такие нельзя читать параллельно - хотя бы из уважения к достойному автору, который заслуживает полного внимания, не искаженного масштабом другого произведения.
...в общем, мой страх не оправдался: Джуд Ло справился, снова преодолел свою планку и опять установил ее повыше. Я спокоен за него... до следующего раза, до нового фильма.
У меня пока все.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=822019
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 20.01.2019
Как-то раз Муми-тролль проснулся посреди зимы, когда всем порядочным муми-троллям полагается крепко спать, а не спать полагается только тем диковинным существам, с которыми муми-тролли никогда не встречаются. Как существо интеллигентное, Муми-тролль не мог избежать онтологических выводов и наблюдений. Он заключил, что не принадлежит больше к тем, кто спит, а к тем, кто не спит, тоже нет. Согласитесь, состояние удивительное, пограничное, открывающее некоторые новые возможности и неопознанные горизонты. В нашем с вами человеческом распорядке дня - это некий сектор циферблата, когда все остальные уже легли или еще не проснулись. Отпав от своих и не припав к чужим, можно... Да, вот именно: можно!
...Все же странная субстанция - снег.
То, из чего она состоит, - снежинки - "еще не снег, еще не снег". А когда "уже снег"?
По-мартовски завалит город по самые подоконники - ага, снег. Но пока не завалит и - сколько, десять, сто тысяч, миллион? - тонн вихрятся над землей, как будто ничего, он "идёт", но еще не пришёл. По колено и даже по пояс в своем разобранном, разбавленном ветром, взвешенном в небе виде - "еще не снег". То, что нельзя убрать метлой, лопатой или снегоочистительной машиной, - все еще не снег. Пока виднеется сквозь него земля - черная, серая, коричневая, с жухлой или зеленой над тепловыми сетями травой - это еще не снег.
Снежинка к снежинке - и вот уже исчезли цвета, кроме белого. Остаются формы - снег не имеет своей и принимает форму того, что прячет. Но и формы из-за однообразия цвета теперь уже различимы с трудом, а со временем - снежинка к снежинке - они теряют резкость и глубину, пока не исчезнут совсем. Снег - великий выравниватель: под ним может быть разбитый вдребезги тротуар, яма, бугор, колея, куст, скамейка, дерево, дом, лес, гора - всё это (снежинка к снежинке) будет сведено к одному цвету и одной форме. Снег в этом смысле как песок; одна песчинка еще не пустыня, но сколько-то - уже да. Снег - это мираж великой песчаной пустыни, Сахары или Гоби, посетившей нас.
Снег, пожалуй, куда более практичный материал для всемирного потопа: вода всё куда-то бежит, течет, прячется, стремится, спешит, повинуясь гравитации и рельефу, ей на потоп требуется 40 суток, да еще и с разверзанием источников бездн. А снег остается там, куда пришел; из-под земли союзников не ищет; при всей мимолетности и мнимолегкости способен - снежинка к снежинке - покрыть и скрыть собой всё, включая все ковчеги. "Белое безмолвие" - это не только финал всемирного потопа в формате "снег", но и предостережение: достаточно звука, чтобы произошло движение, стремительное, сокрушительное и фатальное.
С метафорической точки зрения, мне кажется неточной строка о таких больших снегах, укрывших память разведчика. Снег - это и есть память; там, под ним, - черная земля, факты; искаженная, сглаженная, обесцвеченная поверхность снега - память о них. А когда памяти становится слишком много, факты надежно скрываются под ней, вероятно, навсегда, оставаясь потомкам лишь как суждение, мнение о них. До поры до времени еще не снег, еще не снег, а потом, в какой-то неразличимый момент бац! - и такими большими снегами.
А что память? Память представляется мне ничем иным как временем. Пока нет воспоминаний, нет и времени; появляются воспоминания, возникает время, а время уничтожает все. "Пожирает всё кругом: зверя, птицу, лес и дом. Сталь сгрызёт, железо сгложет, крепкий камень уничтожит, власть его всего сильней, даже власти королей".
...да, странная субстанция - снег.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=820807
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 10.01.2019
...все ж таки естетичні вподобання - вперті речі. Саме тому через них не сперечаються; саме тому я не сперечаюся, не переконую, а просто - висловлюю думку, яка може не співпадати з.
Отже, і до моїх вух, нарешті, долинули чутки про нову різдвяну стрічку від Netflix, яка (майже) зробилася Різдвяною класикою, щойно монтажер останній раз клацнув ножицями. А як же! - сам великий і жахливий Курт Рассел в головній ролі, це вже 90% успіху. Та у випадку "Різдвяних хронік" - це 100%. Тому що більш нічого вартого уваги, за винятком Курта, я в стрічці не помітив; Рассел вправно виконав усе, що йому звелів режисер; він абсолютно потрапив у пропоновану естетику, але... Але естетичні вподобання - вперті речі, впертіші за етичні. Що це означає? - а ось що.
Пригадуєте, в "Поттеріані", а пізніще в "Злочинах Гріндевальда" в учбовому процесі практикувалася боротьба з ховчиком? Це така магічна істота, що перетворюється на твій головний страх; як на мене, є абсолютно неетичним публічне викриття страхів людей, нехай і дітей. Адже повідомити решту про головний страх людини означає брутально й непристойно оголити душу тієї людини, а ще - дати іншим зброю проти неї, зброю, заборонену усіма етичними конвенціями. Але естетично ці сцени зроблені бездоганно - тому ними не дуже-то й дорікаєш митцям. А тепер назад до Хронік.
Хроніки зроблено як мультфільм на кшталт "Стражів легенд", але без майстерного натяку на "нєвсамдєлішність" або влучного перетину з мультяшністю (як, наприклад, у "Хто підставив кролика Роджера" чи "Прохолодний світ"). Через те геть усе видалося мені штучним - вирізані з картону поліцейські, ватяний сніг, карусельні олені, перевдягнутий Санта, надувне Різдво.
Не знаю, в чому справа. Можливо, все через вік - адже 11-річному Максу Хроніки сподобалися. Можливо, Хроніки втрачають через нарочиту й надмірну постановочність - вона, як на мене, відверто розрахована на непритомну малечу. Загалом у стрічці забракло мені справжності - адже кіно мистецтво буквальне; коли мені показують героїв, які щойно шкереберть гепнулися з-під хмар, а вони мають такий самий вигляд, як новесенькі ляльки Барбі та Кен на полиці іграшкової крамниці, - я бачу ляльок Барбі та Кена, і це все.
Все відбувається доволі стандартно: треба здолати негаразди, аби врятувати Різдво. Завдання нескладне, адже постановочним негараздам будь-якого ґатунку та розмаху вірити набагато легше, ніж постановочним гараздам, а кіношне Різдво не вимагає зусиль віри та знімальної еквілібристики. От просто зараз скажіть собі подумки "Різдво", і у ваших вухах неодмінно задзвенять дзвоники та колядки, а вуста самі собою складуться в посмішку. В цій частині постарався кращий Режисер усіх часів - все вже зроблене до нас. Через те, мабуть, на Різдво стаються дива - дива справжні, про які янголи, спостерігаючи з хмарки за метушнею людства внизу, тільки крилами знизують та нарікають:
- Ет, знову вони самі впоралися! - здається, навіть у мегасуперпуперпостановочному "Один вдома" все сталося саме так. Через те "Один вдома" - класика, а Хронікам це не світить, а якщо світить - мені дуже шкода, я був кращої думки про.
Зізнаюся: коли читаю відгуки про Хроніки зі словом WOW, пригадую зовсім не Курта, який таки WOW-заспівав у стерильній буцегарні. Пригадую WOW-католицизм з іншої стрічки - з "Догми". Я не богослов, але на мою думку, Різдво та Санта з тих речей, які не знають змін і не відчувають плину часу та віянь моди; вони просто лежать в основі світу, і світ завдяки цьому існує та може дозволити собі будь-які дивацтва - тому що в основі його зберігаються непорушними та незмінними старі добрі старомодні архаїчні вінтажні класичні дива. А коли дива перетворюють на дивацтва... - тут обурюються мої не тільки естетичні, а й етичні переконання.
...чим лікувався? - Мене зцілили Чеві Чейз із "Різдвяними канікулами" та Містер Бін із своїми Різдвяними негараздами. Люблю, знаєте, старі добрі дива - дива справжні, про які янголи, спостерігаючи з якоїсь хмарки за метушнею людства внизу, тільки крилами знизують та нарікають:
- Ет, знову вони самі впоралися! - і через те жодних сумнівів: ті крила нині таки добряче попрацювали...
Веселого Різдва!
25.XII.2018
Foto: IMBD
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=818879
рубрика: Проза, Лірика
дата поступления 25.12.2018
...Сумку я нагрузил неудачно: и тяжелая, и неудобная, со всех сторон выпирает и торчит. Хорошо, нести недалеко, вот сейчас обойду эти мусорные баки, пересеку двор, школьный стадион, потом крутой, но короткий подъем - и дома.
Но тут из-за баков бодро выкатилось, преградило мне путь и остановилось транспортное средство. Это была двухместная детская колясочка - из тех, в которых пассажиры сидят бок о бок, а не друг за дружкой. Пассажиры так и сидели в ней, бок о бок, укутанные по случаю холодов так, что снаружи остались только брови, глаза и носы, очень похожие, даже одинаковые. Носики, если быть точным, глазки и бровки - ведь пассажиры были еще очень малы. Сейчас две пары голубых глаз были заведены вверх и чуть в сторону - именно в ту сторону, откуда слышался голос женщины, управлявшей коляской. Она что-то втолковывала пассажирам, а они проявляли свое внимание единственным доступным им способом - направив серьезные и внимательные взгляды на ее - мамин? - голос, словно слушая глазами.
Я тоже остановился, потому что коляска встала прямо на моем пути, а сумка лишила меня маневренности. Женщина, продолжая говорить, добыла какой-то пакет из недр коляски и вышла из-за ее, а две пары глаз описали небольшую дугу, так что теперь малыши глядели на маму. А она подняла правую руку с пакетом (глаза переведены на пакет), сообщила, что "вот сейчас мы вынесем мусор и пойдем" и принялась раскачивать свою ношу, чтобы забросить ее в бак. При этом глаза малышей, теперь наведенных на пакет и следивших за ним, совершали синхронные движения туда-сюда, как в мультяшных ходиках с котом, глаза которого - тик-так! - повторяют движения маятника. Потом глаза - вжух! - описали дугу, проследив полет пакета, канувшего в бак, и замерли, как бы ожидая продолжения.
Это было очень смешно, и я не сдержался и прыснул, а две пары встревоженных глаз под нахмуренными бровками были моментально наведены на меня. Женщина коротко взглянула в мою сторону и пошла обратно, за штурвал коляски; по пути она продолжала сообщать пассажирам дальнейший маршрут. Она прекрасно знала, чему я смеялся, и тоже улыбнулась, и по голосу это было слышно и мне, и малышам. Их бровки разгладились, тревога упорхнула из глаз, и появился в них легкий интерес, но был он недолгим; глаза вернулись в прежнее положение - чуть вверх и влево - на мамин голос, словно слушая ее глазами. Ведь мама не стала бы говорить, если бы не знала наверняка, что эти глаза всегда обращены туда, на ее голос. Мама знает, мама все знает.
Коляска двинулась по объявленному маршруту, я посторонился и пропустил ее мимо. Эх, сумку я нагрузил неудачно...
