Глава 5
Я закрылся в своей комнате и долгих полчаса не мог прийти в себя, пока не осознав всю суть происходящего. «Приехала моя мать, приехала моя мать» - то и дело повторял я себе, но не слышал своих слов за глухим стуком сердца на висках и горячего клокотания в груди. Я не понимал, то ли это была боль, которую трудно стерпеть, то ли манна небесная, в которую невозможно поверить. Я же не мог поверить в свою боль, до конца не осознавая, что же действительно произошло. «Приехала моя мать» - продолжал я, но с каждым разом после произношения этой фразы, мне не становилось легче, наоборот, наступал рецидив моей боли, набирающий адскую силу и причиняющий мне ещё большие страдания.
Я упал на кровать и заметил, что прошло уже чуть больше часа, а на мобильном телефоне, лежавшим рядом с будильником высветились восемь пропущенных звонков от Лоры и два сообщения. Я взял телефон и прочитал последнее сообщение, в котором значился следующий текст: «Здравствуй, родной. Метель уже стихла, дороги расчищены – может быть, выйдем сегодня в парк? Погода чудесно тихая. Решайся и перезвони мне». Я глубоко вздохнул, как будто проснулся от какого-то кошмарного сна, и ещё находился под его пагубным воздействием. Я откинулся на кровать и поцеловал экран телефона, мысленно поблагодарив Лору за свое пробуждение. Я тут же принялся набирать её номер, но на другом конце провода отвечал автоответчик и я оставил ей голосовое сообщение: «Прости, что не мог ответить на звонки. Ты права, погода чудесная, но боюсь, что я не смогу провести сегодняшний вечер с тобой. Возникли непредвиденные обстоятельства, в которых обязательно моё непосредственное присутствие. Я сообщу, когда освобожусь. Люблю тебя». С последним признанием на устах я отключил телефон, но через секунду пожалел, что отказался от вечерней прогулки и заново начал набирать её номер. Как и в первый раз говорил автоответчик, и я оставил следующее сообщение: «Кажется, я могу отсрочить эти обстоятельства. Давай встретимся в семь в Центральном парке. Мне необходимо поговорить с тобой». После этого я хорошенько закутался в одеяло и забылся длительным сном.
Во сне мы обретаем шанс прожить чужую жизнь, попутешествовать во времени, побывать во плоти других людей, пережить то, чего никогда бы не случилось в жизни, изменить мир вокруг себя и, наконец, измениться самим до неузнаваемости. Когда наше «я» погружается в сон, пробуждается наш двойник, голос души, если угодно, и вступает в борьбу с назойливым «я», дабы доказать ему, что и во сне можно управлять разумом человека, можно загипнотизировать его, заставить видеть то, чего хотелось бы коварному двойнику. И мы действительно находимся во власти гипноза: во сне мы плачем и смеемся, боимся, ликуем, спасаемся и вступаем в битву, мы каемся и подаем милостыню, унижаем и унижаемся, злимся, кричим, насмехаемся – одним словом – живём полной жизнью, дышим свободной грудью, стремимся и постигаем или страшимся и уходим в тень. Во снах нас посещают роковые видения, с помощью которых мы способны изменить свою жизнь; нам являются призраки прошлого и говорят свои пророчества. Иногда мы видим сны, похожие на волшебную сказку со счастливым концом или логическим её завершением, а иногда не можем понять, что к чему. Порой нам снится ерунда, не имеющая решительно никакого смысла, но мы всё же переживаем ряд эмоций, как положительных, так и отрицательных, в зависимости от того, какую окраску приобретает эта ерунда в отношении воздействия на нашу психику.
В зависимости от того, что нам снится, мы улыбаемся во сне или резко схватываемся среди ночи с криками в холодном поту. Но, как только мы осознаем, что это был всего лишь сон, становится легко и спокойно, как будто с нас сходит некое напряжение, волнительное беспокойство или чёрная тревога, затмевающая рассудок, пока мы спим. А затем наступает умиротворение, и мы получаем ещё один шанс заснуть, чтобы быть готовыми вновь встречать завтрашний день.
