| Сторінки (3/283): | « | 1 2 3 | » |
Ана Бландяна, "Нетерпимость"
Слаба` я, быть может. Мои очи сла`бы.
Полутонов не различаю, мне на горе.
Оттого, что по мне сохнут крабы,
ненавижу я море.
За синий кордон ни на шаг не уйду
из страха неведенья— вдруг не вернусь:
как червь-шелкопряд, я в кокон ушла,
и всё чистоту вкруг себя пряду.
Хочу ясных звуков
и чистоты красок,
хочу понять, прочувствовать, увидеть,
предпочитаю эти счастьица,
что коль беде погибельной, изменят мне— я не в обиде.
Хочу ясных звуков,
хочу говорить "несомненно",
чтоб принимать вас без заминок, просто;
я ненавижу переходы, по мне тривиален
сияющий румянец щёк подростка.
Хочу ясных звуков,
хочу слов без муки,
чтоб осязать их мускул без помехи,
чтобы понять, кто я, кто вы,
раздельные взаимно бранным смехом.
Слаба я? Мои очи слабы?
Смех ваш стихнет не вскоре?
Оттого, что по мне сохнут крабы,
ненавижу я море.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Intoleranţă
Sunt slabă, probabil. Şi ochii mi-s slabi.
Nu deosebesc culorile intermediare.
Pentru că se lasă iubită de crabi
Mi-e scârbă de mare.
Nu trec de hotarul albastru un pas
De teamă că n-o să mai ştiu să mă-ntorc,
Ca viermele-n mătase m-am retras
Şi puritatea-n jurul meu o torc.
Vreau tonuri clare,
Vreau cuvinte clare,
Vreau muşchii vorbelor să-i simt cu palma,
Vreau să-nţeleg ce sunt, ce sunteţi,
Delimitând perfect de râs sudalma.
Vreau tonuri clare
Şi culori în stare pură,
Vreau să-nţeleg, să simt, să văd,
Prefer acestei fericiri ambigue
În totul clar îngrozitorul meu prăpăd.
Vreau tonuri clare,
Vreau să spun “fără-ndoială”,
Să nu mă îndoiesc cu toate c-aş avea răgaz,
Urăsc tranziţia, mi se pare trivială
Adolescenţa strălucind de coşuri pe obraz.
Sunt slabă? Ochii mei sunt slabi?
Voi fi ridicolă în continuare?
Pentru că se lasă iubită de crabi,
Mi-e scârbă de mare.
Ana Blandiana
(1966)
Ана Бландяна, "Во сне"
Сверчки поют только во сне,
сверчки днём— только букашки,
позвольте им спать, вы скройте их, травы,
подозреваемых, от дня-следашки.
От бесполезной будущего суши,
от господина дюже зоркого— роса,
и всё, кому не с каждым часом лучше,
да пребудут в снах.
Позвольте им спать в сетях кошмаров,
пея, играя на канатах-струнах,
принцам нежным, жертвам, до криков исколотым
в одиночках-лунах.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
În somn
Greierii cântă numai în somn,
Greierii ziua sunt numai insecte,
Lăsaţi-i să doarmă şi-ascundeţi-i, ierburi,
De sincerităţile zilei, suspecte;
De adevărul uscat şi zadarnic
Ferească-i al rouăi prea limpede domn
Şi tot ce nu reuşesc să trăiască
Întâmple-li-se în somn;
Lăsaţi-i să doarmă legaţi de coşmare,
Cântând ca din strune din propriile funii,
Subţiri prinţi de ţipăt jertfiţi ascuţit
Singurătăţilor lunii.
Ana Blandiana
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=259051
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.05.2011
* * *
Ночью на расстрел его погнали—
кто-то нёс, как пламенник, фонарь;
на лице щетины в ость скрывали
пыль и гарь...
В стороне, наигранно спокоен,
офицер табак ноздрями пил;
только небо, рыхлое от воен,
вняло риске канцелярской "пли!"
Вышло так. Я, к цели уплывая,
загружу любой смертельный груз!—
Кровь сойдёт, как Мекка мировая
для твоих грядущих синих блуз.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* * *
Уночі його вели на розстріл.
Хтось тримав ліхтар, мов смолоскип,
На неголенім обличчі гострі
Волоски...
Віддалік, немов цілком байдуже,
Офіцер димок цигарки плів.
Тільки неба хмарний, темний кужіль
Чув нудне і коротеньке— плі!
Відбулось. Мета моя далека,
Я такої смерті не боюсь!—
Зійде кров, немов всесвітня Мекка
Для твоїх майбутніх синіх блюз!
Євген Плужник
* * *
Вона зійшла до моря. Хто вона,
Навіть самій їй байдуже віднині.
...Хіба ж не всі ми —єдності луна
В скороминущій і пустій відміні?
Лінивий рух - і ось під ноги ліг
Прозорий вінчик— кинута намітка,
І на стрункім стеблі високих ніг
Цвіте жарка, важка і повна квітка—
Спокійний торс, незаймано-нагий!
Спадає вал... Німують береги...
І знову плеск... І затихає знову...
То пальцями рожевої ноги
Вона вгамовує безодню бірюзову.
І відкрива обійми їй свої
Ця велич вод, усім вітрам відкрита,-
Здається, повертає Афродіта
У білий шум, що породив її.
Євген Плужник
* * *
Она спустилась к морю. Кто она,
и ей самой отныне безразлично.
... не все ль мы— эхо общности у дна,
что перемен отрепье книзу кличет?
Ленивый жест— и вот под ноги лёг
прозрачный венчик— брошена помета,
и на высоком, стройном стебле ног
цветёт, полно` и жарко, тяжесть лета—
спокойный торс, невинный и нагой!
Спадает вал... Немеют берега...
И снова плеск... И утихает снова...
Смиряет море стройная нога
чьи пальцы-розы в бездне бирюзовой.
И нараспашку великан-объём,
сверхматка вод, что всем ветрам открыта,—
то ль в белый шум стремится Афродита,
что было породил с зарёй её.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* * *
Цілий день якийсь непевний настрій,
Почуття великої утрати, —
Дві морозом знівечені айстрі
Ти з садка принесла до кімнати...
І коли ці напівмерлі квіти
Ти мені на книжку положила,
Я відчув, як, протікавши звідти,
Смертний холод перебіг по жилах!
І весь день гнітить мене сьогодні
Почуття утрати чи розлуки...
І чогось думки такі холодні...
І чогось такі холодні руки...
Євген Плужник
* * *
Целый день не по себе напрасно,
словно потерял— и мне досадно.
Две морозом сморщенные астры
принесла ты в комнату из сада...
И когда их, пару полумёртвых,
на мою ты книжку положила,
смертный холод, ощутил я твёрдо,
по моим сбежал застывшим жилам.
И весь день меня гнётет сегодня,
словно потерял или расстался...
И с чего-то мысли непогодит...
И с чего-то хлад в руках остался...
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
перевод Владимира Яськова см. по ссылке http://sp-issues.narod.ru/9/malanyuk_pluzhnyk_antonych.htm
* * *
Туман стеной. Вдруг залютует вихрь,
прилижет, загудев, лошадкам гривы,—
и ржа кольца заметно загорит
там, где нырнуло солнце в сумрак сивый...
И морось снова. Тяжелей армяк.
а воротник головку к сну склоняет долго...
а кони вгору не идут никак,—
распутная и тяжкая дорога!
Слезаю с воз и о одним плечом
я с полчаса коней тащу, подмога...
Не разбёрёшь с упарки, что течёт,
горячий пот иль ливень-недотрога.
И ни души! Зови— ветры свистят,—
а под ногами хлябно стонет глина
А если впрямь она такая вся,
влюблённая в заводы Украина?
Осень 1926, Билоцеркивка
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
перевод Владимира Яськова см. по ссылке http://sp-issues.narod.ru/9/malanyuk_pluzhnyk_antonych.htm
* * *
Туман стіною. Часом загуде
Лютіше вітер, змиє коням гриви,—
Тоді кільце намітиться руде
Там, де пурнуло сонце в морок сивий...
І знову мжичить. Важчає сіряк,
У сон схиляє голову відлога...
Та коні під горбок не йдуть ніяк,—
Така важка, така грузька дорога!
Слезаю с воза и одним плечом
Злізаю з воза і одним плечем
Допомагаю коням з півгодини...
Не розбереш, що по виду тече:
Гарячий піт чи дощові краплини...
Таке безлюддя! Скільки не гукай,—
Лиш під ногами стогне мокра глина...
А що, як справді вся вона така—
Закохана в електрику країна?
Осінь 1926, Білоцерківка
Євген Плужник
* * *
Вечереет. Мгла над морем виснет...
Тише волны бьются в берега...
Меркнут звуки. Их разлад завистен
тишине, что им в укор долга.
О, провестница немтырки-ночи,
первая вигилия— твой лик!
Кто из смертных услыхать не хочет
вдох твой, что от вечности велик?
Ринь же, завершая хор вечери,
на равнину сникшую оттоль,
где бездонной вечности без меры
мирозданья гром, а гама ноль!
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* * *
Вечоріє. Мла стає на морі...
Тихше б'ється хвиля в береги...
Гаснуть звуки. В їх безладнім хорі
Ще чутніша тиша навкруги.
О провіснице німої ночі,
В присмерковій явлена добі!
Хто з живих до тебе не охочий.
Подих вічний чуючи в тобі?
Ринь же, звуки гасячи вечірні,
На принишклу землю звідтіля,
Де в безодні вічності безмірній
Світотвору тиша вигримля!
Євген Плужник
* * *
Смотрю на всё спокойными глазами—
и уж (давно покоя я хотел)
изысканная рифма не сезам мой,
а боль её исканий— в губы мел!
Когда взыскал за прежню боль расплаты,
я осознал: победный век жесток,—
ты дни свои толкаешь на растраты
ради согласья суффиксов и строк?
Нет, на уста усмешкой немою
легла молчанья мудрого печать
Покой и опыт, дар ваш неподъёмен,
дар проницать, и ведать, и молчать!
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Дивлюсь на все спокійними очима
(Давно спокійний бути я хотів) –
І вже не тішить вишукана рима,
А біль її шукати – й поготів!
Коли дійшов за ранній біль розплати –
Збагнув усю непереможність днів, –
Чи потребуєш час твій марнувати
На лад закінчень, суфіксів і пнів?
Ні, на вуста усмішкою гіркою
Ляга мовчання мудрого печать...
Дар нелегкий ваш, досвіде й спокою,
Дар розуміти, знати і мовчать!
1927
Євген Плужник
* * *
Речной песок ступни твоей клеймо
покуда —для меня— ещё не снёс...
Дрожит рока, и жидок, лес немой
на бреге том в поклонце кроет плёс...
Здесь хуторские аисты нелётны—
хотя бы ветер тучи погонял...
О, друже мой единственный, далёкий,
какой покой тут стережёт меня!
Как будто грудь мою твои ладони
согрели— и остановилось всё:
воспоминанья, чувства, люди-сони,
и прах листвы, что волнами несёт...
Как будто осень ласковые феи
остановили— не течёт всемиръ...
И даже отпечатком не болеет
ни сердце, ни глаза, огнём гори...
Ведь я гляжу и вижу: всё навеки
.....
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* * *
Річний пісок слідок ноги твоєї
І досі ще— для мене!— не заніс...
Тремтить ріка, і хилиться до неї
На тому березі ріденький ліс...
Не заблукають з хуторів лелеки,—
Хіба що вітер хмари нажене...
О друже мій єдиний, а далекий,
Який тут спокій стереже мене!
Немов поклала ти мені на груди
Долоні теплі, і спинилось все:
І почуття, і спогади, і люди,
І мертвий лист, що хвилями несе...
Немов ласкаві вересневі феї
Спинили час, —і всесвіт не тече...
І навіть цей слідок ноги твоєї
Вже не хвилює серця і очей...
Бо я дивлюсь і бачу: все навіки
.....
Євген Плужник
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258960
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.05.2011
Ана Бландяна, "Ты —сон"
Постоянно все любили меня,
а ненавидящие любили пуще.
Я на людях всегда
тешилась симпатей,
как зимой всегда
была запорошена снегом.
Закон возмездия немилостив:
как кровь за кровь,
любовь требует любви.
И когда снегопад норовит
так грозно и похотливо
меня в себеряные верёвки увить,
он ждёт,чтоб я с ним снежный танец водила.
Но я иду сонная но заносам:
ты- моё видение, которое
не желаю терять;
изредка я раскину взглядом
рассеянным, забывчивым:
новая шаль леденеет на мне;
как странно
харко и хорошо во сне,
и знаю, что если умру,
то буду прощена
тем, что избавилась от тебя,
ведь я иного себе не желала,
лишь бы из-под сомкнутых век бежала
зта самая слабая из струй.
Иду потустронь снежных гор,
в сердцевину последнего лабиринта,
где меня ждёт судебный приговор,
который окажется обвинительным:
может,
с меня взыщется за все
чины любви, непрожитые во сне.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Tu eşti somnul
Întotdeauna toţi m-au iubit,
Cei ce mă urau m-au iubit cel mai tare.
Am trecut printre oameni
Mereu acoperită de dragoste,
Cum trec prin iarnă
Acoperită mereu de ninsoare.
Legea talionului e fără milă.
Iubirea cere iubire
Cum sângele cere sânge,
Când ninge
Şi lascive, ameninţătoare,
Funii lungi de argint
Scămoşat mă încing,
Ninsoarea îmi cere şi mie să ning.
Dar eu trec prin zăpadă dormind,
Tu eşti semnul din care
Nu vreau să mai ies,
Rar câte-o privire mai mare
Distrată, uitucă visez,
Neaua moale îngheaţă pe mine,
Mă strânge,
Mi-e cald în somn şi bine
Şi ştiu că o să mor,
Aş fi iertată
Dacă m-aş trezi din tine,
Dar nu-mi doresc decât,
De sub pleoapele închise izvorât,
Fâlfâitul acesta uşor.
Trec dincolo cuprinsă de zăpadă,
Spre inima celui din urmă labirint,
Unde m-aşteaptă-o dreaptă judecată
Care-o să mă găsească vinovată
Poate
Şi-o să mă pedepsească pentru toate
Iubirile pe care le-am netrăit dormind.
Ana Blandiana
Ана Бландяна, "Карантин"
Боль не заразна, уверяю вас,
боль не передаётся: никоим образом нерв
издёрганный в теле ближнего моего,
не вызывает подобное в моём теле.
Боль не заразна, боль
уединяет построже стен:
нет карантина совершеннее её,
не надо слов— вот аргумент.
Господа, сколь мы начитаны!
Сантименты— помните?— им я училась со школы.
У смертного одра те плачут.
Ни ни один не заражается смертью.
Бескорыстные альтруисты, молчите близ больных.
Вы не переймёте их боль, не бойтесь.
Умер. Кто-нибудь желает присоединиться?
Лишь заведенные плачи.
Oрадя, 16/17 oктября 1964 г.*
* отец поэтессы, православный священник был репрессирован коммунистической властью; в Ораде,— тогда этот город в Трансильвании, у венгерской границы насчитывал примерно 120 тысяч жителей— Ана Бландяна работала библиотекарем, —прим. перев.
Carantină
Durerea nu e contagioasă,
Vă asigur, durerea nu se transmite,
Nici un nerv răsucit în trupul aproapelui meu
Nu produce în mine sfâşietoare atingeri.
Durerea nu e contagioasă, durerea
Singularizează mai atroce decât zidurile,
Nici o carantină nu izolează atât de perfect,
E banal ce spun – acesta e argumentul.
Doamne, câtă literatură conţinem!
Sentimentele – vă amintiţi? – le-am învăţat încă la şcoală.
În jurul patului celui ce moare ei plâng,
Dar nu se contaminează de moarte nici unul.
Fiţi liniştiţi, privegheaţi altruişti pe bolnavi.
Nu veţi lua durerea lor, fiţi fără teamă.
A murit. Vrea cineva să-l urmeze?
Numai bocete tradiţionale.
Ana Blandiana
Oradea, 16/17 octombrie 1964
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258836
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.05.2011
Великий Сталин умер спешно,
земных не округливши дел...
Зачем он муз гарем успешный,
с собой не взял? изменниц-дев,
зачем он вас не отлюбил?
Не для того ль он строго
душонки ваши погубил,
дабы оставить бедных Богу?
И он не бог вам? И не он—
сын солнца, маком свитый сон—
уста неволил ваши, кликал,
и изрекал, как осенял:
"У нас недружная семья,
и вы к усобице привыкли".
И шла гаремная борьба,
кто удостоится тирана,
чей поцелуй— на сердце рана,
кому огонь, кому труба.
Сиротки-плакальщицы хором*
рвут плату— мантии багрец:
закончил похороны спором
земной и божеский отец.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* в последних четырёх строках у меня скорее Беранже, чем Шевченко+Стус,—прим. перев.
Великий Сталін вмер зарано,
Земних не докінчивши справ...
Чому він муз— зрадливих бранок —
З собою разом не забрав?
Чому він вас не одлюбив,
Дівчат гаремних? Чи для того ж
Він душі ваші загубив,
Щоб потім залишить на Бога?
Чи він не бог вам? Чи не він
Один — самого сонця син —
Вам уст не отверзав, не кликав...
І промовляв, мов осіняв:
У нас розбратана сім'я,
І ви до розбрату навикли.
І йшла гаремна боротьба,
Кому ж сподобитись тирана,
Чий поцілунок — в серці рана,
Чий погляд пада, як ганьба.
Осиротіли ви, небоги.
І плачуть вдови молоді
За фіолетовою тогою
Земного й божого судді.
Василь Стус
Вы краснорукими вождей рисуйте.
Откройте пару тюбиков.
Валяйте.
Полутона отбростьте. Восхваляйте
суетно-гамное во славу житие.
Он — вождь и жрец. Весь груз
влекомый битюгом— ему,
который и биндюжник также*,
клялись народы в дружбе, он же
взаимной клятвою скрепил союз.
Над ним и чрево неба, и века
над ним мелькают чёрным вороньём,
он будто гирло**, а народ— река;
не выстелить потомкам
иронией минувшего проём.
Вы краснорукими вождей рисуйте
как палачей, как воев, как богов.
Ужель вождя изобразить готов?
...Не ты. Вы, суд живописуйте***.
* т.е. вождь и мужчина, а "баба с возу— коню легче"—балласт, в отличие от народа, нужного "коневознице" "груза";
** русское слово, нп. гирло Дуная, здесь, вождь как итог бурного прошлого;
*** здесь я по-своему, с сарказом "расшифровал" автора,—прим. перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258750
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.05.2011
Уильям Батлер Йитс, "Его сон"
Я на кораблике веслом
весёлым к берегу рулил,
где люд бежал, ревя ослом,
навстречу мне, совсем не мил.
Я б мог внушить толпе покой,
но вопрошала та вдвойне:
"Кто это в саване с косой
плывёт в гробу как на челне?"
И рыб немой народ кругом,
весла ценящий коловерть
за стройность, обозвал его
подобострастно-сладко: Смерть.
А я? Запел— и в хор попал:
обет молчания, гори.
Корабль, и рыбы, и толпа
всю ночь кричали до зари,
кричали среди блеска волн,
зкстаз томил гортаней твердь,
то имя, что влечёт поклон
подобострастно-сладкий: Смерть.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
His Dream
I swayed upon the gaudy stern
The butt end of a steering oar,
And everywhere that I could turn
Men ran upon the shore.
And though I would have hushed the crowd,
There was no mother’s son but said,
‘What is the figure in a shroud
Upon a gaudy bed?’
And fishes bubbling to the brim
Cried out upon that thing beneath,
—It had such dignity of limb,—
By the sweet name of Death.
Though I’d my finger on my lip,
What could I but take up the song?
And fish and crowd and gaudy ship
Cried out the whole night long,
Crying amid the glittering sea,
Naming it with ecstatic breath,
Because it had such dignity
By the sweet name of Death.
W.B. Yeats (1865–1939). Responsibilities and Other Poems. 1916.
Уильям Батлер Йитс, "Бронзовая голова"
Здесь, справа— брозовая голова,
людская, божеская— взгляд остёр,
а в общем— мумии кусок, мертва.
Какой мертвец великий торит мор
(один за весь погибший божий хор)
небесный, страшен лишь одной
{истерика}своею пустотой?
Нет, не могильна голова, полна,
как если б в ней светла жила душа
жены высокой, кроткой: чем она
одним средь всех достоинств хороша?
Быть может, сборна суть, и тем сложна,
мудрец МакТэггерт* думал так: не твердь,
но вздох суть крайности две, Жизнь и Смерть.
Я с самого начала прозревал
в ней дикость: эта гладь и новизна
хранила страха жизненный оскал,
что душу сверг. Всё не своё она
вблизи внушила мне: я одичал
блуждал, "дитя, моё дитя!" шепча.
Она мне показалась неземной;
как если б из глазницы горний глаз
глядел на эту гибель и застой;
на то и долгий биржевой сарказм,
чтоб перлы родовые— свиньям в грязь,
герой дельцом осмеян, и шутом:
за дележом с резнёю— суп с котом.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Джон Мак-Тэггерт (1866-1925), английский философ, см. http://en.wikipedia.org/wiki/J._M._E._McTaggart
A Bronze Head
Here at right of the entrance this bronze head,
Human, superhuman, a bird's round eye,
Everything else withered and mummy-dead.
What great tomb-haunter sweeps the distant sky
(Something may linger there though all else die;)
And finds there nothing to make its terror less
i{Hysterica passio} of its own emptiness?
No dark tomb-haunter once; her form all full
As though with magnanimity of light,
Yet a most gentle woman; who can tell
Which of her forms has shown her substance right?
Or maybe substance can be composite,
profound McTaggart thought so, and in a breath
A mouthful held the extreme of life and death.
But even at the starting-post, all sleek and new,
I saw the wildness in her and I thought
A vision of terror that it must live through
Had shattered her soul. Propinquity had brought
Imagiation to that pitch where it casts out
All that is not itself: I had grown wild
And wandered murmuring everywhere, 'My child, my child! '
Or else I thought her supernatural;
As though a sterner eye looked through her eye
On this foul world in its decline and fall;
On gangling stocks grown great, great stocks run dry,
Ancestral pearls all pitched into a sty,
Heroic reverie mocked by clown and knave,
And wondered what was left for massacre to save.
William Butler Yeats
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258637
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.05.2011
Очи вострые тычу в морок;
бьют часы: уж четыре, пять;
сердцу жарко и тяжко, скоро б:
не могу я сегодня спать.
Только завтра спокойно встану,
как всегда, я в ладу с собой—
и в житья хоровод гряну,
до годины немой, ночной.
Приструню непоседу-память,
радость смехом начну дарить:
тем кто шрам улыбкой тянет,
боль терпя, суждено победить.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
см. тж. http://www.stihi.ru/2010/09/15/8405 (в том переводе я бы подправил первую строку последнего катрена)
Гострі очі розкриті в морок,
Б'є годинник: чотири, п'ять…
Моє серце в гарячих зморах,
Я сьогодні не можу спать.
Але завтра спокійно встану,
Так, як завжди, без жодних змін,
І в життя, як в безжурний танок,
Увійду до нічних годин.
Придушу свій невпинний спогад.
Буду радість давати й сміх,
Тільки тим дана перемога,
Хто й у болі сміятись зміг.
Олена Теліга
Махнуть рукой! Излить на стол вино!
Пусть крикнет кто— начнётся заваруха,—
ах, как хочу я распахнуть окно
стены сырой согласных немо-глухо!
А в том окне увидеть блеск хочу
лица упрямца смелого, наива,
чтоб в клети жизнь —намного ли, на чуть—
вновь ожила с волной извне прилива.
И чей-то взгляд, как новое вино,
светло как явь, лучась, мне в кубок хлынет,
питьё, что взляду злому не дано
смешать ни с ядом вражьим, ни с полынью.
И в душном зале будет вновь расти
мечта-дитя, как дурочка средь сора:
мол кто-то смог, сумел свой путь пройти
ради меня, как я— сквозь строй позора.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Махнуть рукою! Розiллять вино!
Хай крикне хтось — хай буде завiрюха,—
Ах, як я хочу вiднайти вiкно
У сiрiм мурi одностайних рухiв!
А в тiм вiкнi нехай замерехтить
Чиєсь обличчя — вперте i смiливе,
Щоб знов життя — надовго чи на мить—
Розколихалось хвилею припливу.
Щоб погляд чийсь, мов трунок дорогий,
Переплеснувся найсвiтлiшим плином,
Де очi iнших, очi ворогiв
Не домiшали яду чи полину.
I в душнiй залi буде знов рости
Така дитинна й божевiльна мрiя:
Що задля мене хтось зумiє йти
Крiзь всi зневаги —так, як я умiю!
Олена Теліга
Моя душа, и горем бита,
совета ближнего не ймёт,
бежит на ветер— зло забыто—
и смехом град с пути метёт.
Чтоб, запроторив мудрый опыт
в ларец без ключика, без дна,
встречать опять рассвета топи
огнём отравы или вина.
Чтоб вере собственной и стойкой
лампаду жечь в ненастья ночь,
идти в декабрь, к апрелю только,
и встречей боль разлук столочь.
И величать чужих прохожих,
дарить от сердца им дары,
и получать от Бога то же
до встречей радостной поры.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
см. тж. http://www.stihi.ru/2010/08/31/6465, в том переводе я бы переписал второй катрен, в частности, убрал бы чистый украинизм "радо"; и последний катрен там "не в размер", расползся
Моя душа й по темнім трунку
Не хоче слухати порад,
І знову радісно і струнко
Біжить під вітер і під град.
Щоб, заховавши мудрий досвід
У скриньці без ключів і дна,
Знов зустрічати сірий розсвіт
Вогнем отрути чи вина.
Щоб власній вірі непохитній
Палить лампаду в чорну ніч
І йти крізь грудні в теплі квітні,
Крізь біль розлук - у радість стріч.
А перехожим на дорогах
Без вороття давать дари
І діставать нові від бога,
Коли не вистачить старих.
Олена Теліга
"Не надо слов. Пусть будет только дело.
Заимись лишь им— спокойный и суровый,
не путай душу в полыханье тел.
Прячь боль свою. Не помышляй о скором".
Но для меня— в божественном союзе
душа и тело, счастье с острой болью.
А боль звенит. Зато, когда смеюсь я,
родник смешинок рвётся вон на волю.
Слов* не цежу. И нежность вам по кругу.
И может этим я являю смелость:
жгу сердце— им я утепляю вьюгу;
моя душа с холодным ливнем спелась.
Ветрами, солнцем Бог мой тракт наметил,
а там где надо, я тверда, сурова:
о, крае мой, моей души приветы
лишь для своих, суть не врагу обнова.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* ?? может быть, "еврейский родительный", а надо бы в винительном; но и у Б. Пастернака проскакивает он же,— прим. перев.
"Не треба слів. Хай буде тільки діло.
Його роби— спокійний і суворий,
Душі не плутай у горіння тіла,
Сховай свій біль. Стримай раптовий порив".
Але для мене— у святім союзі
Душа і тіло, щастя з гострим болем.
Мій біль бринить. Зате, коли сміюся,
І сміх мій рветься джерелом на волю.
Не лічу слів. Даю без міри ніжність.
А може в цьому й є моя сміливість:
Палити серце— в хуртовині сніжній,
Купати душу— у холодній зливі.
Вітрами й сонцем Бог мій шлях намітив,
Та там, де треба, я тверда й сувора:
О краю мій, моїх ясних привітів
Не діставав від мене жодний ворог.
Олена Теліга
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258480
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 08.05.2011
Олег Ольжич, "Неизвестному воину"
I.
Читайте газеты при тихом окне,
обратом хлопот упивайтесь.
И крик не раздастся из мякиша дней
опасно-отчаянный ,кайтесь!
Читали, плели тонколунные сны,
слащавую млечность тумана.
За годом годок, от весны до весны,
и полдень, и вечер всё "рано".
Вели не в грядущие бури и гром,
в ушедшее воспоминанья.
Будь прокляты скопом истории том
и вы, его горе-созданья!
II.
Соблазны огнёвок худых и лихих
цвели нам нам в болотах отпетых.
Но в изморось ныне грядущего стих,
прожектором брошен сноп света.
С ним вам, безымянным, из сумрака из нор
к победе идти расторопно.
Вас помнит почтовый, в пыли, коридор
и серость истоптанных тропок.
И вы написали в грязи мостовых
три буквы багровой программы.
Не годы—суть жизни, а дел её жмых,
коль смотришь вперёд ты упрямо.
Смутил приговор благолепье лица,
смела с него буря овечье.
Идти непреклонно, идти до конца
вам, выход чей взрывом отмечен.
* * *
III.
Усадьба у города в сонном селе
сады и луга несравненны,—
патроны на поле, как угли в золе,
и школа—оплоты измены.
Года ковыляли как марш старика:
ты стал гимназистом во Львове,—
гдё стёрла тишайшая служка-рука
все пятна от пролитой крови.
Учёба и книжки, и месиво дней—
за ладом мещанской герани,
ты гнёв недомученный, жгучий пролей
на рабски-униженном "рано".
IV.
И видели детские очи твои
нагие ,похожи на рану,
как люди что знали за волю бои,
услужливо кланялись пану.
И слушали уши учительский гул
нечестно-лукавый, урочный,
о том, что покорность соседу-врагу
и дань от земли непорочны.
О, нет, не ступать по дороге прямой
борцами за праведный принцип,—
по чину и креслу смиренной рукой
давать, получать—и креститься.
И встала уродина, голая суть
ползучей продажи идеи.
Бессильны, бессильны тебя обмануть
притворщики и фарисеи!
И ты распознал их, покорных таких
молчальников, маком упитых,
упрямцев, чей труд хлопотливый столь тих,
потуги чьи лавром увиты.
V.
Пустые слова неугодны бойцу:
что велено, сделал на пробу
—и вот ты, юнец, среди всех на плацу,
равненье на тупость и злобу.
Тайком вы листовку читаете да
кусаете губы несмело.
Никто ведь не знает минуты, когда
и как позовёт его дело.
VI.
Вы замерли нервно за тихим столом
без отдыха ради ученья.
Товарищ твой впился глазами в простор,
чеканя стальные реченья:
—В упор разгляди, и тебе не краснеть
за рабски-убогие шансы,
что кровью оплачена сытая клеть
в хозяйстве у хитрого Пансы?
Они одолеют четвёрку врагов,
народ в Революцию двинут?
Толсты и одышливы, робкий улов,
чьи души опущены в тину!
Лишь совесть твоя голосит за приём,
а против резонов довольно:
ведь сызмальства тело сроднилось твоё
с комфортом семейным и сольным.
Дорогу свой избери среди двух:
борение иль крохоборство.
Идём до конца, непреклонен наш дух
и взрыву подобно упорство.
VII.
Утеха на сердце, ты льёшь через край
вслед стольким сомненьям, шатаньям!
Дорога, развилка, берёзовый гай—
как глыба, как камень на грани.
—Присягу давали? Тягучая грязь
в победном пути нас не минет
На синее-жёлтое знамя равняйсь...
И пульс отдаёт в карабине.
И впредь твоего не отнимут венца,
ты горд им—и сам безупречен.
Пойдёшь неуклонно, пойдёшь до конца,
и взрывом твой выступ отмечен.
VIII.
Тебя ожидают соблазны без дна
и мудрые райские гады,
озёра кристальной науки, вина
поэзии дивной каскады.
Но хмелем богаче иной водограй,
и плёсов нет ярче холодных,
где стопы небрежно на пропасти край
лазурного кубка свободных!
IХ.
Захочешь—и будешь. Судьбина в любом,
запомни, сверхсилу сокрыла.
Опасность с отвагой—два нимба над лбом,
они же для смертного—крылья.
Легко тебе, зря ты глаза опустил:
заметны ухабы алмазу,
и сладостно сердцу, где б ты не носил
груз тайны и дротик наказа.
Перуны научишься в мысли вплетать,
решенья с каменьями свяжешь.
По совести станешь других посылать,
снесёшь её чистую тяжесть.
Х.
Очей твоих острая синь холодна:
увидишь заветные дали.
И даже любовь твоя будет тверда,
как бронза, рубин и эмали.
Ко смоквам и гроздию в солнечный сад
тебя она тихо не сманит.
Ни шагу с дороги, ни помысла взад,
ни зряшного часа дерзанью.
В небесном краю поколений черёд—
над серой и гиблою нишей.
Надмирное пламя тебя не сотрёт—
над веком взойдёшь ты к вершине.
ХI.
Туманом сокрыт Революции лик,
а руки незримы стократно:
расклейщик невзрачен, молчит боевик,
трубит и зовёт агитатор.
Но телом крепка она, кровь—как вино,
и длань её крепче отныне:
четыре колонии* сбиты в одно,
едины суть три украины.
А дух Революции—пьёшь его ты
горячей душою своею.
Вибрации воли свивают фронты,
колонии связаны нею.
Подспудные иски, желая конца,
вам, жертвенным, лица нахмурят—
и дёрнут рычаг, и забросят сердца
в очаг магнетический бури.
* (??)по-моему, здесь речь о Левобережной, Правобережной Украине и о Кубани, поделенных в 1930-е годы СССР, Румынией, Польшей и Чехословакией,— прим. перев.
ХII.
На день не надейся. Замри, не спеши.
В тумане низы и вершины.
И только ночами скрежещут в тиши
стальные колёса машины.
И поочерёдно ночами пути
приказы с проклятьями мечут.
То Спилка* отряды спешит развести,
сереют промокшие плечи.
Их утро отыщет в долине сырой,
в окопах на час онемевших.
Вот брызнули перлы с травы фронтовой,
шеренги посыпали пеших.
И луг озарённый отныне не тих,
с ним траур багров по убитым.
Манёвры жестокие, полудень лих:
приходится кровью платить им.
* Спілка Українських Націоналістів (современная. полумифическая организация) ни при чём, так мне кажется (??) ; это фантастическое видение автора(??)
ХIII.
Парует и тяжко вздыхает земля
от пощелков огненной гидры,
и льётся усадьбами, полнит поля
потоп —голубые мундиры.
Расписанный план надо всем отыграть
до точки, исполнить по нотам.
Траншеи оставив, кровавая рать
ворочает вражеским гнётом.
И злость чужака, и недобрая весть,
и муки, что прежде не снились.
Слепцы и глухие, исполните месть,
упейтесь смертями не в милость!
Где чёркал ландкарту москаль или лях,
там вам контратака не снилась
на тех, на ладони прострельных полях,
где вас, может, скосят на силос.
ХIV.
Пришлось всю казну за победу отдать,
с бедой и невзгодой торгуясь.
Упрятан в могилу в пути командант—
погиб он от пули холуйской.
Три года душили раздымленный жар,
и мститель рукой замахнулся,
и их генерал на брусчатке лежал—
он летом о пулю споткнулся.
ХV.
Предать осмелевших судам полевым—
и край тишиною охвачен.
Ответ им был громким, как вы боевым:
атаки гремели тем паче.
И эхом откликнулись горы ему,
рассветы алее и краше.
В подполье сколь надо охочих возьмут—
призыв новобранцам не страшен.
Идут отовсюду богатой гурьбой
и поодиночке. и снова
рабочий сметливый, крестьянин тугой
с оружием к бою готовы.
ХVI.
Держава—коленам грядущим? о нет,
держава живущими ныне,
стальными от ковки в боренье-огне,
гранитными, дело не стынет.
Утеху ранье не обрящет, о нет,
ранимы цветы пансионов,—
кто кровью и волей замесит в цемент
безвластный песок миллионов.
ХVII.
Речам легковесным был выделен срок
но рампа властей задрожала,
когда заблестел в пахоте Городок
безжалостным жалом кинжала.
О, мiръ бледно-розовых снов-полуслов,
научно сверлящие буры,
дебело-тупых патритов, послов
и всех юбилянтов культуры!
Безумные выстрелы—пощелк бича,
сервильной натуре проблема,
в просветы и пасеки смертью крича,
кровавит он розы эдема.
Будь славен Ты, в этот решительный час
готовый метнуть будто карту
на стол боетерпкий духовными нас—
не манну, возмездья караты.
ХVIII.
О, верь в молодильный отваги костёр—
и слабость сомнения прахом,
без тщетности помысел станет остёр
коль ты разойдёшься со страхом.
И так тебя хмель утоляет сполна,
владеет нацеленным телом,
что смерть твоя входит покорна, смирна,
служанка, убитая делом.
ХIХ.
На вилле комфортной властитель один
был эхом пальбы потревожен—
он понял, кто истинный здесь господин,
на боль миллионов помножен?
Нули из нулей! Не книжонок памир,
чернила и жалкие жесты,—
воро`жею кровью и рёвом мортир
народ оформляет протесты.
ХХ.
О, Нация, вечная крепость ,как Бог,—
не это отродье холопов,
кто тенью марает победный итог
у Корсуни и Конотопа.
О, Нация выше судьбы и добра,
зло ниже, и ласка, и кара,
Чья тёмная не воспылает кора
в слепящем сияньи Базара?
И мёртвый не сыщет свой праведный след
в дороге, что славою бита,
в зарнице грядущих горячих побед,
которой полмира овито?
ХХI.
Товарищ, ты, тело чьё словно кинжал
в деснице решительной дела!
Тела молодые во здравьи дрожат,
их крылья распластаны смело.
Мы ж будем достойны не слав и похвал,
по подвигов, трущих горами!
Гранаты, петарды, живой арсенал
из плоти, и дух, что над нами.
ХХII.
О, мысль, что бессудно пряма и права,
что очи, уста твои сушит!
Взывает сквозь годы восстанья труба:
архангелом созваны души.
И мёртвые живы, и ищут креста,
их очи распахнуты странно.
Из кладбищ взрастает, чиста и густа
рать дикая новых титанов.
ХХIII.
Ускорено следствие. Нервный синклит
и улица: "Крови и плоти!"
Ему девятнадцать лишь. Сроком палит
пожизненным суд на охоте.
Истлеет не вмиг он, как метеорит,
сияньем в просторах приметен,—
Жечь сердцем он будет суровый гранит
безвыходно десятилетья.
Ему умирать поминутно, всегда,
кончаться и денно, и нощно,
в гордыне упорнее горе-суда,
навстречу агонии тощей.
ХХIV.
Не следует бисер напрасно метать,
и знай, что в лихую годину,
лишь слюни и слёзы ты волен отжать
у зрителей, праведных свинов.
Твой оклик железный достанет сердца,
что гибнут, цветущие в суши.
