Глава 7
На следующее утро я не пошел на занятия. Няня была чрезвычайно обеспокоена и суетилась все утро, не зная, как заговорить со мной. Я не спал всю ночь, вид у меня был, скажем, как у чернорабочего на кофейной плантации после трудового дня под палящим солнцем. Я спустился к завтраку, но в рот ничего так и не положил, чем вызвал у няни ещё большую тревогу. Когда она увидела нетронутый мной завтрак, она подавила свою деликатность и заговорила со мной тоном ластящейся кошки.
Ради Бога, сынок, съешь что-нибудь, так же нельзя. Хочешь, я принесу тебе горячее филе рыбы?
Я был нем, как могила, и откровенно говоря, ощущал я себя так же. По её лицу пробежала тень волнения, и она закусила пересохшие губы, поблекшие на фоне морщинистого лица.
Я тревожусь, почему ты пропустил занятия, почему не позвонил невесте, почему не говоришь со мной, не смотришь в глаза?
Как ты думаешь, няня, в том, что случилось, есть моя вина? – Впервые я взглянул на неё и заметил, что напряжение, сказывавшееся на её лице, проступило с большей отчетливостью.
Даже думать об этом не смей! Эта… эта…, - тут она осеклась, углядев мое изумление, но, возобновив контроль над своими эмоциями, продолжила в менее пылком тоне, - это она виновата во всем, что сейчас происходит, она одна, и в этом нет твоей вины. И зачем только я открыла ей дверь…, - она скривилась и опустила голову, как будто корила себя за жестокую ошибку. Мне стало жаль её.
Няня, прошу тебя, не будь с ней столь сурова. Ей довелось пережить много горя, и одному Господу известно, какой ценой ей пришлось забыть весь этот кошмар.
Забыть о чём? О сыне? Об отце, который умер в нищете? О доме? О чем ей пришлось забыть? Мой мальчик, неужели ты так наивен. Она ведь целенаправленно старается овладеть твоим разумом, опутать своей паутиной, чтобы ты пожалел её и считал своей матерью. Она ничем не побрезгует, все средства пустит в ход ради достижения собственной выгоды, уж я-то знаю эту гадину! Она испортит тебе жизнь, попомни моё слово! – Кричала няня, да так неистово, что я тоже не сдержался и перешел на крик.
Но она моя мать! И этого не изменит даже Бог.
Да, мать. Мать, оставившая свое дитя ради блеска парижских витрин и огней французского шика… Она – твоя мать, но я буду счастлива, если ты разберешь её изнутри раньше, чем она разложит твою душу и выпьет тебя, как вино, которым, о, я убеждена, она упивалась не на шутку в Париже!
Что ж, ты вольна её не жаловать, но предупреждаю тебя первый и последний раз: если в моем присутствии ты оскорбишь её хотя бы словом, вынужден буду расценивать это как личное оскорбление.
Ты все сказал?
Нет. Отныне моя мать, сразу по возвращении из поликлиники, будет жить с нами, хочешь ты того или нет, я не оставлю её на улице, каким бы ни было её прошлое…
Да дело не в прошлом, как ты не понимаешь! У неё черная душа!
Мне это безразлично! Значит, ты так воспитала её, следовательно, виновата только ты одна, и нечего…
Меня остановила резкая пощечина, как будто кто-то пальнул в меня огнем.
Увы, ты – сын своей матери. Воистину, гены берут своё…
С теми словами она ушла, покинув меня в одиночестве, всепоглощающем и мрачном, размышлять о нашем последнем диалоге, переваривать её обвинения и анализировать свои нападки.
К полудню позвонила Лора. Я не хотел отвечать, поскольку не знал, что придумать в свое оправдание. Но тяжба вины заставила меня поговорить с ней.
Я слушаю тебя, Лора… - мутным голосом ответил я.
Слушаешь?.. В самом деле? А я думала, что ты мне что-то скажешь, или я была не права? – Обиженно говорила она, и я ощущал, как пространство между нами заполняется чёрными тучами раздора.
Прости… - только и сказал я.
И это все, что ты мог придумать?
Настала удручающая пауза. Не я ни она не решались её нарушить. Я терпеливо слушал её дыхание в трубке, ровное и тяжелое, но не мог произнести ни слова. Все оправдания куда-то исчезли, а написанный для беседы текст в моей голове стерся, как стирается карандаш на белом листе бумаги.
Послушай, я же чувствую, что с тобой что-то происходит, но я устала строить догадки, размышляя о том, что такого ужасного могло произойти за один-единственный день, что ты не отвечаешь на мои многочисленные звонки, сообщения, а, назначив мне свидание, не являешься на него и даже не удосуживаешься объяснить причину. А сейчас, когда я сама звоню тебя энный раз, ты говоришь мне «прости» и продолжаешь молчать в трубку. Что с тобой?.. Пойми, я не корю тебя, но если что-то все же случилось, не лучше ли тебе рассказать мне все как есть? Алло, ты меня слушаешь?
Я люблю тебя, Лора – это единственное мое оправдание.
Я тоже люблю тебя, но в последнее время ты заставляешь меня страдать. Согласись, ты ведешь себя довольно странно и ничего не говоришь мне. Ты не знаешь как это обидно, думать, что мы мне не доверяешь или боишься доверять. Это отнюдь не похоже на любовь.
Именно потому, что я тебя люблю, я не могу тебе все рассказать, просто не знаю как.
Ты меня пугаешь.
Лора…
Я здесь.
Лора…
О, прекрати вторить мое имя и говори же, наконец, говори!
Лора, я не могу… так… по телефону.
Тогда я приду к тебе после занятий. Кстати, тебя не было сегодня в университете по той же причине? – Осторожно спросила она.
Да.
Хорошо. Я буду у тебя сегодня вечером, и ты мне все расскажешь, не правда ли?
Я отвлекся.
Алло?..
Да. Да, я слышу тебя, Лора. Я буду ждать. До вечера.
До вечера. Ты главное помни, что я буду на твоей стороне, что бы ни случилось, ведь я люблю тебя.
Я положил трубку, так и не услышав её последних слов, а она так и не узнала, что я уже давно не слушаю.
Я не разговаривал с няней до вечера, нервничая перед предстоящим разговором с Лорой. Мне до смерти не хотелось ничего объяснять ей – все мои мысли были о матери, которая, должно быть, сейчас спит, напичкана транквилизаторами и успокоительными таблетками в больнице. Кроме того, мне душу жалила ещё одна не покидающая меня мысль: я слышал, что несостоявшихся самоубийц после клиники переводили в психиатрическую лечебницу для прохождения обследования на психические расстройства, и это знание не давало мне покоя ни днем, ни ночью с тех пор, как её увезли от меня. Я знал, что обследования не избежать, а вместе с тем тревожился в определенной мере о том, что она действительно может быть не в себе, ведь никто не мог гарантировать мне её психическое состояние за все то время, что она пробыла во Франции. Меня не отпускали сомнения в её «нормальности», ведь она действительно пыталась покончить с собой, а это в любом случае будет свидетельствовать против неё. И мене было страшно. Признаться, я ещё не чувствовал в своей жизни более сильного страха. Теперь мне казалось, что я в некотором смысле в ответе за её благополучие, как физическое, так и моральное, но в свете последних событий моральное равновесие моей матери оставалось под большим вопросом.
ID:
360740
Рубрика: Проза
дата надходження: 29.08.2012 20:14:23
© дата внесення змiн: 29.08.2012 20:14:23
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