20.xi.2018
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=815483
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 28.11.2018
Якось восени… Та ні, трапилося це не восени, напевно не восени. Сталося це влітку, але дні тоді стояли прохолодні, і вітер з Лиману задував пронизливий, і відбувалося все рано-вранці. Тому запам’яталося мені, що якось восени пішли ми з братом і бабусею рибалити «на Скелі».
Зазвичай рибалити ми, шестирічні та на нашу думку дорослі, ходили удвох, без бабусі, і зазвичай ходили просто «на Лиман». Для цього достатньо було перетнути город, переступити (або перестрибнути) дротяний тин і далі йти солончаком, нікуди не звертаючи. Метрів за сто п’ятдесят солончак впирався в низенький піщаний вал, зарослий колючими та дряпучими рослинами, а одразу за ним лежав Лиман. Тепер тільки насаджуй черв’яка та закидай вудку – і головасті бички не змусять на себе чекати. Бідончик швидко наповнювався сірими та плямистими напівпрозорими рибками, всі – одна до одної: тіло вміщалося в кулаку, з якого з одного боку стирчав широкий хвіст, а з іншого – голова з банькатими очима.
Але коли-не-коли ми вибиралися «на Скелі»; для цього за городом треба було повернути ліворуч, у бік Станіслава, дійти до Каналу, що заступав пряму путь, стежкою уздовж Каналу дістатися Лиману та вузьким перешийком обійти Канал, а потім пройти ще зо два кілометри, втопаючи по кісточки в сірому, перемішаному із битими черепашками піску. А там пласка долина, в якій лежали Олександрівка та солончак, починала випинатися, горбитися та здійматися, а далі аж до самісінького Станіслава, а можливо, й далі, над Лиманом нависали доволі високі та стрімкі глинисті урвища – Скелі.
Там, де починалися Скелі, коцюрбилася халупа. Під халупою лежав дюралевий човен, колись дуже давно пофарбований зеленим; в халупі панував страшенний безлад, а ще інколи траплявся чоловічок із яскраво-рожевим одутлим обличчям. Він завжди, у будь-який час доби мав такий вигляд, ніби його щойно розбудили, і він кумедно кліпав сліпучо-блакитними очицями. Розмовляв той чоловічок чи то нерозбірливо, чи то незрозуміло, тому розмов із ним ми уникали. Пригадую, одного разу в нас закінчилися черв’яки, і ми запитали, чи немає, бува, в нього черв’яків; він тричі й без жодного успіху повідомив щось, а потім знесилено кивнув на банку на підвіконні. Знявши з неї кришку, ми негайно кинули банку та прожогом вилетіли з халупи; у банці, дійсно, колись жили черв’яки, але деякий час тому вони померли та наразі видавали такий міцний сморід, що він аж витискав із очей сльози і паморочив голову.
Та найважливіша принада риболовлі «на Скелях» полягала ось у чому: на березі та у воді напроти халупи валялися уламки залізобетонних плит і блоків, мабуть, руїни причалу. Тому тут ми, що через відсутність у нашому хлопчачому господарстві човна завжди рибалили з берега, отримували шанс порибалити майже по-справжньому. Ми залізали на ті уламки та, відповідно, вже не були на березі; хоча риба «на Скелях» ловилася точнісінько така, як і при ловах з берега, нас не полишало передчуття, що ось саме тут і можна зловити щось таке неабияке.
І якось бабуся кинула свої господарські справи та рушила з нами рибалити «на Скелі». Ранок був ясний, але прохолодний, і ми нап’яли на себе прадідові піджаки, шапки та черевики. Черевики були нам завеликі, а ходити в них по піску було майже неможливо; тому до Скель ми дісталися босоніж, а там негайно взулися, видерлися на бетонні уламки якнайдалі від берега, закинули вудки та втупилися в поплавці.
Однак той похід видався якийсь надзвичайний – бички, які часто-густо заковтували навіть голий гачок, клювали мляво, і незабаром риболовля нам набридла. Ми заходилися крутити головами в пошуках більш цікавої розваги, аж тут нашу увагу привернули потужні сплески.
Метрів за двадцять від нас на поверхню води вистрибувала якась чимала рибина; вдаривши по воді всім тілом, вона деякий час лежала на хвильках, ворушила плавцями, а потім повільно зникала в глибині, аби за хвилину або дві знову вистрибнути, вдарити та прилягти. Ми з братом витріщилися на рибину: овва, вона ж величезна, і ось, просто так лежить, підходь і бери, але як?
Відповідь, як і рибина, лежала на поверхні. Бабуся одною рукою підібрала поділ, другою міцно схопила вудку та без вагань почимчикувала водою до сплесків. Діставшись до них (а глибини там було до грудей), вона дочекалася рибини, вперіщила її вудлищем, підхопила з води та повернулася зі здобиччю до нас.
- Синець, - повідомила вона, і мене миттю причарувало те слово. Рибина насправді сяяла такою розкішною та яскравою синню, що інакше її назвати було абсолютно неможливо. Бабуся заходилася щось пояснювати, проте милування та зачарування так поглинули мене, що всі її слова пройшли повз мої вуха. Нині я припускаю, що вона пояснювала нам, що влітку риба на Лимані страждає від паразитів, які й змушують її вистрибувати з води; але що вона дійсно казала, мені невідомо.
Непевно, нібито з чужих слів, я пригадую, що того дня бабуся не так рибалила, як щось розповідала; вона загалом щоразу, коли ми бували десь разом, пояснювала, розтлумачувала, пригадували, переповідала… Але що? – я майже нічого не пам’ятаю. Проте я пам’ятаю кожну луску ошелешеної рибини, її глибоку та повільно згасаючу синяву, що ніби вицвітала; кожнісіньку, схожу на крихітний кубик піщинку, прилиплу до риб’ячого хвоста; судомні рухи зовсім жерстяних, із веселковими відливами зябер; колір води в Лимані, неба та Скель над ним; щербинки та черепашки в бетонній плиті; гладкість плямистого бамбукового вудлища… Я сушив голову, чому в моїх дитячих спогадах, таких яскравих і насичених, особливо про літа на Лимані та в Олександрівці, дорослі німі або майже німі. Це загалом не дуже схоже на дорослих, і геть несхоже на бабусю: потім, у роки отроцтва та юності, я переконався, що вона – оповідач невтомний і майстерний. Але тоді, в ті чарівні літа на Лимані… - ні, майже нічого не пригадаю.
А потім в мене виникла гіпотеза; мама переказала мені епізод з мого раннього дитинства, якого сам я не пам’ятаю зовсім. Нібито колись у сильний вітер я повідомив рідним, що в мене «голова гойдається під вітром, як маківка». Гадаю, в ранньому дитинстві мене поглинув пошук і підбір слів, які би влучно, з кінематографічною достовірністю відтворили те, що бачили мої очі. Тому все бачене таке яскраве в моїй пам’яті; тому спогади так наполегливо просяться на папір; тому я так мало пам’ятаю з тих давніх розповідей бабусі, а слово «синець» вихопив моментально – адже краще годі вигадати…
…Шкода. Тоді та ще довго потому мені не спадало на думку, що коли-небудь цей оповідач змовкне назавжди, а мені з того дня залишиться тільки одне його слово. «Синець».
XI.2018
Малюнок: Л.П. Сабанеев. Жизнь и ловля пресноводных рыб. – К.: Урожай, 1965
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=814558
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 20.11.2018
Как-то осенью… нет, это случилось не осенью, совершенно точно не осенью. Случилось это летом, но дни тогда стояли прохладные, и ветер с Лимана потягивал свежий, и дело было ранним прохладным утром. Поэтому запомнилось мне, что как-то осенью отправились мы с братом и бабушкой рыбачить «на Скели».
Обычно на рыбалку мы, шестилетние и по нашему понятию взрослые, ходили вдвоем, без бабушки, и обычно ходили просто «на Лиман». Для этого достаточно было пересечь огород, переступить (или перепрыгнуть) через проволочный тын и потом идти солончаком, никуда не сворачивая. Метров через сто пятьдесят солончак упирался в невысокий песчаный вал, поросший колющими и режущими растениями, а сразу за ним лежал Лиман. Теперь только наживляй червяка и забрасывай удочку – и головастые бычки не заставят себя ждать. Бидончик быстро наполнялся серыми и пятнистыми полупрозрачными рыбками, все – одна в одну: тело помещалось в кулаке, из которого с одной стороны торчал широкий хвост, а с другой – пучеглазая голова.
Но иной раз мы выбирались «на Скели»; для этого нужно было за огородом свернуть налево в сторону Станислава, дойти до Канала, преграждавшего прямой путь, тропкой вдоль Канала добраться до Лимана и по узкому перешейку обойти Канал, а потом прошагать еще пару километров, увязая по щиколотку в сером, перемешанном с ракушками песке. Постепенно плоская долина, в которой лежали Александровка и солончак, начинала бугриться, горбиться и вздыматься, и потом уже до самого Станислава, а может, и дальше, над Лиманом нависали довольно высокие и крутые глинистые обрывы – Скели.
В том месте, где начинались Скели, стояла хибара. Возле хибары на земле обычно лежала дюралевая лодка, когда-то давно крашеная зеленым; в хибаре всегда царил страшный беспорядок, а еще иногда обнаруживался человек с ярко-розовым одутловатым лицом. У этого человека неизменно, в любое время суток был такой вид, словно его только что разбудили, и он презабавно хлопал ослепительно-голубыми глазами. Говорил он то ли невнятно, то ли непонятно, поэтому разговоров с ним мы избегали. Помнится, однажды у нас закончились черви, и мы спросили, нет ли червей у него; он трижды и совершенно безуспешно что-то нам сообщил, а потом обессиленно указал пальцем на банку на подоконнике. Приоткрыв крышку, мы тут же бросили банку на пол и опрометью выбежали из хибары; в банке, действительно, когда-то были черви, но они некоторое время назад умерли и теперь издавали такой крепкий дух, что из глаз брызгали слезы, и даже кружилась голова.
Но главная прелесть рыбалки «на Скелях» состояла в следующем: на берегу и в воде напротив хибары валялись обломки железобетонных плит и блоков, наверное, руины причала. Поэтому нам, за отсутствием в нашем мальчишеском хозяйстве лодки всегда рыбачившим с берега, представлялся шанс порыбачить почти по-настоящему. Мы забирались на те бетонные обломки и, таким образом, уже не находились на берегу; хотя рыба «на Скелях» ловилась совершенно такая же, как «на Лимане», то есть при рыбалке с берега, нас не оставляло предчувствие, что вот здесь-то как раз и можно поймать что-нибудь ого-го какое.
И вот как-то бабушка отвлеклась от своих дел по хозяйству и огороду и пошла с нами рыбачить «на Скели». Утро выдалось погожее, но прохладное, и мы с братом напялили на себя прадедовы пиджаки, шапки и ботинки. Ботинки были нам велики, а по песку ходить в них было почти невозможно; поэтому до Скель мы добрели босиком, а там немедленно обулись, забрались на бетонные обломки как можно дальше от берега, забросили удочки и уставились на поплавки.
Однако тот поход был просто из ряда вон – бычки, обычно глотавшие даже голый крючок, клевали неохотно, и рыбалка нам быстро наскучила. Мы принялись озираться по сторонам в поисках занятия поинтереснее, и тут наше внимание было привлечено громкими всплесками.
