Долгую череду тысячелетий человек физиологически себя не знал — он и сегодня еще себя не знает. Знание того, например, факта, что у человека есть «нервная система» (а вовсе никакая не «душа»), до сих пор остается уделом лишь немногих самых осведомленных. Но человек даже и не подозревает себя в том, что он чего то не знает; воистину надо быть очень гуманным, чтобы сказать: «я этого не знаю», чтобы позволить себе роскошь невежества.
Если, допустим, он страдает, или, наоборот, в прекрасном расположении духа, он ничтоже сумняшеся найдет тому
причину, не слишком затрудняясь поисками... В действительности он эту причину найти не может, ибо он даже и не подозревает, где ее искать... Что тогда? А тогда он следствия своего состояния примет за его причину, например, какое нибудь дело, предпринятое в хорошем настроении (по сути то потому только и предпринятое, что хорошее настроение придало ему духу), покажется ему, гляди ка, причиной этого хорошего настроения... Между тем как на самом то деле и эта удача, как и хорошее настроение, были обусловлены благоприятной координацией физиологических сил и систем.
Или, напротив, он чувствует себя скверно: и, как следствие, не может управиться с какой то заботой, с сомнениями,
с недовольством собой... Но на самом то деле человек при
этом всерьез полагает, что его плохое самочувствие есть
следствие его сомнений, его «греха», его «самокритики».
Но вот возвращается состояние восстановления сил —
часто после глубокого утомления и прострации. «Как это
получилось, что я чувствую себя так свободно, так раскованно? Это просто чудо, только бог мог такое совершить».— И
вывод: «он мне простил мой грех»...
Отсюда возникает практика: чтобы вызвать в себе чувства греха и покаянной подавленности, надо привести в
болезненное и нервозное состояние свое тело. Методика
этих действий известна. Как и следует ожидать, человек не
усматривает каузальную логику факта — в итоге мы получаем религиозное обоснование умерщвления плоти, оно пред
стает как самоцель, тогда как на самом деле оказывается
лишь средством для достижения того болезненного несварения души, которое мы принимаем за раскаяние («идея
фикс» греха, гипнотизирование несушки очерчиванием
вокруг нее круга «греха»).
Подобные надругательства над собственным телом по
рождают почву для многообразных «чувств вины», то есть
некоего всеобщего недуга, который требует объяснения...
С другой стороны, точно также возникает и методика
«спасения»: сперва мы провоцировали неистовство чувства
молитвами, движениями, жестикуляцией, клятвами,— теперь на смену ему приходит изнеможение, часто очень тяжелое, нередко и в форме эпилепсии. А за этим состоянием глубокой вялости и разбитости наступает проблеск выздоровления — или, в религиозных понятиях, «спасение».
Человек здоров, когда способен посмеяться над убийственной серьезностью и рвением, с какими он относился к ка
кой нибудь мелочи жизни, что прежде до такой степени его
завораживала; человек здоров, когда к угрызениям совести,
к укусам ее относится так же, как к укусу собаки, в которую
швырнули камнем,— когда он своего раскаяния стыдится.
Вся предыдущая практика, чисто психологическая и
религиозная, была направлена лишь на изменение симптомов:
человека считали выздоровевшим, когда он падал ниц перед крестом и начинал божиться, что будет хорошим человеком... Но преступник, который с мрачной решимостью держит ответ за свою судьбу и задним числом не хулит свое деяние, имеет в себе куда больше душевного здоровья... Преступники, вместе с которыми Достоевский отбывал каторгу, все сплошь были натурами несломленными,— разве это не во сто крат более цельные и ценные люди, нежели иной «сломленный» христианин?
Против раскаяния. Не люблю эту трусость в отношении собственного поступка; не следует так легко предавать
самого себя под натиском внезапного стыда и смущения.
Скорее уж тут уместно чувство безусловной гордости. На
конец, какая и кому от этого польза! Ни один поступок раскаянием назад не вернешь; равно как не вернешь его «прощением» или «искуплением». Надо быть теологом, чтобы веровать в силу, способную «загладить» и «вывести» вину: ы, аморалисты, предпочитаем вовсе в вину не верить. Мы,напротив, считаем, что всякое действие в корнях своих ценностно идентично,— равно как и то, что действия, обращенные против нас, несмотря на это, с экономической точки зрения, могут быть полезными, общежелательными действиями.— В отдельных случаях мы, возможно, и признаем, что каких то поступков легко могли бы и избежать,— просто в совершении его нам благоприятствовали обстоятельства.