В этот раз мне снился сон, в котором фигурировала Лора. Она стояла, охваченная пламенем и издавала беззвучный крик, похожий на крик не рожденного ребёнка, когда гинеколог приступает к аборту. На ней было белое свадебное платье и фата, которые с жадностью пожирал огонь. Через несколько секунд от фаты и платья почти ничего не осталось, и огонь начал стремительно подбираться к телу, разъедая кожу и превращая её в обугленное кровавое мясо. Я видел, как она тает, как свежая кровь, тут же подхваченная пламенем, сгорает, не успевая стекать по телу, я чувствовал, как она угасает, но ничего не мог сделать, ведь я не слышал её крика, заглушающегося потрескиванием обгорающих костей…
Ещё спустя некоторое время пламя угасло, а от моей Лоры осталась только горстка пепла, сразу развеявшаяся ветром. Я мог опознать её только по обручальному кольцу, надетому мною в день свадьбы на безымянный палец её правой руки, когда она стояла перед алтарем, и я мог держать её за руку и наслаждаться её улыбкой всю жизнь. Но почему я не помню этого? Я абсолютно ничего не помню: как входил в церковь, как надевал ей на палец кольцо как целовал её при свидетелях и как она улыбалась мне… Что же стало с моей памятью? Не помню. Было только кольцо, лежащее в горстке пепла, оставшегося от моей Лоры, замаранное сажей и давно остывшее.
Я проснулся в поту и обтер холодный лоб сухой ладонью. Из соседней комнаты доносились голоса няни и (ах, я совсем забыл, что мы с няней теперь не одни в этом доме – вот что делает с человеком сон!) моей матери: они о чём-то спорили, и я решил узнать, о чём именно. Я быстро встал с кровати и вышел в коридор, направившись к комнате для гостей, откуда и доносились голоса. Дверь была плотно закрыта, но не заперта – в этом я убедился, когда легонько коснулся ручки:
Зачем ты вернулась? Хочешь сломать жизнь моему сыну?
Но он мой сын, слышишь, мой, а не твой!
Я присутствовала при его рождении, я забирала его из родильного дома, я воспитала его и дала образование, чтобы он мог выбрать себе желанную профессию и любимую жену, чтобы он, будучи мужчиной, не чувствовал себя ничтожеством, покинутым родной матерью и всем миром. Я дала ему ту любовь и ту нежность, которой обделила его ты! Он ведь был не нужен тебе всё это время, когда ты жила в Париже или где-то там ещё, признайся, ты ведь даже и не вспоминала о нем, а если и вспоминала, то что нам было с этого толку, когда умер твой отец, а я осталась совсем одна в нужде и голоде с пятилетнем ребенком на руках. Но я не оставила его, как поступила ты, я отдала ему всю заботу, которой он никогда бы не узнал от собственной матери, а потому я есть его мать, я – и никто другой!
Но сейчас он уже не пятилетний мальчик, а взрослый самостоятельный мужчина, и он сам вправе решать, как ему поступить. Если он не захочет, чтобы я осталась, я не стану настаивать и тот час же уеду. Вы больше никогда не увидите меня и не услышите обо мне. Но если же он захочет, чтобы я осталась – я останусь, не мешкая ни секунды, и мне безразлично, что ты думаешь обо мне.
Лучше тебе не знать, что я думаю о тебе…
Интересно?..
А если я расскажу ему, кто ты на самом деле и какую жизнь ты вела, будучи несовершеннолетней девчонкой – любимицей отца и обласканной воспитанницей няни? Что тогда он подумает о тебе? Что он скажет, узнав, что прекрасный и чистый образ его матери, который создала я своими придуманными рассказами, чтобы не травмировать детскую психику и не внушать заведомо заслуженного отвращения к собственной матери, что он скажет, узнав, что его мать была дешёвой шлюхой и раздаривала себя направо и налево первому встречному таксисту!
Что ж, рассказывай, если у тебя хватит духа, а я от души посмеюсь, когда он посмеётся над твоей так называемой правдой.