Метрах в двадцати от нас на поверхность воды выпрыгивала какая-то крупная серебристая рыба; ударив по воде всем телом, она некоторое время лежала на волнах, пошевеливая плавниками, потом вяло уходила вниз, чтобы через минуту-другую вновь выпрыгнуть, ударить и прилечь. Мы с братом уставились на рыбу: шутка ли, она же огромная, и вот, просто так лежит, подходи и бери, только как?
Ответ, как и рыба, лежал на поверхности. Бабушка одной рукой подобрала подол, другой крепко схватила свою удочку и решительно побрела по воде в сторону всплесков. Добравшись до места (глубины там было примерно по грудь), она дождалась рыбы, огрела её удилищем, подхватила из воды и вернулась с добычей к нам.
- Синец, - сообщила она, и я немедленно пришел в восхищение от этого слова. Рыба и в самом деле отливала такой роскошной и яркой синевой, что иначе назвать её было совершенно невозможно. Бабушка продолжала что-то объяснять, однако я был так поглощен разглядыванием и восхищением, что все её слова пропустил мимо ушей. Теперь-то я думаю, что она объясняла нам, что летом рыба в Лимане страдает от паразитов, которые и заставляют ее выпрыгивать из воды; но что она говорила на самом деле, мне неизвестно.
Смутно, как будто с чужих слов, я припоминаю, что в тот день бабушка не столько рыбачила, сколько что-то рассказывала; она вообще всякий раз, когда мы бывали где-нибудь вместе, что-то объясняла, втолковывала, вспоминала, пересказывала… - Но что? – я почти ничего не помню. Но зато я помню каждую чешуйку оглушенной рыбы, её глубокую и постепенно меркнущую, как бы выцветающую синеву; каждую, похожую на крохотный кубик песчинку, прилипшую к рыбьему хвосту; судорожные хлопки совсем жестяных, с радужным отливом жабр; цвет воды в Лимане, неба и Скель над ним; щербинки и раковинки на бетонной плите; гладкость пятнистого бамбукового удилища… Я все ломал голову, почему в моих детских воспоминаниях, таких ярких и насыщенных, особенно воспоминаниях о годах на Лимане и в Александровке, взрослые как бы немы или почти немы. Это, в общем-то, на взрослых не очень похоже, и это вовсе не похоже на бабушку: потом, в отрочестве и юности, я убедился, что она – рассказчик неисчерпаемый и искусный. Но тогда, в те волшебные годы на Лимане… - нет, почти ничего не помню.
А потом у меня появилась гипотеза; мама мне пересказала эпизод из моего раннего детства, которого сам я не помню вообще. Якобы однажды в сильный ветер я сообщил родным и близким, что «у меня голова качается на ветру, как маковка». Полагаю, в раннем детстве я был всегда поглощен поиском и подбором слов, которые могли бы самым точным и достоверным, кинематографическим образом передать то, что видели мои глаза. Поэтому всё увиденное так ярко в моей памяти, поэтому воспоминания так настойчиво просятся на бумагу; поэтому я так мало помню из тех давних рассказов бабушки, а слово «синец» ухватил моментально – ведь лучше не придумаешь...
…Увы. Тогда и еще долго после мне не приходило в голову, что когда-нибудь этот рассказчик умолкнет навсегда, и мне из того дня останется только одно его слово. «Синец».
2018
Рисунок: Л.П. Сабанеев. Жизнь и ловля пресноводных рыб. – К.: Урожай, 1965
Этот рассказ можно также послушать на саундклауд: https://soundcloud.com/maksym-fedorchenko-12988772/sinets
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=814278
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 18.11.2018
Сварка, що вже давно назрівала в компанії, нарешті спалахнула. Вона тривала весь ранок, супроводжувала вмивання-вбирання, чаділа за кавою та все ще не вщухла остаточно, коли вийшли їхати на пляж. Сталося все, як часто буває в таких випадках, через дрібничку, і як зазвичай через дрібничку, сказано було чимало. Тому всю подорож до пляжу, що тривала майже годину, в автівці висіла напружена мовчанка.
Кермував невисокий сухорлявий блондин із різкими рисами вилицюватого обличчя, які після сварки загострилися так, що тепер ними можна було врізатися. Трафік того дня був щільний і якийсь дурнуватий, і невитрачене в сварці роздратування блондин вихлюпував у ризикованих маневрах і презирливих гримасах, адресованих чи то іншим водіям, чи то його супутникам. На сидінні поруч із ним, закинувши ногу на ногу та схрестивши руки на грудях, вмостилася мініатюрна засмагла брюнетка; величезні чорні окуляри приховували мало не все її обличчя, а на її губах застигла легка посмішка, така ввічлива й відсторонена, ніби дівчина в цьому автомобілі та в цій компанії опинилася вперше. Та молодику в окулярах, який сидів за нею, було зрозуміло, що вона також роздратована та навіть обурена блондином: інакше б її ліва рука, за звичаєм, пестила його стегно. І молодик в окулярах, також усупереч звичаю, сидів мовчки, не захоплювався сам і не закликав інших захоплюватися Середземноморськими видами; він забився в куток і звідти оглядав компаньйонів, нервово покусуючи нижню губу. Четвертим був кремезний і високий, маківкою аж до стелі авта, та вже доволі пузатий чоловік років тридцяти п’яти; його чоло вкрилося великими краплями поту, з-під пахв яскравою червоною сорочкою розповзалися темні плями, а на обличчі закарбувалися образа та надзвичайна впертість. Черевань страждав від спеки, він увесь час обмахувався бейсболкою, проте не просив блондина увімкнути кондиціонер, а той сам не пропонував.
Нарешті, авто зупинилося, блондин заглушив двигун і гукнув зухвалим голосом розбитного провідника:
- Синельникове! – і зареготав. Всі вибралися з автомобіля та, розминаючи ноги, задивилися на пляж. Він тягнувся від одного зубчастого обрію ліворуч до іншого зубчастого обрію праворуч, широкою сліпучо-білою смугою пролягав між прибережним шосе, за яким стирчали пальми та шпилі, і морем. Море линуло кудись в безкраю далечінь, обрію в якій не було зовсім.
- Ходім абощо? – кинув супутникам блондин і першим ступив на пісок, де й зав’яз одразу аж по кісточки. Брюнетка порснула сміхом, а черевань хмикнув; блондин вилаявся та повернувся на асфальт. Всі познімали взуття, сховали його в багажник і до моря пішли босоніж.
Скрізь на пляжі стовбичили шезлонги, парасольки, тенти та невеличкі білі шатра, що напиналися під свіжим вітром, наче вітрила. Людей майже не було. Компанія розташувалася у вільному шатрі, в якому стояв лише один шезлонг; блондин миттю гепнувся на нього із задоволеним вигуком, але брюнетка зігнала його та влаштувалася на шезлонгу сама. Чоловіки роздивилися навколо та, не сказавши одне одному й слова, притягли ще три шезлонги, познімали сорочки та шорти і лишилися в плавках. Блондин всівся на свій шезлонг і втупився в телефон; молодик в окулярах і черевань нерішуче рушили до води, та зупинилися. Вони стояли коло шатра, поглядали одне на одного, на море, своїх супутників і людей на пляжі.
Зненацька черевань зсунув сонячні окуляри на чоло, підібрався так, що аж весь його живіт пішов у груди, що неабияк роздалися, та витріщився у бік шосе. Потім він присвиснув, ляснув себе долонями по стегнах, поворушив щелепою, сплюнув на пісок, кашлянув, тицьнув кудись вказівним пальцем і хрипко вимовив:
- От кому я б допоміг перевдягнутися.
До них непоспішливою, аж ніби лінькуватою, та водночас пружною й сягнистою ходою наближалася росла дівчина в просторому білому балахоні завбільшки з їхнє шатро. Під вітром балахон напинався, і у його розрізах мигтіли засмаглі спокусливі контури. Дівчина зупинилася під парасолькою метрів за десять від шатра, потягнула якусь мотузочку, і балахон впав, оголивши округлі плечі, неймовірного розміру груди та широкі стегна, ледь прикриті купальником. Молодик в окулярах ляснув долонями та широко посміхнувся; брюнетка сперлася на лікоть, підняла пальчиком свої велетенські окуляри, уважно оглянула дівчину та поблажливо усміхнулася в бік череваня.
Блондин, нарешті, відірвався від свого телефону. Він зиркнув на дівчину, яка прямувала до води під вигуки та свист, що линули звідусіль, і склав губи в неприємну, якусь зміїну посмішку. Потім він перевів погляд на череваня, який вже налаштувався слідом за дівчиною; обличчям блондина майнув вкрай презирливий вираз, і він голосно клацнув язиком. Черевань зупинився на півкроці, наче його вдарили, рвучко обернувся та сердито втупився в блондина. На лиці брюнетки відбилося невдоволення, а ще – втома; вона млосно закотила карі очі під лоба та впустила окуляри на перенісся, знову сховавши за ними майже все обличчя, і збайдужіло відкинулася на шезлонг. Проте блондин всього лише повідомив напучувальним тоном:
- Груди повинні бути античними! – і занурився в телефон, цілком від усіх і всього відсторонений. Черевань ще деякий час оскаженіло витріщався на біляву маківку, а тоді махнув рукою та обернувся до дівчини. Але та вже увійшла у воду, і роздивитися її голову серед десятків інших, що стрибали серед піни та хвиль, наче чорні м’ячики, було неможливо. Нещасний черевань поплентався до шезлонгу, влігся, повернув окуляри на товстий короткий ніс і завмер. Молодик в окулярах присів на свій шезлонг, видобув із наплічника фотокамеру та зробив кілька знімків; проте ані на пляжі, ані на морі не відбувалося нічого особливого, і він сховав камеру, оглянув супутників, зітхнув і пішов тинятися навколо шатра, риючи ногами пісок, ніби сподіваючись щось там знайти.
За деякий час він повернувся до шатра, присів на шезлонг блондина та простягнув тому яскраво-синій предмет. Це був літаючий диск, або фрісбі, яким зазвичай розважаються на пляжі та час від часу гублять, як, мабуть, загубили оцей. Блондин схопив предмет, оглянув, знайшов тріщину, показав на неї пальцем, каркнув:
- Паламате! – і відкинув.
Проте «паламате» не впало на пісок, а полетіло, як новеньке. Обертаючись і описавши вишукану дугу, диск здолав відстань до сусіднього шатра, в якому сиділа самотня постать, до жагуче-чорних очей оповита пеленами та шалями. Диск ледь не влучив їй в обличчя; постать відсахнулася з переляканим зойком, проте побачивши, що її потурбувало, підняла диск і жбурнула його назад. Описавши плавну дугу, він гепнувся просто на коліна блондинові, а постать з шатра помахала йому рукою та щось гортанно сказала. Блондин коротко розтягнув губи в посмішці у відповідь і знову втупився в екран телефона, а диск, не дивлячись, тицьнув молодикові в окулярах.
- Пограємо? – запропонував той, але йому ніхто не відповів. Він підвівся, відійшов від шатра та почав сам запускати диск. Хвилин за десять до нього приєднався черевань; вони перейшли ближче до води, на вологий від прибою та більш щільний пісок, і тепер диск літав вище та швидше, підхоплений свіжим вітром з моря.