Казнившие в помыслах мать и отца,
палите им квёлые души!
Поверь, что темницы земного падут,
коль сердце, твой горн, засигналит!
Ведь высшие вежи духовности ждут
тебя при мече и в металле!
ХХV.
И слышат иные—предвестие, нет?—
малы в неутешном разоре:
стихия слепая разводит, во сне
в два лагеря мiръ, им на горе.
Каменье легло на холодных полях
моренами тяжкой булыги.
О, чья-то добыча в упорных боях,
окопы лихие—не книги.
А вы, что феллахами ил старины
месили в шутейные стены.
Вот гром прогремит—и осядут они
озёрами глины нетленной.
ХХVI.
Тот взглядами молнии мечет в умы,
кто заживо знается с Летой.
И видит он загодя пятна чумы
на личнине розово-светлой.
И загодя чует заразу и мор,
и взводит курок, не жалея...
Ослепнут они, обитатели нор,
во тьме за неслабых болея.
Как стадо овечек в пустой суете
сбивается, топчется тупо!
Чтоб утром горчила пахучая степь
отравою кучною трупов.
ХХVII.
Он снова выходит на тот же процесс
из камеры, тёмной и серой,
чтоб камнем лица бросить в пуганный лес
и нации крикнуть: "За веру!"
В минуту, когда фарисеи, греша
судьбу одиночки решали,
гадливая, кислая мерзость-душа
заёрзала в cви`нушке-зале.
Толпа насыщала умишки—ей речь
бубнели умытые судьи.
И крикнуло сердце: чей праведный меч
обрубит толпе этой муди?
ХХVIII.
Записка пришла... Горячась, ты не раз
к походу свой ранец готовил.
Товарищ, сбиваясь, читает приказ:
в шесть утром собраться во Львове.
В рабочей одежде. Не бриться, сказал.
Детали изложат при встрече.
Ты к делу готовый, с порога—вокзал,
и часом билет не отмечен.
ХХIХ.
—Готовы на дело?—Приказ, командир!
Отрублено словом решенье.
И не бестиарий, гадючник—твой тир:
хрипят, извиваясь, мишени.
За жизнь свою купишь не славу и честь,
потупясь, познаешь измену:
оденут не в пурпура сладкую лесть,
окрасишься в грязную пену.
Но, бледен, как мел, ты не свергнешь венца,
пусть смерть и покажется легче.
Пойдёшь непреклонно, пойдёшь до конца
ты, выход чей взрывом отмечен.
ХХХ.
Нахмурились брови и ссохлись уста,
морщины твой лоб роют немо.
А мысль, как на диво ясна и проста,
решает конца теорему.
Отходим. Противник упорен и туп,
ему только сдвинуться надо.
Решение: гадине брошен твой труп—
товарищам есть баррикада.
ХХХI.
Рассвет этот кровью твоею истёк,
и взгляда колючие искры!
Незыблемый взгляд твой, что их пересёк,
и твой неминучий в них выстрел.
Тот подвиг, что лавой сметает толпу,
проклятие случая вечно.
И вот ты фехтуешь рапирами пуль,
и молнии выстрелов мечешь.
Минута—и душит дыханье твоё
толпа, словно туча густая.
Из мозга последняя молния бьёт—
и пулей назад, замирая.
ХХХII.
Он веет, шалея на жни`вами дней
дыханьем безудержной воли
от дальних пикетов, засечных огней
империи двух суходолов.
Он веет дыханьем солёным, как кровь
хмельной океанской отрады—
кладёт Севастополь булатную бровь
кильватерным ладом эскадры.
Карпаты-Памир. Окрыляя простор
звенящей и славной стрелою,
натянутым луком на цоколе гор
Стальную Державу устроим.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Олег Ольжич, "Незнаному воякові"
I.
Читайте газети при тихім вікні,
Впивайтесь ясним каламутом.
І як не зірвуться ці лагідні дні,
Не крикнуть розпучливо-люто!
Читали, пряли недомріяні сни,
Солодку молошність туману.
Від року до року, з весни до весни,
Від рана чекали до рана.
Вели не в майбутнє, де бурі і грім,
В минувшину спогади всі ці.
О, будьте ви прокляті кодлом усім,
І ваші діла, і річниці!
II.
Багато нам вогників кволих мани
На всяких трясовинах квітло.
У мряку сьогодні і будучини
Прожектором кинуто світло.
Ви вийшли, незнані, із темряви нор
Позначити шлях перемоги.
І знав вас поштовий брудний коридор
І сірі обніжки дороги.
Це ви написали на брукові міст
Трьох літер багряну рекляму.
Не роки життєвою мірою — зміст
Для того, хто дивиться прямо.
Лягла постанова за спокій лиця
І буря за погляди тихі.
Йдете неухильно, йдете до кінця,
І вибух голосить ваш прихід.
* * *
III.
Обійстя у соннім підміськім селі—
Сади, і сади, та левади,—
Набої, що ти їх збирав на ріллі,
І школа—леговище зради.
Та ось по кількох невиразних роках
Ти вже гімназистом у Львові,—
Де стерла дбайлива, услужна рука
Всі плями пролитої крови.
Книжки, та наука, та течія днів —
За ладом міщанських фіранок.
І вперше пекучий, задушений гнів
На рабсько-плескатий поранок.
IV.
І бачили очі дитячі твої,
Широкі і схожі на рану,
Як люди, що знали визвольні бої,
Улесливо кланялись пану.
І слухали уші, коли вчителі
Учили, нечесно-лукаві,
Лучити гонори своєї землі
І службу ворожій державі.
О, ні, не ступати по правих путях
Борцями дзвінкої засади,—
Сприймати життя і творити життя
З кубельця своєї посади.
І встала потворна оголена суть
Повільної зради ідеї.
Не може, не може, не може ж так буть,
Облудники і фарисеї!
І ти розпізнав їх, таких мовчазних,
Однаковим трунком упитих,
Упертих і все заклопотаних, їх,
Що знають, що треба робити.
V.
Коротка розмова та погляд часом,
Раптова і болісна проба,
І ось ти у лаві стоїш юнаком
На бруку, де тупість і злоба.
Читаєте спільно рядки з-під поли,
І бліднуть уста і обличчя.
Ніхто-бо не знає години, коли
І де його справа покличе.
VI.
Завмерли, заклякли, обпершись на стіл.
Холонуть відсунені лишки.
Товариш уп’явся очима в простір,
Карбуючи крицею вишкіл.
—Розкрий свої очі і прямо поглянь,
І ти не займешся багрянцем
За все, що лишилось від наших змагань
Під зарядом хитрого Панци?
Чи їм чотирьох ворогів побороть,
Народ в Революцію зрушить?
Не їхня пухка і задихана плоть,
Не їхні зацьковані душі!
За вступом твоїм тільки совість стає,
А проти резон—не єдиний:
Од роду-бо ласе є тіло твоє
Вигоди, їди і родини.
Дорогу назви свою, ця—або ця,
Горіння—чи збирання крихот.
Ми йдем неухильно, ми йдем до кінця,
І вибух голосить наш прихід.
VII.
О втіхо, що серце виповнюєш вкрай
По сумнівах і по ваганні!
Дорога, рогачка, березовий гай—
Як брила, як камінь на грані.
—Свідомі присяги? Свідомі шляхів?
І як небезпечні шляхи ці?
На стяг синьо-жовтий і зброю батьків...
І пальці холонуть на цівці.
Тепер вже тобі не відняти вінця,
Твоєї єдиної пихи.
Підеш неухильно, підеш до кінця,
І вибух зголосить твій прихід.
VIII.
Чекає спокуса тебе не одна
І, повні зрадливої знади,
Прозорі озера науки, вина
Поезії пінні каскади.
Та де той п’янкіший знайдеш водограй
І плеса синіші холодні,
Як ставити ногу недбало на край
Блакитної чаші безодні!
IХ.
Захочеш—і будеш. В людині, затям,
Лежить невідгадана сила.
Зрослась небезпека з відважним життям,
Як з тілом смертельника крила.
І легко тобі, хоч і дивишся ниць,
Аби не спіткнутись ні разу,
І нести солодкий тягар таємниць
І гостру петарду наказу.
Навчишся надать блискавичність думкам
І рішенням важкість каміння.
Піти чи послати і стать сам на сам
З своїм невблаганним сумлінням.
Х.
Холодна очей твоїх синя вода,
Що бачать гостріше і далі.
І навіть любов твоя буде тверда,
Як бронза, рубін і емалі.
Вона не зверне тебе в соняшний сад,
Де смокви і грона сочисті.
Ні кроку зі шляху, ні думки назад,
Ні хвилі даремне на місці!
Далеко в безодні ланцюг поколінь,
Лик часу сіріє і гине.
Тобі-бо самому найвищих горінь
Дано осягнути вершини.
ХI.
Туман повива Революції лик,
Його не побачиш багато.
Блідий кольпортер, мовчазний боєвик
І наче труба—пропагатор.
Та тіло міцне її, кров—як вино,
І сітка не рветься ніколи,
Чотири займанщини скувши водно,
Опутавши три суходоли.
А дух Революції—п’єш його ти
Всією душею своєю.
Набиті струєю кільчасті дроти
Над цілою цею землею.
Вважай, необачний, напруженість ця
Години віщує понурі!
Хтось стисне підойму і кине серця
У вир магнетичної бурі.
ХII.
За дня безнадійно. І мрію лиши.
В тумані і доли, й вершини.
Та кожної ночі скрегочуть в тиші
Залізні колеса машини.
Щоночі котрийсь озивається шлях.
Неясні накази, прокльони.
Це Спілка розводить по темних полях
Промоклі походні колони.
А ранок знайде їх за росами меж
В окопах своїх занімілих.
Ось бризнула лінія перлами стеж,
Разками знялися відділи.
І вже розцвітають в просторах ясних
Багряні і чорнії квіти.
Жорстокі маневри такі, що за них
Доводиться кров’ю платити.
ХIII.
Ще куриться й дихає важко земля
По стрілах огненної бурі,
А вже заливають оселі й поля,
Мов повінь, блакитні мундури.
Але до кінця треба виконать план
Чіткий операції цеї.
Там втрати, що кров’ю захлюпують лан,
І відступ у давні траншеї.
І помста ворожа, і вісті лихі,
І муки, не чувані в світі.
О, бийте, катуйте, сліпі і глухі,
Уявним проломом упиті!
Хтось руку по мапі спокійно простяг,
Там вам контратаки не вздріти
На тих невідомих, прозорих полях,
Де ви лиш розгублені діти.
ХIV.
Прийшлось купувать перемогу всіляк,
Зазнати біди і напасти:
Вночі на дорозі від куль посіпак
Свого команданта покласти.
(Три роки душили розжеврілий шал,
І месник підніс свою руку,
Коли то закидавсь і їх генерал
Від кулі на літньому бруку).
ХV.
На страх і за кару—суди польові,
І землю поглинула тиша.
Щоб відповідь ваша—атаки нові —
Ударила тим голосніша.
Вона покотилась луною до гір,
Ясніше займаються ранки:
Команда відкрила поновний побір —
Всі брами нарозтіж до бранки.
І йдуть по шляхах звідусіль, як один,
Одною густою юрбою,
Меткий робітник і важкий селянин
По зброю і просто до бою.
ХVI.
Державу не твориться в будучині,
Державу будується нині.
Це люди—на сталь перекуті в огні,
Це люди—як брили камінні.
Не втішені власники пенсій і рент,
Тендітні квітки пансіонів,—
Хто кров’ю і волею зціпить в цемент
Безвладний пісок міліонів.
ХVII.
Був час над усе легковажних гадок—
Імпреза і знову імпреза,—
Коли заблищав на ріллі Городок
Безжалісним холодом леза.
Суспільносте блідо-рожевих півслів,
Гурра-наукової бздури,
Огрядно-тупих патріотів, послів
І всіх ювілятів культури!
Ці стріли безумні ударом бича
По рабському виді твоєму.
В просвіти і пасіки стрільно влуча,
В рожеві лаштунки едему.
Хвала ж Тобі, Ти, що в рішаючий час
Все маєш духовного гарту
На стіл побойовища кинути нас
Тверезо, без жалю, як карту!
ХVIII.
О, вір, у одваги ясне багаття,
І скинеш, як порвану лаху,
І слабість, і сумнів, і марність життя,
Коли ти не відаєш страху.
І так тебе хміль наливає ущерть,
І так опановує тіло,
Що входить твоя упокорена смерть,
Як служка, бентежно-несміло.
ХIХ.
Чи знала про нього людина одна,
Як вдарила прудкістю хвили
Його незаглушених стрілів луна
У плюшах вигідної віли?
Нікчеми з нікчем! Не дешевий папір,
Атрамент і жалісні жести,—
Ворожою кров’ю і гуком мортир
Виписує нарід протести.
ХХ.
О Націє, дужа і вічна, як Бог,—
Не це покоління холопів,—
Хто злото знеславить твоїх перемог
При Корсуні і Конотопі?
О Націє, що над добро і над зло,
Над долю, і ласку, і кару,—
Хто, темний, не схилить поблідле чоло
В сліпучому сяйві Базару?
Хто, мертвий, не стане у праведний слід
На путі, що славою бита,
У громі грядущих огненних побід,
Що ними ти вкриєш півсвіта?
ХХI.
Товаришу, ти, чиє тіло вжила
Рішуча рука, як штилета!
Тремтять молоді і здорові тіла,
І зводяться крила до лету.
І ми будем гідні не слави й похвал—
Учинку, що горами руха!
Гранати, петарди, живий арсенал
Із плоти розкутого духа.
ХХII.
О думка, що тіло без жалю руба,
Що очі й уста твої сушить!
Архангельська срібноголоса труба
Гримить крізь простори і душі.
І мертві встають, і шукають хреста,
Їх очі розчахнуто-тьмяні.
Встають, наче поросль, струнка і густа,—
Страшне покоління титанів.
ХХIII.
Приспішене слідство. Нервовий синкліт
І вулиця: крови і плоті.
Його дев’ятнадцять нескінчених літ
І присуд:—лише до живоття.
Йому не згоріти, як метеорит,
Осяявши простір широкий,—
Пропалювать серцем похмурий граніт
Десятки безвихідних років.
Йому умирати щоночі, щодня,
Щохвилі конати по тричі,
Між корчами крешучи іскри огня
І кривлячи гордо обличчя.
ХХIV.
Шкодуй для них погляду, дум і промов
І знай у хвилину загину,
Що купить твоя непідроблена кров
Лиш сльози ледачі і слину.
Твій крик металевий у інші серця,
Що квітами квітнуть у глуші:
Убийте в гадках своїх матір-отця,
Залізом випалюйте душі!
О, вірте, всі мури земного впадуть,
Як серце обернеш у сурму!
Найвищі-бо вежі духовости ждуть
Твойого шаленого штурму.
ХХV.
І чують одні, і не чують одні,
Малі в недоладному горі.
Стихія виконує сліпо, у сні,
Прогнозу: двоподіл таборів.
Каміння лягло на холодних полях
Важкими моренами ріні.
О, їх здобувати в упертих боях,
Ці хмурі окопи камінні.
А ви, що фелахами глей рівнини
Місили в цяцьковані стіни,
Ось вдарять громи—і осядуть вони
Озерами жовтої глини.
ХХVI.
Є погляд у того жорстоко-прямий,
Хто смерті заглянув у вічі,
І бачить завчасу він плями чуми
На свіжо-рожевім обличчі.
І чує завчасу заразу і мор,
І зводить безжалісну руку…
Та стане сліпим, хто ховався до нор
Від першого пострілів звуку.
Як гурт овечок ошаліло-тупий:
Тісніше, докупи, докупи!
Щоб вранці заслати пахучі степи
Отруйними купами трупу.
ХХVII.
І ось він виходить ще раз на процес
З в’язниці, що мертва і сіра,
Своє показати камінне лице
І крикнути нації: «Віра!»
І в хвилю важку, що для інших ріша
Про волю і соняшні далі,
Гидка, ропувата і ховзька душа
Зачовгалась в поросі залі.
Мовчала достойна і сита юрба,
Гойдалась задушлива мряка.
І крикнуло серце: чи хто розруба
Набубніле м’язиво рака?
ХХVIII.
Твоє поготівля пекуче… Та раз—
Записка: нагальна розмова.
Товариш нервово говорить: наказ,
На шосту годину до Львова.
Робоче убрання. Лиця не голи.
Усе докладніше—на стрічі.
Ніхто-бо не знає години, коли
І де його справа покличе.
ХХIХ.
—Готові на чин?—Команданте, наказ!
І рвуться слова невблаганні.
Не бестія з кулі твоєї, а плаз
Впаде в передсмертнім харчанні.
Життям своїм купиш не славу і честь
І бачиш понуро-нерадий:
Не пурпур оздобою шат твоїх єсть,
А чорна сироватка зради.
Та ти не відхилиш свойого вінця,
Блідий, наче крейда, і тихий.
Підеш неухильно, підеш до кінця,
І вибух зголосить твій прихід.
ХХХ.
Нахмурились брови, скипіли уста,
І зморшки на чолі твоєму.
А думка, на диво ясна і проста,
Останню ріша теорему.
До розв’язки—відступ. Не дати углуб
Проховзнутись тілові гада.
І рішення: в скруті твій кинутий труп—
Найкраща твоя барикада.
ХХХI.
О ранок, як ранок твойого життя,
І очі ті, ховзькі і гострі!
Твій погляд невгнутий, що їх перетяв,
І твій незахитаний постріл.
Той стріл, що лавину зриває важку,
Прокляття випадку, що скрізь є.
І ось ти фехтуєш рапірами куль,
Разиш блискавками децизій.
Ще хвиля—і душить дихання твоє
Юрба, що тяжка і густа є,
Остання з чола твого блискавка б’є
І кулею в мозок вертає.
ХХХII.
Розкрийте зіниці, розкрийте серця,
Черпайте криштальне повітря!
Одвіку земля не зазнала-бо ця
Такого безкрайого вітру.
Він віє, шалений, над стернями днів
Диханням нестримної волі
Від дальніх пікетів, вартових огнів
Імперії двох суходолів.
Він віє диханням солоним, як кров
П’янких океанових надрів,
Що їх Севастопіль навсе розпоров
Кільватерним ладом ескадри.
Над диким простором Карпати—Памір,
Дзвінка і сліпуча, як слава,
Напруженим луком на цоколі гір
Ясніє Залізна Держава.
1935
Олег Ольжич
Збірка «Вежі» (1940)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258278
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.05.2011
Ана Бландяна, "Пляска под дождём"
Пусть дождь с головы до пят обнимет меня;
любимые, гляньте, пляска моя нова, нова, нова;
бездны ночные вам ветер страстный хранят,
танец мой эхом ему воззвал.
За струи хватаюсь, карабкаюсь вверх,
спешу меж вами и звёздами выделать связь.
А вам нравились косы мои, просто смех:
вот они, молнии, смотрите не боясь.
Вот я, смотрите, с ветром чуток осмелев:
руки, как молнии, живы, играют вновь;
очи никогда не клонились к земле;
лодыжки никогда не носили оков!
Пусть дождь обнимет меня, а ветер растреплет;
любите пляску мою, чьё витание выше вас.
Колени мои никогда не целовали землю,
волосы никогда не били в грязь!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Dans în ploaie
Lăsaţi ploaia să mă îmbrăţişeze de la tâmple până la glezne,
Iubiţii mei, priviţi dansul acesta nou, nou, nou,
Noaptea-şi ascunde ca pe-o patimă vântul în bezne,
Dansului meu i-e vântul ecou.
De frânghiile ploii mă caţăr, mă leg, mă apuc
Să fac legătura-ntre voi şi-ntre stele.
Ştiu, voi iubiţi părul meu grav şi năuc,
Vouă vă plac flăcările tâmplelor mele.
Priviţi până o să vi se atingă privirea de vânt
Braţele mele ca nişte fulgere vii, jucăuşe -
Ochii mei n-au cătat niciodată-n pământ,
Gleznele mele n-au purtat niciodată cătuşe!
Lăsaţi ploaia să mă îmbrăţişeze şi destrame-mă vântul,
lubiţi-mi liberul dans fluturat peste voi -
Genunchii mei n-au sărutat niciodată pământul,
Părul meu nu s-a zbătut niciodată-n noroi!
Ana Blandiana
(1964)
Ана Бландиана, "Танец под дождём"
Дайте ливню обнять меня с головы до пят,
любимые мои, полюбуйтесь - этот танец мой нов, нов.
Ветер, который страсть в глубинах полночных спрятал,
эхом танцу ответить готов.
За верёвки дождя я хватаюсь, взбираюсь ловко,
чтоб наладить меж нами и звёздами связь.
Угадайте руки мои по сноровке
шаловливых молний, что мелькают, струясь.
Знаю, вы любите мои волосы весёлые,
вам нравится пламя у моих висков.
Глаза мои отроду не потуплены долу,
щиколотки мои никогда не знали оков.
Дайте ливню обнять меня свежестью, зеленью,
любите мой вольный танец вблизи и вдали.
Колени мои никогда не лобызали землю,
волосы мои никогда не бились в пыли.
Перевод К. Ковальджи
Ана Бландяна, "Зеркала"
Как же трудно найти
то, что в мыслях моментом:
мёртвому королю
много тысяч регентов.
Для луны лишь одной
сто озёр рассстелились.
Жду и жажду себя—
зеркала пью насилу.
Ради мёртвых основ
столько слов искричали.
Жажду сна, только снов,
мне бы сна из молчанья.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
* http://www.stihi.ru/2009/08/24/670 по-моему, странный перевод Риммы Казаковой,—прим. перев.
Oglinzi
Cât de greu să descoperi,
Ce uşor să invenţi,
Pentru un rege mort
Mii şi mii de regenţi,
Pentru-o singură lună,
Mii de lacuri întinzi;
Îmi e sete de mine
Şi beau numai oglinzi.
Mii de vorbe ţipate
Pentru-un sens care piere;
Îmi e sete de somn,
Îmi e somn de tăcere.
Ana Blandiana
Ана Бландиана, "Граница"
Ищу начало зла,
Как в детстве я искала дождя ганицу.
Все силы напрягая, я мчалась,
Чтоб найти то место,
Где, сев на землю,
Я была бы одною половиной под дождём,
Другой под солнцем.
Но дождь всегда кончался раньше,
Чем находила я его предел,
Чем удавалось мне узнать,
Доколе небо чистое простёрлось.
Напрасно стала взрослой.
Все силы напрягая,
Я до сих пор бегу и всё ищу то место,
Где, сев на землю,
Ощутить могла бы ту линию,
Что отделяет добро от зла.
Перевод Ю. Кожевникова
* Ю. Кожевников "поскользнулся" на пятой строке, "...
Să mă aşez pe pământ să contemplu...", contempla= созерцать— и у него вышло совсем по-детски —прим. перев.
Ана Бландяна, "Предел"
Ищу я предел зла,
как в детстве искала дождей границы:
бежала изо всех сил, искала
место, где
сев на землю, я бы созерцала
дождь и не-дождь.
Но он всегда утихал раньше,
чем обнаруживал свои пределы,
и возбновлялся раньше,
чем становилось ясно, где ясно.
Зря я выросла.
Изо всех сил
бегу и теперь, ищу место, где,
сев на землю, я бы созерцала
линию между злом и добром.
Но всегда зло стихает раньше,
чем обнаружит свой предел,
и возобновляется раньше, чем
станет ясно, где добро.
Я ищу предел зла
на этой земле,
что лучами и на солнце
чересполосицей.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Hotarul
Caut începutul răului
Cum căutam în copilărie marginile ploii.
Alergam din toate puterile să găsesc
Locul în care
Să mă aşez pe pământ să contemplu
De-o parte ploaia, de-o parte neploaia.
Dar întotdeauna ploaia-nceta înainte
De a-i descoperi hotarele
Şi reîncepea înainte
De-a şti până unde-i seninul.
Degeaba am crescut.
Din toate puterile
Alerg şi acum să găsesc locul unde
Să mă aşez pe pământ să contemplu
Linia care desparte răul de bine.
Dar întotdeauna răul încetează-nainte
De a-i descoperi hotarul
Şi reîncepe-nainte
De-a şti până unde e binele.
Eu caut începutul răului
Pe acest pământ
Înnorat şi-nsorit
Rând pe rând.
Ana Blandiana
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258195
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.05.2011
Александру Влахуцэ, "Смытые иконы"
Я в думах у окна слежу закат,
где солнце сообщается с предночью
укрывшись облаком, чей ясный кант
рубинами и златом оторочен.
Смывается небесная лазурь;
чудные образа себя являют...
моим стихам, в них плеск утихших бурь!
Но плавятся... Вот появился дьявол,
укутанный серебряным плащом,
стоит, рукою возносящий знамя.
Медведь затем... зверинец обращён....
Священник, космы чьи сметает пламя.
Я вижу рук его мгновенный взмах,
что языки огня затем глотают;
на запад тучи оседает прах,
и тени с ночью тихо замирают.
Блажен заката праведный покой,
где факелы небес печалью веют!
А жизнь моя мелеющей рекой—
всё хладнее, всё суше, всё беднее.
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Icoane şterse
Privesc de la fereastră, gânditor,
Cum soarele se lasă-n asfinţit,
Deasupra lui chenarul unui nor
Cu aur şi rubin pare tivit.
Albastrul cerului acolo-i şters;
Din nor bizare forme se desfac…
Cum le-aş aşterne-n ritmul unui vers!
Dar se topesc… Acum, parcă-i un drac,
În haină de argint înfăşurat,
Stă drept şi ţine-n mână un stindard.
Acu-i un urs… dar iată… s-a schimbat…
I-un popă pletele-ncâlcite-i ard.
O clipă-l văd cu braţele în sus,
Dar flacările lacome-l cuprind,
Un nor de praf se-nalţă la apus,
Încet a nopţii umbre se întind…
În pacea asta sfântă din amurg
Ce trist lucesc a cerului făclii!
Iar clipele vieţii mele curg
Din ce în ce mai reci şi mai pustii.
Alexandru Vlahuţă
Александру Влахуцэ, "Вчера, сегодня, завтра"
Вчера? хранящий очертанья пепел
костра веков; слеза сгорела в лете;
улыбка та, что вихрь судьбы убил;
вчера... сказанья, слава, гниль могил.
Сегодня?... смерк звезды в рассвете;
сев снов в судьбины дикий ветер;
c холма тоска-охотница следит,
как память и желанье разделить.
О завтрашнем... у сфинкса распытаем;
рай или ад, очам непроницаем,
манок надеждам; неречист дитя.
О завтра, будем живы лет... спустя?!
перевод с румынского Терджимана Кырымлы
Ieri, azi, mâine
Ieri!... cenușa ce păstrează forma încă neschimbată,
Din ce-a ars în focul vremii; lacrima deja uscată,
Sau un zâmbet de pe buze, spulberat de-al sorții vânt;
Ieri... poveste, cu eroii oase putrede-n mormânt.
Astăzi?... lampă ce se stinge, stea plecată spre-asfințit,
Visuri nebătute încă de-al ursitei vânt cumplit,
Piscul nalt, pe care dorul, vânător, stă și pândește
Țărmul unde amintirea cu dorința se-ntâlnește.
Mâini?... o strângere din umeri a enigmei întrebate;
Rai sau iad, în care ochiul niciodată nu străbate,
Cui de aninat speranțe, prunc ce nu poate grăi.
Mâine... mâine, cine știe câți din noi vom mai trăi!
Alexandru Vlahuță
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258081
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.05.2011
(Джефферсон Девис*, 1808-1889)
Померкла улиц белизна.
Напрасны мысли: из молвы
не явится он нас рядить
опять, ведь смерть добра к живым.
Ославлен братскою Войной,
враспыл его великий прах:
любовь его не греет, зной
он вызывает лишь в умах.
"Что потеряли? Что нашли?"
Спокойно; души-добряки,
чей дух лавандовый разлит
над мёртвым, славно высоки.
Потеря там: шесть футов вниз,
она магнолии в охват;
находка: шорох Смерти риз,
по пустырям, где те лежат.
В политкурилках к небесам
взывая (давнюю беду)
мы между дел клянём его,
кто занят больше нас в аду
стократ, бесприбыльно притом,
не осторожный Белиал:
Орест при жизни на все сто,
в отрепьях маски он сбежал.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Джефферскон Девис, см. портрет— первый и последний Президент Конфедеративных США,— прим. перев.
Elegy
Jefferson Davis: 1808-1889
No more the white refulgent streets.
Never the dry hollows of the mind
Shall he in fine courtesy walk
Again, for death is not unkind.
A civil war cast on his fame,
The four years' odium of strife
Unbodies his dust; love cannot warm
His tall corpuscles to this life.
What did we gain? What did we lose?
Be still; grief for the pious dead
Suspires from bosoms of kind souls
Lavender-wise, propped up in bed.
Our loss put six feet under ground
Is measured by the magnolia's root;
Our gain's the intellectual sound
Of death's feet round a weedy tomb.
In the back chambers of the State
(Just preterition for his crimes)
We curse him to our busy sky
Who's busy in a hell a hundred times
A day, though profitless his task,
Heedless what Belial may say-
He who wore out the perfect mask
Orestes fled in night and day.
Allen Tate
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=258001
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.05.2011
Жан Лаор, "Покой простаков"
Мудрец хранит покой и любит сласть цветов,
их ясные и женственные взгляды,
а также любит он божественных скотов,
уснувших перед ним, таящих яды.
Когда по вечерам его притопчет жизнь,
от мыслей и от грёз он изнеможет,
уходит в лес мудрец, завистен от души
цветам влюблённым, миру тонких ножек.
Похоже, Бог устроил нашим головам
бесплодье мук и суету сражений,
оставив простакам, растеньям и скотам,
ума безделье и покой блаженный.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Calme des plantes
Le sage aime la paix et la douceur des plantes,
Leurs regards féminins et leur sérénité,
Et le sage aime aussi les bêtes nonchalantes
Qui dorment près de lui dans l'immobilité.
Le soir, quand il succombe au lourd poids de la vie,
Qu'il est las de penser et de rêver toujours,
Il va parmi les bois, et sa tristesse envie
Les fleurs qui vont s'ouvrir à de calmes amours.
Car Dieu semble n'avoir créé dans notre tête
Que stériles tourments et vaine activité,
Réservant ici-bas pour la plante et la bête
Le calme bienheureux de la passivité.
Jean LAHOR (1840-1909)
Жан Лаор, "Поэма"
Солнце — плоть моя, солнце, ты сердце моё;
сердце горнее живо лишь кровью моею,
золотое, наполнено парким питьём,—
и земля осушает свой кубок, хмелея.
Звёзды —очи мои, что открыты всегда,
что всегда вас и колют, и жарят зрачками,
и они, велики, от над вами суда,
от любви вашей светлой упиты глотками.
Ветры— вздохи мои, поцелуи мои,
я ,ваш ветер, несу вас, а вы — моё пламя;
вас, вы— угли горящие, лето поит:
это вздохи мои над душевными вами.
Цвет— желанья мои, что цветы мои, кряду
к вам влекомы, и сластью их взгляды полны;
цвет- желанья мои, и цветов моих взгляды,
вы же сны мои пьёте из чаш глубины.
Я любовь, я любовь, океана волна,
непокой и волненье великим просторам;
я тепло, я личинкам побуд, я весна
семя льющая всюду богато и споро.
Я во всём, я прохлада ночная, эфир
и луна, и луна что вас любит столь немо,
буря с молнией —светят, метут мною мир,
мир, что мой, он моя, он со мною— поэма,
что странна: в ней мешаются плачи, как жаль:
строки смертные— вы, о! вы мысли и строки,
вы с ней делите радость мою, и печаль,
и правечностей минувших скучные скоки.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Le poème
Le soleil est ma chair, le soleil est mon coeur,
Le coeur du ciel, mon coeur saignant qui vous fait vivre,
Le soleil, vase d'or, où fume la liqueur
De mon sang, est la coupe où la terre s'enivre.
Les astres sont mes yeux, mes yeux toujours ouverts,
Toujours dardant sur vous leurs brûlantes prunelles,
Et mes grands yeux aimants versent sur l'univers,
Sur vos amours sans fin, leurs clartés éternelles.
Les vents sont mes soupirs, les vents sont mes baisers,
Je suis le souffle, l'air, et vous êtes la flamme,
Et vous êtes pareils aux charbons embrasés,
Quand, l'été, mes soupirs ont passé sur votre âme.
Les fleurs sont mes désirs, les fleurs de toutes parts
Tendent vers vous leurs longs regards pleins de délices,
Les fleurs sont mes désirs, les fleurs sont mes regards,
Et vous buvez mon rêve au fond de leurs calices.
Je suis l'amour, l'amour, qui soulève les flots,
Et trouble et fait vibrer les océans immenses,
Et la chaleur, par qui les germes sont éclos,
Et le printemps, qui fait fécondes les semences.
Je suis dans tout, je suis la fraîcheur de la nuit,
Et je suis dans l'éther la lune qui vous aime,
Et l'ouragan aussi, l'éclair brûlant qui luit,
Car la création entière est mon poème,
Est un poème étrange où se mêlent des pleurs,
Et dont vous, ô mortels, vous êtes les pensées,
Ô vous qui partagez ma joie et mes douleurs,
Et l'ennui des éternités déjà passées.
Jean LAHOR (1840-1909)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257858
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.05.2011
Путник
(Арчибальду Маклишу**)
Заполдень пуст и с виду страшен,
он путнику радеть не хочет,
его заката тучи-башни
вот примут легионы ночи;
затем из грота гром гаражный
рабу возвысит мрачный шёпот,
мулату-воздуху прикажет
подвинуть крышку ада, чтобы
сломить ту зубчатую стену,
что окружает светлый Запад,
чтоб путнику наслать измену,
толпу кишащую из ада—
и раб, и время-лежебока
во взоре путника сникают,
а тьмы ночная новостройка
грозит свести его до края
оврага, что простор колышет*,
пока ходок, не зная, где,
у Мельницы-Под-Ветхой-Крышей,
в лугу горелом как в нужде,
чужих кружком у Камня встретит,
чьих нету ртов, лишь черепа,
в глазницах чьих гуляет ветер,
а вместо тракта лишь тропа,
пока, в метаниях бедуя,
и цель почти забыв, ходок,
чьё сердце страхом в пятки сдует,
свернёт назад как на восток—
и возле Камня-В-Трёх-Дорогах,
падёт без ног он, и слепой—
и тьма костям его в подмогу,
найдёт конец он и покой.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* вот с этого катрена я чуть поменял размер, для динамики;— прим. перев.
** Арчибальд Маклиш— тоже американский поэт, классик, его стихи я пока не переводил,— прим. перев.
The Traveller
( To Archibald MacLeish)
The afternoon with heavy hours
Lies vacant on the wanderer's sight
And sunset waits whose cloudy towers
Expect the legions of the night
Till sullen thunder from the cave
Of twilight with deliberate swell
Whispers the air his darkening slave
To loose the nether bolts of hell
To crush the battlements of cloud
The wall of light around the West
So that the swarming dark will crowd
The traveller upon his quest
And all the air with heavy hours
Sinks on the wanderer's dull sight
And the thick dark whose hidden towers
Menace his travel to the night
Rolls forward, backward hill to hill
Until the seeker knows not where
Beyond the shade of Peachers' Mill
In the burnt meadow, with colourless hair
The secret ones around a stone
Their lips withdrawn in meet surprise
Lie still, being naught but bone
With naught but space within their eyes
Until bewildered by the road
And half-forgetful of his quest
The wanderer with such a load
Of breathing, being too late a guest
Turns back, so near the secret stone,
Falls down breathless at last and blind,
And a dark shift within the bone
Brings him the end he could not find.
Allen Tate
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257763
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.05.2011
The Paradigm
For when they meet, the tensile air
Like fine steel strains under the weight
Of messages that both hearts bear-
Pure passion once, now purest hate;
Till the taut air like a cold hand
Clasped to cold hand and bone to bone
Seals them up in their icy land
(A few square feet) where into stone
The two hearts turning quickly pass
Once more their impenetrable world;
So fades out each heart's looking-glass
Whose image is the surface hurled
By all the air; air, glass is not;
So is their fleeting enmity
Like a hard mirror crashed by what
The quality of air must be.
For in the air all lovers meet
After they've hated out their love;
Love's but the echo of retreat
Caught by the sunbeam stretched above
Their frozen exile from the earth
And lost. Each is the other's crime.
This is their equity in birth-
Hate is its ignorant paradigm.
Allen Tate
Аллен Тейт, "Стих"
Вначале страсть чиста была,
а воздух струнами звенел,
но ненависть сердца смела,
а телеграф остался цел,
пока прохладною рукой
корреспондентов он послал
в кабинки две, на тот покой,
где лёд два сердца обротал;
так гаснут зеркала сердец,
что отражают вихрь один:
они— два камня наконец,
когда утихнет господин.
Но не стекло, а воздух жал
взаимной ненавистью их,
не то сломал он пару жал,
покорен им, и твёрд, и тих.
Свою разненавидев страсть,
сойдутся двое эхом вновь:
"прости меня"— и воздух всласть,
в покой луча уйдёт любовь
из пары камер их земных;
так две взаимные вины
невежество слагает в стих:
с рожденья гнев от сатаны.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257653
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.05.2011
Бела и безгласа равнина в покое.
Ни шума, ни звука: тут жизнь замерла.
Лишь часом угрюмый доносится плач
из леса: собака бездомная воет.
Нет птичьего пенья, соломки уж нету.
Цветенью погибель зима принесла;
деревьев раздетых до голого тла,
белеют вдали привиденья-скелеты.
Где стужа великая, в небе суровом
бледна и скуласта, несётся Луна,—
и среди руин нас бросает она,
долину унылым исследуя взором.
Нас кроет сиянье, что холодом веет.
И бликов посев его чуден и вещ;
и снег озарённый поодаль зловещ:
под тенями странными еле бледнеет.
Аллеями носится ветер студёный.
Ох, стужа ужасна для маленьких птиц!
Без сна в колыбелях те падают ниц:
и лапы замёрзли, и голодно дённо.
Во льду великаны-деревья нагие,
дрожат, беззащитные, где-то вдали,
чей взгляд непокойный по снегу разлит:
ждёт дня после ночи, пока не погибнет.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Nuit de neige
La grande plaine est blanche, immobile et sans voix.
Pas un bruit, pas un son ; toute vie est éteinte.