Он не станет на твою сторону, не станет! – Кричала няня, выбиваясь из привычного ей спокойствия, а я, как завороженный, стоял и слушал, обретая, наконец, видение, как рушатся все мои детские представления о матери, как они начинают разлагаться на моих глазах. И я возненавидел бы её, вот только вспомнив ту очаровательную незнакомку в экстравагантном парижском одеянии, я не стремился отделаться от этого материализовавшегося образа. «Это не твоя мать!» - снова промелькнуло в моей голове, эта женщина стала клинком в душе и сверлила, сверлила. Моя голова… Она, казалось, вот-вот развалится на части, а душа расстелится перед ней, только перед ней сейчас открылась бы моя душа… «Это не твоя мать!» - произнес я шепотом и ворвался в комнату, двери которой отделяли меня от неподвластной времени правды, которую невозможно ни стереть, ни вычеркнуть, но которую, как и всякую правду, можно отсрочить.
«Только бы не забыть о свидании с Лорой».
Когда я ворвался в злосчастную дверь в поисках разгадки и удовлетворения своего гнева, я увидел странную картину: две женщины разного возраста, знающие друг друга давно, почти как мать и дочь, близкие и родные находятся в полуметре друг от друга, но между ними стена. Стена. Ах, стены, отделяющие нас от дорогих нам людей, давят, сжимают сердца, которые просятся на свободу, которым необходимо любить, чтобы жить и жить, чтобы любить, ибо два этих смежных понятия взаимодействуют друг с другом, подобно тому как взаимодействует улитка и раковина: когда в жизни утрачена большая часть волнений, остается единственных выход – Любовь, иначе – смерть, а значит, слабость. Любовь дает нам силы, именно та любовь, которую испытывают близкие люди, родственная любовь, связывающая прочными узами мать и дочь, отца и сына, брата и сестру. Это единственный вид любви, в котором жизнь черпает свою энергию, и без которого не возможна любая другая любовь. Если человек не получит достаточную дозу родительской любви в детстве, он никогда не сможет воистину полюбить кого-либо другого, не найдет покаяния в совершенных им в будущем грехах, ибо грех станет его будущим.
Стена уплотнилась. Их взоры обратились ко мне.
Останьтесь!.. – Крикнул я, точно в агонии и замер со стылым взглядом, остановленным на складчатом морщинистом лице моей няни. Я и по сей день не знаю, что двигало мною тогда, почему я хотел, чтобы она осталась. Но теперь я кое-что всё же понял и это понимание вопреки сердцу, не укладывается в моей голове: я никогда не видел в ней мать. С первого дня она была для меня только незнакомкой, экзотической птичкой, которая оказалась орлом. Мне и сейчас страшно вспоминать, что я видел в ней и что говорил себе, когда видел её такой. Я хотел её… обнять? увидеть? узнать? Нет! Я хотел её. На этом точка.
Господи, я и не знал, какая это боль. Не представлял, какое это желание. Не ведал, какая это страсть. Не знал, что значит любить. И хотя с ней я не познал любовь, я узнал, что это есть истинно.
Няня, оставь нас. – Бросил я, и не заметил, что сделал ей больно этой нечаянной эмоционально окрашенной репликой. А когда она ушла, покорно опустив голову передо мной, я и не взглянул на неё, вперив оба круглых от гнева глаза в свою мать, которая по обыкновению улыбалась неестественноо, наигранно дико, как гиена, пуская пену от удовлетворения своих гнусных достижений и пыль в мои тогда ещё ясные глаза.
Я могу воспринимать это, как вызов на диалог, дорогой сын? – Слащаво сказала она и, усаживаясь в глубь кровати, закинула ногу на ногу.
Не называйте меня своим сыном! – Резко отрезал я.
Хорошо. А вот мне бы хотелось, чтобы ты звал меня «мамочкой». Сможешь?
Я ничего не ответил.
Присядь со мной, - она указала на кровать, - я хочу, чтобы ты задавал мне вопросы.
Я могу делать это стоя.
Что ж, тогда опустись на колени.
Что? – В недоумении переспросил я.