Незабаром гравці вимахували руками, стрибали та горлали, як хлопчаки. Крок за кроком вони опинилися у воді, грати в якій було навіть цікавіше, тому що диск треба було неодмінно спіймати, інакше він міг потонути. До них долучилася брюнетка; вона майстерно запускала фрісбі, а коли партнери в кидках і стрибках гепалися у воду, здіймаючи бризки, заливчасто реготала, виблискуючі бездоганними зубами. Згодом і блондин пришкандибав до води та з кислою міною слідкував за грою; його кликали приєднатися, проте він відвернувся. В гру він вступив лише тоді, коли брюнетка влучним кидком поцілила диском йому в спину.
Тепер гравців охопив справжній азарт; кричав на все горло та щиро реготав навіть блондин, і навіть риси його обличчя втратили гостроту і жорсткість, пом’якшилися. Диск літав над водою, смагляві тіла раз у раз кидалися у хвилі; сміх, зойки, схвальні вигуки та розчаровані стогони мішалися зі скриками чайок і плескотом прибою. Гравці вже були в коліно у воді, а згодом і до поясу; тут рухатися було важче, але тим цікавіша зробилася гра; і вона тривала з дедалі пристраснішою наснагою.
Черевань був у компанії найвищий, і тому стояв далі всіх од берега. Ось блондин випадково запустив фрісбі в бік моря й далеко від товстуна; той з відчайдушним лементом кинувся за диском – і наздогнав. Однак вода сягала йому тепер майже до грудей; коли диск знов опинився у блондина, обличчям того промайнув якийсь новий інтерес, і він швиргонув диск у море і знов – якнайдалі від товстуна. Той був змушений дістатися до фрісбі уплав і пірнати за ним; проте він виринув з моря щасливий, високо здійнявши руку з диском, і потужним кидком повернув його брюнетці. Але блондин і наступного разу запустив снаряд якнайдалі в море.
Після ще кількох таких кидків вони вже не змогли знайти фрісбі, скільки б не пірнали; диск потонув. Розлючені гравці, здавалося, були ладні втопити слідом і блондина, але той зник. Доки вони рятували диск, він прийняв душ, вбрався в сухе й тепер сидів у автівці, з нетерпінням барабанячи пальцями по шкіряному оздобленню керма та поглядаючи на супутників з неприємною посмішкою.
- Потяг відправляється! Наступна станція Хацапєтівка! – дзвінко вигукнув він, запустив двигун і підняв скло.
Весь зворотний шлях блондин наспівував без слів, а всі решта зберігали мовчання, втомлене та безнадійне.
15-17.ХІ.2018
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=814134
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 17.11.2018
Дзвінок, завжди мелодійний і делікатний, гримнув так, що всі аж підскочили.
- Вони! – зойкнула дружина.
- Вони! – заверещали діти.
Андрій стримано посміхнувся і подумки вилаявся. Поправив краватку та попрямував до дверей. Він йшов і рахував кроки: один, два, три… - а насправді секунди. Одна, дві, три… - секунд тиші та спокою до миті, коли двері розчахнуться і…
- Здоровенькі були! Доброго здоров’я! Добридень усім! Здрастуйте вашій хаті! – загуло під стелею, і Андрію здалося, що в квартиру вдерлося кількадесят нетверезих колядників. Насправді на порозі стовбичили двоє: опецькуватий гостроокий дідок і худа, мов кочерга, тітка із зібраним у риску ротиком і ворожим виразом на обличчі. Втім, іншими їх Андрій не бачив, а спостерігав їх вже понад 20 років: тітка завжди була невдоволена і ворожа, а дідок кричав і без упину робив дошкульні зауваження.
Це були жінчині батьки, Андрієві тесть із тещею; вчора пізненько ввечері зателефонували, мовляв, прийдемо вітати ювіляра. Гіршого подарунку на уродини Андрій собі уявити не міг; він сподівався провести цей день, як звичайний, а святкування пересунути на суботу та відбути його тихо-мирно, у вузькому родинному колі, необтяжливо для кишені та шлунку… Та всі плани полетіли шкереберть; дружина з важким стогоном – адже робочий день позаду! – заходилася прибирати, нагримавши на дітей, аби ті дали лад своїм іграшкам. Андрій помчав до супермаркету, де й проштовхався мало не дві години між полиць; не так догодити гостям хотів, як уникнути кпин і дорікань. Та віддавши купу грошей та змучено посміхнувшись гарненькій касирці, він мало не ляснув собі по лобі: марно! – зроби в хаті Лувр, пусти з холодного крану шампанське, а з гарячого коньяк, влаштуйся на найкращу роботу, здобудь якусь поважну премію чи відзнаку, народи чудовий дітей абощо, а буде тобі одне: кпини за основну страву та за десерт – глазуроване глузування…
Теща вешталася квартирою, гидливо кривила смужечку губ і крутила носом, наче їй смерділо. Тесть галасував, вигулькував одночасно скрізь і скрізь робив зауваження: які криві руки оце зробили, який же бовдур оте придумав, а що за телепень оте зробив… Андрій ходив слідом, кривився, як від зубного болю, та сподівався, що ці гримаси бодай трохи схожі на усмішку. Він – за усіма мірками повнолітній; сьогодні йому сорок, він провідний фахівець у своїй царині, його поважають, і за кордоном також, він уже давно та за будь-яких обставин почувається незалежним і впевненим, але поруч із цими… - ні, нічого поруч із ними він не міг ані сказати, ані вдіяти всупереч: відчував, що добра з того не буде, а от лиха – досхочу, донесхочу наїсися. Отаке придане! – втім, за таку чарівну дружину можна й десяток таких батьків стерпіти; але чому саме сьогодні? Він подумки схопився за голову, а тоді рішучо налив собі по вінця коньяку та вихилив одним духом, а наступної миті мало тим духом не вдавився, тому що у вухо оглушливо бухнуло:
- Не годиться, ювіляр наодинці п’є! Рідні прийшли, а він, порося, не цінує! – і тесть також вихилив чарку, налив по другій собі та Андрію, і вони випили вдвох, а тоді ще по одній всі разом.
За кілька хвилин подіяло; голос тестя лунав тепер десь здалеку, а його кпини, доки долітали до Андрія, перепліталися по-новому та вже не дорікали. Теща також змінилася: вона ніби помолодшала, погарнішала, вже не видавалася ані хворобливо худою, ані ворожою, а її губи набубнявіли і зарожевіли; вона вдивлялася в Андрія, але не зневажливо та з осудом, а уважно та з розумінням.
- А все ж таки в хорошому місці ви оселилися! – раптом почув Андрій і мало не протверезів: адже зараз йому вкотре втовкмачать, що жили б вони, як голодранці, в якійсь халупі бозна де, якби не... Але Андрієва душа, розм’якла від алкоголю, діяла швидше за його розум і швидше за тестевого язика; вона штовхнула Андрія, він підскочив з канапи, дзеленькнув ножом по чарці, і всі замовкли.
- Давно хотів про це сказати, маю нагоду тепер таку, що можна зловжити, я сорок років чекав. Це може здаватися смішним або навіть і дурнуватим, але для мене це важливо. Це те, що я відчуваю, а відчуття річ неспростовна. Знаєте, яке відчуття переслідує мене в Києві? Що Київ стоїть на тонесенькій, наче шкаралупа яйця, оболонці; під ним, просто в нас під ногами, - порожнина, а там – весь древній, древніший за історію, легендарний, казковий, билинний, міфічний… справжній Київ. Той Київ, вершечок якого показав нам Гоголь, той, де вулицями вештався Хома Брут, а на базарах бачили Червону свитку; той, де просто в середмісті панувала така глушина та дичавина, що до Чернігова або Переяслава було дістатися скоріше, ніж з Хрещатого яру до Печерська. В околицях того Києва і Вій, і вся його мерзенна прислуга, і сотникова дочка, прекрасна й нечиста паночка, вічно чатує на бурсаків, псарів і будь-кого, хто їй приглянеться. Там немає жодного прямої дороги – вони розповзаються, як висипані з мішка раки; скрізь і на кожному кроці такі кручі та урвища, такі діброви та болота, що будь-куди годі доїхати або дійти, тому що в такому краї людина – гість! А розкидані де-не-де хутори – наче острівці в безкрайому морі; мандрівнику, який серед ночі помітить вогник у самотньому віконечку, годі знати, що там і хто: козаки гуляють або ж Басаврюк ворожить… Там досі панують і надлюдські, і долюдські сили; о, як шкодую я, що Гоголь так мало встиг розповісти нам про той Київ, адже..
Андрій помітив рух і зробив жест, який всі зрозуміли та дружно проковтнули свій коньяк. Ще не стукнула об стіл Андрієва чарка, а розумниця-красуня дружина вже одною рукою налила всім до країв, а другою наскладала на дві тарілки купи тістечок і цукерок і відіслала дітей із тими тарілками до їхньої кімнати. І діти, які вже кілька разів чули про «Київ під ногами», охоче вшилися та зачинили за собою двері, з-за яких одразу ж почулися знайомі анімаційні голоси.
- І знаєте, що головне? – вів далі Андрій, відчуваючи чи то хмільне запаморочення, чи то поетичне натхнення. – Головне ось що: я переконаний, що як тупнути ногою отак! – і Андрій показав, а посуд зі столу коротко й дзвінко відлунив, - якщо тупнути в потрібному місці, можна проломити ту тоненьку шкаралупку, якою метушиться сучасність, і потрапити у старий, вічний, справжній Київ! А від того кожен крок Києвом… я наче падаю в прірву, такий захолод рухливий у животі! Їй-бо, клянуся, є такі місця, де я просто не наважуся тупнути. Варто таке зробити – і земля розсядеться з шурхотом, і летітимеш – спершу крізь коріння трави і дерев, тоді крізь порожню темряву, а потім темрява зробиться прозорою; є в ній і небо, і хмари, і земля, і ставки, і русалки в ставках зблискують сріблом хвостів і ваблять молочною білизною грудей, і діброви з буйнокосими дикозорими мавками, і все те видно в темряві, як удень! На пагорбі церква стоїть, а в її вікні смикається якесь чортеня, що не встигло до третіх півнів; і хутори, хутори! – там, там, отам; а між ними діброви такі, що тепер і не намалює ніхто; а там віз величезний, який тягне достатня кількість коней; він повільно суне урвищами та кручами, і гойдаються в ньому на доброму підпитку козаки, і спить Хома, на якого вже чекає його страшна доля, і плаче над ним сивовусий запорожець, який жаліє і любить усіх, як рідних братів, бо сам сирота, а особливо коли п’є горілку або чує пісню, а надто коли чує та п’є; і там за пагорбами виблискують бані того Києва, про який писав Микола Васильович, про який марю і мрію я…
Андрій раптом обірвав свою промову. Доки він співав осанну своїй уяві, в кімнаті щось сталося. Овва, і не просто щось! – кімнати не стало. Андрій стояв посеред ледве освітленої каганцем корчми; каганець вихопив з пітьми стіл з грубезних дощок, глиняні полумиски, глечики та зелені штофи, а через стіл – сиву голову корчмаря. І яку голову! На столі лежали щоки та неосяжне червоне підборіддя; через стіл до Андрія тягнулося довгасте кабаняче рило, обабіч якого мало не до стелі випиналися ікла; вкриті сивою щетиною вуха сторожко прислухалися; в Андрія втупилося двійко маленьких оченят. І ця потвора, цілком кабан, хоч який і страхітливий, водночас скидався на Андрієва тестя; та годі там! – він і був Андрієвим тестем у кабанячій подобі!