Mais on entend parfois, comme une morne plainte,
Quelque chien sans abri qui hurle au coin d'un bois.
Plus de chansons dans l'air, sous nos pieds plus de chaumes.
L'hiver s'est abattu sur toute floraison ;
Des arbres dépouillés dressent à l'horizon
Leurs squelettes blanchis ainsi que des fantômes.
La lune est large et pâle et semble se hâter.
On dirait qu'elle a froid dans le grand ciel austère.
De son morne regard elle parcourt la terre,
Et, voyant tout désert, s'empresse à nous quitter.
Et froids tombent sur nous les rayons qu'elle darde,
Fantastiques lueurs qu'elle s'en va semant ;
Et la neige s'éclaire au loin, sinistrement,
Aux étranges reflets de la clarté blafarde.
Oh! la terrible nuit pour les petits oiseaux !
Un vent glacé frissonne et court par les allées ;
Eux, n'ayant plus l'asile ombragé des berceaux,
Ne peuvent pas dormir sur leurs pattes gelées.
Dans les grands arbres nus que couvre le verglas
Ils sont là, tout tremblants, sans rien qui les protège ;
De leur oeil inquiet ils regardent la neige,
Attendant jusqu'au jour la nuit qui ne vient pas.
Guy de MAUPASSANT (1850-1893)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257634
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.05.2011
В соседнем покое ждут волки, они
понуры, на взводе сидят в темноте,
сопят; между нами лишь белая дверь
в заплатах холодного света из зала,
откуда никто из людей (тишина)
по лестинице вниз никогда не сходил.
Так было всегда. Звери доски когтят.
Мне черти и ангелы застили ум,
но с волками прежде никто по соседству
не сиживал, к чести людской заявлю:
и я в первый раз. И в окно посмотрев,
свистел я при виде вечерней звезды:
Артур кровоточил в холодной зиме;
и, слыша, как волки дерутся, сказал:
"Таков человек. А мораль такова:
нет дня после ночи, а в сердце людском
достоинства мало, и меньше терпенья,
чем в волчьем, и смерти страшится оно
в унынье обычном. (Сентенция эта
и прочие к месту в былые века
вослед тишине, свой некролог отвывшей.)
Припомни о смелости, к двери иди,
её отвори— и быть может увидишь
колечком на койке, иль к белой стене
прильнувшего дикого зверя с глазами
как омуты, златоволосого, словно
на солнцем согретом полу паука,
рычащего... будешь тогда не один.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Wolves
There are wolves in the next room waiting
With heads bent low, thrust out, breathing
At nothing in the dark; between them and me
A white door patched with light from the hall
Where it seems never (so still is the house)
A man has walked from the front door to the stair.
It has all been forever. Beasts claw the floor.
I have brooded on angels and archfiends
But no man has ever sat where the next room's
Crowded with wolves, and for the honor of man
I affirm that never have I before. Now while
I have looked for the evening star at a cold window
And whistled when Arcturus spilt his light,
I've heard the wolves scuffle, and said: So this
Is man; so-what better conclusion is there-
The day will not follow night, and the heart
Of man has a little dignity, but less patience
Than a wolf's, and a duller sense that cannot
Smell its own mortality. (This and other
Meditations will be suited to other times
After dog silence howls his epitaph.)
Now remember courage, go to the door,
Open it and see whether coiled on the bed
Or cringing by the wall, a savage beast
Maybe with golden hair, with deep eyes
Like a bearded spider on a sunlit floor
Will snarl—аnd man can never be alone.
Allen Tate
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257469
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.05.2011
Яцек Качмарски, "Ялта"
Царю в угоду праведные кары.
Слуга на руку и горяч, и скор:
в вагонах изгнаны отсель татары,
здесь вынесут для мира приговор.
Немые окна видят, стены слышат,
как кашляет, сося сигару, Лев;
скрипит престол, что креслица не выше,
с калекой Демократом на крыле.
Но никому не видно и не слышно,
как коротает Горец эту ночь,
как воротит три, с парой верных, дышла
свою пытая сказочную мощь.
Не помыкал союзниками Сталин,
не диктовал, на печень не давил,
не виноват был, что силёнок мало
у Рузвельта, ведь тот почти приплыл.
Когда был скроен мир триумвиратом,
когда Европу новый лад распял,
известно, кто был первым: император.
Так и живём, от мюнхенов до ялт!
Пенёк сигары до икоты, колик
Лев Альбиона лапою берёг:
"Прибалтику забудем, выйдет сколько
в Европе государств без этих трёх?"
"Поляки?.. вот им место, где не тесно
прилично обустроиться и жить...
нам с Польшей хлопотать неинтересно,"—
— Калека озабоченно дрожит.
Гостям в укор, а может, и в науку
Хозяин гладит пожелтевший ус:
"Моя страна сестре протянет руку,
ну а потом... поляк— не белорус".
Не козырял игрок помятый Черчилль,
не виноват он в том, что вышло так:
триумвират был трубкою помечен—
и Сталин взял один почти весь банк.
Кто в Ялте был Усатым успокоен,
тот уважал мечи кующий млат,
который впрочем гож для новых воен.
Так и живём, от мюнхенов до ялт!
Дворцовая стена топорщит уши,
когда Калеку ублажает Лев:
"Я верю, Сталин всё устроит лучше,
как трезвенник, от жертв не захмелев".
И потакает Сталину Калека,
необоримый мира демократ,
мол вождь широк по узкой мерке века,
мол победил: ему вести парад!
Союз великих не междусобойчик:
свобода, мир и будущее нам...
и под столом есть место, пайка, почва—
куда ещё деваться слабакам?!
Не виновал, что вышло криво, Рузвельт:
ему и так досталось от судьбы!
Сигарный дым, бутылка, трубка, пузо...
ближайшего союзника кабы.
Три императора совет держали,
кроили мир, не жалко им заплат...
бросали тени Берии кинжалы.
Так и живём, от мюнхенов до ялт!
И разлетелись царственные тушки,
коронный сад в Ливадии примолк.
На западе ещё гремели пушки,
везли составы ссыльных на восток.
Свободный мир вершит Победы праздник:
войне конец и Гитлеру капут...
А президентский гроб цветами красен,
а поезда с трофеями идут.
Смещён был Черчилль мирною рукою:
британец тори показал козу!
А там идут составы под конвоем,
а там своих людей на смерть везут.
Великой Тройке склоки не по чину:
история исполнит приговор,
что вынесен был ею без кручины.
Мир на троих, окончен властный спор.
Никто из них не знал затем укоров,
не был поляком, также не прибалт.
Не ошибаются лишь жертвы споров!
Так и живём, от мюнхенов до ялт!
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Jałta
Jak nowa rezydencja carów,
Służba swe obowiązki zna,
Precz wysiedlono stąd Tatarów
Gdzie na świat wyrok zapaść ma.
Okna już widzą, słyszą ściany
Jak kaszle nad cygarem Lew,
Jak skrzypi wózek popychany
Z kalekim Demokratą w tle.
Lecz nikt nie widzi i nie słyszy,
Co robi Góral w krymską noc,
Gdy gestem wiernych towarzyszy
Wpaja swą legendarną moc
Nie miejcie żalu do Stalina,
Nie on się za tym wszystkim krył,
Przecież to nie jest jego wina,
Że Roosevelt w Jałcie nie miał sił.
Gdy się triumwirat wspólnie brał
Za świata historyczne kształty,
- Wiadomo kto Cezara grał -
I tak rozumieć trzeba Jałtę.
W resztce cygara mdłym ogniku
Pływała Lwa Albionu twarz:
Nie rozmawiajmy o Bałtyku,
Po co w Europie tyle państw?
Polacy? - chodzi tylko o to,
Żeby gdzieś w końcu mogli żyć...
Z tą Polską zawsze są kłopoty -
Kaleka troszczy się i drży.
Lecz uspokaja ich gospodarz
Pożółkły dłonią głaszcząc wąs:
Mój kraj pomocną dłoń im poda,
Potem niech rządzą się jak chcą.
Nie miejcie żalu do Churchilla,
Nie on wszak za tym wszystkim stał,
Wszak po to tylko był triumwirat,
By Stalin dostał to, co chciał.
Komu zależy na pokoju,
Ten zawsze cofnie się przed gwałtem -
Wygra, kto się nie boi wojen
I tak rozumieć trzeba Jałtę.
Ściana pałacu słuch napina,
Gdy do Kaleki mówi Lew -
- Ja wierzę w szczerość słów Stalina
Dba chyba o radziecką krew.
I potakuje mu Kaleka,
Niezłomny demokracji stróż:
Stalin, to ktoś na miarę wieku,
Oto mąż stanu, oto wódz!
Bo sojusz wielkich, to nie zmowa,
To przyszłość świata - wolność, ład -
Przy nim i słaby się uchowa,
I swoją część otrzyma... - strat!
Nie miejcie żalu do Roosevelta,
Pomyślcie ile musiał znieść!
Fajka, dym cygar i butelka,
Churchill, co miał sojusze gdzieś.
Wszakże radziły trzy imperia
Nad granicami, co zatarte:
- W szczegółach zaś już siedział Beria,
I tak rozumieć trzeba Jałtę!
Więc delegacje odleciały,
Ucichł na Krymie carski gród.
Gdy na Zachodzie działa grzmiały
Transporty ludzi szły na Wschód.
Świat wolny święcił potem tryumf,
Opustoszały nagle fronty -
W kwiatach już prezydenta grób,
A tam transporty i transporty.
Czerwony świt się z nocy budzi -
Z woli wyborców odszedł Churchill!
A tam transporty żywych ludzi,
A tam obozy długiej śmierci.
Nie miejcie więc do Trójcy żalu,
Wyrok historii za nią stał
Opracowany w każdym calu -
Każdy z nich chronił, co już miał.
Mógł mylić się zwiedziony chwilą -
Nie był Polakiem ani Bałtem...
Tylko ofiary się nie mylą!
I tak rozumieć trzeba Jałtę!
Jacek Kaczmarski
1984
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257426
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.05.2011
Аллен Тейт (1899-1979), "Идиот"
Он охмуряет луг дурацким взглядом—
луг пресмыкается, хитрец, неукротим;
пёс лает; на холме коровы— рядом.
Колышется гамак, лежит дурак в снасти`.
Движение, не час метёт сугробы,
пока его сестра хлопочет с решетом.
Он круче смерти Озарк* пальцем гробит,
моря в носу колышет и метёт перстом.
Закат нескор, он полнится жужжаньем,
что оголяет ниггерам зады для мух;
магнолии на трупах** урожайны!
стогами тени почивают— ропот глух.
Хмельной стакан петляет пляску Джима***,
Джим-труженик свой шёпот поверяет дню;
на сердце идиота— вонь зажима
иудина, кладбищенски сухой июнь****.
Болото вечера как тихий омут,
где грёзят девки, сводни, зайцы во хмелю.
Дурак утешен лишь сухой истомой
венков погоста! Плески грязи льют и льют
в невинную обитель сердца тигра!
Он рушится, его грызут клещи минут,,
пока артерии утихли ради мира
почётного с грехами, что их мнут.
Тишь—дыбом шерсть, глазам что грязь и гвозди;
бук ветку тянет, чтобы звёзды остеречь;
Светляк крючки забрасывает в воздух,
ныряя: "Я не жук вам, а кометы меч!"
Сбегает сумрак тропкой, словно градом,
он свистом не сдаёт хозяйство темноте;
громада дум—слаба, бледна отрада—
кладёт предел дурацкой суете.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* известняково плато в США, расположено в Миссури и к северу, в сопредельных ему штатах;
** в оригинальном тексте упоминается битва при Аппоматоксе времён Гражданской войны в США;
*** т.е. негра, Джимом Кроу называли судно для перевозки рабов из Африки в США;
**** поле горшечника, которое было куплено на тридцать серебренников повесившегося Иуды Искариота,—прим. перев.
Idiot
The idiot greens the meadow with his eyes,
The meadow creeps implacable and still;
A dog barks, the hammock swings, he lies.
One two three the cows bulge on the hill.
Motion that is not time erects snowdrifts
While sister's hand sieves waterfalls of lace.
With a palm fan closer than death he lifts
The Ozarks and tilted seas across his face.
In the long sunset where impatient sound
Strips niggers to a multiple of backs
Flies yield their heat, magnolias drench the ground
With Appomattox! The shadows lie in stacks.
The julep glass weaves echoes in Jim's kinks
While ashy Jim puts murmurs in the day;
Now in the idiot's heart a chamber stinks
Of dead asters, as the potter's field of May.
All evening the marsh is a slick pool
Where dream wild hares, witch hazel, pretty girls.
'Up from the important picnic of a fool
Those rotted asters!' Eddy on eddy swirls
The innocent mansion of a panthers heart!
It crumbles, tick-tick time drags it in
Till now his arteries lag and now they start
Reverence with the frigid gusts of sin.
The stillness pelts the eye, assaults the hair;
A beech sticks out a branch to warn the stars,
A lightening-bug jerks angles in the air,
Diving. 'I am the captain of new wars!'
The dusk runs down the lane driven like hail;
Far off a precise whistle is escheat
To the dark; and then the towering weak and pale
Covers his eyes with memory like a sheet.
Allen Tate
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257300
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.05.2011
Рэндалл Джаррелл, "Пианист"
Как-то ночью я ел оладьи в "Блинной"
весело, с дамой моих лет. Она подгоняла.
Когда я сказал ей, что приехал из Пасадены*,
она рассмеялась, и :"Я жила в Пасадене,
там ,где Жирик Эрбакл** водил "Эль Молино"
Мне показалось, что встретил землячку.
Нет, дом мой Пасадена с Жириком.
Кто он такой? Ох, это вроде нашего привычного
как... как... ложное перемирие. Пианино катит.
Она сказала, что у них была первая "Блинная"
Восточнее Миссисипи... а я показал ей
фотопортрет моего внука. По дороге домой...
домой в отель... я заныл: "Улыбнись
на прощанье, вот моё для тебя завещанье:
если тучи накатят, мы встретимся снова".
"Причешемся прежде, чем ляжем спать",—
сказал я старому другу, живущему в зеркале.
Помню, как я было причёсывал мать,
пока она не завила волосы. Как давно
я ушиб локоть? на нём ещё есть струп?
Это мать и отец на фотографии.
Отец держит меня... Они так молоды.
Я намного старше их. Взгляни-ка:
двое деток с их ребёнком. Без упрёка,
ты был слишком мал и немногое запомнил;
если бы я вернулся, то присел бы с вами
ради настоящего перемирия: я не виню вас.
Закрою глаза —и вот она, наша гостиная.
Пианино играет что-то из Шопена,
а мать с отцом, и маленькая дочь
слушают. Смотри, клавиши сами ходят!
Я подхожу, тяну руки, играю, я играю...
Если бы тогда я хоть чуть разбирался в жизни!
Трое наших сидят глядя, как мой вальс
играется в полудюйме от кончиков пальцев.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* город Пасадена находится в штате Калифорния;
** Роскоу Эрбакл (1887-1933), американский киноактёр комедийного жанра, см. его биография http://en.wikipedia.org/wiki/Roscoe_Arbuckle,— прим. перев.
The Player Piano
I ate pancakes one night in a Pancake House
Run by a lady my age. She was gay.
When I told her that I came from Pasadena
She laughed and said, "I lived in Pasadena
When Fatty Arbuckle drove the El Molino bus."
I felt that I had met someone from home.
No, not Pasadena, Fatty Arbuckle.
Who's that? Oh, something that we had in common
Like— like— the false armistice. Piano rolls.
She told me her house was the first Pancake House
East of the Mississippi, and I showed her
A picture of my grandson. Going home—
Home to the hotel -- I began to hum,
"Smile a while, I bid you sad adieu,
When the clouds roll back I'll come to you."
Let's brush our hair before we go to bed,
I say to the old friend who lives in my mirror.
I remember how I'd brush my mother's hair
Before she bobbed it. How long has it been
Since I hit my funnybone? had a scab on my knee?
Here are Mother and Father in a photograph,
Father's holding me.... They both look so young.
I'm so much older than they are. Look at them,
Two babies with their baby. I don't blame you,
You weren't old enough to know any better;
If I could I'd go back, sit down by you both,
And sign our true armistice: you weren't to blame.
I shut my eyes and there's our living room.
The piano's playing something by Chopin,
And Mother and Father and their little girl
Listen. Look, the keys go down by themselves!
I go over, hold my hands out, play I play—
If only, somehow, I had learned to live!
The three of us sit watching, as my waltz
Plays itself out a half-inch from my fingers.
Randall Jarrell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257207
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.05.2011
Perce-neige
Radieuses apothéoses
Du soleil d'or et du ciel bleu,
Fraîche gloire des printemps roses,
Pourquoi donc durez-vous si peu ?
Pourquoi donc êtes-vous si brèves,
Aubes de l'enfance ? Beaux jours,
Si pleins d'aromes et de sèves,
Pourquoi donc êtes-vous si courts ?
Jeunesse, où sont-elles allées
Les hirondelles de jadis ?
Où sont les ailes envolées
De tes merveilleux paradis ?
Et vous, poétiques chimères,
Que dore un rayon d'idéal,
Blondes idylles éphémères,
N'auriez-vous qu'un seul floréal ?
Ô fleurs, vous n'êtes pas finies!
Les plus tristes de nos saisons
Auront encor des harmonies
Et des regains de floraisons.
La mortelle saison du givre
N'a pas tué toutes nos fleurs :
Nous pourrons encore revivre
Le passé, dans des jours meilleurs.
Nérée BEAUCHEMIN (1850-1931)
Нере Бошмен, "Подснежник"
Злат-лучей апофеозы,
неба чистую лазурь
долго ль, мартовские розы
вам хранить от новых бурь?
Отчего вы столь минучи,
зорьки? Радостные дни,
что ясны, сочны, пахучи,
отчего скоры они?
Юность. Где её аллеи,
небывалые венки?
крылья те, что улетели
из Эдема?.. в плен тоски?
Вас, поэтовы химеры,
луч возвышенный златит,
беловласки-эфемеры,
вас идиллия растит?
О, цветы, вам нет кончины!
Наши мрачные года
расцветут ещё— кручины
лад поправит, не беда.
Дней суровых смертный иней
наши не убил цветы:
можем мы былое с ними
оживить с весной на ты.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257093
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.05.2011
С веселья дёрнуть в степь,
от обязательств— ходу.
В долину... спета? петь
цветущую природу.
Ни партии тебе,
ни диктатуры дурней,
иди, где вечер хмурый—
себе залижешь кровь.
Вразброс "гость дорогой!"
рулады соловьиной,
аплодисмент утиный,
и день, как бром, густой.
Играют в бадминтон
два мальчика, и только.
С рассвета до рассвета
лишь жабы на суде.
и ты помолодел,
повеселел, пожалуй:
силён, не залежалый
средь молодых дубов.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Від радості — у степ,
від зобов’язань — хода.
В долину — де цвіте
заспівана природа.
Ні партії тобі,
ні диктатури дурнів,
іди у вечір журний
зализувати кров.
Ласкаве підпадьом.
Рулади солов’їні.
Ш...лепання качине
і день, густий, як бром.
Два хлопчаки якісь
у бадмінтона грають.
Від рання і до рання
лиш кумкання жабів:
і вже — помолодів,
і вже — розвеселілий,
ти чуєшся на силі
між молодих дубів.
Василь Стус
Немилосердно нас об вічність б’ють
припалою снігами головою.
А все не поквитаємось з добою,
ніяк не вийдем на правдиву путь.
Тороси горя нас і труть і мнуть,
тороси болю кличуть нас до бою,
а ми пливем, як туші, за собою,
і тільки дух нам забиває лють.
О в’язню вічності, гати себе об мур,
гати об мур, аби зажить свободи.
Конає світ. Уярмлені народи
гойдають небо, ніби абажур,
і в чорноті космічній, над зірками,
росте їх крик — жалкими шпичаками.
Василь Стус
Немилосердно нас о вечность бьют
посыпанной снегами головою.
А мы не квиты с веком, без отбоя,
нет ходу нам на справедливый путь.
Торосы горя нас и трут и мнут,
торосы горя нас взывают к бою,
а мы плывём как туши за собою:
заклинен духом, люд едва ли лют.
О узник, боем стену века пружь,
долбись о стену, чтоб вкусить свободы.
Мир при смерти. Въярмлённые народы
качают небо, словно абажур.
и вышё звёзд, в черныни пустодикой
взрастает терние их жалких криков.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Утрачено останнi сподiвання,
Нарештi - вiльний, вiльний, вiльний ти.
Тож приспiшись, йдучи в самовигнання:
безжально спалюй дорогi листи,
i вiршi спалюй, душу спалюй, спалюй
свiй найчистiший горнiй бiль - пали.
Тепер, упертий, безвiсти одчалюй,
бездомного озувши постоли.
Що буде завтра? Дасть бiг день i хлiба.
А що, коли не буде того дня?
Тодi вже гибiй. Отодi вже - гибiй,
Простуючи до смертi навмання.
1965-67
Василь Стус
Утрачены последние надежды,
конец им— снова волен, волен ты!
Спеши, самоизгнанник, письма прежде
сожги безжалостно, стихи и душу,
и боль пречистую высокую— пали.
Теперь отчаль, упрямец тихо скучный,
бездомного напялив постолы.
Что будет завтра? Бог даст день и хлеба.
А если ночь? Ты, хлебу только рад,
тогда уж гибни. Остаётся в небыль,
по бездорожью к смерти наугад.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Сосна із ноча випливла, як щогла,
грудей торкнулась, як вода весла
і уст— слова. І спогади знесла,
мов мертву хвилю. І подушка змокла.
Сосна із ночі випливла, як щогла.
І посвітилась болем далина.
І все вона. Округ — одна вона,
лиш феєрично світиться дорога.
Сосна росте із ночі. Долілиць —
подоба янгольського парашута,
неначе мрія, прогріх і покута
у мерехтінні найдорожчих лиць.
Сосна пливе із ночі і росте,
геть забиває дух тобі останній.
Тримайся бо потойбік. Ти — за гранню,
де видиво гойдається святе.
Там — Україна. За межею. Там,
лівіше серця. З горя молодого.
І геть тернами поросла дорога.
А Бог шепоче спрагло: аз воздам!
Василь Стус
Сосна из ночи выплыла, как мачта,
торкнула грудь мне, как вода— весло,
и речь— уста. Мне памятки снесло,
как мёртвую волну. Тут кто-то плачет.
Сосна из ночи выплыла, как мачта.
И полыхнула болью даль. Сосна,
а что ещё. Вокруг— одна она,
и трактом сполохов фиеста скачет.
Сосна растёт из ночи. Навзничь, ниц—
подобьё ангельского парашюта,
мечта, огрешка, покаянья пута
в мельканьи самых дорогих мне лиц.
Сосна плывёт из ночи и растёт,
и клинит дух тебе и память ранит.
Держись потусторонь. Ведь ты —за гранью,
где свят-виденья расколых мятёт.
Там — Украина. За межою. Там,
левее сердца. С горя молодого.
И всюду тёрном поросла дорога.
И шепчет Бог, и жаждет: аз воздам!
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Распесенный снег, разлинованный лыжами, ранний;
с рябины летят и краснеют ,как кровь, снегири.
"Рассветные лисы" на стеклах оконных играют,
а ты, прижимаясь к подушке, горячие слёзы утри.
Нова, и далёко за сосны лыжня пролегает,
за чёрные сосны, за синий морозливый бор.
Когда-то мы пижму рвали там в подолы, гуляли,
молчанье доверия сладостно длили — был долог укор.
Ведь что тебе я— словно коршун, слетел и растаял,
и снова ни слухом, ни духом. И не позовёшь, не вернёшь.
"Рассветные лисы" на стеклах оконных играют,
и может, напрасно ты любишь и зря ожиданьем клянёшь.
Из чёрной неведы зову я тебя— накликаю,
витаю что дух разуверенный, чёрный, худой,
а ветер ведьмацкий мне парус крыла прошивая,
здесь с тварями гадкими шабаш справляет не мой.
Я болен путём. Разлинованный лыжами, ранний
распесенный снег обрывается в бездне немой.
"Рассветные лисы" на стеклах оконных играют;
бесстыжая, скрой меня сном, и беспамятства краем укрой.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Розспіваний сніг, розлінований лижами, ранній,
летять з горобини червоні, як кров, снігурі.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
а ти притулись до подушки і сльози гарячі утри.
Ген-ген як погнало цю щойно прокладену лижву
за чорні за сосни, за синій морозяний бір.
Колись ми блукали там, рвали у падоли пижмо,
і довге мовчання було — солодких довір і невір.
Бо що я тобі — як коршак, надлетів і розтанув,
і вже ані чутки, ні гадки. І вже не позвеш, не вернеш.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
і мабуть, задарма ти любиш, задарма чеканням кленеш.
Із чорної невіді зву я тебе — накликаю,
витаю, мов дух, спроневірений, чорний, жалкий,
а вітер відьомський напругле крило прошиває,
одвіку тут шабаш справляють почвари гидкі.
Болить мені путь. Розлінований лижами, ранній
розспіваний сніг уривається в вирві німій.
На шибах лисиці, рожево-руді од світання,
окрий мене сном, безсоромна, непам’яті краєм окрий.
Василь Стус
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=257025
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.05.2011
Яцек Качмарски, "Схватка Иакова с ангелом"
Когда боролся с ангелом Иаков,
когда он понял, что мутузит Бога,
пресветлый нимб кусал рыча, собака,
а неземные крылья грязно трогал,
кричал: "Господь, благослови меня ты
отныне-присно. Я тогда отпряну".
Вонял козлом его кафтан помятый—
сияла златом богова сутана.
Бог, тоже Пастырь, руки без мозолей,
кричал ему: "Ты рот раскрыл на божье:
насильем ломишь, ищешь благ и воли!
Мои права твоих по праву больше!"
Вонял козлом его кафтан помятый—
сияла златом богова сутана.
—Кормя скотину, жил в хлеву я годы,
твоим рабом был, где моя дорога?
Коль за спиной твоей моя свобода,
поди Ты прочь, приму иного Бога!
Так на дороге скотской и безводной
Бог уступил: благославлён Иаков,
но хром остался. С той поры свободу
судьба даёт лгунами и забиякам!
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Walka Jakuba z aniołem
A kiedy walczył Jakub z aniołem
I kiedy pojął że walczy z Bogiem
Skrzydło świetliste bódł spoconym czołem
Ciało nieziemskie kalał pyłem z drogi
I wołał Daj mi Panie bo nie puszczę
Błogosławieństwo na teraz i na potem
A kaftan jego cuchnął kozim tłuszczem
A szaty Pana mieniły się złotem
On sam zaś Pasterz lecz o rękach gładkich
W zapasach wołał: Łamiesz moje prawa
I żądasz jeszcze abym sam z nich zakpił
Ciebie co bluźnisz grozisz błogosławił! -
A szaty Pana mieniły się złotem
Kaftan Jakuba cuchnął kozim tłuszczem
- W niewoli praw twych i w ludzkiej niewoli
Żyłem wśród zwierząt obce karmiąc plemię
Jeśli na drodze do wolności stoisz
Prawa odrzucę precz a Boga zmienię!
I w tym spotkaniu na bydlęcej drodze
Bóg uległ i Jakuba błogosławił
Wprzód mu odjąwszy władzę w jednej nodze
By wolnych poznać po tym że kulawi
Jacek Kaczmarski
1979
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256934
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.04.2011
A my nie chcemy uciekać stąd
Stanął w ogniu nasz wielki dom
Dym w korytarzu kręci sznury
Jest głęboka naprawdę czarna noc
Z piwnic płonące uciekają szczury
Krzyczę przez okno czoło w szybę wgniatam
Haustem powietrza robię w żarze wyłom
Ten co mnie widzi ma mnie za wariata
Woła - co jeszcze świrze ci się śniło
Więc chwytam kraty rozgrzane do białości
Twarz swoją w oknie widzę twarz w przekleństwach
A obok sąsiad patrzy z ciekawością
Jak płonie na nim kaftan bezpieczeństwa
Dym w dziurce od klucza, a drzwi bez klamek
Pękają tynki wzdłuż spoconej ściany
Wsuwam swój język w rozpalony zamek
Śmieje się za mną ktoś jak obłąkany*
Lecz większość śpi nadal przez sen się uśmiecha
A kto się zbudzi nie wierzy w przebudzenie
Krzyk w wytłumionych salach nie zna echa
Na rusztach łóżek milczy przerażenie
Ci przywiązani dymem materacy
Przepowiadają życia swego słowa
Nam pod nogami żarzą się posadzki
Deszcz iskier czerwonych osiada na głowach
Dym coraz większy obcy ktoś się wdziera
A my wciśnięci w najdalszy sali kąt
- Tędy! - wrzeszczy - Niech was jasna cholera!
A my nie chcemy uciekać stąd!
A my nie chcemy uciekać stąd!
Krzyczymy w szale wściekłości i pokory
Stanął w ogniu nasz wielki dom!
Dom dla psychicznie i nerwowo chorych!
Jacek Kaczmarski
1980
Яцек Качмарски, "А мы не хочем убегать отсюда..."
Горит котороый час наш дом большой.
Дым в коридоре змеями клубится.
А ночь темна, и нам здесь хорошо.
А из подвалов убегают крысы.
Я тиснусь лбом в окно, кричу проклятья,
глотаю воздух, форточка мне в милость,
а мне кричат :"взбесился наш писатель,
опять ему ужасное приснилось?!"
Кляну окно— смотрюсь в него, как тяжко,
ладони жгу, давлю решётку— тесно;
а мой сосед в смирительной рубашке
глядит, как та пылает интересно.
Дым из замочной скважины горячей—
сую язык*; со стенок— штукатурка;
моча, слюна и пот бегут ручьями,
а за спиною хохот: это дурка.
Но большинство во сне желает смеха,
а кто проснулся, слабо верит в данность;
в палатах тесных крик не знает эха;
молчанье здесь с судьбою нам досталось.
Тут из матрасов дымные побудки
такие, что от них мороз по коже;
тут под ногами пламя жарит утки,
а на макушки искор каплет дождик.
Дым хоть руби. Чужой вломился кто-то,
а мы забились в самый дальний угол.
Кричит он: "Брысь сюда! Какого чёрта?!"
А мы не хочем убегать отсюда.
А мы не хочем убегать отсюда,
кричим, покорны страсти беспримерно,
мы не покинем дом, мы не иуды,
дом для больных психически и нервно!
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* на авторском сайте к этой строке дано примечание с цитатой, мне кажется, официозным, смысл коей примерно таков "правящая партия не против эстрдной критики",— прим. перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256893
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.04.2011
Яцек Качмарски (22.03.1957-10.04.2004), "Катынь"
Дёрн долой— и сгусток лиц, как кож гармошка,
тиснется и бледно щурится на солнце.
За одним другое, вверх глядят... в окошко...
Здесь не город вымер. Нет руин на донце.
Раз уста открыты, всё кричат, из мыла;
опадают руки там, где прах стал редким,
в ров, что впредь не будет пуст, как прежде было.
Но крестов не видно. Здесь не гро`бы предков.
С орликом, что ржав, пуговки и пряжки;
в мисках черепов червия молитвы;
карты, снимки, гниль, рваные бумажки...
Не видать оружья. Здесь не поле битвы.
Может хворь едина их скосила в яму?
Ведь у них похожи на затылках раны,
из которых божий дар— земле на память...
Не заразна яма, знаков нет, что странно.
Те растут деревья, что видали это.
Грунт хранит вкус крови, клейма сапогов.
Это небо знает, на каком пропета
та, последняя команда, прежде, чем "готов".
Но свидетели живые, поклялись молчать.
Выдать их способны только жёны их.
Господин в них не ошибся: смирно все торчат...
Господин земли и леса как тюремщик тих.
Вот вам мир без смерти: без убийства смерти.
Мир, где тих убийца, нем свидетель, жив коль.
Тело тут без Бога, голоса вне тверди.
Бог здесь бызымянен, имя как пружинка.
Есть одна на свете сторона такая,
где то, чего уж нет, о мщении кричит.
Где даже смехом не чтится могила сырая,
где орлу достался низ, в нём почить...
"На исходе ночки в катынском лесочке
постреляли нас Советы..."
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Katyń
Ciśnie się do światła niby warstwy skóry
Tłok patrzących twarzy spod ruszonej darni.
Spoglądają jedna zza drugiej - do góry -
Ale nie ma ruin. To nie gród wymarły.
Raz odkryte - krzyczą zatęchłymi usty,
Lecą sobie przez ręce wypróchniał w środku
W rów, co nigdy więcej nie będzie już pusty -
Ale nie ma krzyży. To nie groby przodków.
Sprzączki i guziki z orzełkiem ze rdzy,
Po miskach czerepów - robaków gonitwy,
Zgniłe zdjęcia, pamiątki, mapy miast i wsi -
Ale nie ma broni. To nie pole bitwy.
Może wszyscy byli na to samo chorzy?
Te same nad karkiem okrągłe urazy
Przez które do ziemi dar odpłynął boży -
Ale nie ma znaków, że to grób zarazy.
Jeszcze rosną drzewa, które to widziały,
Jeszcze ziemia pamięta kształt buta, smak krwi.
Niebo zna język, w którym komendy padały,
Nim padły wystrzały, którymi wciąż brzmi.
Ale to świadkowie żywi - więc stronniczy.
Zresztą, by ich słuchać - trzeba wejść do zony.
Na milczenie tych świadków może pan ich liczyć -
Pan powietrza i ziemi i drzew uwięzionych.
Oto świat bez śmierci. Świat śmierci bez mordu,
Świat mordu bez rozkazu, rozkazu bez głosu.
Świat głosu bez ciała i ciała bez Boga,
Świat Boga bez imienia, imienia - bez losu.
Jest tylko jedna taka świata strona,
Gdzie coś, co nie istnieje - wciąż o pomstę woła.
Gdzie już śmiechem nawet mogiła nie czczona,
Dół nieominięty - dla orła sokoła...
"O pewnym brzasku w katyńskim lasku
Strzelali do nas Sowieci..."
Jacek Kaczmarski
29.8.1985
оригинальный текст см. по ссылке: http://www.kaczmarski.art.pl/tworczosc/wiersze_alfabetycznie/kaczmarskiego/k/katyn.php
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256767
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.04.2011
Усталость. Это просто и смертельно.
Она всшерстила дыбом волоса
твои. Муку из муки, может, смелет;
свернуть цигарку, дыму засосать—
и ждать, пока не сердце буря смеркнет,
и может, не добьёт тебя добра
гранитный крест,— весомость. Уповай
на стойкость человечью. Вот и всё.
Набиты снами ночи, как мешки
пожитков тканых в кладовой.
Двулик их Янус: горе плачем мой,*
дави из сердца слёзы— он приемлет
и радость, и беду: он безразличен.
Подъём. Постель на нарах прибери—
и сверь с календарём нажежду,
иль сядь за книгу, скучную, сырую.
Поодаль— Гёте, близок он тебе,
недостижим. Переучиться ждать,
ведь люди будут ждать и после нас,
а после них ждать будут боги:
что вымолкла, умолкла ли земля?
Итак, цигарку первую скури,
вторую, третью, пятую за ней.
Беда не даст тебе погибнуть, ей,—
а впрочем жизнь, не смерть боготвори!
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* Лотоки= болото, трясина, "лошие, плохие токи" : "щоб ти під лотоки та під бульби ("бульба" здесь не картофель, а топинамбур, его и теперь так зовут, и садят на бросовых, заболоченных околицах огорода; ср. лошадь от тюркск. "лош ат", "ат"= конь, т.е. баба-конь) пішов";
вариант перевода:
" Двуликий Янус; бедную слезу
безликое болото емлет,
ему что горе, счастье— всё равно",—прим. перев.
Це просто втома. Втома і смертельна.
Це просто стало сторч на голові
тобі волосся. Пережди — минеться,
от тільки-но цигарку закури
і жди, що в серці буря відвирує,
і може, не доб’є тебе добро
важуче, як камінний хрест. Сподійся
на людську нездоланність. От і вже.
Набиті снами ночі, як мішки
призбираного збіжжя у коморі.
Дволикий Янус — кожне людське горе
і сльози серця — ніби лотоки*
чи радості ачи біди — байдуже.
Устань. Тюремне ліжко застели
і за календарем надію виваж
чи сядь за книгу — довгу і нудну.
На віддалі, близькій од тебе, Гете,
лиш — недосяжний. Ждати перевчайсь,
бо люди ждатимуть і після нас,
а після люду ждатимуть богове,
чи вимовкла навіки-вік земля.
Отож, цигарку першу закури
і другу, третю запали, четверту.
Бо ця біда тобі не дасть і вмерти,
і все ж — життя, не смерть боготвори!
Василь Стус
Докучило! Не вышло мне отчизны,
не вышло мне— по мне отчизны нет.
Душа горит в погибельном огне,
разит* меня отрава головизны**.
Ну и дела, чем дальше от Отчизны,
тем легче, но и горше тоже мне.
Неужто я один на целом свете,
отще`п огнистый гнева древнерыжий,
познал себя и жребий свой облыжный,
чтоб чуждый свет проклятьями пометить?
Не вышло мне любви к своей земле:
не грудь болит, мне печень жжёт калина;
летя на смерть, смеётся Украина
свихнувшаяся, на чужом крыле.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* "...Разячий, разящий и поражающий; разительный, то же в переносн. Разячая вонь, смрад, так и разит, несносно поражает...", из словаря В. Даля;
** тж. см.
"За стодалями вітчизна,
перестрашене пташа,
то мій трунок і трутизна,
нею витліла душа..." В. Стус
Докучило! Нема мені вітчизни,
нема мені вітчизни — ні-ні-ні.
Душа горить в смертельному вогні,
разить мене — од запаху трутизни*.
Отак мені — чим далі од Вітчизни,
тим легшає, тим тяжчає мені.
Невже я сам-один на цілий світ,
вогненний скалок вікового гніву,
пізнав себе і долю цю зрадливу,
щоб проклинати чужинецький світ?
Нема мені коханої землі,
десь під грудьми пече гірка калина,
сміється божевільна Україна
у смертнім леті на чужім крилі.
Василь Стус
Давнего дня сновиденья забыты,
памятью скованы, скрытые заревом;
меркнут желания, лаской омыты,
в путах отказа, печалистым гаревом.
Давнего дня* мы в печали отчалили,
берег уж крылся за далью морскою.
Крики прошанья нам сердце печалили
звуками милыми, горечью тою.