Люди не отдают себе достаточный отчет в том, среди
какого варварства понятий мы, европейцы, все еще живем.
Как можно верить, что «спасение души» способно зависеть
от какой то книги!.. А я слыхал, многие верят в это до сих
пор.
Какой прок от всего научного воспитания, от всей критики и герменевтики, если та чушь под видом истолкования Библии, которую все еще сохраняет в силе церковь, не превратила краску стыда в нашу естественную телесную окраску?
Тем, что христианство выдвинуло на передний план
учение о бескорыстии и любви, оно еще вовсе не постулировало интересы вида как высшие по отношению к интересам индивидуальным. Его действительным историческим
воздействием, роковым и губительным, остается, напротив, как раз возрастание эгоизма, эгоизма индивидуального
и обостренного до крайности (до крайности индивидуального бессмертия). Отдельный человек благодаря христиан
ству приобрел такую важность, такое абсолютное значение,
что им уже стало невозможно пожертвовать: однако этот вид
существует только за счет человеческих жертв... Перед богом все «души» стали равны: но ведь это опаснейшая из всех
возможных оценок! Полагая отдельных людей равными, мы
ставим под вопрос существование вида, мы поощряем практику, которая ведет к разрушению вида: христианство как
принцип есть прямая противоположность селекции. Если вырожденец и больной («христианин») должен иметь ту же
ценность, что здоровый («язычник»), а то даже и большую
(если принять на веру суждения Паскаля о болезни и здоровье),— тогда природный, естественный ход развития перечеркнут крест накрест и высшим законом провозглашена противоприрода... Эта любовь к человеку вообще на практике означает предпочтение недужных, обделенных, выродившихся; она действительно низвела и ослабила силу человечества, его ответственность, высокий долг приносить людей в жертву. Остается, по схеме христианского полагания ценностей, приносить в жертву самого себя: однако этот последыш человеческих жертвоприношений, единственный, христианством допускаемый и даже рекомендованный, с точки зрения общего развития породы, не имеет абсолютно никакого смысла. Для процветания вида безразлично, жертвуют ли собой его отдельные особи (неважно, делают ли они это на монашеский, аскетический лад или при помощи крестов, крестов и эшафотов, как «мученики» за ложное дело). Виду требуется гибель неудавшихся, слабых, выродившихся особей: но именно к таковым всегда и обращалось христианство, играя роль консервирующей силы, оно еще более усугубило и так достаточно мощный инстинкт слабых щадить себя, оберегать себя, держаться друг за дружку. Что такое «добродетель» и «любовь к ближнему» в христианстве, как не именно эта взаимность самосохранения, эта солидарность слабых, эта помеха селекции? Что такое христианский альтруизм, как не массовый эгоизм слабых, учуявший, что ежели все будут друг о дружке печься, то каждый по отдельности дольше сохранится?.. Кто не воспринимает подобный образ мыслей как крайнюю аморальность, как преступление против жизни, тот, значит, сам принадлежит к этой недужной банде и сам заражен ее инстинк
тами... Подлинная любовь к человеку требует жертв во благо
вида — эта любовь сурова, полна самопреодоления, ибо ей
нужны человеческие жертвы. А этот псевдо гуманизм, именуемый христианством, хочет добиться как раз обратного:
чтобы никого не приносили в жертву...
Против чего я протестую? Против того, чтобы эту мелкую и кроткую посредственность, это скучное равновесие души, не ведающее великих приливов великих сил, считали чем то значительным, а то еще и эталоном человека.
Бако из Верулама: «Infirmarum virtutum apud vulgus laus
est, mediarum admiratio, supermarum sensus nullus».
Но христианство как религия создано для vulgus; высший вид vir
tus ему непонятен.
«Малые доблести вызывают в простом народе хвалу, сред
ние — изумление, высшие — ничего не вызывают» (лат.)
|
|