Аж тут із темряви до закляклого Андрія підступила й корчмарка. Святий Боже! То була теща! Але ж погляньте на неї: дебела баба, страхітливо дебела, неможливо дебела; це ж яка сила в отих руках завтовшки з дубову колоду! А які в неї зуби, нащо вона посміхається, хай би краще тримала його в смужці, як завжди; кожен її зуб, наче шматок рафінаду з дитинства, що тепер перевівся; а яке намисто на грудях – з десяток коліс від того возу, яким козаки везли Хому; а очіпок! – пекучого полум’яного кольору, аж світиться, очі виїдає в темряві, а його кінчики, у вузол на маківці зібрані, ворушаться, як справжнє полум’я… а воно і є справжнє! Палає тещина голова, пекельним вогнем горить!
Аж тут кабан розтулив рота, і з нього потяглася цівка мутної слини, під яку теща спритно підставила кухоль. І кабан повільно промовив таким низьким голосом, що не звук його сприймався, а вібрація, яку він викликав у кістках:
- Не тупай, *** сину… Не патякай, ворожа душа… Як дізнався?.. Кажи! – і за цими словами по темних кутках заворушилося, завовтузилося, зазвивалося, зашаруділо, застогнало, завищало та попнулося до столу щось сіре, невиразне. І не роздивишся його, а страх аж пробирає, душить горлянку, з якої вже мав би зірватися крик і розбудити, перервати це жахіття.
Та де там! – закляк Андрій, ворухнутися не може. Аж тут теща тицьнула йому під носа кухля, в який збиралася слина з кабанячого рота:
- Пий! – вискнула уїдливо. – Пий! – пронили кістки Андрія, коли кабан-корчмар повторив наказ.
Андрій скосив очі в кружку, а там було по вінця темряви, що стояла нерухомо, як шматок чорної криги. А тоді нею побігли легенькі хвильки; в глибині промайнули швидкі звивисті постаті; постаті перепліталися, складаючи вінок; той вінок почав обертатися, швидше, швидше; від того обертання на поверхні темряви здійнявся цілий шторм; нізвідки серед хвиль і вітру виникла козацька чайка; нею правив молодий чорновусий козак, до його грудей притискалася русява красуня, а до ніг тулилося двійко дітей; козак вправно долав хвилі, і човен майже перетнув кухоль; аж тут вінок, який скажено обертався в глибині, здіймаючи хвилі, вискочив на поверхню, спалахнув тим же вогнем, яким палахкотіла голова корчмарки, покотився хвилями, наче колесо, до човна і став перед ним, а козак з веслом розгублено почухав потилицю. Шлях далі лежав крізь палаюче коло – і шляху далі не було; і назад не було шляху, зрозумів Андрій, – ні човну, ні козаку з козачкою й дітьми, ні самому Андрію…
Аж тут рипнуло щось, і в корчмі з’явилася Андрієва дружина. Чи це не вона? Андрій, голову якого дужою рукою схиляла до кружки корчмарка, засмикався, але скинути невидимі пута, що тримали його, не зміг. Корчмарка натиснула ще, корчмар-кабан іклом штовхнув кружку ближче до Андрієвого лиця, і той відчув пекельний жар, що линув від палаючого колеса, що ось-ось проковтне човен. Губ торкнулося холодне – то кухоль. Пий – і кінець тобі…
– кукуріку… кукуріку… – смішне, механічне, повільне, тихе півняче кукурікання, кукурікання-шепіт почулося в корчмі. Спалахнуло сліпуче світло, і в тому світлі Андрій на нестерпно коротку і невимовно прекрасну мить побачив свою дружину. Розкішні шати огортали струнку красуню та спадали долі, наче водограй, і розтікалися навсібіч; коралі краплями крові лежали на високих грудях; русе волосся здіймалося над і за нею, і з того волосся складалися крила; очі її розвиднювали пітьму в корчмі… - ті очі розвиднювали всю пітьму, скільки її не є світі! А в правиці красуня тримала маленького механічного півника; діти давно закинули його, тому що батарейка сіла, а в Андрія ніколи не ставало часу замінити. На останніх крихтах енергії півник вичавив з клювика «кукуріку» – і замовк.
Але того було досить. Корчмарка заверещала та щосили натиснула Андрієві на потилицю; корчмар гарчав та іклом кресав іскри з кухля, штовхаючи його до Андрієвих губ, але марно. Ікло з мерзенним хрустом тріснуло та переламалося навпіл, кабан-корчмар завищав від болю, схопився ратицями за бридке рило і зник разом із дебелою корчмаркою. Андрієва голова упала на груди, а сам він на канапу, де його спіткав міцний сон. Йому видилося, що він простує Подолом до Лаври разом із іншими бурсаками; сліпуче сонце сяяло в небі, і його відбитки на широкому Дніпрі та незчислених банях Києва сяяли ще яскравіше. Звідусіль линуло гудіння, бамкання та бемкання дзвонів і голоси люду, що метушився вуличками. Київ! – видихнув Андрій та широко посміхнувся всьому навколо разом. Зненацька дужі руки схопили його за плечі, підняли в повітря, струсонули добряче, а тоді повернули та поставили перед кремезним сивовусим запорожцем, який жаліє і любить усіх, як рідних братів, коли п’є горілку або чує пісню, а надто коли чує та п’є. Але зараз був козак тверезий, похмурий і нікого не любив; він трусив Андрія, як грушу:
- А хто буде над дочкою ясного пана сотника в церкві читати?! – і знову безжально трусив Андрія.
- Відпустіть! – заволав Андрій і прокинувся. На якусь мить промайнула перед ним струнка красуня в багатих шатах, криваві коралі на високих грудях і ясні очі, а тоді дружина поцілувала його і лагідно промовила:
- З днем народження, коханий, з ювілеєм!
Андрій вмить усе забув і згадав одночасно, щасливо посміхнувся та одразу скривився:
- Це ж сьогодні батьки до нас?
- Вони не прийдуть. Тато занедужали… зуба вони, от біда, десь зламали, - відповіла дружина, і Андрій потягнувся до неї, і хвиля її русявого волосся оповила його, оповила їх обох і піднесла та понесла кудись, наче крила…
Відсвяткували уродини, як і хотів Андрій: у вузькому родинному колі, необтяжливо для кишені та шлунку. А після гуляли Андріївським узвозом, і Андрій з неабияким натхненням розповідав про Київ під ногами, раз у раз тупаючи ногою. Діти охоче слухали та й собі завзято тупали та кричали: «Мамо, і ти!» – але вона не тупала. Вона йшла Узвозом мовчки та загадково посміхалася.
XI.2018
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=812901
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 07.11.2018
Всі мої птахи відлетіли, і мій бонсай спорожнів і онімів. Коли за обрієм згас останній прощальний скрик лелек, з усіх моїх дерев одночасно впало на землю листя. Бонсай зробився прозорим і стоятиме такий - мовчазний, нерухомий, зачаєний - до повернення птахів, весни та життя.
А тоді в моєму бонсай-лісі помітили срібну жабку. Вона - надзвичайний і повноважнний посол ясновельможної зими, яка вже йде слідом. Торкнеться срібна жаб'яча лапка моїх бонсай-вод, і вони миттю вкриються кригою та спатимуть - до повернення птахів, весни та життя.
Якщо буде божа ласка. Якщо вистачить сил не забути. Якщо...
І я сказав моєму бонсай-народові:
- Йдіть у ліс, зберіть листя, вкладіть межі сторінок священних книг. І щоразу, коли читаєте священні книги, аби не забути, які є ваші боги, дивіться на те листя, аби не забути, яке є життя. Зима пануватиме не вічно: вона - високій гість у нашім бонсаї, поводьтеся з нею гідно, і вона щадитиме та милуватиме.
І мій народ вчинив, як я сказав.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=812630
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 05.11.2018
Розклад. Розпорядок. Порядок денний. Денний-буденний. Буденність. Дні минають за тими розкладами однакові, наче ґудзики на пальті. Робота – хатні справи, робота – хатні справи; і ще добре, коли є робота; хатніх справ скільки не перероби, а вони все одне є. Щодня ті самі, що вже були перероблені вчора та позавчора, у будь-яке, на свідомий чи рандомний вибір «вчора».
А саме це найбільше втомлює; не праця, а одноманітність. Це навіть не зовсім втома; та буває важка й сонна або щаслива, більше схожа на винагороду, в залежності від роботи та, скажімо так, досягнень: коли щось зробив так, що тільки цьом та в люлю, хіба втомлюєшся? А одноманітність висотує не сили, а душу; вона знецікавлює, знеструмлює, знебарвлює життя. І тоді все здається тягарем – і робота також: без неї ніяк, але це такий важезний тягар…
- Тату, пограємо у м’ячика?
- Мені ще стільки треба зробити, а я вже втомився... Може, на вихідних?
Але вихідні були колись, в дитинстві. Дорослі марнують їх на те саме, на що витрачають решту життя. Або ось це: відіспатися. Сон – не гірша схованка від буденності. Щоправда, вісім годин пересічного землянина – то мрія; комусь щастить лише годин на чотири впасти в темряву без турбот і думок про турботи. А відіспатися… - важко уявити, як можна спати довше, ніж людина звикла за десятиліття; втім, комусь таки щастить. Але все відносно: проспати літо – хіба то щастя?
Ну й що, що літо? Навіть і воно, колись пора дивовижна та чарівна, не порушує буденності. Робота – хатні справи, авжеж. Це коло, за межі якого дорослій людині – зась. Але все ж таки добре, коли є робота; без неї буденність остаточно…
- Тато! Ходім у м’ячика пограємо?
- М’ячика… Ти знаєш, в мене нині одна пристойна пара взуття. Якщо в ній пограти в м’ячика…
За тією буденністю літо промайнуло, наче лист за вікном. А за вікном і справді – одне за одним, зграйка за зграйкою пролітає кленове, каштанове та ще бозна яке листя. Та все воно однакове: жовкле, всохле, зів’яле; літо змарноване, починаємо марнувати осінь. Втім, є підстава для оптимізму або для іронії, це вже хто що вбачає. Урізноманітнення буденності, ось що, не абищо. До хатніх справ додаються справи шкільні: незвично ранні сніданки; пакування дитячого їдла «з собою»; раптовий і терміновий ремонт одягу; нічні походи по 24/7 супермаркетах по зошити та інший шкільний реманент; силування над математикою для п’ятого або хімією для дев’ятого; все решта – і отак щодня, знову й знову, по колу, аж до… до уодноманітнення. Ну, й звичайно, робота. Аби не вона… - так би й човгати восени в тих самих черевиках, збережених влітку, власне, вже друге літо поспіль збережених, хоча й з... «втратою товарного вигляду». А так, дякувати роботі, – новенькі: і собі, і дітям, і жінці. Знов підстава – кому для оптимізму, коли для іронії.
Час, кажуть, лікує; можливо, коли болить, так і є; а якщо навпаки? Починається з любові, через кохання – а згодом, коли мине достатньо часу, виявляється, що і любов, і кохання мають зворотній бік, який суть обов’язок. І є в тому обов’язку та сама одноманітність, що в усьому, що й в тому замкненому колі, яким тепер обертається світ: робота – хатні справи. Буденність… Час лікує біль. Все решту час вбиває.