Давнего дня мы страдали и падали—
в пене вставали— волна отпускала—
те горизонты, отрадные, дальние,
давние, синие: море мечтало.
Давнего дня буйнозаими** всплесками
тени клонили ладони на море—
тени надежд обращались гротесками,
полными радостей, полными горя.
Давнего дня мы в печали причалим
в тихой затоке; в потопе нам ми`лы
радости. Трубку раскурим... вначале?
с верой впустую борясь: та без силы.
Давнего дня сновиденья нахлынули;
давнего дня сновиденья любимы.
Вчером всплески последние минули,
в плеске вечернем растаяли мимы.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* вполне русское выражение: "третьего дня"= позавчера, "четвёртого дня" и т.д.
** zajiti(лит.) = играть (телесно, не музицировать), от "зайца", этот глагол был и в русском, у Даля уже его нет, увы((, "буйнограйний" в укр. словаре тоже нет; то же суслик, он суслит, жуёт и сосёт тростинки,— прим.перев.
Давнього дня сновидіння забуті,
Пам'яттю сковані, променем скриті,
Гаснуть бажання, що зреченням скуті,
Пещені ласкою, сумом повиті.
Давнього дня ми в печалі відчалили,
Берег вже крився за даллю морською.
Крики прощальні нам серце печалили
Звуками любими, їх гіркотою.
Давнього дня ми страждали і падали —
І поставали за хвилею пінні
Обрії давні, в котрих ми розрадились,
Обрії давні, замріяні в сині.
Давнього дня буйнограйними сплесками
Тіні хилили долоні до моря,
І сподівання ставали гротесками,
Повними радостей, повними горя.
Давнього дня ми в печалі причалимо
В тихім затоні, затоплені хвилею
Радості. Люльку останню розпалимо.
З вірою борячись марно безсилою.
Давнього дня сновидіння прилинули,
Давнього дня сновидіння кохані.
В вечора сплесках останні пролинули,
В вечора сплесках розтали останні.
3.11.1960 р.
Василь Стус
За мною Киев тянется во снах
зеленый— хвоен, и багрец неверный
черешен спелых. Будьте крепче, нервы:
там, впереди— твой крах, твой крах, твой крах.
Лежит дорога— в вековых снегах,
горбат простор— и нет ему границы:
отчаянье мне. Край родимый снится
у изголовья, смертью он пропах.
И мать седая теребит мне страх.
Кака ветка в наледи рука её
костлявая. И скрипка* там поёт,
тропа под солнцем. Топот, степь и прах.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
* у меня вместо "гагілки" болгарская "гагулка", или просто скрипка Смерти из немецкого фольклора, —прим.перев.
За мною Київ тягнеться у снах:
зелена глиця і темнава червінь
достиглих черешень. Не зрадьте, нерви:
попереду — твій крах, твій крах, твій крах.
Лежить дорога — в вікових снігах,
і простори — горбаті і безкраї
подвигнуть розпач. О, мій рідний краю,
ти наче смертний посаг — в головах.
І сива мати мій куйовдить страх.
Рука її, кістлява, наче гілка
у намерзі. Лунає десь гагілка
і в сонці стежка. Й тупіт у степах.
Василь Стус
Растёт вокруг великий этот свет,
а мой простор, что мал, всё меньше, меньше,
чернее, туже всё и твёрже,
и скоро полыхнёт от черноты
с тоской немою. Дальше всё, и дальше
житьё твоё, с которого уплыть
решился ты в чернынье дней грядущих,
где нет тебе ни ветра, ни волны,
звёзды, луны и солнца нет тебе.
Спелёнат летаргией в сон глухой,
плыви в нигде, пока покинут силы
тебя наедине с судьбой в мирах
воды без берегов и без рассветов.
перевод с украинского Терджимана Кырымлы
Усе росте довкола мене світ,
і все маліє мій маленький простір,
і все тужавіє, чорніє, твердне,
аж скоро спалахне од чорноти
і мовчазної туги. Подаліло
твоє життя, з якого ти уплав
пустився в чорноводдя днів наступних,
де ані тобі вітру, ані хвилі,
де ані сонця, місяця, зорі.
Загорнутий у летаргічний сон,
пливи у нікуди, аж доки сили
тебе напризволяще не покинуть
у безберегих досвітних світах.
Василь Стус
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256587
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.04.2011
— Папа Вильям,— спросил молодой человек,—
голова твоя ныне бела;
а стоять целый век на своей голове
в этом возрасте разве дела?
— Был я молод,— ответствовал сыну отец,—
опасался мозги повредить,
но теперь их не стало, и я наконец
головою способен ходить.
— Ты, старик,— сын добавил,— весьма разжирев,
необычный толстяк, между тем
задним сальтом заходишь в закрытую дверь...
ну скажи мне на милость, зачем?
— С юных лет, — молвил мудрый, тряхнув сединой, —
я суставы свои берегу,
этой мазью их холю, за шиллинг с тобой
поделюсь ею, хвори —врагу.
—Ты старик,— молвил сын,— обеззубел, тебе
только мякиш хорош, между тем
ты с костями прикончил гуся на обед—
как ты смог, я и хрящик не ем?
— С юных лет, — молвил папа,— я зубы жене
заговаривать не пожелал—
и свои уберёг: и гуся того нет,
и жены, и хорош мой оскал.
—Ты старик,— молвил сын,— целый век на износ
видел всё, и пока без очков,
а вчера ты миногу примерил на нос,
то ли в жизни не ведал сачков?
— Три вопроса довольно,— ответил отец,—
не пожива я сыну-клещу;
не цепляйся весь день, обозлюсь, наконец—
и тебя со ступеней спущу!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
"You are old, Father William," the young man said,
"And your hair has become very white;
And yet you incessantly stand on your head—
Do you think, at your age, it is right?"
"In my youth," Father William replied to his son,
"I feared it might injure the brain;
But now that I'm perfectly sure I have none,
Why, I do it again and again."
"You are old," said the youth, "As I mentioned before,
And have grown most uncommonly fat;
Yet you turned a back-somersault in at the door—
Pray, what is the reason of that?"
"In my youth," said the sage, as he shook his grey locks,
"I kept all my limbs very supple
By the use of this ointment—one shilling the box—
Allow me to sell you a couple?"
"You are old," said the youth, "And your jaws are too weak
For anything tougher than suet;
Yet you finished the goose, with the bones and the beak—
Pray, how did you manage to do it?"
"In my youth," said his father, "I took to the law,
And argued each case with my wife;
And the muscular strength which it gave to my jaw,
Has lasted the rest of my life."
"You are old," said the youth, "one would hardly suppose
That your eye was as steady as ever;
Yet you balanced an eel on the end of your nose—
What made you so awfully clever?"
"I have answered three questions, and that is enough,"
Said his father; "don't give yourself airs!
Do you think I can listen all day to such stuff?
Be off, or I'll kick you down stairs!"
Lewis Carroll
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256532
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.04.2011
Это голос Омара, я слышал, он молвил:
"Ты меня перепёк, мне бы сахару вволю
чтоб попудрить парик мой". Как веками утка,
так он носом свой пояс ощупал, не шутка,
запонки и расстёжки, застёгнуты все ли
и ногами сучил: пальчики онемели.
Если сухо на пляже, он весел как пташка,
свысока по-акульи судачит, бедняжка.
Но когда наступают прилив и акулы,
он бормочет и мямлит, слезясь как от лука.
Проходя мимо сада, я мельком заметил,
как Пантерой с Совою пирог был разметен,
"разметЁн", если точно, до точки, с наскока:
если первой досталась начинка и корка,
то вторая, старуха, кричала "иуда!",
украваясь от первой фарфоровым блюдом;
как пирог был прикончен, Сове разрешили
сунуть ложку в карман (и карман ей зашили);
а Пантера рычаньем утишив молву,
нож и вилку прибрала— и (съела Сову).
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Voice of the Lobster
"'Tis the voice of the Lobster: I heard him declare
'You have baked me too brown, I must sugar my hair.'
As a duck with its eyelids, so he with his nose
Trims his belt and his buttons, and turns out his toes.
When the sands are all dry, he is gay as a lark,
And will talk in contemptuous tones of the Shark:
But, when the tide rises and sharks are around,
His voice has a timid and tremulous sound."
"I passed by his garden, and marked, with one eye,
How the Owl and the Panter were sharing a pie:
The Panther took pie-crust, and gravy, and meat,
While the Old had the dish as its share of the treat.
When the pie was all finished, the Owl, as a boon,
Was kindly permitted to pocket the spoon:
While the Panther received knife and fork with a growl,
And concluded the banquet by [eating the owl.]
Lewis Carroll
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256432
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 27.04.2011
Льюис Кэрролл, "Гайавата за фотокамерой" (начало)
Скинул ремень Гайавата,
с плеч долой ларец спускает,
что из розовой сработан
древесины гладко, умно;
уложил его прилежно.
Там лежала туго штука
эта, без обёрток всяких;
вот он петли рассупонил,
сбросил, скинул ковы-петли—
вот, видны тела и члены,
что мудрёная фигура
в книге во второй Эвклида.
Штуку он подпёр треногой,
сам присел под тёмным платом—
руку выпростал: "всем тихо",
молвил: "Замереть прошу вас!"
Жутким, чудным было действо.
Вся семья ладком-порядком
села, образ вожделея;
всяк, застигнут, устремился
при`нять лепость выраженья,
лику-стану выраженье.
Сам Отец, семьи Властитель,
выбрал бархатные шторы
вкруг увесистой колонны
и присел за стол из той же
из заморской древесины.
Он желал бы свиток некий,
свиток шуйцей жать весомо;
а десницу он бы сунул
(бонапартски) под жилетку;
озирал окрестность он бы,
строг и пристально задумчив,
словно утка, бита бурей.
Был велик почин отцовский,
героической идея,
но картинка не уда`лась,
не уда`лась, ведь Властитель
шевельнулся малость, ибо
не стерпел он, шевельнулся.
И настал черёд супруги,
выбор лучшей половинки,
что ждала своей картинки.
Та явилась разодетой
паче слов моих убогих,
в драгоценностях, в атласе,—
далеко императрице,—
грациозно сев за столик,
обернулась в полупрофиль
с глуповатою улыбкой,
а в руке букет держала
что вилок капусты пышный.
Но пока сидела, дама
толковала, щебетала
будто в джунглях обезьяна:
"Я сижу тихонько?" или
"Лик мой в профиль виден чётко?...
Мне букет воздеть повыше?...
Как он выйдет на картинке?"—
и картинка не уда`лась.
Следом Сын— отличник, Кембридж—
красоты черты примерил,
что ,его украсив облик,
как казалось, изгибались,
и согласно устремлялись
к золотой его заколке,
коей галстук был украшен.
Сын усвоил книги Джона
Раскина ("Архитектуры
семь светильников", а также
"Современных живописцев"
и "Венеции соборы"...)
Он возможно недопонял
мысли авторские, то есть,
в чём причина, непонятно,
только и его картинка
не удалась стопроцентно.
Старшей дочери капризы
ограничились немногим:
та просила Гайавату,
чтоб запечатлел её он
"и красивой, и пассивной..."
Тихой красоты идея
выглядела очень просто:
левый глаз немного скошен,
правый был слегка опущен,
а улыбка расплывалась,
нос был сморщен от смущенья.
Гайавата все вопросы
без вниманья оставляя
выглядел как посторонний,
лишь на самые прямые,
на допросы улыбался
на манер на свой особый,
хмыкал вежливо: "неважно"
и, прикусывая губы,
ждал с досадой новых реплик.
Вновь он маху дал —картинка
не уда`лась нинасколько.
Следом — выбор младшим сёстрам.
Напоследок— сын премладщий:
курди слишком непослушны,
на щеках румянца много,
слишком круглое лицо,
платье сплошь в пуху соринок,
слишком суетливы жесты.
Он, сестёр был непослушней,
Гайавату кликал "Джонни",
"дорогой мой дядя", "Джекки",
коротышка-сорванец.
Пусть картинка вышла худо
по сравненью с остальными,
удалась она по вкусу
фантазёра-дикаря.
Наконец, мой Гайавата
сгуртовал в ораву племя
(не "собрал", куда с такими)—
и, пытая счастье снова,
сделал снимок поудачней,
где все лица вышли славно,
все похожи на себя.
И они, собравшись, хором
клеветали на картинку,
безустанной клеветали,
наихудшая мол, гаже
мол её и быть не может.
"Нас увидев вот такими,
странно глупых и угрюмых,
дерзких с виду, посторонний
(тот ,кто с нами незнакомый),
неприятной посчитает,
недостойною семейкой!
(Гайавата как бы тоже
с этим был согласен, может,
он был отчасти согласен.)
Все они заголосили,
вразнобой и громко, злобно,
так собаки завывают,
так коты вопят на крышах.
Но терпенье Гайаваты,
и учтивость, и терпенье,
вдруг исчезли почему-то—
и покинул он собранье,
это милое собранье.
Он покинул их не томно,
по-французски тихо-мирно,
как фотохудожник справный,
он покинул их со спешкой,
по-английски дюже спешно,
заявляя, что не в силах
что не в силах он терпеть их,
на свой счёт пуская шутки,
выразительные шутки,
мол зачем я согласился,
мол зачем пошёл на это.
Он ларец собрал поспешно,
все его пожитки спешно
укатил извозчик резвый;
спешно приобрёл билет он—
поезд скорый не замедлил.
перевод с английского Терджимана Кырымлы (продолжение следует, скоро закончу,—прим. перев.)
* в тексте "изумительный, отличный студент Кембриджского университета";
** биография Дж. Раскина см. по ссылке http://en.wikipedia.org/wiki/John_Ruskin,—прим.перев.
Hiawathas' photographing
From his shoulder Hiawatha
Took the camera of rosewood,
Made of sliding, folding rosewood;
Neatly put it all together.
In its case it lay compactly,
Folded into nearly nothing;
But he opened out the hinges,
Pushed and pulled the joints and hinges,
Till it looked all squares and oblongs,
Like a complicated figure
In the Second Book of Euclid.
This he perched upon a tripod -
Crouched beneath its dusky cover -
Stretched his hand, enforcing silence -
Said "Be motionless, I beg you!"
Mystic, awful was the process.
All the family in order
Sat before him for their pictures:
Each in turn, as he was taken,
Volunteered his own suggestions,
His ingenious suggestions.
First the Governor, the Father:
He suggested velvet curtains
looped about a massy pillar;
And the corner of a table,
Of a rosewood dining-table.
He would hold a scroll of something,
Hold it firmly in his left-hand;
He would keep his right-hand buried
(Like Napoleon) in his waistcoat;
He would contemplate the distance
With a look of pensive meaning,
As of ducks that die in tempests.
Grand, heroic was the notion:
Yet the picture failed entirely:
Failed, because he moved a little,
Moved, because he couldn't help it.
Next, his better half took courage;
She would have her picture taken.
She came dressed beyond description,
Dressed in jewels and in satin
Far too gorgeous for an empress.
Gracefully she sat down sideways,
With a simper scarcely human,
Holding in her hand a bouquet
Rather larger than a cabbage.
All the while that she was sitting,
Still the lady chattered, chattered,
Like a monkey in the forest.
"Am I sitting still ?" she asked him.
"Is my face enough in profile?
Shall I hold the bouquet higher?
Will it come into the picture?"
And the picture failed completely.
Next the Son, the Stunning-Cantab:
He suggested curves of beauty,
Curves pervading all his figure,
Which the eye might follow onward,
Till they centered in the breast-pin,
Centered in the golden breast-pin.
He had learnt it all from Ruskin
(Author of 'The Stones of Venice,'
'Seven Lamps of Architecture,'
'Modern Painters,' and some others);
And perhaps he had not fully
Understood his author's meaning;
But, whatever was the reason
All was fruitless, as the picture
Ended in an utter failure.
Next to him the eldest daughter:
She suggested very little
Only asked if he would take her
With her look of 'passive beauty-'
Her idea of passive beauty
Was a squinting of the left-eye,
Was a drooping of the right-eye,
Was a smile that went up Sideways
To the corner of the nostrils.
Hiawatha, when she asked him
Took no notice of the question
Looked as if he hadn't heared it;
But, when pointedly appealed to,
Smiled in his peculiar manner,
Coughed and said it 'didn't matter,'
Bit his lip and changed the subject.
Nor in this was he mistaken,
As the picture failed completely.
So in turn the other sisters.
Last, the youngest son was taken:
Very rough and thick his hair was,
Very round and red his face was,
Very dusty was his jacket,
Very fidgety his manner.
And his overbearing sisters
Called him names he disapproved of:
Called him Johnny, 'Daddy's Darling,'
Called him Jacky, 'Scrubby School-boy.'
And, so awful was the picture,
In comparison the others
Seemed, to one's bewildered fancy,
To have partially succeeded.
Finally my Hiawatha
Tumbled all the tribe together,
('Grouped' is not the right expression),
And, as happy chance would have it,
Did at last obtain a picture
Where the faces all succeeded:
Each came out a perfect likeness.
Then they joined and all abused it,
Unrestrainedly abused it,
As the worst and ugliest picture
They could possibly have dreamed of.
'Giving one such strange expressions--
Sullen, stupid, pert expressions.
Really any one would take us
(Any one that did not know us)
For the most unpleasant people!'
(Hiawatha seemed to think so,
Seemed to think it not unlikely).
All together rang their voices,
Angry, loud, discordant voices,
As of dogs that howl in concert,
As of cats that wail in chorus.
But my Hiawatha's patience,
His politeness and his patience,
Unaccountably had vanished,
And he left that happy party.
Neither did he leave them slowly,
With the calm deliberation,
The intense deliberation
Of a photographic artist:
But he left them in a hurry,
Left them in a mighty hurry,
Stating that he would not stand it,
Stating in emphatic language
What he'd be before he'd stand it.
Hurriedly he packed his boxes:
Hurriedly the porter trundled
On a barrow all his boxes:
Hurriedly he took his ticket:
Hurriedly the train received him:
by Lewis Carroll (1832-1898)
Льюис Кэрролл, "Волшебная страна"
Когда в полно`чь туманы
ползут, сыры и рваны,—
весь край уснул окрестный,
укрыт их жидким тестом,—
меня минуют мертвецы,
шагают деды и отцы—
вот! воины, святые,
и мудрецы немые:
торжественна походка их,
чей облик свят, велик и тих;
явившись, исчезают
они, куда не знаю.
Огонь полудня режет,
вечор легок и нежен—
пусть видимы, их чары
умрут и минут в старом.
Но здесь, посереди страны
Волшебной, руки не видны,
что портят, треплют, трятят:
здесь места нет заплате;
легки, сии виденья
и флёры светоте`ней
не минут. Вижу, тени
не знают раны рваной—
вот, древность, паче манны;
меня минуют мертвецы,
шагают деды и отцы,
уходят, великаны.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Dreamland
When midnight mists are creeping,
And all the land is sleeping,
Around me tread the mighty dead,
And slowly pass away.
Lo, warriors, saints, and sages,
From out the vanished ages,
With solemn pace and reverend face
Appear and pass away.
The blaze of noonday splendour,
The twilight soft and tender,
May charm the eye: yet they shall die,
Shall die and pass away.
But here, in Dreamland's centre,
No spoiler's hand may enter,
These visions fair, this radiance rare,
Shall never pass away.
I see the shadows falling,
The forms of old recalling;
Around me tread the mighty dead,
And slowly pass away.
by Lewis Carroll (1832-1898)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256239
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.04.2011
Нере Бошмен, "Сельские сумерки"
Восход небес глубок и бедно скрашен
соломой спелой, ржавою листвой—
и оттого, что отблеск не погашен,
взор обретает чудо и покой.
Новы на диво золота оттенки.
Делясь, влекутся борозды небес;
срывает бриз обла`к шафрана пенки,
и вертит, и метёт их, бес.
Томимый местной залою янтарной,
пригасший отблеск солнца тучи мнут,
поочерёдно делят тук базарный,
и за румяный горизонт влекут.
Скользит посёлком тень в небесной раме,
и вдаль полей златых летит невмочь.
Сентябрь скорый славен за горами;
карета мессидора* мчит по ночь.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
* "...от лат. messis — жатва и греч. "дорон" — дар) — 10-й месяц (19/20 июня — 18/19 июля) французского республиканского календаря...", из "Википедии",— прим. перев.
Crépuscule rustique
La profondeur du ciel occidental s’est teinte
D’un jaune paille mûre et feuillage rouillé,
Et, tant que la lueur claire n’est pas éteinte,
Le regard qui se lève est tout émerveilles.
Les nuances d’or clair semblent toutes nouvelles.
Le champ céleste ondule et se creuse en sillons,
Comme un chaume, où reluit le safran des javelles
Qu’une brise éparpille, et roule en gerbillons.
Chargé des meubles d’ambre, où luit, par intervalle,
Le reflet des rayons amortis du soleil,
Le nuage, d’espace en espace, dévale,
Traîne, s’enforce, plonge à l’horizon vermeil.
Mais l’ombre, lentement, traverse la campagne,
Et glisse, à vol léger, au fond des plaines d’or.
Septembre, glorieux, derrière la montagne,
A roulé, pour la nuit, le char de Messidor.
Nérée BEAUCHEMIN (1850-1931)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256145
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 26.04.2011
Нере Бошмен (Квебек) (1850-1931), "Вороны"
Чё`рны во`роны в чёрных перьях,
что подбиты пухом осенним,
вернувшись к нам на берег,
чертят трассы в небе весеннем.
Перелески, кусты хмуро
ждут весёлых птахов певчих,
но проворней их эти куры,
чей вокальный дар увечен.
Чтоб увлечь заскучавшую рощу,
без соперников дилетанты
в этот вечер под снегом тощим
балаганят благие канты.
Грёзят малость о синей птице
те, чей миг озаренья краток,
только чудо им остро снится:
прибывает тупой стервятник.
Плачет март — мы таим улыбки,
валит град в середине лета.
Млад и бел, страдалец в зыбке
плачет, после песня спета.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
* так в оригинальном тексте, это диалектизмы, вроде,— прим.перев.
Les corbeaux
Les noirs corbeaux au noir plumage,
Que chassa* le vent automnal,
Revenus de leur long voyage,
Croassent* dans le ciel vernal.
Les taillis, les buissons moroses
Attendent leurs joyeux oiseaux :
Mais, au lieu des gais virtuoses,
Arrivent premiers les corbeaux.
Pour charmer le bois qui s'ennuie,
Ces dilettantes sans rival,
Ce soir, par la neige et la pluie,
Donneront un grand festival.
Les rêveurs, dont l'extase est brève,
Attendent des vols d'oiseaux d'or ;
Mais, au lieu des oiseaux du rêve,
Arrive le sombre condor.
Mars pleure avant de nous sourire.
La grêle tombe en plein été.
L'homme, né pour les deuils, soupire
Et pleure avant d'avoir chanté.
Nérée BEAUCHEMIN (1850-1931)
Нере Бошмен, "Море"
Вдалеке скал, что целуют прибои,
море тихое, море в шёпоте сонном,
в глыбь свою крадётся изгоем
с любовным, смертным, вечерним стоном.
Море хищное, чистое, дикое море
в жемчуга с перламутром покоя ложится
спать далёко, далёко от берега горя—
над альковом лишь звёздное небо кружится.
Небо морем любимо— его порицает
в стороне и тайно за великие бури
эта хищная дева, кораллы бросает
из кровати алмазной, где амброй курит.
Но о ревности бриз земле не шепчет,
лишь туманит сладко, тихо и нежно;
а морская душа как жена, вечно
в поцелуях холодного неба брезжит.
Но о ревности бриз земле не шепчет,
лишь туманит сладко, тихо, нежно;
а морская душа как жена, вечно
в поцелуях холодного неба брезжит.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
La mer
Loin des grands rochers noirs que baise la marée,
La mer calme, la mer au murmure endormeur,
Au large, tout là-bas, lente s'est retirée,
Et son sanglot d'amour dans l'air du soir se meurt.
La mer fauve, la mer vierge, la mer sauvage,
Au profond de son lit de nacre inviolé
Redescend, pour dormir, loin, bien loin du rivage,
Sous le seul regard pur du doux ciel étoilé.
La mer aime le ciel : c'est pour mieux lui redire,
À l'écart, en secret, son immense tourment,
Que la fauve amoureuse, au large se retire,
Dans son lit de corail, d'ambre et de diamant.
Et la brise n'apporte à la terre jalouse,
Qu'un souffle chuchoteur, vague, délicieux:
L'âme des océans frémit comme une épouse
Sous le chaste baiser des impassibles cieux.
Nérée BEAUCHEMIN (1850-1931)
Надо было строку растянуть, тогда перевод вышел бы посочнее,—прим. перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=256014
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.04.2011
Одилон-Жан Перье, "Ночной прилив"
Здесь цитадель отваги, льдом укрытой;
мой враг заклятый — этот зимний вечер.
Но крик победный тайно рвёт и мечет,
со мной в голодной тишине зарытый.
Без страха и восторга, мерным гласом,
созревшим, сытным, плод поспевший точно,
я говорю, что стих мой счастлив ночью.
Он тешется, вздымаясь с шумом Марса.
Для звонкого божка рублю рукою,
жгу этот сумрак храмовый покоя
я, голоду служенья не начальник;
добро. Ночник гашу, сжимаю зубы:
прилив к бортам. С зарёю ветры грубо
мне в парус. Бурно нам отчалить!
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Une marée nocturne
Ma chambre garde au coeur une vertu glacée;
ce soir d'hiver je suis son plus rude ennemi.
Mais je puise une faim de victoire et de cris
dans le silence même où elle est enfoncée.
Sans peur, sans joie, avec une voix mesurée,
mûrie et nourrissante à la façon des fruits,
je dis que mon poème est heureux de la nuit.
Il se forme et il monte avec un bruit d'armée.
Pour ce dieu résonnant d'une excessive faim
je déchaîne dans l'ombre en élevant la main
une très studieuse et très ardente fête;
c'est bien. J'éteins la lampe et je serre les dents:
ma chambre se soulève. Avec l'aube, les vents
enflent la voile. Et nous partons dans la tempête!
Odilon-Jean PÉRIER (1901-1928)
Одилон-Жан Перре, "Победа"
Божье око ужасно во лбу отворилось:
подноготные вижу глубокою раной!
Словно волк я искусанный, стыдно и странно
ясный взор твой влачу, мне во бремя и милость.
...Озирая поля, корабли и облачье,
я искал себе искренне родину, мира,
...но нигде не нашлось мне уюта, где б лира
из молчания выжала чистые плачи.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
La victoire
L'oeil terrible d'un dieu s'est ouvert à mon front:
Que je vois bien la vie au fond de ma blessure !
Et comme un loup marqué de honteuses morsures,
Je porte, clair regard, le faix de tes rayons.
- J'ai cherché ma patrie avec sincérité
Dans ses villes, son ciel, ses champs et ses navires.
- Mais rien ne vaut la chambre où je fais de ma lyre
Le silence pleuvoir avec limpidité.
Odilon-Jean PÉRIER (1901-1928)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255969
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.04.2011
Одилон-Жан Перье (Бельгия), "Прожекты"
Всё годится для дивного зелья. Поэт
в ванной прячет силёнок особых секрет.
Не судите меня, я его уловил:
запах вен ваших мне, бесталанному, мил.
Ради грёз буржуазных нам выгоден спорт!
Не пойму, отчего вожделеет народ
без ума над опасным красавцем-жрецом,
вам замечу спокойно и тихо в лицо.
Мещанин, нам зима эта горечь для пуз!
Под покровом, из морга цветов ваших блуз
я, кривясь, расхищаю приманок труху,
чем я сыт и горжусь, вы же зря на слуху.
Я был вымыт гнилою водой, потому
долго улицей плыть мне: спокойно приму
иссушённое зелье советов моих,
ваш прохожий, волшебный, живительный стих.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Projets
Tout contribue au philtre où baigne le poète.
Cette chambre elle-même a des vertus secrètes.
Ne me détrompez pas : tenu par son odeur
je trouve à votre sang une étrange vigueur.
Plions ce jaune corps à des songes pratiques!
Moi ne tolérant pas qu'une maigre logique
ravisse un si beau prêtre au culte de l'erreur,
je vous dis pastorale et pleine de fraîcheur.
A nous deux, cet hiver, indifférente épouse!
Sous la tonnelle morte aux couleurs de vos blouses
je saccage sans goût les appâts désolés
dont votre faux renom nourrit ma vanité.
Puisque l'on m'a lavé dans cette eau corrompue
je vais rester longtemps au tournant d'une rue
pour recevoir de vous avec placidité
le philtre desséché de ma sincérité.
Odilon-Jean PÉRIER (1901-1928)
"Моих стихов босые ноги..."
Моих стихов босые ноги
брод ищут боязливо
по этой глади водной
тихой
как просветлённое лицо
всем силам гнёт колени
распев рассветный
он блестит
звезда зари нова вполне
и песни этой краше нет
такие напевал я
чтоб впрок пошли минуты
когда мой дар был светел
когда всё замирало
на милость красной рифмы
перевод с французского Терджимана Кырымлы
Les pieds nus de ma poésie
Les pieds nus de ma poésie
Ont peu de poids
Cherche la trace de ses pas
Sur cette eau tranquille
Comme un visage éclairé
Toute puissance agenouillée
Chanson matinale
Il brille
Une étoile toute nouvelle
Et la chanson la plus belle
Est celle que j'ai chantée
Pour accepter ces minutes
Où mon bonheur se décide
Où toute chose s'arrête
A la merci d'un beau vers
Odilon-Jean PÉRIER (1901-1928)
Одилон-Жан Перье, "Оскорбление"
Рене Пюрналю
Гребу в тумане, спесь зажав зубами –
так держит сука кость или щенка–
иду, дышу. Мир сонный– клеть, тоска:
все краски жизни улеглись кругами.
Под пикадором, кровью испестрён,
в грязи конь топчется, подобно мне,
чей ангел-рудознатец на спине
торкает шпорами бока: я окрылён.
Но дева юная ладони чьи без платы,
листвою, небом, трепетом крылатым
покрыла глушь, где я вонзал кайло.
Блеск жилы золотой под дёрном, эв-ва!
Любви в саду публичном помело...
Кровит седок мой, ангел, будто дева.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
La blessure
A René Purnal
Les mains dans le brouillard et mon orgueil en bouche
Comme une bête tient sa proie ou ses petits,
Je respire, je vais. Le monde me saisit,
Les couleurs de la vie autour de moi se couchent.
Bariolé de sang, chargé d'un picador,
Le cheval éventré trébuche dans sa traîne.
Ainsi je porte au dos mon brillant capitaine,
Je sens les éperons d'un ange chercheur d'or.
Mais la belle vivante aux mains immaculées,
De feuillage, de ciel, et de formes ailées
Couvre le champ désert où je plantais mon pic.
Filon d'or égaré sous l'herbe, qui scintille !
Faiblesses de l'amour dans un jardin public...
- L'ange que je portais saigne comme une fille.
Odilon-Jean PÉRIER (1901-1928)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255859
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.04.2011
Кристофер Джон Бреннан, "Огонь в небесах"
Огонь средь неба, пламя вдоль холмов,
огонь застывший в гальке, в валунах:
неслышный час обрёл в огне свой кров,
им жив и полон, пламенем пропах.
Долина, рек угасших колыбель,
изрезанная ими вдоволь вдоль,
тиха как склеп, её терзает хмель
тирана-полдня, жарящего голь.
За кровом жаркой тишины
числом живая мелочь велика,
чей гомон с мозга гонит сны:
неясно многозвучие, пока
не утолит его укол отрады
в распеве колко-пыточном цикады.
перевод с английского Терджимана Кырымлыт
я недоволен своим переводом, когда-нибудь вернусь к этому стихотворению; "Осень" Бреннана, конкурсное стихотворение с "Наследников Лозинского" мне далась за три часа, очень трудная, интерсная вещь,--прим.перев.
Fire in the Heavens
Fire in the heavens, and fire along the hills,
and fire made solid in the flinty stone,
thick-mass'd or scatter'd pebble, fire that fills
the breathless hour that lives in fire alone.
This valley, long ago the patient bed
of floods that carv'd its antient amplitude,
in stillness of the Egyptian crypt outspread,
endures to drown in noon-day's tyrant mood.
Behind the veil of burning silence bound,
vast life's innumerous busy littleness
is hush'd in vague-conjectured blur of sound
that dulls the brain with slumbrous weight, unless
some dazzling puncture let the stridence throng
in the cicada's torture-point of song.
Christopher John Brennan
"Я днями вижу, как навстречу толпам в порт..."
Я днями вижу, как навстречу толпам в порт
заходят корабли большие, берегом довольны,
ведь, долго бывшим с морем в одиночку,
внимавшим только завываньям моря,
разочарованным бореньем с бурей,
что вымела задор былой из их сердец...
их взору свежему улыбчив каждый берег.
Что я завидую, на их веселье глядя?
Да, чуждо мне желанье глупое бродить
туда-сюда по дальним странам чтоб устать,
края, народы, море повидав,
но если б мог, однажды, понадеясь где-то
найти привет и шанс покой обресть,
я б парус распустил любому ветру странствий
в ночь, где волна крута и дождь земной вдогонку.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Each day I see the long ships coming into port
Each day I see the long ships coming into port
and the people crowding to their rail, glad of the shore:
because to have been alone with the sea and not to have known
of anything happening in any crowded way,
and to have heard no other voice than the crooning sea's
has charmed away the old rancours, and the great winds
have search'd and swept their hearts of the old irksome thoughts:
so, to their freshen'd gaze, each land smiles a good home.
Why envy I, seeing them made gay to greet the shore?
Surely I do not foolishly desire to go
hither and thither upon the earth and grow weary
with seeing many lands and peoples and the sea:
but if I might, some day, landing I reck not where
have heart to find a welcome and perchance a rest,
I would spread the sail to any wandering wind of the air
this night, when waves are hard and rain blots out the land.
Christopher John Brennan
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255804
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.04.2011
Жан Кокто, "Перемены налицо"
Соль земли, вы из грязи князёк? Я позорю
вас, ползущих в вагонах, цветных муравьёв;
В недрах наших ушей шепчет море о море;
если надо отчалить, с тобой мы плывём.
Велики эти книги красотке, что ценит
вкруг деревьев запретных увившихся змей;
часто змеи, известно, способны к измене,
револьверы* в руках беспардонных людей.
Великан цирковой, что питается снегом,
вас сломал, господин вероломный атлет!
С вас полсотни, вы биты тигриным набегом,
в королевской ловушке спасения нет.
Зря фонтан свой украсила горе-принцесса
ангелочками ню, что прижились в Шайо**;
дама, чтоб вас зарезал ценитель-повеса,
вы в купальнике нам покажите своё.
Сверх величия литер заглавных— рисунок:
вереница хвостов и мартышечьих морд
адмирала, кой чёркает чушь или в сумрак
сам себе посылает в бутылке письмо.
перевод с французского Терджимана Кырымлы
*ударение не "английское", на последний слог, по-французски;
**дворец, где самые большие в Париже фонтаны;
в здешний ориг. текстах недостаёт "препинаков": это ранний, дадаистский Кокто,— прим. перев.
Changements à vue
Clef de sol, n’êtes-vous la clef des champs? Je raye
Ta vitrine, fleuriste éprise de wagons
La mer, la mer murmure au fond de notre oreille
S’il faut partir je pars, tu pars, nous naviguons.
Ces livres sont trop gros pour la belle qui charme
Les serpents enroulés aux arbres interdits
Méfions-nous, souvent le serpent est une arme
Sa tête un révolver dans la main des bandits.
L’hercule du tréteau, qui mange de la neige
Vous a vaincu, monsieur l’athlète déloyal!
Rendez cinquante francs, on vous tendait un piège
On ne s’attaque pas au grand tigre royal
La princesse imprudente a meublé sa piscine
Avec des anges nus, habitants de Chaillot;
Dame, si vous voulez que l’on vous assassine
C’est simple : montrez-leur votre grâce en maillot.
Dans ce chiffre superbe écrit en majuscules
On voit singes grimpeurs, œuvre de l’amiral
Qui dessinait parfois, ou bien, au crépuscule
En bouteille mettait lui-même son journal.
Jean Cocteau — Les Écrits nouveaux, 1921
Я принимал урока жуть
что твердь есть облако что мой
вояж был выдумкой дурной
что сей покой где я сижу
и детские с ним наравне
суть виды их по сути нет
и взор обманывал меня
чтоб опустить меня в покой
сих лицемеров кредо чьё
их прошлое чему бывать
под каблуком устоя рать
боятся вдруг рванёт своё
перевод с французского Терджимана Кырымлы
J’avais beau tenir la preuve
Que tot solide est un nuage
Que fantôme était mon voyage
Que cette chambre où je me trouve
Et les chambres de mon enfance
Ne sont que menteuse apparence
Et que mes regards m’y trompaient
En moi descendit cette paix
De ceux ayant l’air de croire
A l’avenir de leur passé
Par crainte désamorcer
Les explosifs de la colère
Jean Cocteau
Париж унылого асфальта
меня считает сыном он
рожает жаб и лилий сон
из тишины моих несальто
Я не сынок тебе Париж
земле тем паче этажу
шестому с коего сужу
кричу в тебя в чернилах рыж
Ведь в этой комнате на Рю
д’Анжу* силок и постриг
явилась муза мелью в трюм
пером воткнулась острым
перевод с французского Терджимана Кырымлы
*далеко не самая бедная улица Парижа, вроде Арбата рядом с Тверской в Москве,— прим. перев.
Paris de ta triste asphyalte
On me croit être le fils
Et naître crapauds et lys
Du silence des mes haltes
Je ne suis pas ton fils Paris
De la terre pas davantage
Plutôt d’un cinquième étage
D’où je poussais mes cris écrits
Car c’est dans cette chambre rue
D’Anjou que féroce mante
Religieuse m’apparut
La muse qui me torturemente
Jean Cocteau
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255682
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.04.2011
Леон Гильберт, "Серый мир"
Ночи серы на ветру,
и мертвецы серолицы.
Серость мне видится, снится;
локон седой поутру.
Серый туман на заре
и серо ревущие волны;
серым зрачкам моим больно;
серый мой гроб в ноябре.
Серость парит в небеса;
серый мир спит; слышен взмах:
серая стонет коса;
серые очи в слезах.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Grey World
Grey nights in the wind,
And the grey-faced dead.
Grey hairs in my head,
And grey eyes in my mind.
