Отсюда: http://magazines.russ.ru/arion/2009/4/ko18.html
Леонид Костюков
ПРОВИНЦИАЛИЗМ КАК ВНУТРИЧЕРЕПНОЕ ЯВЛЕНИЕ
ч.1.
Допустим, поэт культурен. Это довольно емкое слово, и означает оно (по крайней мере, здесь) нечто существенно большее, чем просто начитанность и осведомленность. Оно означает, что поэт, допустим, три года назад воспринял Заболоцкого. Был — восхищен? — неточное слово. Был: оглушен, раздавлен, уничтожен. На некоторое время обратился в восприятие, в слух. Потом постепенно восстановилась творческая способность, но уже на других основаниях.
Вдруг (честное слово) вспомнилось из “Метаморфоз” Заболоцкого: “Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел / Я отделил от собственного тела!”
Теперь вернемся к ситуации создания стихотворения так болезненно культурным (много раз умершим и воскресшим) поэтом. Каждый раз в ходе сверхбыстрого перебора вариантов, опасно подходя к “зоне Заболоцкого” или “зоне Льва Лосева”, поэт получает что-то вроде электрического сигнала: так уже нельзя. Он поневоле стремительно становится собой, потому что уже успел побывать другими и отделить мертвые тела от собственного тела.
Да, конечно, тайна творчества заповедна. Да, у всех все по-разному. Но примерно так — по крайней мере, на таком уровне сложности и драматизма — идет работа поэта. Примерно так он выходит на фронт языка, в ничейную зону, где нет еще готовых выразительных средств.
Но есть другой путь. Добиться начальной адекватности, внятности стихотворной речи (вспоминаем стихотворение, хорошее само по себе). Видно? Видно. Понятно? Понятно. Вот и хорошо. А потом — без учета поэтического пространства взрослеть, мудреть, обретать опыт, выстраивать иерархию ценностей. И насыщать этим примерно одинаковые стихи.
Это путь поэта из города N.
Культурный смысл
Сейчас я скажу довольно странную вещь. По-моему, разговор о поэзии в русской культуре в каком-то важном отношении только начинается. Свидетельство этому: практически нет таких азов, которые можно было бы опустить по умолчанию, понятных всем более или менее заинтересованным собеседникам. Разве что — благодаря наличию двух ключевых слов удалось развести поэзию и стихи (вино и сосуд). Разговор о стихах идет давно и насыщенно, со всей филологической конницей и ратью, и сейчас уже в стадии определенной усталости, хорошо отвечающей усталости русской силлаботоники. А вот о поэзии — практически не на что опереться. Только на смутные ощущения. А для долгого и серьезного разговора о смутных ощущениях нужна доверительность. Возможно, она была в воздухе русского Парижа 1960-х, после смерти Ходасевича и Г.Иванова, повторной эмиграции Набокова. В этой атмосфере Георгий Адамович пишет свои “Комментарии”. По понятным причинам ни в СССР, ни в новой России эта книга не расслышана должным образом. Здесь предпочитают спорить, а о поэзии спорить глуповато.
К чему я это говорю? Это я извиняюсь за то, что важнейшая категория поэтической культуры, о которой сейчас пойдет речь, не имеет под собой внятного термина. Дмитрий Кузьмин предпочитает говорить о приращении смысла или о культурной вменяемости. Дмитрий Александрович Пригов в случае отсутствия этого говорил о народном промысле, типа деревянных ложек. Я бы назвал это культурным смыслом. Так или иначе, речь идет о чем-то новом, приращении, смещении, сдвиге. Важно — не формальном новом и не содержательном, а именно выразительном. То есть новое содержание, отчаявшись выразиться старыми способами, находит новый способ выражения. Новое содержание — тоже некая сложная категория, включающая в себя оттенки настроений, темп переживания, фон времени.
Так или иначе, есть культурно бессмысленные стихи. Именно про них возникает вопрос: а зачем это вы написали? Я бы немного откорректировал его: а зачем это вы нам принесли? Само по себе письмо без последствий — сугубо личное дело автора.
Заметим, речь идет о статистически господствующем явлении. Из миллиона стихотворений, написанных за год по-русски, более 99,9% не имеют культурного смысла и бесследно исчезают, будучи помещенными в русскую поэзию, условно говоря, от Сумарокова до Херсонского. Как старательный детский рисунок в Третьяковке.
Между тем их автор, возможно, много лет пишет стихи, это важная часть его жизни, и он не готов согласиться с положением дел. Со своей невостребованностью, с тем, что поэзия в его жизни играет роль хобби. С тем, что русская поэзия — это корпус авторов и стихов, видный отовсюду, даже из города N.И современная русская поэзия — тоже корпус, видный отовсюду. И если ты хочешь там оказаться, надо принести туда кусочек живого, которого там еще нет.
Поэт-любитель не согласен. Он предпочитает считать актуальную поэзию чем-то вроде то ли филологического заговора, то ли закрытого клуба, в который принимают новых членов по тусовочным соображениям в лабиринтах Москвы. Он поверхностно пролистал эти книги, альманахи и ресурсы и находит современную поэзию художественно слабой и не продолжающей славных традиций классической русской поэзии. И у него есть две точки зрения: про будущее и про настоящее.
В будущем он надеется на то, что наваждение рассеется, недомерки не будут допущены в вечность, историческая справедливость, в том числе на его счет, будет восстановлена.
В настоящем он ищет товарищей по позиции, легко находит их в рамках любого районного литобъединения (потому что их много) и образует с ними первичную поэтическую ячейку города N.
Думаю, многие читатели этой статьи согласятся с тем, что тезисы поэта из города N не выдуманы мной сейчас. Мы слышали их по отдельности и совокупно. У этих взглядов есть и системные носители. Например, коренной москвич Евгений Степанов.
|
|