Втім, буденність можна сприймати інакше, дивитися не критичним і спраглим оком, а філософським і розважливим. За кількадесят років сформувався певний спосіб життя; спробувати порушити його, висмикнути будь-яку ланку – отоді начувайся, чоловіче, бо це, кажуть, катастрофа. Найбільші світові потуги боронять свій «спосіб життя» - а що вже казати про потуги в світі найменші, про одну-одненьку людину, якій сенс життя цілком неочевидний, а от спосіб його – цілком і остаточно очевидний, помітний, знаний, звичний і загалом – стерпний і комфортний?..
- Тату. В тебе ж тепер є нова пара… І канікули. Ходімо в м’ячика пограємо?
Справді, канікули – отже, спортивний майданчик у школі за рогом вільний. Взуття є. Погоди цієї ще не до денця змарнованої осені – наче навмисно: ходи та грай. Робота… Ну, так, робота.
- Синку, мені ще півгодинки, добре?
На спортивному майданчику справді нікого. Половина майданчика засипана листям – через паркан хиляться ясені та шовковиці, а з них повільно та безперестанку на сірий асфальт злітає листя чистого лимонного кольору. Повітря доволі тепле; треба добряче побігати, аби дихання нарешті перетворювалося на ледве помітну хмарку пари, що миттєво тане. М’яч не слухається; він важко гупає по щиту, іноді навіть б’є сталеве кільце корзини, але в корзину не влучає, зате час від часу летить за край майданчика. Тоді гравці видають стогін: за тим краєм щось на кшталт прірви, якою м’яч стрімко котиться аж до дитячого садку, що має спільний паркан зі школою. Якщо не зупинити м’яч під тим парканом, він котитиметься уздовж школи аж до вулиці, а там воріт немає; викотиться на вулицю, що біжить стрімким пагорбом – і бувай.
За годину гра зупиняється. Гравці йдуть додому; вони розпашілі та захекані, та не так від гри, як від походів по м’яч, який раз у раз опинявся під парканом дитячого садка. Дорослий шкутильгає: не варто бити баскетбольний м’яч ногою, тим більш такою, давно вже не тренованою, а колись же... А колись же ходив до баскетбольної секції!
- А завтра підемо?
- Так… А давай, може, щодня?
- Добре.
Ніби в світі хтось знав про ту маленьку домовленість: роботи прислали купу! Мабуть, гра в м’яч є занадто великим порушенням способу життя, який є таким помітним і важливим, що боронять його найбільші арсенали світу, та й найменші – також боронять. Ну, нема на то ради, сідай та працюй.
- Тату, так ми підемо?
- Синку, мені треба працювати, сьогодні не… Добре, ще півгодинки?
Гравці під кільцем схожі на двійко «одноруких бандитів»: важкувато бігають, важкувато підстрибують, важкувато та невлучно кидають м’яч. Якщо снаряд коли-не-коли влучає в корзину, то напевно з власних міркувань, а не через зусилля гравців. А вони щоразу вигукують щось тріумфаторське, ляскають одне одному долоні та загалом поводяться так, наче здобули якийсь поважний трофей. Коли ж на майданчику з’являються люди – а майданчик прохідний, це єдиний на три квартали прохід між вулицями – гравці набувають такого байдужого і зверхнього вигляду, наче влучити в кільце для них справа найбуденніша.
- Тату, завтра..?
- Так, авжеж.
- І щодня?
- Так.
Несподівана перешкода майже руйнує гру. Майданчик засипаний листям, а листя забризкане дощем. На такому покритті можна грати в хокей або змагатися у фігурному ковзанні, а от баскетбол перетворюється на справу ризиковану. Але домовленість є домовленість, а гра є гра; і гравці не йдуть додому, доки дощ не посилюється так, що слизьким майданчиком неможливо пересуватися, не впавши. Власне, падати без травми – гра не менш азартна, ніж баскетбол.
- А завтра?
- Так.
Дощу вчора ніби й не було. Майданчик сухий та чистий, тому що вночі вітер згорнув усе листя під один край баскетбольного поля. Там воно й лежить – довжелезна лимонно-жовта смуга уздовж муру. Зараз краща нагода його прибрати – все в купі; це тобі не змахувати віником по одному листочку, як колись, на бабусиному просторому ґанку. Восени той щоранку треба було замести – бо над ним височів неймовірного розмаху горіх, з якого щохвилини повільно спадало листя - лапате, смугасте, з гіркуватим смачним запахом. Його було стільки, що воно встеляло подвір’я мало не цілий жовтень; а ще виноград, який обплітав всенький простір над ґанком, - і цей також розкидав своє криваво-червоне листя усім подвір’ям. То була щоденна ранкова робота, півгодини махати віником, інакше… інакше буде від діда сто чортів і ще багато чого, от хто вмів дошкулити… Ет, тоді лаявся та бідкався, а тепер – де б узяти той віник, те листя, той ґанок і горіх над ним?
- Я би волів, аби тут була мітла. Зібрати листя.
М’яч гупає, щит гуде, кільце дзвенить, понад майданчиком лунають тріумфаторські вигуки. Гравці зупинилися перепочити. Нізвідки виникає чоловічок у комунальній уніформі; він такого маленького зросту та несе на обличчі такий поважний вираз, що дивитися на нього без сміху неможливо. Він тягне неосяжний чорний пластиковий мішок, величезну зелену корзину для білизни та мітлу з держаком, який щонайменше вдвічі довший за чоловічка. Кинувши весь свій вантаж на краю майданчика, чоловічок вбирається в рукавички та починає збирати листя в корзину.
- Можна, я мітлу... листя… допоможу вам?
Чоловічок кивнув із таким виразом, ніби сидів на троні, а до нього на колінах приповз переможений сусіда-монарх і благав про капітуляцію на всіх умовах переможця. Мітла новенька та на диво зручна; довжелезний валик лимонно-жовтого листя, ще трохи вологого після вчорашнього дощу, швидко нею зібраний у три купи. Чоловічок миттю позапихав ті купи у свої пакети-корзини, все те й мітлу забрав і навантажений, як мул, зник за рогом. Гра поновлюється.
Рух, біль у м’язах, запах листя, хмарки пари від дихання, гупання м’яча, гудіння щита, дзвін кільця, вигуки, плескання долоні об долоню, сміх, пробіжка за м’ячем, який знову втік у прірву до дитсадочкового паркану. Чи ж не так ганяли колись у баскетбольній секції? А тренер казав, що є данні, є, тільки працюй… Перехожі перетинають майданчик по дузі – вони не бажають переривати таку веселу гру, приязно посміхають до гравців і зупиняють для них біглого м’яча. З ясенів облітає лимонного кольору листя; на сірому асфальті кожен листок здається мистецькою мініатюрою, а найменші листки – ювелірними виробами, вишуканими прикрасами, щойно загубленими якоюсь супер-моделлю або казковою принцесою. А це ж ідея – зібрати такий собі мікрогербарій з найменшого листя, це вау-ідея, що скажеш, малий?..
… - Тату, а завтра підемо?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=812374
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 03.11.2018
Маленьким я часто опинявся в бабусиній оселі. Власне, в тій квартирі на тих же правах щодо майна та мене, малого, мешкав і мій дідусь, а бабусин чоловік. Але я чомусь, як, певно, і більшість дітлахів, ходив «до бабусі». Її оселя була в усьому несхожою на нашу – мою, мамину й татову, і кожні відвідини бабусі перетворювалися на пригоду першовідкривача. Стільки вже в тій величезній квартирі було незнайомого, незрозумілого, дивного та цікавого!
А ще там була одна річ, яка й дотепер здається мені найстрашнішою та водночас – найпривабливішою; адже страшне, на відміну від жахливого, полонить уяву. Ти здригаєшся, полотнієш, вкриваєшся гусячою шкірою, волосся стає дибки, зіниці розширюються та звужуються, ноги мимоволі та безпорадно смикаються тікати якнайдалі – все із тим страшним, як із жахливим. Але нікуди ти не втечеш; заклякнеш і стоятимеш, напівмертвий від нестерпного і водночас необорно принадливого відчуття: лячно!
Отак і я; поблукавши бабусиною квартирою та позаглядавши в різні кутки та закапелки, неодмінно опинявся біля тієї штуки та заклякав надовго. Іноді й не підходив; варто було звідкись зачепитися за неї поглядом, і все: світ зникав, тому що я цілком, весь вкритий пухирцями, з наїжаченими патлами, опинявся деінде.
Власне, те моє «деінде» було завжди в усіх перед очима: воно було намальовано на невеличкій темних кольорів картині. Та картина висіла у вітальні, між шафою та вікном; кут шафи затуляв її від того, хто щойно увійшов у кімнату, тому картину помічав лише той, хто вже був на середині чималої кімнати або вмостився на дивані під протилежною стіною. Так чи так, але картину бачив лише той, для кого рятівні двері до коридору та на двір вже були занадто далеко; авжеж, дійсно страшне ретельно лаштує свої пастки, а те, чого уникнути просто, вважається нікчемою в світі страхіть.
Втім, припускаю, що не всі, хто бачив картину, відчували те саме, що переживав біля неї я. Пригадую, що спочатку картинка видавалася мені дитячою та милою. От уявіть: фон картини темний: якісь розмиті пагорби, вкриті лісом, понад ними – важкі передгрозові хмари; здається, в ті пагорби та ліси веде звивиста стежина. На передньому плані – паркан з грубих жердин; на паркані сидить хлопчик років п’яти, вдягнений у охайного кожушка, чорні штанці та гостроноси чоботи; на голові в нього смішний капелюх; дитина підносить до пухлих губ сопілку. Праворуч – дерево, здається, сосна; на гілці сосни сидить чорний розпатланий ворон; його дзьоб розкритий, ніби птах щось говорить хлопчику, який підвів на нього очі та уважно слухає, забувши про свою сопілку, торбинку, дім, батьків і, здається, про все на світі...
Я деякий час силувався зрозуміти, до якої казки це ілюстрація; я навіть запитував дорослих, але відповідь була коротка та незадовільна: «Це просто картинка». Ой, не просто! – подивився раз, глянув другий, підійшов утретє – і збагнув, що дуже не просто. Вочевидь той, хто це малював, добре знав усю історію, яка почалася на тому паркані; так! – на тій картинці напевно була ціла історія, але невідомий художник вирішив показати тільки її початок.
Наче зачарований, я щоразу заклякав перед картинкою та намагався її «прочитати». Куди йшов той хлопчик? Он, у нього ж і торбинка на плечі висить, мабуть, кудись далеченько прямує; поруч ніякого житла, ніде поміж дерев ані даху, ані диму, отже… Та потім я збагнув: житло там, де я, тобто художник; адже дитина сидить на паркані, на огорожі подвір’я, а художник і глядач дивляться на нього ніби з віконечка. Заохочений цим відкриттям, я занурився у картину так, що мене годі було докликатися йти додому; мамі довелося взяти мене на руки та нести. Здається, я заснув; отоді мені й наснилося розуміння – і таке, що прокинувся я з криком і в сльозах.
Коли я опинився в бабусиній оселі наступного разу, довго не наважувався підійти до картини. Я вже знав її владу над моєю уявою, а тепер, коли я, здається, вгадав прихований у картині зміст, вона мене лякала. Але здогадка – ще не відповідь, а таємниця – така ж зваблива річ, як і все страшне. І картина вабила, манила, кликала мене до себе, де б я не був; тож коли я опинився поруч із нею, опиратися не зміг і підійшов перевірити свою здогадку та розгадати, нарешті, таємницю.