Grey mists in the morn,
And grey waves that rave,
Grey mould on my grave,
And grey eyes forlorn.
Grey clouds in the sky,
And the grey world asleep,
Grey ghosts that sigh,
And grey eyes that weep.
by Leon Gellert
1892-1977
Леон Геллерт, "Грезёр"
На белоснежной простыне покоясь,
он, юноша, надсадно влядывался вдаль
глазами грёз, простора-- видел он такое
безбрежие морей, небес шатёр видал,
и крыши, улицы, и облака, и тихие дожди--
глазами, что повадки ветра ведали поди,
что тропкой в степи дальние повадился ходить...
глазами времени он, не страшась, смотрел,
как дни, минавшие поодиночке,
валились, сонные цветочки,
на лезвие великих дел.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Dreamer
He lay within a neat white-sheeted bed,
And stared at distance with his wide young eyes:-
Eyes that held space, had dreams, and saw the spread
Of the huge seas, and saw the stretch of skies;
Watched streets and roofs, and clouds, and quiet rains:-
Eyes that knew the way each slow wind flies
Through long green lengths of winding country lanes:-
Eyes that held time, and saw all unafraid
Each passing hour
Fall like a sleeping flowers
Against a narrow blade.
Written in Hospital England 1915
by Leon Gellert
1892-1977
Леон Геллерт, "Туберкулёзный"
Поля и звёзды впредь его не встретят;
друзья, деревья, море-непоседа...
"три дня", быть может...– день четвёртый светел.
Они скользнули над кроватью бедной.
Не от свинца, "максимовых" неладных
сморканий василиска на карете–
он пал от фальши ветерков прохладных,
от смеха снега. Скромность этой смерти
не воспоют в элегиях герою:
нет ничего высокого в простом.
Смирившись, он, улыбчивый порою,
махал привет, укрывшись за Холмом.
Он не зажмурился, часами умирая–
закрыв глаза ему, я грёзил Раем.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Consumptive
The stars, the fields, will know him never more;
his friends, his trees, the restless swerving sea.
‘Three days to live,’ they said – the kind gave four.
They glide about his bed silently.
‘Twas not the lead of battle nor the shell
the spitting of Maxim’s basiliskine breath –
‘Twas through the falseness of the winds he fell;
the snow’s mock-warmth – a chill. His humble death
will ne’er be sung in elegy and rhyme,
his passage bloodless was, unstained and still.
It brought no stir; and smiling all the time
He waved his last farewell behind the Hill.
I saw him die with my half-closed eyes,
And closing them I thought of Paradise.
November 1915
by Leon Gellert
1892-1977
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255512
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.04.2011
Леон Геллерт, "Перемена"
Я слушал пенье птиц весной,
оркестру пчёл внимал.
Река болтала вскользь со мной,
чей в листьях был привал.
Я слушал вихри на юру,
мне бормотал камыш;
мне ночь душила сны в жару,
а буш стерёг как мышь.
Но в городе я слышу лишь
лукавый топот ног.
В утробу люди как вошли--
поехал страшный бог.
Сипят, когтистые, одни,
уродливы, шустры.
Другие криком, что саднит
гласят, а взгляд-- костры.
Мне не поёт ни сук, ни зверь:
я слышу, грабят без суда,
я буш забыл, и мне теперь
знакома братская нужда.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Change
Last year I heard the songs of birds,
And heard the trumpets of the bees.
I caught the winding river’s words,
And clutched at leaves of trees.
I heard the gales upon the height;
And heard each frightened windy rush,
I lay within the sultry night,
Eaves-dropping in the bush.
But now I walk within a town,
And hear the slyness of its feet.
Great cruel things stride up and down
Within a shady street.
I see quick things with ugly nails,
And hear their low half-smothered cries.
I hear men tell strange trembling tales
With big beseeching eyes.
I do not hear the singing bough.
I hear soft murders in a lane,
I do not feel the bush-call, now
I feel my brother’s pain.
Leon Gellert 1892-1977, written in 1916
Леон Геллерт, "Маки"
Немного маков справа, если точно.
Он рассматривал их в перископ весь день.
Он рассматривал их днём, а ночью
видно им светиться лень.
Они утром снова, куда краснее.
Он взирал на них, и мысленно бежал
средь роскоши их блеска, видно с нею
дом у нивы вспоминал.
Смена явилась, его подобрала
в красном омуте, в домашней тоске:
маков башке забубённой немало,
и были маки в руке.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Poppies
Some scarlet poppies lay upon our right.
He watched them through his periscope all day.
He watched then all the day; but in the night
They seemed to pass away.
They came again much redder with the morn’
And still he gazed, and strangely longed to roam
Among their savage splendour in the corn,
And ponder on his home.
But when the charge was done, they found him there
Deep in the redness, where he’d made his stand,
With withered poppies in his twisted hair,
And poppies in his hand.
Leon Gellert 1892-1977.
May 1915
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255441
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.04.2011
Леон Геллерт, "Геккон"
Лежит на камушке геккон--
и никому не нужен он,
поскольку, рассмотрев его,
понять нам трудно, отчего,
малыш ползучий столь уродлив,
сколь яду с виду в этой голи,
и как она смогла вместить
в себя одни нелепости.
Живая тварь дрожит, когда
ей попадётся этот гад.
Самец от самки убежит,
как только будет плод прижит.
В груди, мы правду вам откроем,
геккона сердце золотое.
Чтит мать детей, а дети-- мать:
они ведут себя как знать.
Нисколь не бьёт жену самец,
чья жизнь --безгрешности венец,
он лишь себя хранит от тех,
кто видит в нём укор и грех.
Итак, его увидев, вы
отбросьте груз лихой молвы:
"Ужасный не всегда велик.
И гад свой крест влечёт вдали".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Gecko
The Gecko lying on his stone
Is always very much alone,
Nor is the reason hard to trace
By those who've seen its form and face
It's hard to realise a mite
Can be so venomous a sight,
Or in its little frame compress
Such concentrated ugliness.
Now wonder other creatures fly
Each time a Gecko ambles by.
No wonder that its chosen mate
Recoils from the connubial state.
Yet underneath its skin, we're told,
There beats a heart of purest gold.
Its children do not know neglect;
It treats its mother with respect.
It never, ever beats its wife,
And lives a most unblemished life.
Its aspect is its sole defence
Against the world's malevolence.
So when you see a Gecko stay
Uncharitable thoughts and say:-
"The gruesome are not always gross-
even a reptile bears its cross!"
1930
Leon Gellert (1892-1977)
Леон Геллерт "Любитель буша"*
Он тянет время в лень-траве,
один, в чём жалится деревьям;
часы летят, за тучкой-- свет;
его пчелы жужжанье греет.
Он видит: грустный месяц встал;
он сидя, хлопает колени.
Там город, рёв, толпы веленье.
"Мне с вами быть. Мой край немал".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* т.е. австралийская степь, не лес и не пустыня; весьма вольный перевод этого стихотворения: http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/63009/
о русском взгляде на природу Австралии :http://13.gorod.tomsk.ru/index-1220803404.php ,--прим. перев.
The Bush Lover
He lingers in the lazy grass
And talks of loneliness with trees,
The clouds pass, and the hours pass;
And far afield he hears the bees.
He sees the wistful moon arise;
He sits and stares, and clasps his knees.
The town cries and the crowd cries,
"I’ll stay with theses, he says "and these."
Leon Gellert
Очень краткая биография одного из крупнейших поэтов Австралии: http://en.wikipedia.org/wiki/Leon_Gellert
Леон Геллерт, "В окопе"
Я что ни ночь гляжу
сон, что детством мечен:
там я с овцой брожу
у прежней речки.
Я с каждым утром встаю,
и с каждым утром гляжу,
как сыплет шрапнель-- и уют
земной обращается в жуть.
Бывает, что встать не могу,
не хочется света лицу--
я сплю и кормлю на лугу
ночную овцу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
In The Trench
Every night I sleep,
And every night I dream
That I'm strolling with my sheep
By the old stream.
Every morn I wake,
And every morn I stand
And watch the shrapnel break
On the smashed land.
Some night I’ll fall asleep,
And will not wake at dawn.
I'll lie and feed my sheep
On a green lawn.
1917
Leon Gellert (1892-1977)
Леон Геллерт, "Желавшему умереть"
Допустим, ты мертвец... Глаза открою смело—
не эти, новые—,
своё оставлю тело:
как плащ его я сброшу,
так змей меняет кожу,
сниму покровы я.
И по-над лестницей в убогую каморку
взлечу я, чтоб тебя
найти в покое горьком:
глаза соля ночами,
ты дремлешь, опечален,
на креслице скрипя.
А ты привык оплакивать свою кончину,
что долго ждёт тебя,
слеза чья ищет, чинно
ползя вниз по щеке,
земное вдалеке
и Рай, где не скорбят.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
To a Man who Wished to Die
And now that you are dead, - If I should die
Upon this ground,
And open my new eye,
I’d leave my body dead,
Just like a garment shed
Without a sound;
And go to you within that dingy room
Above the stair,
To find you in the gloom,
As though you sadly dozed,
With dead eyes partly closed,
Within your chair.
Then would I find you sad, who used to weep
At death’s delay;
And I would notice creep
Upon your cheek a tear
At finding Heaven so near,
And Earth so far away.
July 1915
by Leon Gellert
1892-1977
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255325
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.04.2011
I.
Всё, всё и весь сухих миров рычаг,
эстрада льда, застывший океан,
вcё, что из смазки, фунт лавы.
Город весны, раб жёрнова, цветок
верти`т землёй-- и городов стога
она кладёт огню в роток.
Вот плоть моя, нагой товарищ мой,
из моря вымя, завтра железа`,
подкожный червь и борозда с ногой.
Всё, всё и всё, кто любит труп рыча,
кипящий костный мозг, грех и слеза,
всё плотское, сухих миров рычаг.
II.
Побудки мира не страшись, мой смертный,
не бойся синтетических кровей,
ни сталегранного мотора-сердца.
Не бойся поступи, что сеет-мелет,
косы и дула,-- в браке нож острей,--
ни скрежета в любовном деле.
Мой человек из сути плоти этой,
знай ныне край свой, и порок,
и клеть для косоглазой смерти.
Знай, суть моя, соборнейший рычаг,
не бойся, если голос гнёт курок,
гляди: любовь ведомых горяча.
III.
Всё-всё и всех миров cухие пары,
дух с самкой, муж заразный с маткой
мозгов своих бесплотнных зарев.
Всё, что водой и млеком во плоти,
что на меня ложится с боем скаткой,
в миров квадрат погибельно кати.
Цветок, цветок народной плавки,
о свет в зените, спаренный росток
и видимое плотью пламя.
Из моря, масла в колесе,
чехол, могила, медный кровоток,
цветок, цветок, всё-всё и все.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
All All And All The Dry Worlds Lever
I.
All all and all the dry worlds lever,
Stage of the ice, the solid ocean,
All from the oil, the pound of lava.
City of spring, the governed flower,
Turns in the earth that turns the ashen
Towns around on a wheel of fire.
How now my flesh, my naked fellow,
Dug of the sea, the glanded morrow,
Worm in the scalp, the staked and fallow.
All all and all, the corpse's lover,
Skinny as sin, the foaming marrow,
All of the flesh, the dry worlds lever.
II.
Fear not the waking world, my mortal,
Fear not the flat, synthetic blood,
Nor the heart in the ribbing metal.
Fear not the tread, the seeded milling,
The trigger and scythe, the bridal blade,
Nor the flint in the lover's mauling.
Man of my flesh, the jawbone riven,
Know now the flesh's lock and vice,
And the cage for the scythe-eyed raver.
Know, O my bone, the jointed lever,
Fear not the screws that turn the voice,
And the face to the driven lover.
III.
All all and all the dry worlds couple,
Ghost with her ghost, contagious man
With the womb of his shapeless people.
All that shapes from the caul and suckle,
Stroke of mechanical flesh on mine,
Square in these worlds the mortal circle.
Flower, flower the people's fusion,
O light in zenith, the coupled bud,
And the flame in the flesh's vision.
Out of the sea, the drive of oil,
Socket and grave, the brassy blood,
Flower, flower, all all and all.
Dylan Thomas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255248
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.04.2011
Кэтрин Мэнсфилд, "Смех бабочки"
Посреди наших тарелок с овсянкой
были нарисованы голубые бабочки,
и что ни утро, мы наперегонки открывали их.
Раз бабушка сказала: "Не ешьте бедную бабочку".
Мы рассмеялись.
Она часто повторялась —и всегда мы смеялись в ответ.
Это выглядело как милая, приятная шутка.
Я верила, что одним прекрасным утром
бабочка, дробно как никто ещё в мире смеясь,
вспорхнёт с наших тарелок
и усядется на бабушкино колено.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Butterfly Laughter
In the middle of our porridge plates
There was a blue butterfly painted
And each morning we tried who should reach the butterfly first.
Then the Grandmother said: "Do not eat the poor butterfly."
That made us laugh.
Always she said it and always it started us laughing.
It seemed such a sweet little joke.
I was certain that one fine morning
The butterfly would fly out of our plates,
Laughing the teeniest laugh in the world,
And perch on the Grandmother's lap.
Katherine Mansfield (1888-1923)
Кэтрин Мэнсфилд,"Зимняя песня"
Дождь и ветер, ветер, дождь.
Лето будет? Снова дрожь.
Дождь по крышам, мостовой,
мочит ноги с головой,
хоть бегут они что сил
с ветром. Дождь, ты нам немил.
С градом снег, что нам не всласть.
Что, Зима, ты зажилась?
Как ребятам бедным быть:
печки нечем им топить—
песни жарко не горят?
С градом снег, и снег, и град.
Лёд до дна, в ведре вода
смёрзлась, в ней осколки льда.
Глянь, малиновки красны
кушать просят, нам видны.
Ах, олени, как вам вихрь?
Лёд белы`м-бело горит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Winter Song
Rain and wind, and wind and rain.
Will the Summer come again?
Rain on houses, on the street,
Wetting all the people's feet,
Though they run with might and main.
Rain and wind, and wind and rain.
Snow and sleet, and sleet and snow.
Will the Winter never go?
What do beggar children do
With no fire to cuddle to,
P'raps with nowhere warm to go?
Snow and sleet, and sleet and snow.
Hail and ice, and ice and hail,
Water frozen in the pail.
See the robins, brown and red,
They are waiting to be fed.
Poor dears, battling in the gale!
Hail and ice, and ice and hail.
Katherine Mansfield (1888-1923)
Кэтрин Мэнсфилд, "Ромашковый чай"
Там на небе сияет звёздный рой;
тут нам слышен стон дальний моря.
Ах, миндаль, ты от ветра цвет укрой,
что погоде зря покорен!
Год назад я не думала незвзначай
во своей усадьбе ужасной,
что я с Ли пригублю ромашковый чай,
рядом сидя, тесно прижавшись.
Месяц ясный рогат и легок, на нём
ведьма звёзды метлой вращает;
шмеля пилит под светлячком
гоблин —нарцисс головкой качает.
Нам сто лет на двоих или десять всего,
столь малы мы, мудры, статуэтки!
Я коленом касаюсь колена его
под столом, упрямо и метко.
Наши ставни закрыты, пригашен огонь,
умывальник по капле баючит;
нам на стенах-- кастрюли, их тени ого,
а чернеют как круглые тучи.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
вариант:
Там небо в звёздах воссияло всё;
здесь еле слышен океанский стон.
увы, цветочки миндаля! трясёт
деревья ветер, верно воет он.
Едва казалось мне лишь год назад,
что чай ромашковый в коттежде Ли
мне пить придётся. И хозяин рад,
присевши рядом, в чашку мне подлить.
Легок как ведьмы взлёт, рожок луны
как на ладони виден; режет гоблин
при светлячке шмеля, они видны
нарциссу бледно-жёлтому до боли.
По пятьдесят нам, может, и по пять:
мудры, малы, нам в углу не тесно!
Колени наши под столом опять
соприкоснулись интересно.
Закрыты ставни, тает огонёк,
из бочки мирно пиво каплет;
Кастрюлей тени —стенке уголёк—
круглы, черны, ах, чтоб они пропали.
Camomile Tea
Outside the sky is light with stars;
There's a hollow roaring from the sea.
And, alas! for the little almond flowers,
The wind is shaking the almond tree.
How little I thought, a year ago,
In the horrible cottage upon the Lee
That he and I should be sitting so
And sipping a cup of camomile tea.
Light as feathers the witches fly,
The horn of the moon is plain to see;
By a firefly under a jonquil flower
A goblin toasts a bumble-bee.
We might be fifty, we might be five,
So snug, so compact, so wise are we!
Under the kitchen-table leg
My knee is pressing against his knee.
Our shutters are shut, the fire is low,
The tap is dripping peacefully;
The saucepan shadows on the wall
Are black and round and plain to see.
Katherine Mansfield (1888-1923)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255148
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.04.2011
When Once the Twilight Locks No Longer
When once the twilight locks no longer
Locked in the long worm of my finger
Nor damned the sea that sped about my fist,
The mouth of time sucked, like a sponge,
The milky acid on each hinge,
And swallowed dry the waters of the breast.
When the galactic sea was sucked
And all the dry seabed unlocked,
I sent my creature scouting on the globe,
That globe itself of hair and bone
That, sewn to me by nerve and brain,
Had stringed my flask of matter to his rib.
My fuses are timed to charge his heart,
He blew like powder to the light
And held a little sabbath with the sun,
But when the stars, assuming shape,
Drew in his eyes the straws of sleep
He drowned his father's magics in a dream.
All issue armoured, of the grave,
The redhaired cancer still alive,
The cataracted eyes that filmed their cloth;
Some dead undid their bushy jaws,
And bags of blood let out their flies;
He had by heart the Christ-cross-row of death.
Sleep navigates the tides of time;
The dry Sargasso of the tomb
Gives up its dead to such a working sea;
And sleep rolls mute above the beds
Where fishes' food is fed the shades
Who periscope through flowers to the sky.
When once the twilight screws were turned,
And mother milk was stiff as sand,
I sent my own ambassador to light;
By trick or chance he fell asleep
And conjured up a carcass shape
To rob me of my fluids in his heart.
Awake, my sleeper, to the sun,
A worker in the morning town,
And leave the poppied pickthank where he lies;
The fences of the light are down,
All but the briskest riders thrown
And worlds hang on the trees.
Dylan Thomas
Дилан Томас, "Когда бы сумрак в пальце этом..."
Когда бы сумрак в пальце этом
окуклившимся червем не держал,
ни про`клятое море кулака,
ни всасывающий время губку-рот,
молочную с суставах кислоту,
не поглощал бы влагу из груди.
Как высосут галактик океан
и обнаружится сухое дно,
разведать этот шар я вышлю тварь
шарообразную, из власья и костей,
а нервы и мозги ей приторочат флягу
материи, мою на поясок её.
Я б сердце выплавил и зарядил ему;
он, невесом как пыль, взлетел к лучам--
и побратался с солнцем, но ,горды
своей отдельностью, созвездия глаза
соломою засыпали ему:
меня, отца он сном околдовал.
В броне весь выводок могил,
лишь рыжевласый рак живой
да узкий взгляд, что ценит их плащи;
и мертвецы разжали рты-кусты,
и сгустки крови выпустили мух;
он помнил ряд крестов-Христов-смертей.
Сон управляет токами времён;
могила-омут мёртвого сдаёт
трудящемуся морю, чей прибой
кроватей не тревожит, чей платктон
питает тени-рыбы, что глядят
сквозь перископы маков в этот мир.
Когда б качнулись сумерек винты,
песком свернулось млеко матерей;
лучам я б снарядил посла,
что вдруг, то ль с умыслом, уснёт,
наколдовав себе каркас,
своё чтоб сердце напоить моим.
Проснись, сновидец, солнце уж
по утреннему городу метёт,
оставь свой благодарный мак,
ведь плетни света полонили дол,
лишь конница не вылетела вон,
в саду висят твои миры.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Дилан Томас, "Речения молитвы"
Разными словами молитвы рекутся
мальчиком у постели и на лестинице мужем,
что взбирается к умирающей любимой--
одного не заботит, к кому он придёт во сне;
другой в слезах, ведь подруга умрёт--
и ,темны в речах, ясно, взлетят они
в отвечающие небеса с земли зелёной,
мужские с лестницы, детские с постели.
По-разному обе молитвы звучат,
но сон без опаски и смертная любовь--
одно летучее горе. Кто будет утешен?
Мальчику спать сладко или мужу плакать?
Разных молитв рекомые слова
скоро мертвы-- и муж на лестнице
вечером встретит не смертницу, но живую,
заботливо согретую им любимую наверху.
А мальчик, безразличный к адресату молитвы,
потонет в горе, что глубже могилы,
и во сне заметит тёмный, цепкий вгляд
волокущий его по лестнице к мёртвой.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Conversation of Prayer
The conversation of prayers about to be said
By the child going to bed and the man on the stairs
Who climbs to his dying love in her high room,
The one not caring to whom in his sleep he will move
And the other full of tears that she will be dead,
Turns in the dark on the sound they know will arise
Into the answering skies from the green ground,
From the man on the stairs and the child by his bed.
The sound about to be said in the two prayers
For the sleep in a safe land and the love who dies
Will be the same grief flying. Whom shall they calm?
Shall the child sleep unharmed or the man be crying?
The conversation of prayers about to be said
Turns on the quick and the dead, and the man on the stair
To-night shall find no dying but alive and warm
In the fire of his care his love in the high room.
And the child not caring to whom he climbs his prayer
Shall drown in a grief as deep as his made grave,
And mark the dark eyed wave, through the eyes of sleep,
Dragging him up the stairs to one who lies dead.
Dylan Thomas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=255119
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.04.2011
Кейт Дуглас (24. 01.1920 - 9. 06. 1944), "Нож"
Как объяснить мне это? Твои глаза--
проходы гротов, сквозь них
я из чудесных покоев теку
к морю благому, ко дню ясному;
из них, укромных, я гляжу и грёжу.
Волосы твои, по-моему, водопад
чёрный, остуженный, сказкой
по думам моим, он вмиг
рубашкой стал мне, голому
без нитей по утрам и вечерами.
Я что ни миг мёртв в теле твоём:
мавение бедра несёт меня
из могилы в город дальний...
от грудей в дюнах ткани, одетых в сумрак,
сладостных чаш плоти, я полон слёз.
Да, коснувшись пальцами, мы стали
мирами, звёздами, морями, мысами, хаосом
буйства стихий вне форм и времени,
минуя долгие чудеса, снизошли,
обнимаясь, уцелевшие, на наш остров.
Думаю, это было с нами вместе,
хоть теперь палец твой расколдован,
а взгляд твой пытает обычные улицы.
Говорю с тобою? Значит я фото-
-портрет, мертвец, голубь-почтарь.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Knife
Can I explain this to you? Your eyes
are entrances the mouths of caves
I issue from wonderful interiors
upon a blessed sea and a fine day,
from inside these caves I look and dream.
Your hair explicable as a waterfall
in some black liquid cooled by legend
fell across my thought in a moment
became a garment I am naked without
lines drawn across through morning and evening.
And in your body each minute I died
moving your thigh could disinter me
from a grave in a distant city:
your breasts deserted by cloth, clothed in twilight
filled me with tears, sweet cups of flesh.
Yes, to touch two fingers made us worlds
stars, waters, promontories, chaos
swooning in elements without form or time
come down through long seas among sea marvels
embracing like survivors in our islands.
This I think happened to us together
though now no shadow of it flickers in your hands
your eyes look down on ordinary streets
If I talk to you I might be a bird
with a message, a dead man, a photograph.
Keith Douglas
Кейт Дуглас, "Как убить"
Под параболой мяча детка
обращается в мужчину.
Я слишком засмотрелся ввысь.
Мяч в руку мне упал, он пел
из кулака: "Открой, открой,
узри дар устроенный убивать".
Вот вижу на риске окуляра
идущего на погибель солдата.
Он улыбчив, манеры его
маменькины и уж иные.
Провода в лицо... Кричу
"ВОТ". Смерть, как своя, слышит--
и глянь, прах-мужа сделала
из мужа-плоти. Это я
колдую. Проклят, я был доволен
любовью враспыл так, чтоб волны
её странствовали в порожнее.
Убить не родить, это просто.
Невесомая комариха торкает
тень-кроху свою на камне,
а с бесконечно пуще легко
сходятся человек с тенью.
Взрываясь. Когда близится смерть-
-комариха, тень это человек.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
How To Kill by Keith Douglas
Under the parabola of a ball,
a child turning into a man,
I looked into the air too long.
The ball fell in my hand, it sang
in the closed fist: Open Open
Behold a gift designed to kill.
Now in my dial of glass appears
the soldier who is going to die.
He smiles, and moves about in ways
his mother knows, habits of his.
The wires touch his face: I cry
NOW. Death, like a familiar, hears
And look, has made a man of dust
of a man of flesh. This sorcery
I do. Being damned, I am amused
to see the centre of love diffused
and the wave of love travel into vacancy.
How easy it is to make a ghost.
The weightless mosquito touches
her tiny shadow on the stone,
and with how like, how infinite
a lightness, man and shadow meet.
They fuse. A shadow is a man
when the mosquito death approaches
Кeith Douglas
Кейт Дуглас, "Vergissmeinnicht"*
Три недели долой. Экипажу отбой
по ночным кошмарам, туда
где шёл бой, увидали: солдат
растянулся на башне в зной.
Пушка хмурая знает вес
свой, а тени чуток. Тогда
он с наскоку подбил мой танк--
будто вышел из дула бес.
Смотри, сувенир. Девушки его
блокнот, обесчещен пороха огнём,
на нём:"Шеффи. Vergissmeinnicht."*
Готический шрифт.
Довольны, мы смотрели на него
свысока,-- злости след простыл,--
смеялись над крепким, литым
мавзолеем над сгнившим врагом.
Она б это увидев, застыла в слезах:
ползают трупные мухи по нему;
прах на её бумажных глазах--
их живота его склизлая муть.
Здесь смешаны любимый и убийца,
у которого одно сердце и тело.
К смерти солдат одинок стремится--
она любимую насмерть задела.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "не забудь меня (обо мне)" ,нем.,--прим. перев.
Vergissmeinnicht
Three weeks gone and the combatants gone
returning over the nightmare ground
we found the place again, and found
the soldier sprawling in the sun.
The frowning barrel of his gun
overshadowing. As we came on
that day, he hit my tank with one
like the entry of a demon.
Look. Here in the gunpit spoil
the dishonoured picture of his girl
who has put: Steffi. Vergissmeinnicht.
in a copybook gothic script.
We see him almost with content,
abased, and seeming to have paid
and mocked at by his own equipment
that's hard and good when he's decayed.
But she would weep to see today
how on his skin the swart flies move;
the dust upon the paper eye
and the burst stomach like a cave.
For here the lover and killer are mingled
who had one body and one heart.
And death who had the soldier singled
has done the lover mortal hurt.
Keith Douglas
Кейт Дуглас, "Каирский выступ"
Мне выпить или отрезать себе пирога?
сириец-квашня, несколько слов по-английски;
а вот турчанка, говорит, принцесса-- танцуя,
ясно, парит? Или Марсель, парижанка,
вечно занята унылым своим любимым мертвецом,
чьи все фотографии и письма хранит
в пачке, клеймённые фиолетовым "Decede"*
В динамике всё это сдобрено жасминовой вонью.
А вот и уличные, посвятившие себя спанью:
зловоние и кислятина, противные крики
не вредят их преданности дрёме
день-деньской весь покотом они на мостовой,
подрперчены фатализмом и гашишем. Женщины
суют деткам пергаментные груди,
подпись Гольбейна. Но его траченный бел город--
нечто в рамках мировых конвенций...
Марсель побоку её галльский флёр и трагедия,
когда вдруг она кричит по-арабски
фаэтонщику, вот как сносится
с сомнамбулами и безногими попрошайками--
все они тут одним мvромъ мазаны, знаете ли, все.
Но, тронувшись, за день ты добираешься в новый мир,
чья зелень железная:
разбитые танки; расплющенные бочки, это сельдерей;
металлическая ежевика без цветов и ягод;
и тут всякие удобрения-- представь себе
собственно мертвецов, их ботинки, одежду и прочее,
это вразброс на поле; безголовый
с пачкой шоколада и с сувениром из Триполи.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Cairo Jag
Shall I get drunk or cut myself a piece of cake,
a pasty Syrian with a few words of English
or the Turk who says she is a princess--she dances
apparently by levitation? Or Marcelle, Parisienne
always preoccupied with her dull dead lover:
she has all the photographs and his letters
tied in a bundle and stamped Decede in mauve ink.
All this takes place in a stink of jasmin.
But there are the streets dedicated to sleep
stenches and the sour smells, the sour cries
do not disturb their application to slumber
all day, scattered on the pavement like rags
afflicted with fatalism and hashish. The women
offering their children brown-paper breasts
dry and twisted, elongated like the skull,
Holbein's signature. But his stained white town
is something in accordance with mundane conventions-
Marcelle drops her Gallic airs and tragedy
suddenly shrieks in Arabic about the fare
with the cabman, links herself so
with the somnambulists and legless beggars:
it is all one, all as you have heard.
But by a day's travelling you reach a new world
the vegetation is of iron
dead tanks, gun barrels split like celery
the metal brambles have no flowers or berries
and there are all sorts of manure, you can imagine
the dead themselves, their boots, clothes and possessions
clinging to the ground, a man with no head
has a packet of chocolate and a souvenir of Tripoli.
Keith Douglas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254938
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.04.2011
Роберт Пенн Уоррен, "Соседский ребёнок"
Дитя дефективно, ведь мать его принимала
таблетки* чтобы себя не угробить
при семерых исчадиях в грязной трущобе--
напрасно, плохо: вышел этот урод малый.
Сестре двенадцать. Красива, хоть икону пиши.
Она с уродом весь день, сама любовь, как в сказке.
Научила его делать "чао" по-итальянски.
Он руку корчит с приветом. Она улыбается от души.
Иду мимо-- и это благолепие меня бесит.
Ненависть в сердце? Дура, она не знает, как трудно
и невесело оправдаться или смириться с гру`дой
уродливой жира или с естества местью.
Свободен ли, тесен этот, особый покрой
красоты благословения? Нам надо верить, надеяться, что
мудрость души сродни красоте, пока та течёт,
не распылена в прибое бури мировой!
Я думаю о вашем диве вне имперских, звёздных взысков и стремнин.
Я тяну улыбку, "чао-чао" говоря, и размышляю: "Это миръ".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* по-моему, не противозачаточные, а печально известное побочными эффектами седативное снотворное "талидомид"; погуглите "талидомидовая трагедия", --прим. перев.
оригинальный текст см. антология "Американская поэзия в русских переводах. XIX- XX вв.", Москва, "Радуга", 1983, стр. 348. Там же перевдо О.Чухонцева:
"... Пусть венчик радости твоей-- ориентир
Здесь, где империи крошатся и светила.
Я улыбаюсь: -- Чао, чао!-- через силу
И говорю, махнув рукою: -- Это мир." (последний катрен)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254844
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.04.2011
Харт Крейн, "Великие равнины"
Малы, койотов* голосята
не устают...
Они "урр-а" кладут трикратно
театру, всаднику, вагону спальному—
и всем беззлобно, как луне.
Чего им не увидеть, ах!
Увы, минутам счёт,
мир вёрток стал теперь! Они
в шелках не нежатся... руки
их просит томагавк.
Фифи им кланяется, пудель пляшет
в угоду им у Лотти Ханидью, экрана
королевы, на коленях в направленьи
Невады и законникам согласно.
И верно, оживает старина;
гортанный клич, бывало, охлаждал
носы прижатые к стеклу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* от ацтекского "койотль"= "божественная собака"; койоты очень голосисты и проворны; это стихотворение Харта Крейна очень популярно в США, оно вроде визитной карточки Великой равнины,—прим. перев.
The Great Western Plains
The little voices of the prairie dogs
Are tireless...
They will give three hurrahs
Alike to stage, equestrian, and pullman,
And all unstingingly as to the moon.
And Fifi's bows and poodle ease
Whirl by them centred on the lap
Of Lottie Honeydew, movie queen,
Toward lawyers and Nevada.
And how much more they cannot see!
Alas, there is so little time,
The world moves by so fast these days!
Burrowing in silk is not their way—
And yet they know the tomahawk.
Indeed, old memories come back to life;
Pathetic yelps have sometimes greeted
Noses pressed against the glass.
Hart Crane
Харт Крейн, "Легенда"
Как зеркало безмолвны, откровенны,
реальности ныряют в тишину у...
Я не готов к покаянию,
и сожалений не приемлю. Ведь мотылька
отмаливает лишь тихое
поклонное пламя. А трепетные
в белых падающих хлопьях
поцелуи...
Стоят всех дарений.
Их надо усвоить...
Этот раскол и это горение,
но лишь того, кто
тратит себя снова.
Дваджы и дважды,
(снова курящее напоминание,
астральный двойник в крови!) и снова.
Пока блестящая логика победит,
без шёпота, достоверная
как зеркало.
Затем, по капле кислоты, изящный плач
гармонию застойную пронижет...
бросок для всех, кто втаптывает в полдень
легенду младости своей.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Legend
As silent as a mirror is believed
Realities plunge in silence by...
I am not ready for repentance;
Nor to match regrets. For the moth
Bends no more than the still
Imploring flame. And tremorous
In the white falling flakes
Kisses are,—
The only worth all granting.
It is to be learned—
This cleaving and this burning,
But only by the one who
Spends out himself again.
Twice and twice
(Again the smoking souvenir,
Bleeding eidolon!) and yet again.
Until the bright logic is won
Unwhispering as a mirror
Is believed.
Then, drop by caustic drop, a perfect cry
Shall string some constant harmony,—
Relentless caper for all those who step
The legend of their youth into the noon.
Hart Crane
Харт Крейн, "Интерьер"
Утрачен лампою интим,
ведь комната бедна.
О злато серости, прости...
наш бархат, тишина!
Украдкой-- миру, им молчок—
нам нужен лишь покой:
здесь распускается цветок
любви в золе деньской.
Пусть даже мир вломится, он
ревнив-хитёр, грозя—
улыбкой встретим мы поклон
и жалостью "нельзя".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Interior
It sheds a shy solemnity,
This lamp in our poor room.
O grey and gold amenity,—
Silence and gentle gloom!
Wide from the world, a stolen hour
We claim, and none may know
How love blooms like a tardy flower
Here in the day's after-glow.
And even should the world break in
With jealous threat and guile,
The world, at last, must bow and win
Our pity and a smile.
Hart Crane
Харт Крейн, "Забывчивость"
Забывчивость подобна песне,
что вольно странствует вне ритма.
Она что птица, крылья чиь смиренны,
раскинуты и недвижи`мы...
--без устали парящей на ветру.
Забывчивость что дождь в ночи`,
иль-- старый дом в лесу, иль детка.
Забывчивость бела ...как дерево нагое;
она сивиллу фору дать способна или
похоронить богов.
Я помню много от забывчивости, помню.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Forgetfulness
Forgetfulness is like a song
That, freed from beat and measure, wanders.
Forgetfulness is like a bird whose wings are reconciled,
Outspread and motionless,—
A bird that coasts the wind unwearyingly.
Forgetfulness is rain at night,
Or an old house in a forest,—or a child.
Forgetfulness is white,—white as a blasted tree,
And it may stun the sybil into prophecy,
Or bury the Gods.
I can remember much forgetfulness.
Hart Crane
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254729
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.04.2011
To Brooklyn Bridge
How many dawns, chill from his rippling rest
The seagull's wings shall dip and pivot him,
Shedding white rings of tumult, building high
Over the chained bay waters Liberty--
Then, with inviolate curve, forsake our eyes
As apparitional as sails that cross
Some page of figures to be filed away;
--Till elevators drop us from our day...
I think of cinemas, panoramic sleights
With multitudes bent toward some flashing scene
Never disclosed, but hastened to again,
Foretold to other eyes on the same screen;
And Thee, across the harbor, silver-paced
As though the sun took step of thee, yet left
Some motion ever unspent in thy stride,--
Implicitly thy freedom staying thee!
Out of some subway scuttle, cell or loft
A bedlamite speeds to thy parapets,
Tilting there momently, shrill shirt ballooning,
A jest falls from the speechless caravan.
Down Wall, from girder into street noon leaks,
A rip-tooth of the sky's acetylene;
All afternoon the cloud-flown derricks turn...
Thy cables breathe the North Atlantic still.
And obscure as that heaven of the Jews,
Thy guerdon . . . Accolade thou dost bestow
Of anonymity time cannot raise:
Vibrant reprieve and pardon thou dost show.
O harp and altar, of the fury fused,
(How could mere toil align thy choiring strings!)
Terrific threshold of the prophet's pledge,
Prayer of pariah, and the lover's cry,--
Again the traffic lights that skim thy swift
Unfractioned idiom, immaculate sigh of stars,
Beading thy path--condense eternity:
And we have seen night lifted in thine arms.
Under thy shadow by the piers I waited;
Only in darkness is thy shadow clear.
The City's fiery parcels all undone,
Already snow submerges an iron year...
O Sleepless as the river under thee,
Vaulting the sea, the prairies' dreaming sod,
Unto us lowliest sometime sweep, descend
And of the curveship lend a myth to God.
Hart Crane
Харт Крейн, "Бруклинскому мосту"
Сколь зорь ещё качающимся чайкам,
вертясь, плескаться крыльями и сеять
толкучий белый перезвон ему
над оцеплённой бухтой вод Свободы?..
Пока кривая эта, парус, призрак,
не удалится с наших глаз-- она
крестя, перечеркнёт какой-то счёт;
пока нас выбросит подъёмник века...
Похоже на кино: мельканье кадров
влечёт, блистая, толп глаза-- темнит,
и спешно повторяется, пророчит
иной толпе на том же полотне...
А Ты поток кроишь, серебрян шагом,
как будто солнца золото таишь--
куда покруче мог бы развернуться,
а то что замер-- волюшка твоя!
Из чердаков, каморок, из сабвея
дурак стремглавый к парапетам мчит--
поклон кладёт, рубаха пузырём...
ему вослед усмешка каравана.
По полудё`нным улицам течёт
оскал твой, газом солнца опалённый:
маячат банкам тени гильотин...
Атлантикою дышат кабеля.
Как небо Иудеи смутен дар твой,
он-- церемониальный меч, который
в час безымянный не разит голов,
на дрожь неясную и милость скорый.