Если ты стоишь передо мной, как провинившийся школьник перед директором, что тебе стоит стать на колени, как провинившийся раб перед своей королевой?
Я Вам не раб и не школьник, а Вы – не королева.
Кто знает?..
Я знаю.
Тогда садись или ты боишься оказаться вблизи «грязной женщины», в постели которой побывало множество мужчин?
Я был удивлен подобным заявлением, поскольку такая мысль закрадывалась мне в голову.
Это правда? – Медленно протянул я, опуская глаза и выдыхая приступ злости.
Что именно?
То, что говорила о Вас няня?
А именно, то, что ты подслушал под дверью? Разве тебя не учили…
Меня, миледи, некому было учить правилам хорошего тона. Как известно, я рос без матери.
Она посмотрела на меня длинным взглядом, как будто старалась высосать все мои мысли, которые я намеревался обратить в слова.
Она многое говорила обо мне. Что именно тебя интересует?
Я смутился. Она улыбнулась.
Это правда, что Вы вели недостойный образ жизни, будучи несовершеннолетней?
Что ты хочешь услышать от меня?
Правду, конечно. Я хочу услышать хотя бы долю правды от Вас лично, ведь меня держали в неведении с рождения.
Она встала и плавными движениями подошла ко мне, обхватив мои щеки своими ладонями. Я ощутил мягкость её прикосновений и одновременно их второе дыхание, словно металлическая пластина – гладкая, но острая и холодная, как лёд.
Бедный мальчик! Но я попытаюсь это исправить.
Скажите мне. Вам не кажется, что я имею право знать правду.
Она отошла от меня на расстояние в несколько шагов и стала у окна, заслонив собой садящееся солнце. Я вмиг почувствовал прилив тепла.
Да, - она повернулась ко мне, сохраняя неизменное спокойствие, - у меня было много мужчин. Я родила без малого в пятнадцать лет. Отца ребенка я не помню, да и вряд ли вспомню, но всех мужчин, что были мне утехой, я любила. Пусть только несколько минут, но я всегда отдавалась им с желанием, со страстью и никогда – без любви. Мне лестно будет, если ты меня услышишь и больно, если простишь, ибо нельзя простить за страсть. Её вообще нельзя озвучивать и оспаривать. Её лишь надо принимать, как подарок и отдаваться ей всецело, тогда появляется шанс на двойное бессмертие.
Двойное?
Первое – боль.
А на каком месте в Вашей жизни любовь?
Любовь – всего лишь жалкая наследница страсти.
Вы не любили? Мне Вас жаль.
Я влюблялась. Я любила. Я пылала страстью ко всем, кому позволяла ласкать свое тело.
Это не любовь, а всего лишь похоть.
Тебе не следует рассуждать об этом в двадцать лет.
В двадцать два, если быть точным.
Мне нравится твоя исключительность. Ты знаешь, чего хочешь, не правда ли?
Не Вам исследовать меня, миледи.
Нагнетенная пауза была настолько долгой, что я собрался было уйти, оставив её наедине со своей смелостью, но она снова дала о себе знать.
Почему ты не назовешь меня «мамочкой»?
Я не могу.
Я прошу тебя…
Оставьте эту лирику.
Я умоляю…
Прошу Вас…
Хочешь, я стану на колени и буду твоей рабыней?.. Ты сможешь наказать меня или помиловать, но я не буду так несчастна твоим равнодушием.
Признаться, я не поверил ей, но тут она сняла обувь, обнажив тонкую женственную ножку, облаченную в чулок, экстравагантно обтягивающий её и придающий необоснованного шарма, и медленно опустилась на колени, вперив в меня пристальный взгляд.
Прошу Вас, встаньте…, - я дивился её поведению, но не мог оторвать взгляд от её умоляющего лица, сделавшегося ещё прекраснее в закатном свете.
Если ты не скажешь это, я умру, - тонко протянула она, - и моя смерть станет твоим концом.
О, Господи!.. – вскрикнул я, и выбежал из комнаты.
ID:
355913
Рубрика: Проза
дата надходження: 07.08.2012 22:51:19
© дата внесення змiн: 07.08.2012 22:51:19
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