Ясна річ, що доладно розповісти все те може тільки людина доросла. Але діти, навіть такі малі, яким був тоді я, відчувають не гірше за дорослого, який вже навчився стільком словам, що аж заплутатися в них може сам і заплутати інших. На щастя (чи навпаки), слова ще не замулювали мою дитячу уяву; тому я не назвав би те, що побачив; зате я все відчув і пережив так, наче сам сидів на паркані з грубих жердин. На голові в мене був смішний капелюх, на плечі висіла важкувата торбинка; охайний кожушок приємно зігрівав; я щойно видобув із торбинки сопілку, аби заграти. Аж раптом ворон, який вже довгенько кружляв над нашою стріхою, опустився просто переді мною та вмостився на гілці сосни. Він був так близько, що я бачив найменшу його пір’їнку, лискучу, чорну з бузковим відливом; і він також бачив мене, он в нього які гострі очі, і ними він втупився в мої…
В отих очах було все; власне, все страхіття тієї картини ховалося в очах. Дитячі очі були такі наївні, дивилися так безхитрісно та довірливо, що навіть пташка розуміла: це дитя чисте, невинне, незіпсоване, незваблене світом, обласкане батьківською любов’ю. І в очах ворона світилося розуміння, а ще – намір: хижацький, холодний, несхибний намір скористатися цією дитиною для власної вигоди без жодних сентиментів і жалів, спожити дитя. А ота стежина, що звивалася між пагорбами та губилася в похмурому лісі – то був відвертий натяк на найближче та невідворотнє майбутнє.
Ось яку мить зобразив художник на тій «просто» картинці. Це була остання мить перед фатальним кроком; мить, коли злочинний намір перетворюється на злочин; мить перед втратою рівноваги цілим світом, який ось просто тепер балансує на вістрі, як цей хлопчик – на жердині; власне, зараз цей хлопчик і уособлює собою – весь світ, який ось-ось рухне. А я все те бачив; все відчував; але нічого не міг пояснити або вдіяти, аби зупинити чи запобігти. Все, на що я був здатен, це підійти до картини або знайти її поглядом, вкотре все збагнути та бути з тим хлопчиком… бути ним в ту останню мить мого безтурботного та щасливого життя, за якою поведе мене в життя цілком інше ота звивиста стежина…
…Скільки я потім прочитав і побачив того, що пропонувалося як «страховище», але такого страху, якого зазнавав під тією картинкою, я й дотепер не відаю.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=812021
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 31.10.2018
Жив колись дуже-дуже давно один вугляр в селищі Грумар, що неподалік Ейнесунду. Грумарці кликали того вугляра просто Замазура, тому що вугільний порох і сажа повсякчас вкривали його з голови до п’ят. Ще б пак! – адже йому доводилося з ранку до ночі перепалювати в лісі стовбури дерев на вугілля, аби заробити бодай на шматок хліба.
Вдосвіта вугляр поспішав до лісу, а ввечері повертався до Грумару, штовхаючи поперед себе возика зі своїм товаром і вигукуючи: «А кому вугілля! Вугілля!» Продавалося паливо добре, та платили за нього крихти, а ще й Замазурою прозвали. Вугляр силувався вибитися зі злиднів, однак нічого з того не виходило. І вирішив тоді він кинути свою справу, Грумар і грумарців та піти шукати кращої долі в іншому місці, де люди не зватимуть його Замазурою та, врешті-решт, запам’ятають його справжнє ім’я, - Брок.
Вугляр взяв свою халупу на величезний іржавий замок, ключ закинув у зарості ожини, що звідусіль оточували його оселю, та й подався стежкою, що прямувала на південь. Нею грумарці ніколи не ходили – казали, ніби веде вона чи то в болото бездонне, чи то в нетрі непрохідні, чи то взагалі нікуди не веде. Коли ж сусіди побачили, куди крокує Брок, вони закричали до нього:
- Гей, Замазуро, згинеш, пропадеш, вертай домів! – однак Брок лише прискорив ходу.
І отак за деякий час дістався вугляр таких місць, де ніколи ані він сам, ані хто інший з грумарців не бував. Ліс там стояв предковічний, незайманий, здичавілий, праліс, а не ліс! –похмурі дерева так високо здіймалися над землею й так щільно обступали стежину, що Брок навіть неба не бачив. З сосон і ялин клапотями й кавалками звисав мох – такий сивий і сплутаний, наче борода якогось старезного лісового велетня. Десь угорі ширяв вітер і щосили розгойдував верховіття, сповнюючи ліс зловісним шумом. Та Брок за своє життя досить бачив лісів, і ніякі сосни, ялини, мох і вітер не могли його налякати. Тому він вперто прямував далі на південь, зберігаючи добрий гумор і щось тихенько наспівуючи.
Раптом Брок помітив, що стежина зникла, і тепер в нього під ногами були самі лише хвоя, мох, гриби і шишки; дерева оточили його звідусіль, аж засутеніло. «Овва, це я зі стежки зійшов!» - бадьоро сказав собі вугляр, зупинився та – раз, два! – розвернувся на північ, аби відшукати зниклу стежину. Та не так сталося, як гадалося: куди не потикався Брок, як не звіряв напрям на південь та на північ за всіма лісовими прикметами, - марно! Стежка пропала.
Брок занепав духом: заблукати в незнайомому лісі, де собі ради не даси з півднем-північчю – тільки цього йому бракувало, ніби мало горя на його голову звалилося! Він вже шкодував, що пішов з Грумару в гонитві за якоюсь кращою долею; адже вдома він мав хай маленьке, хай тяжке, нужденне та замурзане, а все ж таки щастя. Він завжди знав, куди йти, що робити, та які справи очікують на нього завтра. Та щойно Брок про це замислився, як помітив стежку прямісінько в себе під ногами. Зрадівши та відчуваючи приплив сил, вугляр сміливо рушив стежиною далі – вперед, вперед, назустріч новому щастю!
І незабаром Брок вийшов з лісу та опинився біля невисокої гори, а в її схилі помітив штольню. Укріплене товстелезними дубовими брусами склепіння копальні вело під гору, в її кам’яні надра. Однак вхід у підземелля був занизький – такий, що людина туди могла потрапила хіба що навколішки, поповзом. І Брок зметикував, що належала та шахта не людям, а якомусь іншому лісовому або гірському народові, тролям або гномам. Казок і легенд про них розповідали чимало, але скільки Брок лісами-горами не ходив, жодного разу не бачив ані гнома, ані троля та взагалі віри не йняв, що вони справді існують. Та щойно уздрів штольню, одразу переконався в правдивості легенд, а також пригадав, що всі вони стверджували одне: гномам й тролям відомі та досяжні всі скарби й багатства, приховані під землею. І Брок вирішив причаїтися поруч із штольнею та випробувати своє щастя: чи не тут воно на вугляра очікує?
Сховався він неподалік від входу до підземелля та на всі очі виглядав якогось неуважного гнома чи троля, аби полонити та здерти відкуп за звільнення. «Золота, тільки золота вимагатиму, жодних чарівних витребеньок!» - промовляв сам до себе Брок, потираючи руки. І справді, за деякий час поруч із копальнею з’явилася невеличка постать: істота ледь сягала колін людини, а виглядом своїм нагадувала старезний замшілий пень. Вугляр дочекався, доки той «пень» зник у штольні, - хапати його зараз не варто. Нехай вже спуститься під гору, наб’є кишені скарбами, а на зворотному шляху Брок його не проґавить!
Аж ось «пень» виринув з-під землі – тепер у вкритих корою сучкуватих руцях він тримав шкіряну торбинку, туго чимось набиту-напхану. Брок схопив істоту та добрячи шарпонув; налякана, вона впустила свою торбинку вугляреві під ноги.
- Нумо, пане гноме або тролю, або хто ти там такий, якщо бажаєш отримати свободу, доведеться поділитися зі мною багатствами цієї штольні! – переможно вигукнув Брок й одразу ж з надією запитав: – Це ж в тебе скарби в торбі, еге ж?
Істота смикнулася, намагаючись звільнитися, але Брок тримав її міцно. Тоді вона підвела на вугляра зелені очі, що яскраво світилися, та промовила хрипкуватим голосом:
- Хто є ти таке, як є тебе зватиму, чого є тобі хочеш? – істота розмовляла у незвичний спосіб і дивно вимовляла слова, але Брок її зрозумів.
- Я людина на ім’я Брок, колись був вуглярем в Грумарі та зранку до ночі перепалював дерева на вугілля, однак заробив цим лише мозолі на руках та прізвисько Замазура. А тепер я шукаю собі кращої долі в іншому місці, де люди запам’ятають моє власне ім’я. І здається мені, що своє нове-новеньке щастя я прямо зараз тримаю власними руками! – і Брок знову шарпнув істоту.
- Людина вугляр на ім’я Брок, я також є вугляр на ім’я Валум, а Валум є гном. Я не палю дерева, я видобуваю вугілля під землею, в штольні. Так, вугіль, інших скарбів нема, ані в штольні, ані в моїй оселі. Я – такий же бідак, як і ти, людина на ім’я Брок; ти ж не занадто забагатів зі свого ремесла?
Брок зазнав такого розчарування, що опустив Валума на землю, сів поруч із гномом та мало не розплакався:
- Що ж це таке?! Вугілля не принесло мені щастя, я пішов світ за очі кращої долі шукати-здобувати, та знайшов вугілля! Знову вуголь! А на додачу ще й в лісі заблукав!
Валум скоса глянув на Брока, блимнув-спалахнув зеленим оком та повільно вимовив:
- Якщо хочеш, покажу тобі дорогу додому. Ти повернешся, знову будеш вуглярем, і будь-хто зватиме тебе Замазурою, зате біди з тобою не станеться… Ти проживеш усе своє життя в Грумарі простим вуглярем, і щодня знатимеш, куди тобі йти та що робити, та які справи очікують на тебе завтра, тому що й завтра ти перепалюватимеш дерева на вугіль та розвозитимеш його по сусідах, гукаючи: «А кому вугілля? Вугілля!»
Брок аж підскочив, тоді схопив Валума обома руками, затрусив, аж тріски з гнома посипалися, та знавісніло заволав:
- Нізащо! Я так жити більше не хочу й не буду! Що ти знаєш про моє життя та мої злидні! - Він ніби забув, що гном також був простим вуглярем-бідакою. – Хочеш отримати свободу – тягни золото!
Валум насупився та відповів:
- Людино, в моїй копальні нема золота, саме вугілля. Я є вугляр, знаходжу та добуваю вугіль для інших гномів, ось і все.
І Брок, який нещодавно зарікався брати в гнома будь-що, крім золота, сказав Валуму:
- Слухай-но, гноме, або ти знайдеш в своїй шахті щось дорогоцінне та отримаєш свободу, або я посаджу тебе в оцю твою торбу, зав’яжу її міцненько та закину височенько, онде, на оту ялину.
Гном відповів:
- Нічого з того не вийде: якщо ти мене закинеш на ялину, ти не знайдеш дороги додому, ходитимеш навколо моєї гори, доки не помреш від голоду й спраги або доки тебе не розірвуть дикі звірі. Місто це зачароване!