О арфа и алтарь, и слиток ярый
(танталов труд натягивать тьму струн),
пророка язвы, рабского молебна,
экстаза вопля круче ты, порог...
Вновь огоньки твои, акцент иерогли`фа
единого-- звёзд непророчный взмах
сгустил века и в вечность устремился:
мы видим в небе ночь в твоих руках.
У пирсов ждал я, под твоею тенью,
что в тьме кромешной видима. И вот
померкли огненные ляпы Сити:
потоп снегов покрыл железный год...
Неспящий как река, что под тобою,
мечтатель прерий, через море скок!
Ничтожнейшее часом к нам нисходит--
и росчерком кривым научен Бог.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Chaplinesque
We will make our meek adjustments,
Contented with such random consolations
As the wind deposits
In slithered and too ample pockets.
For we can still love the world, who find
A famished kitten on the step, and know
Recesses for it from the fury of the street,
Or warm torn elbow coverts.
We will sidestep, and to the final smirk
Dally the doom of that inevitable thumb
That slowly chafes its puckered index toward us,
Facing the dull squint with what innocence
And what surprise!
And yet these fine collapses are not lies
More than the pirouettes of any pliant cane;
Our obsequies are, in a way, no enterprise.
We can evade you, and all else but the heart:
What blame to us if the heart live on.
The game enforces smirks; but we have seen
The moon in lonely alleys make
A grail of laughter of an empty ash can,
And through all sound of gaiety and quest
Have heard a kitten in the wilderness.
Harold Hart Crane
Харт Крейн, "Чаплинеска"
Довольные редкими утешениями,
мы уступчиво прихорашиваем души,
будто ветру впрок
засаленные и растянутые карманы.
Мы-то пока любим мир, кой заметит
оголодавшего котёнка и, бывает,
подаст ему из уличной суматохи,
или из тёплого, угловатого, тесного уюта.
Нам пятиться до финальной ухмылки
праздной судьбы, до её неизбежного
врассрочку кивка большого пальца,
под её унылым косым взглядом ,ах невинным,
ах удивлённым!
И всё же эти искусные промашки
не лживее пируэтов любой трости;
наши похороны, однако, не большое дело.
Мы увернёмся от тебя, от всего, но сердце,
не обманешь, в чём нет нашей вины.
Игра требует ухмылок, но мы увидели,
как луна в одиноких аллеях делает
грааль смеха из пустой пепельницы,
а сквозь гам веселья и гонок
мы расслышали котёнка под ногами.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254511
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 17.04.2011
Я мимо узников шагаю на большак.
Они в поленницах лежат,
как отсыревшие дрова, их трупы
сочатся гноем или кровью скупо
вблизи обугленного склада. К ним не подходят
по старой моде,
чтоб выдернуть "начинку" из зубов;
один, конический и тёмный, им венок готов
на братскую могилу— тоже горе.
Лист жив, но сморен,
он кроется под соснами, которых
не губит порох;
вздыхают ветки: зелень, тишь, вздыхающая миля;
в конторе мётрвой жили-были
бухгалтера-учётчики... Был год, когда
они прислали миллион сюда:
здесь люди были пущены в расход, в распыл.
Добро и зло, душевный пыл,
всё что в телах их было,
пошло на мыло.
Я крашу жёлтую сосновую звезду,
под гвоздь кладу,
и вкапываю знак в ту землю, что пригреет
своих евреев,
убежище им даст. Но белую, убогую звезду...
она мертва, мала,
ничто не значит, не сулит им; дым
её коптит— она, шутя, желтеет;
мелированы пеплом иглы хвойного венка;
людская копоть с неба-потолка
дари`т дубравам чёрным смертников рубашку,
последнюю и общую, как этот выдох тяжкий
из дымаря чудовищного... Хохочу
я неуёмно, громко;
звезда смеётся веку-палачу
в лицо; звезда людей на кромке!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Camp in the Prussian Forest
I walk beside the prisoners to the road.
Load on puffed load,
Their corpses, stacked like sodden wood,
Lie barred or galled with blood
By the charred warehouse. No one comes to-day
In the old way
To knock the fillings from their teeth;
The dark, coned, common wreath
Is plaited for their grave - a kind of grief.
The living leaf
Clings to the planted profitable
Pine if it is able;
The boughs sigh, mile on green, calm, breathing mile,
From this dead file
The planners ruled for them. . One year
They sent a million here:
Here men were drunk like water, burnt like wood.
The fat of good
and evil, the breast's star of hope
were rendered into soap.
I paint the star I sawed from yellow pine -
And plant the sign
In soil that does not yet refuse
Its usual Jews
Their first asylum. But the white, dwarfed star -
This dead white star -
Hides nothing, pays for nothing; smoke
Fouls it, a yellow joke,
The needles of the wreath are chalked with ash,
A filmy trash
Litters the black woods with the death
of men; and one last breath
Curls from the monstrous chimney... I laugh aloud
Again and again;
The star laughs from its rotting shroud
Of flesh. O star of men!
Randall Jarrell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254311
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 17.04.2011
Сомкнулись веки. Он соснуть решил.
На грудь седая ёжик-голова,
трясётся. Спят в портфеле барыши.
"Бедняга, утомился-то,"— молва.
"Бедняк, бедняк,"— стократен щебет птиц
над ним, несомым чинно на джампане**
туземками босыми. Вздохов блиц
его в покой с собой согласно манит.
Не думал он. Иначе б вспомнить мог,
порыв души, сердечное теченье
на эту мель. Крушения итог...
Перед концом укрылась память тенью.
Открыв глаза, он тут заметил бы
своих носильщиц смуглых, обнажённых.
Но даже здесь не голоден он был.
Довольно и того, что рядом жёны.
Довольно флейты горнего вина
и склонов мшистых макового млека,
когда вокруг тебя цветёт весна.
Провал желанный принял человека.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* в плацкартном вагоне для курящих;
**то же, что и паланкин; это слово из урду заимствовано "хиндуинглишем" и встречается, например, в текстах Р.Киплинга; см. тж.
http://www.serann.ru/t/t77.html, —прим. перев.
In the Smoking Car*
The eyelids meet. He'll catch a little nap.
The grizzled, crew-cut head drops to his chest.
It shakes above the briefcase on his lap.
Close voices breathe, "Poor sweet, he did his best."
"Poor sweet, poor sweet," the bird-hushed glades repeat,
Through which in quiet pomp his litter goes,
Carried by native girls with naked feet.
A sighing stream concurs in his repose.
Could he but think, he might recall to mind
The righteous mutiny or sudden gale
That beached him here; the dear ones left behind...
So near the ending, he forgets the tale.
Were he to lift his eyelids now, he might
Behold his maiden porters, brown and bare.
But even here he has no appetite.
It is enough to know that they are there.
Enough that now a honeyed music swells,
The gentle, mossed declivities begin,
And the whole air is full of flower-smells.
Failure, the longed-for valley, takes him in.
Richard Wilbur
Харт Крейн, "У могилы Мелвилла"
Часто под волной, вдали от мыса
грудные клетки, видел он: послы,
завет несли. Рёбра дюжинами ,он наблюдал,
о прах прибрежный бились, тёмные.
Крушения без рынд и кряканья:
Смерти миска-- в ней выкуп-- сливает осадок
библио-ссылок, сине-багровый иероглиф,
чудо-знамение в коридоры раковин.
Затем, в круговой тиши одного ширь-витка,
их ругань милела, злоба смирялась;
ледяные их глаза возводили алтари;
и голос, нем меж звёзд, им говорил.
Компа`с и секстант* уже не затевают
приливов... Высок в лазурных кручах,
плач одинокий не разбудит моряка.
Эту былинную тень лишь море тучит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* в переводе В. Топорова здесь упоминается ещё и астролябия; более совершенный секстант вытеснил квадрант,-- прим. перев.
At Melville's Tomb
Often beneath the wave, wide from this ledge
The dice of drowned men's bones he saw bequeath
An embassy. Their numbers as he watched,
Beat on the dusty shore and were obscured.
And wrecks passed without sound of bells,
The calyx of death's bounty giving back
A scattered chapter, livid hieroglyph,
The portent wound in corridors of shells.
Then in the circuit calm of one vast coil,
Its lashings charmed and malice reconciled,
Frosted eyes there were that lifted altars;
And silent answers crept across the stars.
Compass, quadrant and sextant contrive
No farther tides . . . High in the azure steeps
Monody shall not wake the mariner.
This fabulous shadow only the sea keeps.
Hart Crane
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254277
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.04.2011
Ричард Уилбер, "26 марта 1974 года"
(столетний юбилей Р.Фроста)
Был воздух юн, но холод землю перчил.
В лугах унылых, где гулял я, нечто
мне показалось, я не мог поверить.
Трава погибшая в снегу пестрела,
скользя, вздымала глыбы мерзлоты,
и пачкала ближайшую пусты`нь.
Что означала эта зыбь земная?
На что, закон природы отвергая,
посмертно малость воли обрести?
Я, замерев, моргал, пока постиг
факт жуткий, что похож на сон:
то был родник тщедушный, он
по личинам струился без следа.
Он шёл из вёсен, из пруда,
из снегом занесённой спящей гущи;
он вышел из зимы-земли дающей—
и вынес стужу недр с собой;
так разуму во благо сбой
и час потехи после суеты.
Здесь будут, я сказал, цветы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
March 26, 1974
(R.Frost 100th B'day)
The air was soft, the ground still cold.
In wet dull pastures where I strolled
Was something I could not believe.
Dead grass appeared to slide and heave,
Though still too frozen-flat to stir,
And rocks to twitch, and all to blur.
What was this rippling of the land?
Was matter getting out of hand
And making free with natural law?
I stopped and blinked, and then I saw
A fact as eerie as a dream.
There was a subtle flood of stream
Moving upon the face of things.
It came from standing pools and springs
And what of snow was still around;
It came of winter's giving ground
So that the freeze was coming out,
As when a set mind, blessed by doubt,
Relaxes into mother-wit.
Flowers, I said, will come of it.
Richard Wilbur
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254255
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.04.2011
Кэтрин Мэнсфилд "День в кровати"
Желаю с ветром не простыть,—
велик он, буйный, меткий,—
старухой самой древней быть,
не просто малой деткой.
День слишком долог, не зовёт
из дому детку в гости;
мне ветер страшен: не поёт,
рычит как из-за кости:
таким наш пёс ужасный был,
он рыскал и повсюду
хватал добычу, больно выл
к себе забравшись буду.
Мне няня шерстяную шаль
накинула на плечи.
Мала я слишком, трушу: жаль,
боюсь такой быть вечно.
А после чая снова день
мне показался, или
все разошлись, оставив лень
со мной: меня забыли.
Ох, не могу уснуть, хотя
лежу в кровати: ветер
ползёт и воет— угостят
его хоть чем-то дети?
A Day in Bed
I wish I had not got a cold,
The wind is big and wild,
I wish that I was very old,
Not just a little child.
Somehow the day is very long
Just keeping here, alone;
I do not like the big wind's song,
He's growling for a bone,
He's like an awful dog we had
Who used to creep around
And snatch at things—he was so bad,
With just that horrid sound.
I'm sitting up and nurse has made
Me wear a woolly shawl;
I wish I was not so afraid;
It's horrid to be small.
It really feels quite like a day
Since I have had my tea;
P'raps everybody's gone away
And just forgotten me.
And oh! I cannot go to sleep
Although I am in bed.
The wind keeps going creepy-creep
And waiting to be fed.
1923
Katherine Mansfield
Кэтрин Мэнсфилд, "Несколько правил для начинающих"
Детям уголь есть нельзя,
пачкать руки, корчить рожки
как у диких обезьян,
портить чистые одёжки.
Пусть привыкнут, груб указ:
за столом шуметь не надо;
что дают, то съесть за раз—
если смогут, будут рады.
Упадут-- не распускать
слёз, хоть, знаем, это больно;
нет... всегда есть рядом Мать—
расцелует и отмолит.
A Few Rules for Beginners
Babies must not eat the coal
And they must not make grimaces,
Nor in party dresses roll
And must never black their faces.
They must learn that pointing's rude,
They must sit quite still at table,
And must always eat the food
Put before them—if they're able.
If they fall, they must not cry,
Though it's known how painful this is;
No—there's always Mother by
Who will comfort them with kisses.
1923
Katherine Mansfield
Кэтрин Мэнсфилд, "Прекрасный день"
После ливня солнце светит
над долиной и над горкой;
в сад летите вольно, дети,
веселитесь, вам не горько.
Столько дней прошло унылых,
тёмных, мрачных... "Мистер Солнце
нас забыл, ему постылых,
не пошлёт привет в оконце?"
Росы кутают батистом
белым зелень и беседки;
первоцвет, пусть мал, неистов
на поляне и на ветке.
А фиалки в сборе: зонтик-
-зелен каждая раскрыла,
голубея, в Солнце тонет,
голубей, что небо было.
На сирени птах распелся--
и, задрав головку к Солнцу,
трель пустил, силён и весел,
веткой бьёт земле поклонцы.
Солнце ласковое! Спой же
ты ему: "Тебе спасибо
за цветы, за птиц, погожий
мистер Солнце, мир и прибыль!"
A Fine Day
After all the rain, the sun
Shines on hill and grassy mead;
Fly into the garden, child,
You are very glad indeed.
For the days have been so dull,
Oh, so special dark and drear,
That you told me, "Mr. Sun
Has forgotten we live here."
Dew upon the lily lawn,
Dew upon the garden beds;
Daintly from all the leaves
Pop the little primrose heads.
And the violets in the copse
With their parasols of green
Take a little peek at you;
They're the bluest you have seen.
On the lilac tree a bird
Singing first a little not,
Then a burst of happy song
Bubbles in his lifted throat.
O the sun, the comfy sun!
This the song that you must sing,
"Thank you for the birds, the flowers,
Thank you, sun, for everything."
Katherine Mansfield
(1888–1923)
переводы с английского Терджимана Кырымлы
см. сборник стихотворений Кэтрин Мэнсфилд по ссылке:
http://en.wikisource.org/wiki/Author:Katherine_Mansfield
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=254099
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.04.2011
Барак Обама, "Батя"
Сидя в своём кресле, в просторном и битом
кресле, окроплённом пеплом,
батя шёлкает каналы, глотает ещё
"Сигрэма"*, без содовой, и спрашивает,
на что я годен, молодой и зелёный,
которому не понять
хитрости-митрости мира, пока
живу на всём готовом;
я таращусь ему в фейс, с силой
упираюсь взглядом в лоб;
точно, ему невдомёк свои
тёмные, жидкие глаза, что
косят вразнобой,
и его ленивая, нежеланная, непроходящая
дрожь.
Я слушаю, киваю,
даже внимаю, пока не липну к его бледно-
-бежевой футболке, вопя,
вопя ему в уши, обвисшие,
с тяжёлыми мочками, а он всё точит
свой анекдот; вот я спрашиваю, почему
он такой несчастливый, на что он отвечает...
Но мне безразлично, ведь
он слишком затянул своё, и из-под
своего кресла я вытаскиваю
припасённое зеркало; смеюсь,
громко, кровь от его лица
к моему-- он всё мельче,
прыщик в моём мозгу, хоть
дави, как арбузное семечко
в щёпоти.
Батя глотает ещё, чистого;
вижу, на его шортах то же янтарное
пятно, что и на моих и
он заражает меня своим запахом: и я
с душком; он щёлкает каналы, декламирует стих,
что написал, когда его мать была жива,
встаёт, кричит и просит
обняться, а я уклоняюсь, мои
руки просто охватывают
его толстую, сальную шею, и широкую спину; однако,
я вижу свой фейс, обрамленный
батиными очками в чёрной оправе,
и знаю: он смеётся тоже.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "Сигрэм" популярная марка виски той же фирмы, что и "Чивас регал",—прим. перев.
Barack Obama, "POP"
Sitting in his seat, a seat broad and broken
In, sprinkled with ashes
Pop switches channels, takes another
Shot of Seagrams, neat, and asks
What to do with me, a green young man
Who fails to consider the
Flim and flam of the world, since
Things have been easy for me;
I stare hard at his face, a stare
That deflects off his brow;
I’m sure he’s unaware of his
Dark, watery eyes, that
Glance in different directions,
And his slow, unwelcome twitches,
Fail to pass.
I listen, nod,
Listen, open, till I cling to his pale,
Beige T-shirt, yelling,
Yelling in his ears, that hang
With heavy lobes, but he’s still telling
His joke, so I ask why
He’s so unhappy, to which he replies...
But I don’t care anymore, cause
He took too damn long, and from
Under my seat, I pull out the
Mirror I’ve been saving; I’m laughing,
Laughing loud, the blood rushing from his face
To mine, as he grows small,
A spot in my brain, something
That may be squeezed out, like a
Watermelon seed between
Two fingers.
Pop takes another shot, neat,
Points out the same amber
Stain on his shorts that I’ve got on mine, and
Makes me smell his smell, coming
From me; he switches channels, recites an old poem
He wrote before his mother died,
Stands, shouts, and asks
For a hug, as I shrink, my
Arms barely reaching around
His thick, oily neck, and his broad back; ’cause
I see my face, framed within
Pop’s black-framed glasses
And know he’s laughing too.
Барак Обама, "Подземелье"
Под водные гроты, пещеры
полны мартышек,
что едят фиги.
Ходишь по фигам,
что мартышки
едят—хрустит.
Мартышки орут—голые
клыки—пляшут,
мечутся в
шумящем потоке;
замшелые, мокрые шкуры
блестят в голубизне.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Barack Obama "UNDERGROUND"
Under water grottos, caverns
Filled with apes
That eat figs.
Stepping on the figs
That the apes
Eat, they crunch.
The apes howl, bare
Their fangs, dance,
Tumble in the
Rushing water,
Musty, wet pelts
Glistening in the blue.
о Его Превосходительстве Президенте Соединённых Штатов Америки Бараке Хуссейне Обаме мл. см. статью в "Нью Йорк Таймс" http://www.nytimes.com/2008/05/18/us/politics/18poems.html
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253981
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 15.04.2011
В тридцатых... было да сплыло;
ребята из моей банды
степенны. Они отважно
тянутся в отставку, птенцы
на юга по осени.
У алтаря сдачи
я встртил тебя
в час доверчивости.
Сколь ясным показалось невезение твоё
нам в двадцатом*.
В златопошлом казино
сколь невинно ночами мы занимались этим
на нашем везувии мартини
без вермута, с водкой,
так слаще сухой джин—
типун мне на мозги**,
той ночью мы обожали...
вскоре— каждую ночь, и всё,
когда твои нежные, влюбчивые
рецидивы переменились.
перевод с английского Терджимана Кырымлы;
о "хоумкаминге", это американская традиция, см. по ссылкеhttp://en.wikipedia.org/wiki/Homecoming ;
* "в двадцатом часу" и-или "нам было по двадцать";
** в тексте оригинала "lash across my face"= "плетью по лицу" , не "flash", вспышкой: автор переиначил поговорку, — прим. перев.
Homecoming
What was is ... since 1930;
the boys in my old gang
are senior partners. They start up
bald like baby birds
to embrace retirement.
At the altar of surrender,
I met you
in the hour of credulity.
How your misfortune came out clearly
to us at twenty.
At the gingerbread casino,
how innocent the nights we made it
on our Vesuvio martinis
with no vermouth but vodka
to sweeten the dry gin—
the lash across my face**
that night we adored...
soon every night and all,
when your sweet, amorous
repetition changed.
Robert Lowell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253868
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 14.04.2011
Я видел марш-полёты пауков
от древа к древу в нежный, росный день,
когда в овин из августа к нужде
уходит сено хрусткое. Таков
ноябрь крутой. В нём вест****
сулит летучим фишкам даль небес,
когда им в тягость перемена мест:
покоя ищут, только смерти ждут,
поклоны морю и восходу бьют.
А кто мы в дланях Бога? Он велик.
Напрасны розы и шипы в огне,
где спасу в обороне нет,
когда скворчит в крови измены клик;
ручными стали дикие шипы,
в пожаре беззащитны и глупы;
твои терзанья-- проигрыша пыл:
у хвори только козыри в руках.
Как сильным быть? Как вытерпеть свой крах?
Убить способен тигра паучок
с песочными часами, мелочь. Пусть
мертвец развеет по ветрам не грусть—
чем отзеркалит праведный отчёт,
душком былых заслуженных наград
звеня окрест? Душе покой стократ,
коль Бог ,тебя снеся в бездонный ад
как паука, расправится с гонцом—
её разрушит напрочь. Я мальцом
смотрел*,как в у`глях умирал
паук в кишках жестокого огня
на камне плоском, жизни не ценя,
не вскинулся ,не ёрзал, не бежал—
раскинув пары ног,
он умирал и, —грешника итог:
был воли паралич примерно строг—
на камне вздутым брюшком, жарок, хвор,
желал отметить свистом приговор.
Сколь долго в пропасть валится душа?
Пусть прыгнет в печь кирпичный каскадёр**,
чтоб взрыв его развеял и растёр—
короче сказка детке хороша.
Песочные часы***,
сколь долго вам гореть? Года, часы,
полвечности, три четверти... Но взрыв
длинней, ты знаешь, к ней привык,
учась у чёрной грешницы-вдовы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* в оригинальном тексте упомянут заповердник в графстве Сомерсет (Англия); автор сводит "воздушный марш" (spiders maRching) к Виндзорскому (правящая династия Соединённого Королевства тоже Виндзорская) Болоту (Windsor Marsh);
** Josiah Hawley— молодой актёр, который позирует фотожурналам в чёрных одеждах, больше сведений о нём в Сети я не нашёл;
*** паук "чёрная вдова" отличается алой меткой, похожей на песочные часы;
**** т.е. западный ветер, с континента в Атлантический океан —прим. перев.
Mr. Edwards and the Spider
I saw the spiders marching through the air,
Swimming from tree to tree that mildewed day
In latter August when the hay
Came creaking to the barn. But where
The wind is westerly,
Where gnarled November makes the spiders fly
Into the apparitions of the sky,
They purpose nothing but their ease and die
Urgently beating east to sunrise and the sea;
What are we in the hands of the great God?
It was in vain you set up thorn and briar
In battle array against the fire
And treason crackling in your blood;
For the wild thorns grow tame
And will do nothing to oppose the flame;
Your lacerations tell the losing game
You play against a sickness past your cure.
How will the hands be strong? How will the heart endure?
A very little thing, a little worm,
Or hourglass-blazoned spider, it is said,
Can kill a tiger. Will the dead
Hold up his mirror and affirm
To the four winds the smell
And flash of his authority? It’s well
If God who holds you to the pit of hell,
Much as one holds a spider, will destroy,
Baffle and dissipate your soul. As a small boy
On Windsor Marsh, I saw the spider die
When thrown into the bowels of fierce fire:
There’s no long struggle, no desire
To get up on its feet and fly
It stretches out its feet
And dies. This is the sinner’s last retreat;
Yes, and no strength exerted on the heat
Then sinews the abolished will, when sick
And full of burning, it will whistle on a brick.
But who can plumb the sinking of that soul?
Josiah Hawley, picture yourself cast
Into a brick-kiln where the blast
Fans your quick vitals to a coal—
If measured by a glass,
How long would it seem burning! Let there pass
A minute, ten, ten trillion; but the blaze
Is infinite, eternal: this is death,
To die and know it. This is the Black Widow, death.
Robert Lowell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253835
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 14.04.2011
Роберт Лоуэлл, "Урок"
"Тэсс из рода д`Эбервиллей" нейдёт лёжа, пока
тайные белки свысока
нам сыплют зелень веточек сна!
Этот ландшафт. Можно подумать, он умер
или снится с нами, что мы сами умерли
или снимся тогдашними, уже как гости.
Зелёный лист печатает тот же сухой след,
или детский парусник дрейфит в сухой луже,
а мы суть там, где были. Мы были!
Может, деревья не растут в летней амнезии;
день, что дал им вены, укоренён...
а ночи? Они по-прежнему для сна.
Ах, мерцает в окне моей юной ночи,
а ты не гасишь свет,
пока книги в библиотеке— читай себе.
Прутья барбариса оградкой:
холодеет тот же шрам на пальце,
тот же шип колет. Лист повторяет урок.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
THE LESSON
No longer to lie reading Tess of the d`Ubervilles,
while the high mysterios squirrels
rain small branches on our sleep!
All that landscape one likes to think it died
or slept with us, that we ourselves died
or slept then in the age and second of our habitation.
The green leaf cushions the same dry footprint,
or the child`s boat luffs in the same dry chop,
and we are where we were. We were!
Perhaps the trees stopped growing in summer amnesia;
their day that gave them veins is rooted down—
and the nights? They are for slleping now as then.
Ah the light lights the window of my young night,
and you never turn off the light ,
while the books lie in the library, and go on reading.
The barbery berry sticks on the small hedge,
cold slits the same crease in the finger,
the same thorn hurts. The leaf repeats the lesson.
Robert Lowell
Роберт Лоуэлл, "История"
Истории жить с тем, что было здесь,
впритирку, чтоб щупать прошлое наше;
сколь уныло и ужасно умираем мы,
не по писаному, а жизнь не кончается
холостой выстрел электризует скептика:
его коровы толпятся будто черепа "... вольт",
его дитя плачет всю будто заведённое.
Как в наших Книгах, хищница, белая,
красная, хмельная туманом, луна восходит--
ребёнок припишет ей: "две дыры, две дыры,
мои глаза, мой рот, посреди черепа не-нос"--
о, такова пугающая невинность моего лица,
вымоченного в серебре хладного елея.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
HISTORY
History has to live with what was here,
clutching and close to fumbling all we had--
it is so dull and gruesome how we die,
unlike writing, life never finishes.
Abel was finished; death is not remote,
a flash-in-the-pan electrifies the skeptic,
his cows crowding like skulls against high-voltage wire,
his baby crying all night like a new machine.
As in our Bibles, white-faced, predatory,
the beautiful, mist-drunken hunter's moon ascends--
a child could give it a face: two holes, two holes,
my eyes, my mouth, between them a skull's no-nose--
O there's a terrifying innocence in my face
drenched with the silver salvage of the mornfrost.
Robert Lowell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253516
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 13.04.2011
Урок затей куда важней:
вы ваших маленьких детей
не подпускайте НИКОГДА
и НИ ЗА ЧТО, о да! о да!
к телекретину, телегаду.
Купить желаете? Не надо.
Во многих семьях мы бывали,
детей у "ящиков" видали--
они таращились в экраны,
давили попами диваны
и ползали "в гостях у сказки"
пока не падали их глазки.
(Мы видели на той неделе
десяток шариков-- смотрели
они то в пол, то в потолок,
пока их кот не уволок.)
Так вот, сидят себе ребята,
весь день с рассвета до заката
глядят, зевая, уж пьяны
от Зарезкальной Дурь-страны:
на них подействовал гипноз,
телечума, телемороз.
О да, зато они тихони,
не выползут на подоконник,
без драк, возни, обид и бед--
и вы спокойно им обед
готовите на кухне или
тарелки только что помыли...
а вы задумались хоть раз,
чем телевизор тешит нас
и деток малых, на минутку?
Попробуйте-- вам станет жутко.
ОН ПОРТИТ УМ, А ТАКЖЕ СЕРДЦЕ,
ОН ОТРАВЛЯЕТ НАШЕ ДЕТСТВО,
ВООБРАЖЕНИЕ И РАЗУМ,
КОТОРЫЙ ЗАСОРЯЕТ СРАЗУ!
ОН СКУЧНЫМ ДЕЛАЕТ ДИТЯ,
СЛЕПЫМ И ГЛУПЫМ-- АХ, ШУТЯ!
РЕБЁНКУ СКАЗОЧНОЙ СТРАНЫ
ЛЕСА И ГОРЫ НЕ ВИДНЫ!
МОЗГ ДЕТСКИЙ МЯГОК КАК ТВОРОГ,
А ТЕЛЕВИЗОР ТЫЧЕТ РОГ
В НЕГО СВОЙ, РЖАВЫЙ И ГНИЛОЙ,
ЧТОБ ДЕТКА СЛАБОЙ ГОЛОВОЙ
НЕ ДУМАЛ, ТОЛЬКО ПОГЛОЩАЛ,
ЧТО ВИДИТ ОН, УНЫЛ И МАЛ!
"Ну что же!"-- крикнете вы. -- "Ясно!
Без телевизора согласны
мы жить, но вырастить детей
возможно ль без простых затей?
Чем поразвлечь ребят тогда?"
Отвечу вам я: "В те года,
когда не знали визортеле,
на что дражайшие глядели?
Ах, вы забыли?.. Аль не знали?
Ребята ЧИ-... ну-ну... ЧИ... -ТАЛИ!
Карамба! Сто чертей! Они
ЧИТАЛИ КНИГИ, ради них
ребята шалости бросали--
страницы только и листали,
полжизни тратили на чтенье.
Тома на полке, на полу,
в кроватках, в креслах и в углу
или впритык на полке в детской--
какое чудное соседство!
Какие дивные расказы
ребятам пестовали разум:
о королевах, о китах,
про Индию и про Китай,
о неграх, чудищах, пиратах,
что грабили, чтоб злато прятать
на дальних южных островах,
забыв себя, и стыд, и страх;
о том, как ,вёсла заглушив,
контрабандисты барыши
везли на лодках тихой ночью;
о кораблях; слонах, охочих
дубину хоботом таскать;
о том, как людоедов рать
в обед толпилась у костра,
в котле мешая: "Ох, сыра..."
(кто там? а пахнет!... Пенелопа,
зачем покинула Циклопа?)
Для младших Поттер Беатриса*,
про похитителя, про Лиса,
про белку Наткин, Поросёнка
писала книги-- остро, тонко!
О том, как мистер Тигги горб
достал себе, высок и горд,
верблюд. О том как Обезьяна
смирясь с пропажею, с изьяном
осталась жить: её огузок
не то что бычий, очень узок.
О том, как Жаб, и Крыс, и Крот***
... довольно вам? типун мне в рот.
О Боже, книги, книги эти
давным-давно читали дети!
Их я прошу и умоляю
избавить от телелентяя,
снести на мусорник его--
и да не будет угол гол:
соорудите полки в нём,
а после с толком и с умом
набейте сказками их вволю,
пренебрегая детским воем,
укусами, царапаньем,
пока ребёнок тих и нем
через неделю или две,
проветрив домик в голове,
чтоб от безделья не уснуть
достанет томик чтоб листнуть
его-- и примется за чтенье,
а не глотать с экрана тени.
И вы заметите, как счастье
вернулось к детке: "Сердце, здрасте!"
Ребёнок станет столь толков,
что вспомнит теледураков
едва, иль с ненавистью и
недоуменьем: "Чем Ти-ви
хорош? Мошенник и факир,
его экран мне застил мир".
Он скоро вырастет-- и вас
полюбит пуще телемасс.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Helen Beatrix Potter (28 July 1866 – 22 December 1943), английская детская писательница, см. по ссылке её биография http://en.wikipedia.org/wiki/Beatrix_Potter ;
** об этой книге Беатрисы Поттер см. по ссылке http://en.wikipedia.org/wiki/The_Tale_of_Mr._Tod ;
*** Жаб, Крот и Крыс (самец нутрии)--главные герои романа для детей Кеннета Грэхема "Ветер в ивах", мне повезло: я купил эту книгу у букиниста,-- прим. перев.
Television
The most important thing we've learned,
So far as children are concerned,
Is never, NEVER, NEVER let
Them near your television set --
Or better still, just don't install
The idiotic thing at all.
In almost every house we've been,
We've watched them gaping at the screen.
They loll and slop and lounge about,
And stare until their eyes pop out.
(Last week in someone's place we saw
A dozen eyeballs on the floor.)
They sit and stare and stare and sit
Until they're hypnotised by it,
Until they're absolutely drunk
With all that shocking ghastly junk.
Oh yes, we know it keeps them still,
They don't climb out the window sill,
They never fight or kick or punch,
They leave you free to cook the lunch
And wash the dishes in the sink --
But did you ever stop to think,
To wonder just exactly what
This does to your beloved tot?
IT ROTS THE SENSE IN THE HEAD!
IT KILLS IMAGINATION DEAD!
IT CLOGS AND CLUTTERS UP THE MIND!
IT MAKES A CHILD SO DULL AND BLIND
HE CAN NO LONGER UNDERSTAND
A FANTASY, A FAIRYLAND!
HIS BRAIN BECOMES AS SOFT AS CHEESE!
HIS POWERS OF THINKING RUST AND FREEZE!
HE CANNOT THINK -- HE ONLY SEES!
'All right!' you'll cry. 'All right!' you'll say,
'But if we take the set away,
What shall we do to entertain
Our darling children? Please explain!'
We'll answer this by asking you,
'What used the darling ones to do?
'How used they keep themselves contented
Before this monster was invented?'
Have you forgotten? Don't you know?
We'll say it very loud and slow:
THEY ... USED ... TO ... READ! They'd READ and READ,
AND READ and READ, and then proceed
To READ some more. Great Scott! Gadzooks!
One half their lives was reading books!
The nursery shelves held books galore!
Books cluttered up the nursery floor!
And in the bedroom, by the bed,
More books were waiting to be read!
Such wondrous, fine, fantastic tales
Of dragons, gypsies, queens, and whales
And treasure isles, and distant shores
Where smugglers rowed with muffled oars,
And pirates wearing purple pants,
And sailing ships and elephants,
And cannibals crouching 'round the pot,
Stirring away at something hot.
(It smells so good, what can it be?
Good gracious, it's Penelope.)
The younger ones had Beatrix Potter*
With Mr. Tod**, the dirty rotter,
And Squirrel Nutkin, Pigling Bland,
And Mrs. Tiggy-Winkle and-
Just How The Camel Got His Hump,
And How the Monkey Lost His Rump,
And Mr. Toad***, and bless my soul,
There's Mr. Rate and Mr. Mole***-
Oh, books, what books they used to know,
Those children living long ago!
So please, oh please, we beg, we pray,
Go throw your TV set away,
And in its place you can install
A lovely bookshelf on the wall.
Then fill the shelves with lots of books,
Ignoring all the dirty looks,
The screams and yells, the bites and kicks,
And children hitting you with sticks-
Fear not, because we promise you
That, in about a week or two
Of having nothing else to do,
They'll now begin to feel the need
Of having something to read.
And once they start -- oh boy, oh boy!
You watch the slowly growing joy
That fills their hearts. They'll grow so keen
They'll wonder what they'd ever seen
In that ridiculous machine,
That nauseating, foul, unclean,
Repulsive television screen!
And later, each and every kid
Will love you more for what you did.
Roald Dahl
Роальд Даль, "Красная Шапочка"
Как только Волк оголодал,
то вмиг из логова восстал,
и к Бабушке домой пришёл,
стучится в дверь, скребётся, зверь.
Открыла Бабушка, глядит:
зубаст, хвостат, злодей-бандит.
А Волк ей: "Можно мне войти?"
Бедняжка-бабушка в сети,
кричит с испугу: "Он пришёл,
чтоб съесть меня, зачем ещё?!"
И ведь она была права:
он проглотил её, раз-два.
Но Бабушка была худа,
костлява, это не еда.
И Волк кричал: "Я закусил,
а где обед для волчьих сил?!"
По кухне бегал он, визжа:
"Моя еда нехороша!"
Затем он, малость поостыв,
добавил: "Сожжены мосты.
Придётся внучку мне стеречь,
мисс Шапочку, о ней и речь:
гляди из лесу мне домой
придёт, обед утроит мой".
Он быстро бабушкин наряд
надел, ведь волки не едят
капоты, платья и очки,
чулки, корсеты, тапочки.
Оделся Волк и в кресло сел,
он даже шерсть свою посмел
завить в кудряшки как она.
Вот входит девочка красна,
остановилась — и глядит:
на кресле серый Волк-бандит.
И восклицает не грубя:
"Какие уши у тебя
большие, Бабушка моя!"
"Тебя чтоб слушать",— не тая,
ей отвечает серый Волк,
и смотрит тихо в уголок.
"Какие глазки...!"— "... чтоб тебя
мне лучше видеть!"—теребя
свой мех, бросает ей Бандит
и предвкушает сытный кус,
и крутит свой обмякший ус,
и думает: "Я внучку съём!
Она сытна как бабок семь,
она вкусна как кавиар,
не то, что старый тот сухарь".
Но Шапочка с улыбкой вдруг
спросила, вызвав тем испуг
у Волка: "Бабушка, чей мех
пошёл тебе на шубу? Смех
и только!" Волк воскликнул: "Бред!
Таких вопросов в сказке нет!
Спроси у Бабки о зубах!
А впрочем сказка— тлен и прах:
я всё равно тебя сожру!"
Девчонка Волку: "Пёсик, тп-ру!"—
и из кармана револьвер
достав,— как в фильме, например,
не в сказке,— целится в мозги
бандиту: "Пискнуть не моги!"—
(Freeze, motherfucker!—прим.перев.)
и "БАХ! БАХ! БАХ!"...— убитый Волк
глядит в не в дверь, а в потолок.
******
Немного погодя в лесу
я видел Шапочку... лису?
нет, шуба СЕРОЮ была!
И глупой шапки не видать...
откуда эта благодать?
Спросил я Внучку: "Как дела?"
Она ответила: "Привет!
В лесу богаче шубы нет!"
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Little Red Riding Hood
As soon as Wolf began to feel
That he would like a decent meal,
He came and knocked on Grandma’s door.
When Grandma opened it, she saw
The sharp white teeth, the horrid green
And Wolfe said: “May I come in?”
Poor Grandmamma was terrified,
“He’s going to eat me up!” - She cried.
And she was absolutely right –
He ate her up in one big bight.
But poor Grandma was small and tuff
And Wolfe wailed: “That’s not enough!
I haven’t yet begun to feel
That I have had a decent meal!”
He ran around the kitchen, yelping:
I want to have another helping!”
Then added with a frightful leer:
“I’m therefore going to wait right here
Till little Miss Red Riding Hood
Comes home from walking in the wood”.
He quickly put on Grandma’s clothes
(Of course he hadn’t eaten those),
He dressed himself in coat and hat,
He put on shoes and after that
He even brushed and curled his hair,
Then sat himself in Grandma’s chair.
In came the little girl in red.
She stopped. She stared. And then she said:
“What great big ears you have Grandma!”
“All the better to hear you with!”
-The Wolfe replied.
“What great big eyes you have Grandma!”
-Said Little Red Riding Hood.
“All the better to see you with!’
-The Wolfe replied.
He sat there watching her and smiled.
