Под прогрессом языка и, следовательно, письма следует понимать его
качественное и количественное обогащение. Письмо является формой, через
которую выражается язык. Всякая форма с течением времени стремится к
самостоятельному существованию, но даже и в этой как бы независимой
субстанции продолжает (зачастую не отдавая уже себе как следует отчета)
служить породившей ее функции. В данном случае: языку. Обретая видимую
самостоятельность, форма создает как бы свои собственные законы, свою
диалектику, эстетику и проч. Однако форма, при всем своем прогрессе, не в
состоянии влиять на функцию. Капитель имеет смысл только при наличии фасада.
Когда же функцию подчиняют форме, колонна заслоняет окно.
Предполагаемая реформа русской орфографии носит сугубо формальный
характер, она -- реформа в наивысшем смысле этого слова: ре-форма. Ибо
наивно предполагать, что морфологическую структуру языка можно изменять или
направлять посредством тех или иных правил. Язык эволюционирует, а не
революционизируется, и в этом смысле он напоминает о своей природе.
Существует три рода реформ, три рода формальных преобразований:
украшательство, утилитаризм и функциональная последовательность.
Данная реформа -- не первое и не третье. Данная реформа -- второе. Ее
сходство с первым заключается в том, что на перегруженный фасад столь же
неприятно смотреть, как и на казарму. Своим же происхождением она, по сути,
обязана неправильному пониманию третьего... Ибо функция, обладающая
собственной пластикой, стремится освободиться от лишних элементов, в которых
она не нуждается, стремится к превращению формы в свое стопроцентное
выражение.
Говоря проще, письмо должно в максимальной степени выражать все
многообразие языка. В этом цель и смысл письма, и оно имеет к этому все
возможности и средства.
Разумеется, современный язык сложен, разумеется, в нем многое можно
упростить. Но суть упрощений состоит в том, во имя чего они проводятся.
Сложность языка является не пороком, а -- и это прежде всего --
свидетельством духовного богатства создавшего его народа. И целью реформ
должны быть поиски средств, позволяющих полнее и быстрее овладевать этим
богатством, а вовсе не упрощения, которые, по сути дела, являются
обкрадыванием языка.
Организаторы реформы объясняют возражения против нее гипнозом привычки.
Но если вдуматься, залог живучести своих предполагаемых преобразований они
видят не в чем ином, как в возникновении новой привычки.
Это процесс бесконечный. В конце концов, можно перейти на язык жестов и
к нему привыкнуть. Неизвестно, будет ли это прогрессом, но это определенно
проще, чем раздумывать, сколько "н" ставить в слове "деревянный". А именно к
простоте стремятся инициаторы реформы. Сказанное, конечно же, крайность, но
этой крайности, в то же время, нельзя, к сожалению, отказать в известной
логической последовательности.
Форма не влияет на функцию, но изуродовать ее может. Во всяком случае
-- создать превратное представление. Утилитаризм и стандартизация,
повторяем, столь же вредны, как перегрузка деталями. Манеж, лишенный
колонны, превращается в сарай; колоннада функциональна: она играет роль,
подобную фонетике. А фонетика -- это языковой эквивалент осязания, это
чувственная, что ли, основа языка. Два "н" в слове "деревянный" неслучайны.
Артикуляция дифтонгов и открытых гласных даже не колоннада, а фундамент
языка. Злополучные суффиксы -- единственный способ качественного выражения в
речи.
"Деревянный" передает качество и фактуру за счет пластики, растягивая
звук как во времени, так и в пространстве. "Деревянный" ограничен порядком
букв и смысловой ассоциацией, никаких дополнительных указаний и ощущений
слово не содержит.
Разумеется, можно привыкнуть -- и очень быстро -- к "деревяному". Мы
приобретаем в простоте правописания, но потеряем в смысле. Потому что --
"как пишем, так и произносим" -- мы будем произносить на букву (на звук)
меньше, и буква отступит, унося с собой всю суть, оставляя графическую
оболочку, из которой ушел воздух.
В результате мы рискуем получить язык, обедненный фонетически и --
семантически. При этом совершенно непонятно, во имя чего это делается.
Вместо изучения и овладевания этим кладом -- пусть не скоропалительным, но
столь обогащающим! -- нам предлагается линия наименьшего сопротивления,
обрезание и усекновение, этакая эрзац-грамматика. При этом выдвигается
совершенно поразительная научная аргументация, взывающая к примеру других
славянских языков и апеллирующая к реформе 1918 г. Неужели же непонятно, что
другой язык, будь он трижды славянский, это прежде всего другая психология,
и никаких аналогий поэтому быть не может. И неужели сегодня в стране такое
же катастрофическое положение с грамотностью, как в 1918 году, когда, между
прочим, люди сумели овладеть грамматикой, которую нам предлагают упростить
сегодня.
Язык следует изучать, а не сокращать. Письмо, буквы должны в
максимальной степени отражать все богатство, все многообразие, всю полифонию
речи. Письмо должно быть числителем, а не знаменателем языка. Ко всему,
представляющемуся в языке нерациональным, следует подходить осторожно и едва
ли не с благоговением, ибо это нерациональное уже само есть язык, и оно в
каком-то смысле старше и органичней наших мнений. К языку нельзя принимать
полицейские меры: отсечение и изоляцию. Мы должны думать о том, как освоить
этот материал, а не о том, как его сократить. Мы должны искать методы, а не
ножницы. Язык -- это великая, большая дорога, которой незачем сужаться в
наши дни.
|
|