А Брок не злякався та напосів на впертого гнома:
- Тоді нам обом кінець! Краще поміркуй, як нам обом вижити та ще й зиск мати!
І тоді Валум розповів ось що:
- Гаразд… Є в моїй копальні дещо незвичайне – гно́мове ву́гля. Якщо в піч вкинути хоча б одну таку вуглину, вогнище не згасне впродовж місяця. Воно аж місяць поспіль зігріватиме та освітлюватиме хату… Щоправда, мої предки, гноми-вуглярі сивої прадавнини заповідали триматися якнайдалі від того вугля та навіть не розповідати про нього нікому – інакше лихо станеться! Та нині біда може трапитися зі мною, прямо тут і просто зараз. Краще вже невідоме лихо від гномового вугля, ніж смерть в шкіряній торбі на ялині!
Брок миттєво забув про нове щастя, якого шукав на південь від Грумара: авжеж, він же вугляр, ось йому й трапилося саме таке, вугільне-вуглярське, щастя! Він пропустив повз вуха слова Гнома про можливе лихо та звелів:
- Тягни мені мерщій те своє вугля! Та швидше, та побільше!
Валум, якого Брок тим часом вже повернув на землю та підштовхував до входу в підземелля, відповів:
- Швидше навряд чи вийде: гномове вугля приховане глибоко під горою, в найвіддаленішому штреку, а туди вже років із п’ятсот ніхто не заглядав… І побільше також не буде: гномове вугля важче за звичайне, добре, якщо третину своєї торбини зможу притягти. Чекай, людино, завтра, як смеркне, повернуся. – І Валум зник під землею.
Брок влаштував собі лігвище з ялинових гілок, розпалив багаття та й заходився чекати. Він проспав біля вогню всю ніч та майже весь наступний день, підводячись лише для того, аби підкинути дров у багаття. Коли смеркло, Брок нерепляче забігав туди-сюди перед входом у копальню: що як обдурив його гном! Однак Валум слово тримав: коли сонце зникло за горою, а між деревами загусла темрява, він вийшов з шахти.
Хоча гном був схожий на старий замшілий пень, навіть на тому пні відбивалися втома та виснаження. Валум впустив свою торбинку на землю та сам важко гепнувся поруч. Він зітхнув, трохи відпочив, а тоді сказав ледь чутно:
- Ось твоє гномове вугля... Добути його та витягти на поверхню ой як важко… Може, саме тому мої предки ніколи його не торкалися та іншим таке заповідали. Бери та йди собі. Зараз я покажу, куди прямувати, сам ти дороги не знайдеш, не збагну, як ти взагалі сюди потрапив. Певно, доля привела. – І з цими словами гном почав роззиратися довкола, поглядати на дерева та на небо, прислухатися, нюхати повітря та мацати траву. Аж раптом він вигукнув:
- Онде! Стежина! Поспішай! - і тицьнув кудись кривим пальцем, вимащеним у чорний вугільний порох.
Брок глянув туди, куди вказав Валум, та справді побачив стежку. Він підхопив торбинку – а вона дійсно важила чимало! – та й побіг чимдуж. Просто крокувати стежиною було неможливо – вона зникала, варто було зупинитися чи пригальмувати крок, однак і бігти з торбою чарівного вуглю було надзвичайно важко. І Брок, вмиваючись потом, біг – і отак він біг та біг, не озираюсь назад, доки стежка не привела його до рідного Грумару.
Вугляр відшукав серед кущів ожини ключ від своєї халупи та одразу розпалив вогонь у печі. Коли ж полум’я весело застрибало по колодах, він розв’язав торбинку Валума та витяг звідти вуглинку. Чорний лискучий камінчик розміром з ніготь важив не менше, ніж добрячий булижник, яких і донині чимало розкидано по лісах довкола Грумара. Брок подивився на нього, подивився, та й кинув у вогнище. Полум’я не змінилося: вогонь собі й далі весело стрибав по дровах, однак в халупі одразу розвиднилося, стало тепло та якось дуже затишно. Вугляр довго просидів біля печі, спостерігаючи за вогнем – а той собі й далі палав так само жарко та яскраво, а хатина лишалася приємно освітленою, зігрітою та затишною. І Брок вирішив просто зранку розпочати в Грумарі нову справу. Та що той Грумар! – тепер він зможе розвернутися по-справжньому. Ось вона, нова краща доля вугляра Брока, ось його нове щастя!
І наступного ранку Брок став до нової роботи: вдосвіта рушив до лісу, цілий день невтомно перепалював дерева на вугілля, а ввечері повернувся та заходився розвозити свій товар по сусідах. Зсипаючи вугілля покупцям, він непомітно підкидав гномову вуглинку в деревне вугілля, приказуючи таке:
- Я винайшов новий спосіб перепалювати вугілля. Тепер у вашій хаті буде ясно, тепло і затишно щонайменше два тижні. Якщо сподобається нове вугілля Брока – приходьте ще. – Брок навмисно казав про два тижні, аби не чекати на покупців занадто довго.
Грумарці недовірливо хмикали – вони загалом були люди недовірливі! – а коли Брок пішов, штовхаючи поперед себе візок та вигукуючи «А ось кому вугілля! Вугілля!», заходилися знизувати плечами та крутити пальцями біля скроні. «Ясна річ, з глузду з’їхав наш Замазура, блукаючи лісами та перепалюючи вугілля зранку до ночі на самоті, видно, й справді не можна людині довго бути одній! Одружитися йому треба, діток народити, а там і вигадувати-винаходити нічого не доведеться!» - ось які розмови точилися того вечора в усіх грумарських оселях.
Однак вже наступного дня грумарці подивилися на свого земляка іншими очима та навіть згадали, що звуть його не Замазура, а Брок. Звістка миттєво розлетілася околицями, і вже скоро Брокові спокою не стало від покупців: кожен волів мати вугілля, від якого хата аж два тижні освітлена та зігріта. А ще й затишок на додачу!
За деякий час Брок зміг найняти робітників. Тепер він вже нічого не робив сам – всю роботу виконували його наймити, а він лише торгував, не забуваючи підкидати кожному покупцеві гномове вугля. Торгівля йшла чудово, і тому торбинка Валума швидко спорожніла; а Брокові ой як не хотілося повертатися до старого ремесла та цілими днями перепалювати колоди на вугілля, аби заробити якийсь шеляг! І він вирішив ще раз випробувати свою долю й здобути своє щастя – та не нове, а вже відоме, те, що одного разу трапилося йому попід гномовою копальнею, на південь від Грумару. Отже, зранку Брок знову рушив стежиною, що прямувала на південь.
Як і минулого разу, стежка зникла з-під ніг вугляра, він заходився її шукати та блукав лісом, аж доки не вийшов до штольні Валума. І все повторилося: Брок спіймав гнома та змусив того видобувати гномове вугля. Цього разу Валум зник під горою аж на три дні – а коли повернувся, ледве дихав та рухався. В торбинці, яку гном витяг на поверхню, вугля була жменька – більше він просто не зміг підняти. Сам гном мав жалюгідний вигляд, зробився схожим на трухлявий пеньок: торкнися, він і розсиплеться на порох.
Однак Брока здоров’я Валума не обходило: він дочекався, доки гном вказав йому напрям на Грумар, підхопив мішок і помчав стежиною. Важко йому було, він задихався та заливався потом, однак серце його тьохкало й співало від радості: ось вона, нова, краща доля вугляра Брока!
І отак він ще кілька разів навідувався до гори Валума та силував того приносити гномове вугля з-під гори. З кожним разом гном барився під землею дедалі довше, а вугля приносив дедалі менше, і Брокові доводилося щораз частіше вирушати до шахти Валума. Між тим гномові справи були кепські – з кожним рухом від нього відпадали тріски, а за два-три кроки він сідав перепочити та миттю засинав, і Брок ледь міг його розбуркати. Тепер Валум вже не сперечався, тільки мовчки виконував накази, ось і все.
І одного дня Брок укотре схопив гнома та відправив у штольню - «якщо не хочеш висіти на ялині в мішку». Валум глянув на вугляра зеленими очицями – а вони вже не світилися, зробилися тьмяними, аж помертвіли, – та мовчки рушив під землю. Брок влаштувався чекати біля багаття, нарікаючи, що Валум геть спрацювався, та метикуючи, де б йому вполювати двійко жвавіших гномів та примусити видобувати гномове вугля замість ледащого нероби Валума.
День минав за днем, ніч за ніччю, а гном не повертався. Брок сердився, лаяв Валума та гукав його, схилившись до копальні, але марно. А в Грумарі ж покупці на гномове вугля чекають! Та коли Брок, врешті-решт, збагнув, що Валум пішов у штольню востаннє та вже напевно не повернеться, він захвилювався про інше: шлях додому міг вказати йому лише гном! Потинявшись довкола гори ще днів зо три, Брок остаточно переконався, що Валум пропав, та заходився шукати дороги на Грумар самотужки.
Він ходив туди й сюди від гномової гори, однак щоразу повертався до неї. Таки правду казав Валум, місце те було зачароване: пошуки кращої долі привели Брока до штольні, та шлях назад, додому, до старого щастя, без гномової допомоги було не віднайти. Однак вугляр попри все намагався потрапити в Грумар; можливо, він кінець кінцем і вирвався з зачарованого місця, однак до Грумару так і не повернувся, і ніхто там більше про Брока ніколи нічого не чув.
Грумарці вирішили, що Брок заблукав у південних лісах – туди прямувала стежина, про яку здавна розповідали, що веде вона чи то в болота бездонні, чи то в хащі дикі, чи то взагалі нікуди не веде. Наймити Брокові розбіглися, лишився один, на ім’я Крайд, який зробився грумарським вуглярем замість зниклого Брока.
За якийсь час у грумарців вийшли всі запаси чарівного вугілля, і довелося їм знову обігрівати свої хати звичайним, деревним. Та їм пощастило: адже мешкає в Грумарі працьовитий та веселий вугляр на ім’я Крайд, який щодня вдосвіта вирушає до лісу, аби ввечері прокотити селом свій чорний возик, вигукуючи: «А кому вугілля! Вугілля!»
Крайд з часом також здобув у Грумарі прізвисько Замазура, однак він на те не зважав і тим не побивався. Будь-кому, хто так до нього звертався, він весело відповідав:
- Нема на то ради! - я вугляр, таке в мене ремесло!
А про вугляра Брока та його дивовижне вугілля в Грумарі тепер згадують лише тоді, коли застерігають дітей або прибульців від прогулянок і подорожей стежинкою, що прямує на південь. Адже веде вона чи то в хащі непролазні, чи то в болота гнилі, чи то взагалі нікуди не веде! – а вугляр Брок, який колись дуже-дуже давно нею помандрував, пропав відтоді назавжди. І тому ніхто з місцевих ніколи не ходить тією стежкою, однак вона існує до сьогодні – будь-хто в Грумарі її знає.
Як завітаєте до Грумару – розпитайте, вам ту стежину неодмінно покажуть, та ще й розповідатимуть різні байки та плітки про вугляра Брока на прізвисько Замазура. Та ви вже знаєте правдиву історію про Брока, гнома Валума та гномове вугля; тільки благаю: не розповідайте її нікому в Грумарі. Вам все одно ніхто не повірить, адже грумарці – народ недовірливий!
2015-2018
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=811747
рубрика: Проза, Лірика кохання
дата поступления 29.10.2018