He thought: “I’m going to eat this child!
Compared with her old Grandma
She’s going to taste like caviar.”
Then Little Red Riding Hood said:
“But Grandma,
What a lovely great big furry coat you have on!”
“That’s wrong!” – Cried Wolf. Have you forgot
To tell me what big teeth I’ve got?
Ah, well, no matter what you say,
I’m going to eat you anyway!”
The small girl smiles. One eyelid flickers
She whips a pistol from her knickers!
She aims it in the creature’s head
And “BANG, BANG, BANG!!!”- She shoots him dead.
******
A few weeks later in the wood
I came across Miss Riding Hood.
But what a change!!! No cloak of red,
No silly hood upon her head.
She said: “Hello, and do please note
My lovely furry WOLFSKIN coat!”
Roald Dahl
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253361
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 12.04.2011
Роберт Пенн Уоррен, "Мёртвая лошадь"
На крайнем, дальнем поле, полузарыта
в кустах спелого барбариса, чистокровная
лежит мёртвая лошадь— передняя левая нога сломана ниже колена,
30-30* в сердце. Издали
теперь я вижу жор суматошно вспархивающих ворон. Через день
после смерти я ходил было прощаться, а глаза
уже пропали— то
доброделельный труд ворон. Пустыми глазницами
двухлетка, конечно ,охотнее видит
нижний тракт чистой и вечной тьмы.
Спустя неделю я не смог подобраться. Пошла вонь,
слащавая. Ту проклятую выбоину среди листвы—
мы галопом гнали— я нашёл.
Плюнул в неё. Как ребёнок. На следующий день—
сарычи. Сколь прекрасны они в воздухе! медленным
сужающимися вихрем, кругами парящие вниз, взмах
за взмахом. Из дому,
теперь в бинокль, вижу
мелочную ссору и толкотню, тряску красноголового плетня.
Нескоро я выберусь
взглянуть на ту мудрёную
современную скульптуру, уже белую,
в статике череватую
новой красотой! Ещё
через год я увижу
пару виноградных лоз-близнецов— каждый лист
сердечком, бархатно нежен— приступающих
к благословению.
Это думает, оно— Бог.
Ты думаешь о некоторых доводах против?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* http://ru.wikipedia.org/wiki/.30-30_Winchester
"Первоначально патрон назывался .30 WCF (англ. Winchester Center Fire — патрон Винчестера центрального боя)... ", — прим. перев.
Dead Horse In Field
In the last, far field, half-buried
In barberry bushes red-fruited, the thoroughbred
Lies dead, left foreleg shattered below knee,
A 30-30 in heart. In distance,
I now see gorged crows rise ragged in wind. The day
After death I had gone for farewell, and the eyes
Were already gone—that
The beneficent work of crows. Eyes gone,
The two-year-old could, of course, more readily see
Down the track of pure and eternal darkness.
A week later I couldn’t get close. The sweet stink
Had begun. That damned wagon mudhole
Hidden by leaves as we galloped—I found it.
Spat on it. As a child would. Next day
The buzzards. How beautiful in air!—carving
The slow, concentric, downward pattern of vortex, wing-glint
On wing-glint. From the house,
Now with glasses, I see
The squabble and pushing, the waggle of wattle-red heads.
At evening I watch the buzzards, the crows,
Arise. They swing black in nature’s flow and perfection,
High in sad carmine of sunset. Forgiveness
Is not indicated. It is superfluous. They are
What they are.
How long before I go back to see
That intricate piece of
Modern sculpture, white now,
Assuming in stasis
New beauty! Then,
A year later, I’ll see
The green twine of vine, each leaf
Heart-shaped, soft as velvet, beginning
Its benediction.
It thinks it is God.
Can you think of some ground on which that may be gainsaid?
Robert Penn Warren
Роберт Пенн Уоррен, "Вечерний ястреб"
Из света плоскости в иную крылья окуная в
переплетенья и орхидеи, что закат творит,
из чёрного многоугольника тени горных вершин, кроя
последнюю беспорядочную лавину
света над соснами и каменной гортанью,
является ястреб.
Его крыло
скашивает долу день грядущий, его размах
верно под стать точёной стали: мы внемлем
безмолвному падению колосьев Времени.
Верхушки их тяжкие златом грехов наших.
Смотри! Смотри! Он взбирается в последнюю, не ведающую
ни греха, ни Времени, ночь под взглядом коей,
непрощающим, мир, непрощён, отшатывается
в тень.
Долгое теперь--
последний дрозд стих, последний нетопырь
теперь курсирует своими резкими иероглифами-- чья мудрость
прадавняя, она и безбрежная. Звезда,
степенная что Платон, над горой.
Если бы не ветер, думаем, мы смогли б расслышать
земной жёрнов на оси, или историю,
капающую во тьме как худая труба в погребе.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Evening Hawk
From plane of light to plane, wings dipping through
Geometries and orchids that the sunset builds,
Out of the peak's black angularity of shadow, riding
The last tumultuous avalanche of
Light above pines and the guttural gorge,
The hawk comes.
His wing
Scythes down another day, his motion
Is that of the honed steel-edge, we hear
The crashless fall of stalks of Time.
The head of each stalk is heavy with the gold of our error.
Look! Look! he is climbing the last light
Who knows neither Time nor error, and under
Whose eye, unforgiving, the world, unforgiven, swings
Into shadow.
Long now,
The last thrush is still, the last bat
Now cruises in his sharp hieroglyphics. His wisdom
Is ancient, too, and immense.The star
Is steady, like Plato, over the mountain.
If there were no wind we might, we think, hear
The earth grind on its axis, or history
Drip in darkness like a leaking pipe in the cellar.
Robert Penn Warren
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253300
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 12.04.2011
Над морем тишь да гладь, ни знака нет
средь чёрных пихт и на полянах горных
в тумане рваном. На вулкане снег,
слепя, блистает-- кратер тонок. "НЕТ".
Опять домов папирус, поворот:
прибоя ток минует; порт-театрик
подсвечивает декорации; ни знака.
Над пламенными берегами в бликах
кружит упорно самолёт; глаза взбухают
несчастьем, болью и тоскою, ищут
среди чернеющего океана труп.
Огни сливаются; крошатся диски--
сухая дрожь дерёт его хребет,
дрожат ладони; твёрд и цепок, взгляд
скользит, не принимая: "... друг мой".
Огни погасли; ни звезды, ни знака
во тьме дышащей, где кружит пилот
ища напарника потерянного, вот:
над раковинами города атака
упрямого зрачка, один такой, болея,
кругами чертит ветхую константу "НЕТ"...
войны забытой, долгой... спит пилот.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Dead Wingman
Seen on the sea, no sign; no sign, no sign
In the black firs and terraces of hills
Ragged in mist. The cone narrows, snow
Glares from the bleak walls of a crater. No.
Again the houses jerk like paper, turn,
And the surf streams by: a port of toys
Is starred with its fires and faces; but no sign.
In the level light, over the fiery shores,
The plane circles stubbornly: the eyes distending
With hatred and misery and longing, stare
Over the blackening ocean for a corpse.
The fires are guttering; the dials fall,
A long dry shudder climbs along his spine,
His fingers tremble; but his hard unchanging stare
Moves unacceptingly: I have a friend.
The fires are grey; no star, no sign
Winks from the breathing darkness of the carrier
Where the pilot circles for his wingman; where,
Gliding above the cities' shells, a stubborn eye
Among the embers of the nations, achingly
Tracing the circles of that worn, unchanging No -
The lives' long war, lost war - the pilot sleeps.
Randall Jarrell
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253155
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.04.2011
Я сижу в кафе
на Пятьдесят второй
улице и боюсь,
а разумные упования вон
из подлого десятилетия.
Волны садо- мазо-
кружат над светлыми
и потемневшими странами
увлекая наши жизни.
Незаметный дурман смерти
атакует сентябрьскую ночь.
Аккуратный заучка
эксгумирует агрессию
со времён Лютера поныне, ту
что взбесила культуру—
выяснит, что случилось в Линце*,
чьё немерянное подсознание
сотворило бога-психопата...
Я ,как и вся публика, знаю—
это и школьники зубрят:
те, кому причинили зло,
его возвращают.
Изгнанник Фукидид слышал
всевозможные спичи
демократов,
и иные, диктаторов:
старый хлам, рекомый ими
непафосной могиле;
о том --в его книге:
искоренённое просвещение,
укоренённая боль,
злоупотребления и горе—
это нам предстоит терпеть.
В этот нейтральный эфир
где слепые небоскрёбы
во весь свой рост гласят
силу Коллектива,
все языци тщетно наперегонки
подпускают оправданий,
но кто долго протянет
в эйфорической грёзе?
В общем зеркале видны
лицо империализма
и международная кривда.
Лица вдоль стойки
живы насущным днём;
надо огням гореть,
надо музыке играть;
согласно тайному уговору
решено обставить этот форт
по-домашнему,
чтоб мы не замечали, где мы,
заблудившиеся в глухом лесу,
боящиеся ночи дети,
всегда несчастные и недобрые.
Сверхлетучая воинственная смесь,
что извергают Важные Рты—
концентрат нашей подноготной:
что бешеный Нижинский черкнул
о Дягилеве,
то верно о всяком нормальном сердце;
ибо вирус нашей натуры
жив жаждой обладания
недостижимого-- любви к себе,
а не всеобщей.
Выбираясь из косности
в этическое сегодня,
те, кто с проездными,
твердят утренний обет:
"Я б у д у верен жене,
пуще трудолюбив...",
а закоренелые власти
снова за своё, привычное:
кто их распустит ныне,
кто проймёт глухого,
кто заговорит с немым?
У меня есть только голос
чтоб распутать складчатую ложь,
романтическую ложь в мозгу
нервного человека-с-улицы,
и ложь Авторитета,
чьи здания скребут небо:
здесь нет никакого Государства,
и никто не сам-по-себе;
голод не оставляет выбора
гражданину и силовикам;
взаимная любовь или смерть.
Наш слабый мир в ступоре
стелется под ночь;
да, он окраплён напоказ
повсюду ироническими
выспышками— это Судьи
обмениваются посланиями;
Может и мне, подобно им
склеенному из Эроса и праха,
осаждённому теми же
отрицанием и отчаяньем,
согласно блеснуть огоньком?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* в Линце прошло детство Гитлера, там же было принято соглашение об аншлюсе Австрии;
** Нижинский упрекнул Дягилева в том, что "он не хочет всеобщей любви, а хочет, чтоб любили только его одного", —прим. перев.
September 1, 1939
I sit in one of the dives
On Fifty-second street
Uncertain and afraid
As the clever hopes expire
Of a low dishonest decade:
Waves of anger and fear
Circulate over the bright
and darkened lands of the earth,
Obsessing our private lives;
The unmentionable odour of death
Offends the September night.
Accurate scholarship can
unearth the whole offence
From Luther until now
That has driven a culture mad,
Find what occurred at Linz,
What huge imago made
A psychopathic god:
I and the public know
What all schoolchildren learn,
Those to whom evil is done
Do evil in return.
Exiled Thucydides knew
All that a speech can say
About Democracy,
And what dictators do,
The elderly rubbish they talk
To an apathetic grave;
Analysed all in his book,
The enlightenment driven away,
The habit-forming pain,
Mismanagement and grief:
We must suffer them all again.
Into this neutral air
Where blind skyscrapers use
Their full height to proclaim
The strength of Collective Man,
Each language pours its vain
Competitive excuse:
But who can live for long
In an euphoric dream;
Out of the mirror they stare,
Imperialism¹s face
And the international wrong.
Faces along the bar
Cling to their average day:
The lights must never go out,
The music must always play,
All the conventions conspire
To make this fort assume
The furniture of home;
Lest we should see where we are,
Lost in a haunted wood,
Children afraid of the night
who have never been happy or good.
The windiest militant trash
Important Persons shout
Is not so crude as our wish:
What mad Nijinsky wrote
About Diaghilev
Is true of the normal heart;
For the error bred in the bone
Of each woman and each man
Craves what it cannot have,
Not universal love
But to be loved alone.
From the conservative dark
Into the ethical life
The dense commuters come,
Repeating their morning vow,
"I will be true to the wife.
I'll concentrate more on my work,"
And helpless governors wake
To resume their compulsory game:
Who can release them now,
Who can reach the deaf,
Who can speak for the dumb?
All I have is a voice
To undo the folded lie,
The romantic lie in the brain
Of the sensual man-in-the-street
And the lie of Authority
Whose buildings grope the sky:
There is no such thing as the State
And no one exists alone;
Hunger allows no choice
To the citizen or the police;
We must love one another or die.
Defenceless under the night
Our world in stupor lies;
Yet, dotted everywhere,
Ironic points of light
Flash out wherever the Just
Exchange their messages;
May I, composed like them
Of Eros and of dust,
Beleaguered by the same
Negation and despair,
Show an affirming flame.
Wystan Hugh Auden
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=253128
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 11.04.2011
Я женщину изящную знавал,
чей вздох был птичий нежен и крылат;
ах, каждый жест её был словно бал:
сколь теней жило в светлости палат!
О добродетелях её богам судить,
иль Донну, Спенсеру (я не с одним
из них ещё спою в пылу седин).
Она желала! трогая, меня
она учила оборотам, стойкам,
касаньям, кожей белою маня;
я ел с руки её, по крохам только;
она всё жала-- я же следом грёб
бедняк, трудясь для корысти её
(но всё ж косили славно мы вдвоём).
Влюблённый князь идёт в огонь и в грязь:
заслышав фальшь, она вздувала губы;
она играла в это, в таясь;
мои глаза-- к её коленям: "тубо!"
Она замрёт для отдыха порой,
а нос с бедром отринули покой
(круги в кругах-- таков её покрой).
Зерну пасть в ниву, сеяно-- пожать.
Я-- мученик не своего движенья.
На что свобода? Вечность постигать.
Клянусь, она-- мой камушек на шее.
Но вечность кто сочтёт по дням?
Её блужданья впрок моим костям...
(Волненье тела --время для меня).
перевод с английского Терджимана Кырымлы
I Knew a Woman
I knew a woman, lovely in her bones,
When small birds sighed, she would sigh back at them;
Ah, when she moved, she moved more ways than one:
The shapes a bright container can contain!
Of her choice virtues only gods should speak,
Or English poets who grew up on Greek
(I'd have them sing in chorus, cheek to cheek.)
How well her wishes went! She stroked my chin,
She taught me Turn, and Counter-turn, and stand;
She taught me Touch, that undulant white skin:
I nibbled meekly from her proffered hand;
She was the sickle; I, poor I, the rake,
Coming behind her for her pretty sake
(But what prodigious mowing did we make.)
Love likes a gander, and adores a goose:
Her full lips pursed, the errant note to seize;
She played it quick, she played it light and loose;
My eyes, they dazzled at her flowing knees;
Her several parts could keep a pure repose,
Or one hip quiver with a mobile nose
(She moved in circles, and those circles moved.)
Let seed be grass, and grass turn into hay:
I'm martyr to a motion not my own;
What's freedom for? To know eternity.
I swear she cast a shadow white as stone.
But who would count eternity in days?
These old bones live to learn her wanton ways:
(I measure time by how a body sways.)
Theodore Roethke
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252975
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.04.2011
У речки журчащей однажды
Забота на пяльце грёзы
иглою острой мысли
вышила образ льняной.
"Измыслила что, богиня?"--
спросил, подойдя к ней, Зевс.
"Из звуков созданный образ!
Прошу, оживи его, бог!"
"Ну ладно. Живи!.. И здравствуй!
Моим быть творенью сему!"...
Забота на то возразила:
Оставь мне его, господин!"
Иглою моёй он создан".
"...Но я ему жизнь даровал"--
Юпитер сказал. К ним Теллус*
тем временем подошла,
сказала: "Он мой, утробой
моею был создан детка".
"Пождёмте",-- решил Юпитер--
"Рассудит Сатурн нас. Вот он".
Сатурн решил: "Он ваш общий!
Судьбу ему надобно дать.
Ты, жизнь ему даровавший,
по смерти возьми дух его;
ты Теллус, возьми его тело--
вернёшь, что дала взаймы.
Тебе, Забота, живой он,
как матери принадлежит.
Ты будешь, пока он дышит,
в обьятьях держать дитя;
тебе он предан, подённо
к кончине своей придёт".
Был приговор исполнен,
названа тварь человеком:
в жизни он при Заботе,
в смерти-- с Землёй и Богом.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
* Теллус --богиня земли у древних римлян, в политвах её поминали вместе с Церерой, --прим. перев.
Das Kind der Sorge
Einst saß am murmelnden Strome
Die Sorge nieder und sann:
Da bildet im Traum der Gedanken
Ihr Finger ein leinernes Bild.
”Was hast du, sinnende Göttin?”
Spricht Zeus, der eben ihr naht.
”Ein Bild, von Tone gebildet!
Beleb's! ich bitte dich, Gott.”
”Wohlan denn! Lebe! - Es lebet!
Und mein sei dieses Geschöpf!” -
Dagegen redet die Sorge:
”Nein, laß es, laß es mir, Herr!
Mein Finger hat es gebildet,” -
”Und ich gab Leben dem Ton,” -
Sprach Jupiter. Als sie so sprachen,
Da trat auch Tellus hinan.
”Mein ist's: Sie hat mir genommen
Von meinem Schoße das Kind.”
”Wohlan”, sprach Jupiter, ”wartet!
Dort kommt ein Entscheider, Saturn.”
Saturn sprach: ”Habet es alle!
So will's das hohe Geschick.
Du, der das Leben ihm schenkte,
Nimm, wenn es stirbet, den Geist;
Du, Tellus, seine Gebeine,
Denn mehr gehöret dir nicht.
Dir, seiner Mutter, o Sorge,
Wird es im Leben geschenkt.
Du wirst, so lang' es nur atmet,
Es nie verlassen, dein Kind,
Dir ähnlich wird es von Tage
Zu Tage sich nähern in's Grab.”
Des Schicksals Spruch ist erfüllet,
Und Mensch heißt dieses Geschöpf:
Im Leben gehört es der Sorge,
Der Erd' im Sterben und Gott.
Johann Gottfried Herder
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252945
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 10.04.2011
Теодор Рётке, "Ночное путешествие"
Вот мчится на закат состав,
чей ритм колышет землю.
Я ,в "пульмане" к окну пристав,
гляжу в ночную зелень,
пока все спят. Моста
членения стальные,
внезаный лес,-- он тих,--
туманов горных стать
мой взор пересекают,
затем-- пустырь невидный,
и озеро у ног моих.
Я шеею сполна
внимаю поворотам,
и мускулам нет сна,
и нервов ходит рота.
Гляжу, как изо тьмы
маяк блистая, гаснет.
Гремим сквозь прорвы мы
и светотеней басни.
Туманом перевал
устроил окнам баню.
Мы мчим в дождливый шквал,
что в стёкла барабанит.
Колёса-- тряска шпал;
состав толчком гонимый;
я рань зари застал
чтоб видеть край любимый.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Night Journey
Now as the train bears west,
Its rhythm rocks the earth,
And from my Pullman berth
I stare into the night
While others take their rest.
Bridges of iron lace,
A suddenness of trees,
A lap of mountain mist
All cross my line of sight,
Then a bleak wasted place,
And a lake below my knees.
Full on my neck I feel
The straining at a curve;
My muscles move with steel,
I wake in every nerve.
I watch a beacon swing
From dark to blazing bright;
We thunder through ravines
And gullies washed with light.
Beyond the mountain pass
Mist deepens on the pane;
We rush into a rain
That rattles double glass.
Wheels shake the roadbed stone,
The pistons jerk and shove,
I stay up half the night
To see the land I love.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Голос"
Перо есть птах, так лес
суть древо, я клянусь.
Я слышал сути месс,
хоть смертен-- не боюсь;
я вышел из игры,
в своём лишь сердце скрыт.
И я покинул край,
где песнь лилась, как птах,
чей стон ветрам враздрай,
что мал на воздусях:
я нею, лётной, жил,
ступал и ввысь кружил.
Я выбрал дух: мой птах
был робок и голу`б,
он пел душой вразмах--
я голоса иглу
скользящую поймал--
лишь мне он труд воздал.
Искало уху бурь
желанье; лес богинь,
земля и твердь-лазурь,
во мне распели гимн;
был долог летний зной,
и прост, и не со мной.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Voice
One feather is a bird,
I claim; one tree, a wood;
In her low voice I heard
More than a mortal should;
And so I stood apart,
Hidden in my own heart.
And yet I roamed out where
Those notes went, like the bird,
Whose thin song hung in air,
Diminished, yet still heard:
I lived with open sound,
Aloft, and on the ground.
That ghost was my own choice,
The shy cerulean bird;
It sang with her true voice,
And it was I who heard
A slight voice reply;
I heard; and only I.
Desire exults the ear:
Bird, girl, and ghostly tree,
The earth, the solid air--
Their slow song sang in me;
The long noon pulsed away,
Like any summer day.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Элегия по Джейн"
(моя ученица, сброшенная лошадью)
Помню кудряшки, гибкие и влажные как побеги,
и её быстрый взгляд, косую улыбку щучки;
и как , однажды огорошенна разговором, легко отсыпала своё,
и балансировала в восторге своей мысли,
крапивник, счастлива, хвост по ветру:
её песня тормошила прутья и веточки.
Тень пела с нею,
листва на дерёвьях, чей шёпот обратился в поцелуи,
и листопад пел в блёклых аллеях под розой.
Ох, когда она была грустна, то бросалась в такую чистую глыбь,
что и отец не мог сыскать её:
щеки терла солома,
стопы омывали ручьи.
Воробышек мой, ты не с нами:
пождёшь что папороть, ткёшь тень.
Не утешат меня бока мокрых камней,
ни мох, казнимый последним лучом.
Мне бы вытолкнуть из сна тебя,
моя увечная дорогуша, голубка в юбке.
Над сырой могилой молвлю слова любви
я, кому нет на то права,
ни отец, ни любимый.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Elegy for Jane
(My student, thrown by a horse)
I remember the neckcurls, limp and damp as tendrils;
And her quick look, a sidelong pickerel smile;
And how, once startled into talk, the light syllables leaped for her,
And she balanced in the delight of her thought,
A wren, happy, tail into the wind,
Her song trembling the twigs and small branches.
The shade sang with her;
The leaves, their whispers turned to kissing,
And the mould sang in the bleached valleys under the rose.
Oh, when she was sad, she cast herself down into such a pure depth,
Even a father could not find her:
Scraping her cheek against straw,
Stirring the clearest water.
My sparrow, you are not here,
Waiting like a fern, making a spiney shadow.
The sides of wet stones cannot console me,
Nor the moss, wound with the last light.
If only I could nudge you from this sleep,
My maimed darling, my skittery pigeon.
Over this damp grave I speak the words of my love:
I, with no rights in this matter,
Neither father nor lover.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Подведение итогов"
Все выгоды долой-- грядёт
как тайна скрытна, лёгкость -- и
старуха-боль к нам в дом влечёт
свой тёрн, цифири постелить.
Мы в лихорадке числим крах,
самих себя даём в залог,
но, исцарапав бланки в прах,
бессильны выправить итог.
Билет в один конец и спас--
довольно. Нам нам невмоготу
несталь*, что держит в форме нас,
медяк, что гнобит бедноту.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* нестача, недостача, нехватка (см. в словаре В. Даля), -- прим. перев.
The Reckoning
All profits disappear: the gain
Of ease, the hoarded, secret sum;
And now grim digits of old pain
Return to litter up our home.
We hunt the cause of ruin, add,
Subtract, and put ourselves in pawn;
For all our scratching on the pad,
We cannot trace the error down.
What we are seeking is a fare
One way, a chance to be secure:
The lack that keeps us what we are,
The penny that usurps the poor.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Выживший"
Мне двадцать четыре.
Сведён на бойню,
я выжил.
Ниже пары болванок-синонимов:
человек и зверь,
друг и враг,
тьма и свет.
Людей и зверей убивают одинаково,
я видел это:
набитые вагоны мяса,
которое не сберегли.
Идеи были просто словами:
добродетель и злодейство,
правда и ложь,
красота и уродство,
храбрость и трусость.
Доблесть и злодейство были равны:
я видел одного
доблестного злодея.
Пытаю учителя и мастера:
может, исцелит мне взор и речь;
может, заново окрестит вещи и сути;
может, разделит тьму и свет.
Мне двадцать четыре.
Сведён на бойню,
я выжил.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Survivor
I am twenty-four
led to slaughter
I survived.
The following are empty synonyms:
man and beast
love and hate
friend and foe
darkness and light.
The way of killing men and beasts is the same
I've seen it:
truckfuls of chopped-up men
who will not be saved.
Ideas are mere words:
virtue and crime
truth and lies
beauty and ugliness
courage and cowardice.
Virtue and crime weigh the same
I've seen it:
in a man who was both
criminal and virtuous.
I seek a teacher and a master
may he restore my sight hearing and speech
may he again name objects and ideas
may he separate darkness from light.
I am twenty-four
led to slaughter
I survived.
Theodore Roethke
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252771
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.04.2011
В Британии жил-был один
невероятно умный Cвин,
весьма велик и мозговит,
об этом каждый говорит.
Он умел суммировать в уме,
прочесть все книги он успел.
Он знал, чем самолёт по небу скор,
и как работает его мотор.
Он ведал всё, и наконец
в его уме вопрос-свинец
назло засел и присосался.
Свин не на шутку с ним кусался:
"Что в самом деле эта ЖИЗНЬ?
Зачем родился ты большим?
Зачем живёшь ты на земле?"
Его гигантский мозг болел,
вертелся так и этак, но
ответа было не дано.
И вот однажды ночью было
его мгновенно осенило,
он подскочил как балерун
и завизжал: "Ты понял, кнур*!
Они хотят продать бекон!
Ведь очень много стоит он.
Из этих стройных нежных ножек
нарежет строгих ломтей ножик!
В какой-то здешней бакалее
мои колбаски заалеют!
Мои сосиски там висеть
гирляндой будут, сразу все!
Из этой вырезки жаркое
им не даёт года покоя!
И даже кишки им нужны,
хоть мне они и не видны!
Мясная лавка! Острый нож!
Смысл этой жизни нехорош!"
Такие думы всех свиней
отнюдь не делают умней.
А утром фермер стук в свинушник:
"Я супу вам принёс покушать!"
Но Свин тогда взревел как вол,
свалил хозяина на пол.
Подробности опустим мы:
стенанья, молнии, громы...
Поймите только вот что: Свин
откушал фермерских седин,
а также-- пяток, живота,
поел от носа до хвоста.
Окончил он без раскаянья,
что для таких как он не странно.
Чесал он умную головку,
шутил уверенно и ловко:
"Мою, одну такую тушу
он мог бы распродать и скушать.
И я, чтоб не было беды,
сам выбрал свой объект еды".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Roald Dahl (1916 - 1990 / Cardiff / Wales) см. на фото
биография автора см. по ссылке: http://www.poemhunter.com/roald-dahl/biography/
официальный сайт автора по ссылке :http://www.roalddahl.com/
* в словаре В. Даля "КНУР - м. кур. калужск. твер. боров, кладеный кабан, крек...", -- прим.перев.
The Pig
In England once there lived a big
And wonderfully clever pig.
To everybody it was plain
That Piggy had a massive brain.
He worked out sums inside his head,
There was no book he hadn't read.
He knew what made an airplane fly,
He knew how engines worked and why.
He knew all this, but in the end
One question drove him round the bend:
He simply couldn't puzzle out
What LIFE was really all about.
What was the reason for his birth?
Why was he placed upon this earth?
His giant brain went round and round.
Alas, no answer could be found.
Till suddenly one wondrous night.
All in a flash he saw the light.
He jumped up like a ballet dancer
And yelled, "By gum, I've got the answer!"
"They want my bacon slice by slice
"To sell at a tremendous price!
"They want my tender juicy chops
"To put in all the butcher's shops!
"They want my pork to make a roast
"And that's the part'll cost the most!
"They want my sausages in strings!
"They even want my chitterlings!
"The butcher's shop! The carving knife!
"That is the reason for my life!"
Such thoughts as these are not designed
To give a pig great piece of mind.
Next morning, in comes Farmer Bland,
A pail of pigswill in his hand,
And piggy with a mighty roar,
Bashes the farmer to the floor…
Now comes the rather grizzly bit
So let's not make too much of it,
Except that you must understand
That Piggy did eat Farmer Bland,
He ate him up from head to toe,
Chewing the pieces nice and slow.
It took an hour to reach the feet,
Because there was so much to eat,
And when he finished, Pig, of course,
Felt absolutely no remorse.
Slowly he scratched his brainy head
And with a little smile he said,
"I had a fairly powerful hunch
"That he might have me for his lunch.
"And so, because I feared the worst,
"I thought I'd better eat him first."
Roald Dahl
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252671
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 09.04.2011
Роберт Пенн Уоррен, "Настоящая любовь"
В тишине сердце ревёт. Оно роняет
бессмысленные слова, слова
без смыслов. Мне было десять, тощему, рыжему
веснушчатому. В большом чёрном "бьюике"
ведомом здоровым взрослым парнем в галстуке. Она сидела
у аптеки, посасывая нечто
через соломинку. Нисколько не красива,
ничуть. Клин в сердце. Вода
в кровь. Дух спёрло. Это
внушает грязный стыд. Тебе нужна горячая ванна.
Я потянулся к телефону-- и глядел.
Думал, умру, если она заметит меня.
Как мне жить в одном мире с этим блеском?
Два годя спустя она улыбнулась мне. Окликнула
меня по имени. Я подумал, что воскрес после смерти.
Её взрослые братья ходили вразвалку
как всадники. Были гладко выбриты.
Шутили в парикмахерской. Не работали.
Их отец был что называется пьяницей.
Обжился он на четвёртом этаже большого белого
фермерского дома под четвертьвековыми клёнами.
Он не спускался. Они все подымали ему.
Я тогда ещё не знал, что такое ипотека.
Его жена была доброй христианкой, молилась.
Когда дочь выходила замуж, старик спустился
в древнем сюртуке, в пожелтевшей мятой сорочке.
Сыновья помогли ему. Я видел свадьбу. Пригласительные
с гравировкой-- слишком модно. Я чуть
не расплакался. Дома я лёг в постель
и думал, как бы она кричала если с ней что-то сделали.
Петля ипотеки навсегда. Последнее слово шёпотом.
Она не вернулась. Семья
расплылась по течению. Теперь не носят те сияющие ботинки.
Но она, знаю, прекрасна навсегда, и живёт
в прекрасном доме, далеко.
Она раз окликнула меня. Я даже не догадывался, что она знала моё имя.
* на фото (http://ru.photaki.com/picture-old-cars-black-buick-general-motors_407632.htm) старый "бьюик", может быть, такие были на ходу в 1925-м году в Теннеси (США), --прим. перев.
True Love
In silence the heart raves. It utters words
Meaningless, that never had
A meaning. I was ten, skinny, red-headed,
Freckled. In a big black Buick,
Driven by a big grown boy, with a necktie, she sat
In front of the drugstore, sipping something
Through a straw. There is nothing like
Beauty. It stops your heart. It
Thickens your blood. It stops your breath. It
Makes you feel dirty. You need a hot bath.
I leaned against a telephone pole, and watched.
I thought I would die if she saw me.
How could I exist in the same world with that brightness?
Two years later she smiled at me. She
Named my name. I thought I would wake up dead.
Her grown brothers walked with the bent-knee
Swagger of horsemen.They were slick-faced.
Told jokes in the barbershop. Did no work.
Their father was what is called a drunkard.
Whatever he was he stayed on the third floor
Of the big white farmhouse under the maples for twenty-five years.
He never came down.They brought everything up to him.
I did not know what a mortgage was.
His wife was a good, Christian woman, and prayed.
When the daughter got married, the old man came down wearing
An old tail coat, the pleated shirt yellowing.
The sons propped him. I saw the wedding. There were
Engraved invitations, it was so fashionable.I thought
I would cry.I lay in bed that night
And wondered if she would cry when something was done to her.
The mortgage was foreclosed. That last word was whispered.
She never came back.The family
Sort of drifted off. Nobody wears shiny boots like that now.
But I know she is beautiful forever, and lives
In a beautiful house, far away.
She called my name once. I didn't even know she knew it.
Robert Penn Warren
Роберт Пенн Уоррен, "Дубы-бородачи"
Дубы-бородачи нежны
как моря быль: слоён, плывёт
закат над ними-- не видны,
до ночи, что добро даёт.
Вот ждём мы, лёжа на лугу
под вялой поступью лучей;
а травам-водорослям грудь
мнёт воздух молча, он ничей.
На сцене света и веков,
безропотно почием мы,
атоллы, пара близнецов:
ютит нас полка полутьмы.
Века нас зиждили, ампир
почасовой-- калиф на час;
насилье кредитует мир--
и тишина сильна как бас.
Над нами полудень катил
ветрами золото ковал;
постой нам долог и немил,
лежачий камень тьмы немал.
Резня и страсть, распад и боль,
шепча, как времени врачи,
сойдите илом в ток-юдоль--
безмолью нашему в почин.
Моя любовь не жиже, пусть
железо в сердце, пусть заря
однажды породила тьму,
что вместе нас приговорят.
Шагали с эхом мы хоть раз
когда остыли фонари;
свет наших фар бил окнам в глаз,
пугал кошачьи пустыри.
Здесь тихнет спор-- словам запрет,
и каменеет наша злость;
надежды нет-- и страха нет,
герой истории не гость.
В веках мы живы только час,
наш опыт труден; стало быть,
труд вечности легок для нас--
часок для ней не будь убит.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Bearded Oaks
The oaks, how subtle and marine,
Bearded, and all the layered light
Above them swims; and thus the scene,
Recessed, awaits the positive night.
So, waiting, we in the grass now lie
Beneath the languorous tread of light:
The grasses, kelp-like, satisfy
The nameless motions of the air.
Upon the floor of light, and time,
Unmurmuring, of polyp made,
We rest; we are, as light withdraws,
Twin atolls on a shelf of shade.
Ages to our construction went,
Dim architecture, hour by hour:
And violence, forgot now, lent
The present stillness all its power.
The storm of noon above us rolled,
Of light and fury, furious gold,
The long drag troubling us, the depth:
Dark is unrocking, unrippling, still.
Passion and slaughter, ruth, decay
Descend, minutely whispering down,
Silted down swaying streams, to lay
Foundation for our voicelessness.
All our debate is voiceless here,
As all our rage, the rage of stone;
If hope is hopeless, then fearless fear,
And history is thus undone.
Our feet once wrought the hollow street
With echo when the lamps were dead;
At windows, once our headlight glare
Disturbed the do that, leaping, fled.
I do not love you less that now
The caged heart makes iron stroke,
Or less that all that light once gave
The graduate dark should now revoke.
We live in time so little time
And we learn all so painfully,
That we may spare this hour’s term
To practice for eternity.
Robert Penn Warren
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252545
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 08.04.2011
Адам Бернард Мицкевич, "Пёс и Волк"
Один весьма невидный волк, костлявый кузов
питая свой ,ловил мышей зимою втихомолку--
и вдруг заметил Брехуна с судейским пузом
и с бернандинскою* холёной холкой.
Избытком жира мех его лоснился,
а подбородки по колени висли.
"Фигуру возмужавшую без поста,
едва узнал. И как здоровье ваше?"
"В порядке",-- Брех ответил просто--
и хвостиком учтиво машет.
"Ого... порядок! Не сыскать дородней тела!
Лоб крепче обуха! А шея сколь дебела!
Живот каков! Бог мой, загривок!
Бывало, уши опустив трусливо,
я видел вепрей... но таких не знаю.
Коль лгу, пусть псы меня терзают!"
"Кум Волк, шутник, будь здрав и весел. Ты
себе желаешь выправить бока?"
"Скажи на милость, как?"
"К чертям нору в огрызках суеты,
избавься от привычки где попало шастать--
иди ты к людям на простой и стражу!"
"А делать что?"-- "Ты как дитя!
Служить исправно, не шутя--
пусть воля прежняя тебе лишь снится--
стеречь усадьбы вверенной границы,
гостей прибытье лаем возглашать,
гнать побирушку, тормошить жида,
хозяевам поклоны отпускать,
хвостом прислуге весело вилять.
За то, что пёс день-ночь блюдёт и лает,
от слуг, хозяев и детей
ему объедков, хлёбова, костей
перепадает сколь душа его желает".
Пёс говорил, а Волк молчал, смотрел и нюхал,
глотая слухом словеса беседы--
он будто принял, пусть не брюхом-- духом,
ему обещанные сытные обеды.
Затем: "А это что?" -- "Где?"-- "Плешь на шее?"
"Пустяк!"-- "А всё же?"-- "Малость перетёрла
верёвочка, подруга-сторожея
блюдящая ей вверенное горло!"
"Вот как?! Заметка напоследок хороша!.."
"Что ж, кум, идём?"-- "Не тянется душа!
Кусок худой на воле без затей
обеда рабского вкусней,"--
ответил Волк и дёру дал.
Бежит доселе он, и не устал.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* правильнее "...с францисканскою", но в авторском тексте "бернандинский"; о путанице в названиях монашеских орденов см. по ссылке http://ru.wikipedia.org/wiki/Бернардинцы, откуда следующая цитата: ...польские же францисканцы, имевшие одинаковый с Б., но менее строгий устав и в противоположность последним, имевшим право владеть недвижимыми имуществами и капиталами, не прибегая к снискиванию пропитания милостыней..." ,--прим.перев.
PIES i WILK.
Jeden bardzo mizerny wilk, skóra a kości,
Myszkując po zamrozkach, kiedy w łapy dmucha,
Zdybie przypadkiem Brysia jegomości,
Bernardyńskiego karku, sędziowskiego brzucha;
Sierć na nim błyszczy, gdyby szmelcowana,
Podgardle tłuste, zwisło do kolana.
„A witaj, panie kumie! Witaj panie Brychu!
Już od lat kopy o was ni widu, ni slychu,
Wtedyś był mały kondlik, ale kto nie z postem,
Prędko zmienia figurę. Jakże służy zdrowie?”
„Niczego”--Brysio odpowie
I za grzeczność kiwnął chwostom.
„Oj! oj!... niczego! Widać ze wzrostu i tuszy!
Co to za łeb, mój Boże! choć walić obuchem!
A kark jaki! a brzuch jaki!
Brzuch! niech mnie porwą sobaki,
Jeżeli, uczciwszy uszy,
Wieprza widziałem kiedy z takim brzuchom!”
„Żartuj zdrów, kumie wilku; lecz mówiąc licz żartu.
Jeśli chcesz, możesz sobie równie wypchać boki.”
„A to jak, kiedyś łaskaw?”--Ot tak bez odwłoki
Bory i nory oddawszy czartu
I łajdackich po polu wyrzekłszy się świstań,
Idź między ludzi i na służbę przystań!”
„Lecz w tej służbie co robić?”--wilk znowu zapyta.
„Co robić?--Dziecko jesteś! Służba wyśmienita:
Ot jedno z drugiem nic a nic!
Dziedzińca pilnować granic,
Przybycie gości szczekaniem głosić,
Na dziada warknąć, żyda potarmosić,
Panom pochlebiać ukłonom,
Sługom wachlować ogonem,
A za toż, bracie, niczego nie braknie:
Od panów, paniątek, dziewek,
Okruszyn kostek, polewek.
Słowom, czego dusza łaknie,”
Pies mówił, a wilk słuchał uchem, gębą, nosem,
Nie stracił słówka; połknął dyskurs cały
I nad smacznej przyszłości medytując losem,
Już obiecane wietrzył specyały.
Wtem patrzy.--„A to co?”--„Gdzie?”--Ot, tu, na karku?”
„Ech, błazeństwo!”--„Cóż przecie”--„Oto widzisz troszkę
Przyczesano, bo na noc kładą mi obrożkę,
Ażebym lepiej pilnował folwarku!”
„Czy tak? pięknąś wiadomość schował na ostatku!”
„I cóż, wilku, nie idziesz?”--„Co nie, to nie, bratku!
Lepszy w wolności kąsek ladajaki,
Niźli w niewoli przysmaki.”
Rzekł i drapnąwszy co miał skoku w łapie,
Aż dotąd drapie.
Adam Bernard Mickiewicz
Адам Бернард Мицкевич, "Упрямая жена"
Ныне столько суицидов, что жандармы дежурят
у реки. Скажем, некто беден, бледен кружит--
и на афиши не глядит,
голодухой прибит,
без перчаток, одет
как одинокий дед...
думают, он хочет топиться-- и, окружив плотно,
спасают его от смерти, ведут в околоток.
Один из этаких как-то вдоль Сены бегом
против течения. Жандарм догнал и задержал его--
и степенно расспросил,
куда несётся он не щадя сил.
"Несчастье!-- крикул бедняга.-- Молю о спасеньи!
Жена моя упала в реку, тонет она,
пока одна".
А жандарм отвечает ему:
"Науки бы чуток твоему уму!
Жену ты ищешь не в том направленьи.
По закону природы стремится к устью тело,
а ты к истоку бежишь ошалело".
Искатель отвечал: "Со мной жена бывало
живя ,устава физики не признавала,
поэтому влеком я подозреньем,
что это тело не в ладу с теченьем".
перевод с польского Терджимана Кырымлы
ŻONA UPARTA.
Teraz tyle samobójstw, że czyhają straże
Nad rzeką. Niech-no człowiek się pokaże,
Co na afisze nie patrzy
I od korzenników bladszy,
Niedbale utrzewiczony
I ile urękawiczniony--
Myślą, że się chce topić; a więc pełni zgrozy,
Ratują go od śmierci, a wiodą do kozy.
Taki to jakiś po Sekwany brzegu
Biegł przeciw wody. Żandarm zatrzymał go w biegu
I urzędownie pyta o powody
Tego biegu przeciw wody.
„Nieszczęście!--woła biedak--pomocy ratunku!
Żona mi utonęła, żona iż tak rzekę,
Wpadła mi w rzekę”.
A na to żandarm mu rzecze:
„O, praw hydrauliki nieświadom człowiecze!
Szukasz utopionego ciała w złym kierunku,
Ono z góry w dół płynie wedle praw przyrody
A ty za żoną biegniesz przeciw wody?”
„Boć to ciało--rzekł szukacz--było w życiu dziwne,
Zawżdy wszystkiemu przeciwne,
I domyślać się mam pewne powody,
Że popłynęło z rzeką przeciw wody.”
Adam Bernard Mickiewicz
Адам Бернард Мицкевич, "Колокол и колокольцы"
Раз с башни колокольцы щебетали налегке
колоколу, под костёлом лежащему в песке:
"Видишь, братец, хоть малы мы, а как поём;
на что тебе, глухонемому, объём?"
"О, братцы-певуны!"-- печальный Колокол шептал--
"Плебея славьте, что меня в песок втоптал".
перевод с польского Терджимана Кырымлы
DZWON i DZWONKI.
Dzwonki razu jednego świegotały z wieży
Do dzwona, który w piasku pod kościołem leży:
„Widzisz, bracie, choć mniejsi, jak śpiewać umiemy;
Cóż tobie po wielkości, gdyś głuchy i niemy?”
„O głośni braciszkowie!--dzwon smutny zaszeptał,
Dziękujcie plebanowi, że mię w piasek wdeptał.”
Adam Bernard Mickiewicz
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252422
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 08.04.2011
Роберт Пенн Уоррен, "Ночные окна Сан-Франциско"
Вот час замер что плод, сочен и сладок,
наш бог и японский городовой--
зря этот античный чаечий плач
устал над океаном, что гладок
под белой и чувственной звездой.
Прими нынешних образов строй--
вне прошлого мягкий калач
кроит ножом палач.
Мне б молвить честно, от сердца в глаз;
мне б молвить чётко, ибо короток сказ,
а души безжалостный карман
твои медяки глотает как зверь.
Подумай, что голоден город-туман,
где этажия отпускают теперь
мёрзлые буханки молитвы,
порознь устроенные в камне,
что в пику пустому воздуху сбиты.
Коль так, неистовое дыханье прощено,
и кровь смирна` допрежде канет
с диким "отченашем" к могильному камню,
тогда и нам всем отпущение дано.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
San Francisco Night Windows
So hangs the hour like fruit fullblown and sweet,
Our strict and desperate avatar,
Despite that antique westward gulls lament
Over enormous waters which retreat
Weary unto the white and sensual star.
Accept these images for what they are--
Out of the past a fragile element
Of substance into accident.
I would speak honestly and of a full heart;
I would speak surely for the tale is short,
And the soul's remorseless catalogue
Assumes its quick and piteous sum.
Think you, hungry is the city in the fog
Where now the darkened piles resume
Their framed and frozen prayer
Articulate and shafted in the stone
Against the void and absolute air.
If so the frantic breath could be forgiven,
And the deep blood subdued before it is gone
In a savage paternoster to the stone,
Then might we all be shriven.
Robert Penn Warren
Роберт Пенн Уоррен, "Поскучнеть* змеям..."
Поскучнеть* змеям-- и настанет день
роскошный, серпантинно лёгкий:
в каждом слюдяном витке --золочёная тень,
и еле-еле золотые глаза моргают.
Этот день мог бы увлечь бы навсегда--
минутки, минутки не в счёт-- чтоб скользить
меж розово-лилейных сёдел-облаков, плывя
в кристальной влаге, чистой хоть пей.
И тогда бы исчезло различие между
светом и тенью, пусть чудом и едва
радужка отзывалась на
сумерки, первую звезду,
последнего дрозда* в ольховнике,
хотя, это б разбило сердце ей... тебе,
да. Пусть. Ведь нежный бой
в столь смутный миг точно
равен благословенью, царскому обету
себе, детскому, когда заря только
золотит занавески-- и сон долой.
Змеи б гарантировали нам постоянное счастье.
И тогда б обеты сбывались
несмотря на погоду, невзгоду, моду.
Редко но метко... глянь! Горы вдали вздымают вершины
сияющей белизны над гневно-рваной землёй.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* здесь змеи (или люди-гадины, в переносном смысле) буквально "голубые", как американский короткоклювый дрозд см. на фото, --прим перев.
If Snakes Were Blue
If snakes were blue, it was the kind of day
That would uncoil in a luxurious ease
As each mica-bright scale exposed a flange of gold,
And slowly, slowly, the golden eyes blinked.
It was the kind of day that takes forever—
As though minutes, minutes, could never be counted—to slide
Among the clouds like pink lily-pads floating
In a crystal liquid pure enough to drink.
And there was no distinction now between
Light and shadow except the mystic and faint
Sense of adaptation of the iris,
As light diminished and the first star shone,
And the last veery*, hidden in a thicket of alder,
Thought it would break its heart perhaps—or yours.
Let it be yours, then. For such gentle breaking
In that ambiguous moment could not be
Less than a blessing, or the king of promise
We give ourselves in childhood when first dawn
Makes curtains go gold, and all night's dreams flood back.
They had guaranteed our happiness forever.
And in such a way promises come true
In spite of all our evil days and ways.
True, few fulfillments—but look! In the distance lift peaks
Of glittering white above the wrath-torn land.
Robert Penn Warren
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252357
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.04.2011
Адам Бернард Мицкевич, "Блоха и Рабин"
Рабин в талмуде был к грызенью глух,
но осерчав затем, поймал Блоху,
перехитрив её. Она под ногтем
головкой вертит, вытянула ноги:
"Не гневайся, о рабби, сын левита,
мудрейшим не к лицу кровопролитье!"
"Отмщу!-- вскричал Рабин.-- Филистимлянка,
тебя вскормила зря моя полянка!"
Есть ульи-закрома у пчёл рабочих,
что кормят трутней до медов охочих;
а ты одна пузатая не в рое,
и вредная уж тем, что пьёшь чужое.
И пленницу немилосердно задавил.*
"А чем жив равви?"-- писк блохи был хил.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Вариант:
* ...и кровь вернули коже потроха.
"А рабби чем живёт?"--лишь пискнула Блоха.
Адам Бернард Мицкевич, "Вошь и Раввин"
Раввин в талмуде по уши увязший
страдал давненько от грызенья Вши--
и наконец поймал её. Убожка,
вертя головкой, простирала ножки:
"Не гневайся, о мудрый сын левита,
кровь не к лицу тебе твоей рукой пролита!"
"Отмщу!-- визжал Раввин-- Филистимлянка!
Тебя вскормила зря моя полянка!"
Есть ульи-закрома у пчёл рабочих,
что кормят трутней до медов охочих;
а ты одна пузатая не в рое,
и вредная уж тем, что пьёшь чужое.
И узницу он беспощадно задавил.
"А чем жив равви?"-- вшиный писк был хил.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
PCHŁA i RABIN.
Pewien rabin w talmudzie kąpiąc się po uszy,
Cierpiał, że go pchła gryzła; w końcu się obruszy,
Dalej czatować--złowił. Srodze przyciśnięta
Kręcąc się, wyciągając główkę i nożęta:
„Daruj rabi, mądremu nie godzi się gniewać,
O święty synu Lewi, nie chciej krwi przelewać!”
„Krew za krew!--wrzasnął rabin--Beliala płodzie!
Filistynko na cudzej wy tuczona szkodzie!
Mrówki mają śpichlerze, pracowite roje
Znoszą miody i woski, a trucień napoje,
Ty się jedna śród ludzi z liwarem uwijasz,
Pijaczko, tem szkodliwsza, że cudze wypijasz.”
Zakończył i gdy więźnia bez litości dłabi,
Pchła, konając, pisnęła: „A czem żyje rabi?”
Adam Bernard Mickiewicz
Адам Бернард Мицкевич, "Осёл и Пёс"
"Осёл, коль желаешь любви собачьей,
полюби-ка пса",-- суть слова Локмана.
Наш Осёл-- не Жеребец ,умом мальчик,
пренебрёг мудростью. И был покаран,
чем, скотинята мои, поделом проучен.
Вслед за хозяином шёл навьючен
Осёл, как обычно, а за ним с тылу,
бежал, озирая вюки и скотину,
сам еле виден в клубах пыли,
Пёс, скорчивший строгую мину.
Страж божьей милостью! За долгий час пути
он подопечного не тронул, не облаял
ничуть, зато хвостом крутил,
выскакивая наперёд, тем ободряя,
и рядом гарцевал как Буцефал.
Хозяину жара невмоготу--
в тени присел, заснул: не на посту.
Осёл того и ждал.
С оглядкой он плохую травку стриг,
затем нашёл получше-- прыг
через канаву!
Не знает право,
как очутился на лугу
что порос не деликатесом--
ни хвоща, ни татарника--
один копытняк лесом:
"Хоть тебя вдосталь!
Только ты, человече,
смилуйся, спи!"-- вздохнул, и жуёт, жуёт.
Пёс от искушения завыл:
"Ослик, тошно мне. Живот врачует
ветчина во вьюках, я дымок учуял,
ведь не ем травы!
Мне бы снадорье обнюхать--
и в порядке будет брюхо.
Я на задние две лапы встану, ты же
преломи колено-- вьюк пониже".
Наш эгоист непроницаем, молча он
скубёт, жуёт себе. И, губы искривив,
бросает Псу: "Что суетишься ты?
К ноге! Его величество, проснувшись
холопу даст покушать".
Осёл за две щеки сам уплетает,
и Пса-зануду молча проклинает.
Тут из лесу блеснула пара свечек
кровавых, взяв на мушку
Осла, который крикнул Псу:
"Мой брат, спаси меня!" А пёс ему: "Спасу!
когда пробудится Хранитель сытый твой,
не верещи, и луг, свинья, не рой;
пока его величество изволит спать, а после
воспрянет для защиты вашей милости..." Наш Ослик
был Волком оприходован в момент.
Конца иного этой басни нет.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* о кораническом Локмане и другом мудреце (Мицкевич похоже о нём), его тёзке и предшественнике см. по ссылке http://www.wikiznanie.ru/ru-wz/index.php/Локман ,--прим.перев.
OSIOŁ i PIES.
„Jeśli chcesz, ośle, by pies kochał ciebie,
Kochaj-że ty psa,” słowa są Lokmana.
Rozumiał je nasz osioł, boć już nie był źrebię,
Ale z nich drwił. Ta lekkość jak była skarana,
Opowiem dla was, bydląt potomnych nauki.
Ten osioł, nosząc jak zazwyczaj juki,
Szedł w ślad za panem, a za nim z tyłu,
Mający nad jukami i bydlęciem dozór,
Ledwie widny w kłębach pyłu,
Biegł pies, wywiesiwszy ozór.
Bogdaj takich dozorców! Przez drogi czas wszystek
Nie tknął się swego podwładnego łytek;
Owszem, bawiąc go, to z boku harcuje,
To się naprzód wysforuje,
Ogonem wciąż dla zachętu Krętu--wętu...
Szli tak aż do południa.
Pan na skwar narzekał,
Siadł pod drzewem i zasnął.
Tegoć osieł czekał.
Obejrzał i naprzód darń przy drodze siekał,
Potem podstrzygać zaczął czubok miedzy;
Nakoniec przez rów hopsa!
Widzi się w łące,
Jakoś mimo wiedzy.
Nie znalazł-ci tam przysmaków,
Chwastowiska, ni bodziaków,
Lecz koniczyny do pasa.
„Będziesz się miała zpyszna!
Tylko ty, człowiecze,
Zmiłuj się, śpij!” Tak westchnął i siecze a siecze.
Psu oskoma i pokusa:
„Mój osłosiu, od rana jestem naczczo, mdli mię,
Ty masz wędzonkę w jukach, aż ztad czuć po dymie,
Pozwól, że dam jej całusa!
Wiesz jak zrobimy? Ja na łapy stanę dębkiem
A ty przyklęknij na jedno kolano.”
Nasz egoista, jakby do muru gadano,
Siecze, a żuje, milcząc. Aż wreszcie półgębkiem
Wypchanym koniczyną: „Co się tu wałęsasz?
Poszedłbyś psie do nogi! Jak jegomość wstanie,
Da ci śniadanie.”
Odpowiedzi nie czekał
I obuszcząk znowu
Tak zarwał trawy,
Że aż wygryzł w ziemi dołek,
Klnąc psa, że mu przeszkadza.
Wtem nagło z za rogu,
Błysnął ku niemu parą krwawych świec
Biorąc go na cel i na tuj.
Wtedy do psa: „Bracie, broń! ciu ciu! na tu! ratuj!”
A pies: ja nie twój Ratuj, ani twój pan Broniec;
Nie wrzeszcz i laki nie tratuj,
Czekaj, aż jegomość wstanie,
Na waści obronienie i poratowanie."
Wtejże chwili wilk osła dorznął.
Ot i koniec.
Adam Bernard Mickiewicz
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252243
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 07.04.2011
"Кровавые поляны в горах Веого", австралийская народная баллада
Луна гуляет в небесах
и серебром дарит
зеленый сказочный удел
что лесом в полночь скрыт.
Хребет, высок, застыл в снегах
под синевой небес.
А с гор поток бежит, искрясь,
бормочет, весел бес.
Не слыхать ничего; ветер ветку гнёт,
что рыдает в ночи,
а что крикнет кроншнеп, эхо мигом вернёт,
ни за что не смолчит.
Там горела свеча, чей огонь не зачах,
одиноко гнала тень,
в суете без начал сочила печаль--
по хозяину плакать не лень:
тот ушёл, а она догорать осталась
среди гор, где её ни двора, ни кола!
Впрочем, сказки, не плакала вовсе она,
что привыкла к походам его.
Восторгалась она удалым храбрецом,
что по-львиному рыскал кругом;
ужин на четверых, наготове постель--
заждалась постояльца свеча...
Но чужие стучат, при стволах, сгоряча,
с ними храбрый начальник сэр Фред,
что задумал кровавый капкан.
Взяла домик в кольцо шайка честных ловцов,
девять было их, все хороши;
"Кто убьёт, награжу!"-- Фред в потёмках кричал--
"Нас вон сколько, разбойник один!"
А свеча всё горела, мерцал огонёк,
а луна рва`ла клочья седин.
Но ребята не шли-- и огонь одинок,
будто дама в окошко глядит.
На морозе ловцы без мехов не песцы,
им охота в постели залечь--
только топот вдали-- взыграла их кровь,
согрела им руки что печь!
А конь был белым, а всадник-- смелым,
галопом скакал и пел;
огонь был близок, а домик низок--
разбойник жив и цел.
Он был мужчина лихой, не чинный--
и вспыхнул как хулиган;
борол он многих-- и что, в итоге
ему полицейский капкан?
Сэр Фред с командой-- хоть стой ,хоть падай--
на взводе их девять стволов:
"Гордец-разбойник, замри, покойник,
жить хочешь? сигай в улов!"
Смеялся парень, в лихом угаре
умчал-- не махнул рукой.
Начальник меткий прицелил в ветки,
пальнул-- и попал в "молоко".
Его команда почину рада,
гремела в лесу ввосьмером.
Свинец свистевший, на ветки севший,
устроил пичугам погром.
Конь белоснежный уносит нежно,
спасает разбойника --и
сэр Фредерик Потт после долгой засады
понежил бы члены свои,
не до постели, куда глядели?--
начальник как прежде горяч:
"Ушёл... один он!", клянёт свою долю,
удача пропала, хоть плачь!
Дрожал, бесславен своими делами:
узнает народ-- засмеёт,
в газетах пропишут, сколь храбрые мыши--
оставил с носами их кот.
Тогда приказал он вломиться в домишко,
как будто с врагом воевать--
ватагой порылись-- достали парнишку:
сопел, обнимая кровать.
И храбрый сэр Фредрик сказал: "Мужчину
мы зря упустили, теперь
возьмём хоть мальчишку. Узнает кручину,
придётся ему потерпеть!"
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Bloody fields of Wheogo
The moon rides high in a starry sky,
And, through the midnight gloom,
A faery scene of woodland green
Her silver rays illume.
Dark mountains show a ridge of snow
Against the deep blue sky,
And a winding stream with sparkling gleam
Flows merrily murmuring by.
Not a sound is heard, save a bough when stirred
By the night-wind's moaning sigh,
Or, piercing and shrill, echoed back by the hill,
A curlew's mournful cry.
And twinkling bright in the shadowy night
A lonely taper shines,
And seated there is a wanton fair
Who in amorous sadness pines.
For her lord is gone, and she sits alone,
Alone in her mountain home!
But 'twas not her lord that she deplored,
For she liked to see him roam.
The joy in her heart is a bushranger smart
Who, lion-like, prowls in the night;
And with supper all spread, and a four-post bed,
She waits by the flickering light.
Equipped for fight, in trappings bright,
Came a band of warriors there,
By gallant Sir Fred right gallantly led,
The 'ranger to seize in a snare.
They spread all around, and the house they surround,
Nine men with revolver and gun;
"A reward's on his head!" cried the gallant Sir Fred,
"And we're nine to the bushranger's one!"
Still gleamed the light in the shades of the night,
And still the pale moon shone;
But no 'ranger came to cheer the dame
As she sat by the window alone.
The warriors bold were freezing with cold,
And wished they were in their beds,
When the echoing beat of a horse's feet
Sent the blood in a rush to their heads!
At gentle speed on a snow-white steed
And singing a joyous song
To the beckoning light in the shadowy night
The bushranger rides along.
A stalwart man was he to scan
And flushed with ruffian pride;
In many a fray he had won the day
And the "New Police" defied.
Up started then Sir Fred and his men
With cocked carbines in hand
And called aloud to the 'ranger proud
On pain of death to "stand".
But the 'ranger proud, he laughed aloud,
And bounding rode away,
While Sir Frederick Pott shut his eyes for a shot
And missed - in his usual way.
His troopers then like valiant men
With their carbines blazed away.
The whistling lead on its mission sped,
But whither, none can say.
The snow-white steed at a gentle speed
Bore the 'ranger from their view
And left Sir Fred to return to bed -
There was nothing else to do.
But Sir Frederick Pott with rage was hot
As he looked at his warriors eight.
They were nine to one, with revolver and gun!
He cursed his luckless fate.
He shuddered to think how his glory would sink
When the country heard of the mess
And the tale was told of his exploits bold
In the columns of the press.
In fury then he marched his men
To the home of the wanton fair
With warlike din they entered in
To search and ransack there.
In slumber sound a boy they found,
And brave Sir Frederick said;
"By a flash in the pan we missed the man,
So we'll take the boy instead!"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252114
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.04.2011
"Джим Джонс", австралийская народная баллада
Ребята, тихо, я спою, как приказали мне
из Англии за семь морей уплыть к чужой стране.
"Виновен он,"-- сказал констебль, добавил мой судья:
"Джим Джонс, пожизненно на каторгу тебя ссылаю я;
пока ты здесь не в кандалах, послушай мой совет:
трудись как все, не егози, чтоб после не висеть,
чтоб после не висеть",-- сказал он, значит -- "высоко
вороны кости расклюют, уволят из оков.
Кнутом тебя отучат там бродить, чужое брать;
плыви в Простительный залив*, окончена игра".
За бурей штиль, пираты с ним, пошли на абордаж--
у нас охранников пятьсот, пальбой согнали раж,
отбились как-то; лучше б я к пиратам в плен попал,
а не в Ботнический залив на подневольный бал.
Мы сутками под звон оков, ишачим как рабы,
пока с галеры не падём в позорные гробы.
Но я в леса сбегу-- точу помалу кандалы--
подамся к Джеку Донахью в ватагу удалых.
Однажды ночью в тишине, когда не жгут огни,
я надзирателя убью, охрану вместе с ним,
чем малость огорчу закон, запомните мой сказ:
Джим Джонс ребятам в париках припомнится не раз.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* т.е. "растительный" или БотАнический залив (бухту), статью о коем вы не найдёте в Сети, "Гугль" выдаст вам "Ботнический", северный край Балтийского моря между Швецией и Финляндией ; к Botany Bay ныне примыкает юг города Сиднея, столицы австралийского штата, прежней одноимённой английской колонии, Новый Южный Уэльс, -- прим. перев.
Jim Jones
O, listen for a moment lads, and hear me tell my tale-
how o'er the sea from England's shore I was compelled to sail.
The jury said, "He's guilty Sir," and says the judge, says he-
"For life Jim Jones, I'm sending you across the stormy sea;
and take my tip before you ship to join the iron-gang.
don't be too gay at Botany Bay*, or else you'll surely hang-
Or else you'll hang" he says, says he- "and after that Jim Jones,
high up upon the gallows-tree the crows will pick your bones-
You'll have no chance for mischeif then; remember what I say,
They'll flog the poaching out of you, out there at Botany Bay" .
The winds blew high upon the sea, and the pirates come along,
but the soldiers on our convict ship were full five hundred strong,
they opened fire and somehow drove that pirate ship away.
I'd have rather joined that pirate ship than come to Botany Bay.
For night and day, the irons clang, and like poor galley slaves
we toil, and toil and when we die must fill dishonoured graves.
But by and by I'll break my chains; into the bush I'll go
and join the brave bushrangers there - Jack Donohoo and Co.
Аnd some dark night when everything is silent in the town
I'll kill the tyrants one and all and shoot the floggers down;
I'll give the law a little shock; remember what I say,
They'll yet regret they sent Jim Jones in chains to Botany Bay.
"Нед Келли", австралийская народная баллада
Нэд Келли джентльмен удал,
немало пострадал,
борясь: богатых обирал,
а бедных наделял,
пусть неприемлемо для всех,
за что его "спекли"
два типа, Джильберт и Бен Холл,
известно, из "полис".
Мне жаль, что на верёвке
повесили его они--
вошли в историю страны,
но омрачили наши дни.
Послали бы в Парламент
его, чтоб словом бил.
Не для верхов, народу
он дельно пособил.
Теперь он нам хороший
учитель для мужчин
чтоб отомстить япошкам,
смеясь, их замочить.
Ему бы партизанить
в Гвинее между гор,
тогда бы "джэпы" знали,
что Нэд суров и скор.
С тех пор, как Нед за Гранью,
немало лет прошло,
но против оккупантов
его урок хорош.
Бедняга Нед, был слишком крут,
при этом-- джентльмен.
Его приёмом "жёлтый груз"
спихнуть один момент!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* В заливе Милн (Милн Бей) располагалась военная база австралийцев, безуспешно атакованная японцами в 1942 году ;
** горный хребет в Папуа-Новой Гвинее, где автор баллады предлагает применить партизанскую тактику Неда против японских оккупантов;
фото Эдварда (Неда)Келли см. по ссылке
http://img.dailymail.co.uk/i/pix/2008/03_02/NedKellyR_468x574.jpg , статья о нём -- http://en.wikipedia.org/wiki/Ned_Kelly,-- прим. перев.
Ned Kelly was a Gentleman
Ned Kelly was a gentleman:
Many hardships did he endure.
He battled to deprive the rich
Then gave it to the poor.
But his mode of distribution
Was not acceptable to all,
Though backed by certain gunmen
Known as Gilbert and Ben Hall.
I think it was a pity
They hanged him from a rope.
They made Australian history
But they shattered Kelly's hope.
If they sent him into Parliament
His prospects would be bright.
He'd function for the masses
If not for the elite.
And perhaps now in Australia
We'd have millions trained with him,
All laughing with a vengeance
At the little yellow men.
If Ned and the guerillas
Were with us here today
The Japs would not be prowling around
New Guinea and Milne Bay*.
Since Ned went over the Border
There has been many a change,
Yet we may adopt his tactics
Around the Owen Stanley Range**.
Poor Ned, he was a gentleman
But never understood.
We want men of such mettle now
To stem the yellow flood!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=252027
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 06.04.2011
Джеймс Дикки, "Ночью в доме на ветвях"
И вот зелёное семейство темно.
Полулуна вовсю сияет
по светлым как земля верхушкам.
Тихим бывает мёртвый дом.
Стены снизу едва машут мне;
я в их недрах, что выше головы.
На иглах и шишках много птах,
сидящих цепко в два охвата:
их кулаки немилостиво жёстко
жмут дерево-- его пробирает до корней--
птицы запоют учуяв свет.
Мы здесь, ангелы во плоти,
лежим, брат и я: один мёртв,
другой сонен от множества живья
кишашего рядом со мной.
Тьма кралась к нам, пока мы--
к гвоздям, что я было молотил весь день
по вывихнутым ступеням лестницы чудно`й
из рукоятей, реек, дранки
шаг за шагом к гнезду из веток,
куда мы добирались через озёра
листвы и полей без препон земли,
что движется согласна духу.
Каждый гвоздь, что крепит нас-- мой;
каждый гвоздь в доме испытан
братовой веснушчатой ручищей.
Годы назад он махнул молотком
на эти члены и наказал нам
подняться и всем лечь здесь.
Шаг за шагом он в увлёк меня
в свои обьятья тела-ствола,
трясясь в такт с сердцем моим,
пока иглы, пляша без ветра,
повалились как яблоки.
В стройных лапах нашего жилья
я пью дух волос живого брата.
Одеяло вкруг нас постепенно
каменеет, оно колышется.
Всем сердцем своим я смыкаю
голубой глаз ума некстати.
Ветер скачет, когда мой брат,
улыбаясь, трогает корень.
Дрожь восторга взбегает
по стволу; иглам жарко до звона;
птица кричит неудержимо.
Ветру смена, а я проникся
жизнью другого. Чьей жизнью?
Кто мёртв? Чьё присутствие живо?
Пасть бы странно на землю мне--
кто я, пригвождённый духом к ветке?
Могут два тела сработать третье?
Мои зелёные гибкие кости полны
спящих птиц.Чтоб запеть, я должен
почуять свет. Одинок, один
но с ними, я мягко движусь.
Движусь к сердцу мира.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
In The Tree House At Night
And now the green household is dark.
The half-moon completely is shining
On the earth-lighted tops of the trees.
To be dead, a house must be still.
The floor and the walls wave me slowly;
I am deep in them over my head.
The needles and pine cones about me
Are full of small birds at their roundest,
Their fist without mercy gripping
Hard down through the tree to the roots
To sing back at light when they feel it.
We lie here like angels in bodies,
My brothers and I, one dead,
The other asleep from much living,
In mid-air huddled beside me.
Dark climbed to us here as we climbed
Up the nails I have hammered all day
Through the sprained, comic rungs of the ladder
Of broom handles, crate slats, and laths
Foot by foot up the trunk to the branches
Where we came out at last over lakes
Of leaves, of fields disencumbered of earth
That move with the moves of the spirit.
Each nail that sustains us I set here;
Each nail in the house is now steadied
By my dead brother’s huge, freckled hand.
Through the years, he has pointed his hammer
Up into these limbs, and told us
That we must ascend, and all lie here.
Step after step he has brought me,
Embracing the trunk as his body,
Shaking its limbs with my heartbeat,
Till the pine cones danced without wind
And fell from the branches like apples.
In the arm-slender forks of our dwelling
I breathe my live brother’s light hair.
The blanket around us becomes
As solid as stone, and it sways.
With all my heart, I close
The blue, timeless eye of my mind.
Wind springs, as my dead brother smiles
And touches the tree at the root;
A shudder of joy runs up
The trunk; the needles tingle;
One bird uncontrollably cries.
The wind changes round, and I stir
Within another’s life. Whose life?
Who is dead? Whose presence is living?
When may I fall strangely to earth,
Who am nailed to this branch by a spirit?
Can two bodies make up a third?
To sing, must I feel the world’s light?
My green, graceful bones fill the air
With sleeping birds. Alone, alone
And with them I move gently.
I move at the heart of the world.
James Dickey
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251898
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.04.2011
Роберт Пенн Уоррен, "Смертельная планка"
Я видел, как ястреб воспарил в Вайоминга закат.
Птах подымался из хвойной тьмы, минуя серость зубьев
немилосердия, белизну, в сияющий распад
снов радуги над ленивой чистотой снежных уступов.
Дальше... западнее... к Тэ`тонам*. Скоро снежный застой
перестанет быть ему ориентиром. Чёрная точка
висит на какой высоте? Над которой планкой глаз его золотой
видит новые, а над ними-- света последний прочерк?
Или, ощутив разреженность атмосферы,
он замер: видит, как всё на виду умирает, прежде
поймёт всё-- и почтит планку смерти,
и качнётся в великий серпантин к низу, где брезжит
дыхание земли? Скал? гнили? Им подобных
прочих штук, и тьмы-- мечтаний наших сдобы?
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Тэтоны (или Тэтон) --хребет в гряде Скалистых гор на востоке США, см. фото; источник фото см. по ссылке http://ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Adams_The_Tetons_and_the_Snake_River.jpg ,--прим. перев.
Mortal Limit
I saw the hawk ride updraft in the sunset over Wyoming.
It rose from coniferous darkness, past gray jags
Of mercilessness, past whiteness, into the gloaming
Of dream-spectral light above the lazy purity of snow-snags.
There--west--were the Tetons. Snow-peaks would soon be
In dark profile to break constellations. Beyond what height
Hangs now the black speck? Beyond what range will gold eyes see
New ranges rise to mark a last scrawl of light?
Or, having tasted that atmosphere's thinness, does it
Hang motionless in dying vision before
It knows it will accept the mortal limit,
And swing into the great circular downwardness that will restore
The breath of earth?Of rock?Of rot?Of other such
Items, and the darkness of whatever dream we clutch?
Robert Penn Warren
Роберт Пенн Уоррен, "Садовый коан"
Мой ум в порядке, но силуэты
мира непостоянны: персик
прочь с ветки, наконец он
оприходован, его маска
прочь, только пушок был стёрт, и--
Мы уж знаем-- жаркая сла-
-сть плоти и сокотьма жмутся
к грубму перспеклу-- нам ведомы
сверхсуицидальные томленья плода-- он желает
крайних страданий, он
любит Бога, и-- опасно!
не тронь сливу-- обожжет: волдырь
вскочит на пальце-- и ты
сунешь его в рот-- ох,
осторожно, не повреди нежный
Серый горбик как кожицу плода, ведь
пролитие его содержимого
усилит боль, ведь ты
часть мира. Думаешь,
я шутки шучу. Ну уж нет, ведь
Мир значит лишь себя.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Riddle in the Garden
My mind is intact, but the shapes
of the world change, the peach
has released the bough and at last
makes full confession, its pudeur
had departed like peach-fuzz wiped off, and
We now know how the hot sweet-
ness of flesh and the juice-dark hug
the rough peach-pit, we know its most
suicidal yearnings, it wants
to suffer extremely, it
Loves God, and I warn you, do not
touch that plum, it will burn you, a blister
will be on your finger, and you will
put the finger to your lips for relief—oh, do
be careful not to break that soft
Gray bulge of blister like fruit-skin, for
exposing that inwardness will
increase your pain, for you
are part of this world. You think
I am speaking in riddles. But I am not, for
The world means only itself.
Robert Penn Warren
Роберт Пенн Уоррен, "Расскажи мне историю"
Давно, в Кентукки, я, мальчик, стоял
у просёлка, в полусумраке, и слушал
гусей здоровых, курлычущих к северу.
Я не видел их-- луны не было,
а звёзд малость. Я слышал их.
Не знаю, что творилось у меня на душе.
Это было накануне цветения бузины,
поэтому они летели на север.
Звук шёл к северу.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Tell Me a Story
Long ago, in Kentucky, I, a boy, stood
By a dirt road, in first dark, and heard
The great geese hoot northward.
I could not see them, there being no moon
And the stars sparse. I heard them.
I did not know what was happening in my heart.
It was the season before the elderberry blooms,
Therefore they were going north.
The sound was passing northward.
Robert Penn Warren
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251802
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 05.04.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Павшим"
Ночью, когда темень как звери чёрные,
стоит тишь как испуга дрожащий белый столб.
И жилка смерти бьётся, дрожит... вздорная,
а утром снова наткнётся на раскопанный гроб.
А днём стол пуст, мало стало на нём рук,
кои б вместе с моими взесли хрупкую сеть,
но упорные лица, тела вкруг обедают,
словно прикованы любви тёмными ведами,
и голос на стенах осел как иней-- и звонит :"Лечь!"
И говорят мне: "Забудь!" Значит, руки тяжкие сунуть
в ярёмное олово глины-- и труда гранить алмаз;
значит, снова день обратить, как мокрый песок, всуе,
выдохнуть снова смертью-- и снова, снова раз.
А после снова ночь, и слушать долго мне бы,
как треск ступеней взносится, лоскут как душит чёрный,
а в окна снега бич: " Дрожишь ты зря... проворный!"
а жизнь застряла в горле как острый камень хлеба,
и слышу вас я темени без земли и без неба.
Тогда верить надо-- и молвят мне: "Прочь память!"
И надо мёртвый меч сменять на крест и пламя...
улицы моих дорог все вверх-- дела,
и струйка крови мне, как фитиль, стекла.
Железная любовь-- было-- взрыв, пепел, ожог:
осталось тупое "надо", что как в кулаке гвоздь.
Забыть сейчас, одубеть, молчаньем так отравиться,
чтобы птенец огня на ладони моей не умер.
Ушли. Ночь за ночью. Всякий раз крик за горло--
и только тишь после них, и звонит снега столб
а глупое тело как пень тяжкое, замёрзло;
хоть утро-- кто то наткнётся на мой дымящий гроб.
6.01.1944
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Poległym
Nocą, gdy ciemność jest jak zwierzę czarne,
stoi cisza jak lęku drgający biały słup.
I żyła śmierci bije: na marne - drży - na marne,
a rano znów się potknę o rozkopany grób.
A dniem stół pusty stoi, zabrakło na nim rąk,
które by razem ze mną wznosiły kruchą sieć,
a uporczywe twarze i ciała wokół siedzą,
jak gdyby tu przykute miłości mroczną wiedzą,
i głos na ścianach osiadł jak szron i dzwoni; "Leć!"
I każą mi: "Zapomnij!" Więc ręce ciężkie włożyć
w ciężarny ołów gliny i pracy toczyć głaz,
więc jeszcze dzień obrócić, jak mokry piach wyłożyć,
odetchnąć jeszcze śmiercią i jeszcze, jeszcze raz.
A potem znowu noc i słuchać długo trzeba,
jak schodów trzask się wznosi, jak dławi płótno czarne,
a w szyby śniegu bicz: "Na marne - drży - na marne !"
I życie w gardle tkwi jak ostry kamień chleba,
i czuję was w ciemności bez ziemi i bez nieba.
I wtedy trzeba wierzyć, i każą mi: "Zapomnij!"
I trzeba martwą broń zamienić w krzyż i płomień...
ulice moich dróg są wszystkie w górę - strome,
i cienka struga krwi jak lont się spala - do mnie.
Żelazna miłość - tak - wybuchło, zgasło, starło,
pozostał tępy mus, co w pięści tkwi jak gwóźdź.
Zapomnieć teraz, zdrętwieć, milczeniem tak się struć,
żeby mi pisklę ognia na dłoni nie umarło.
Odeszli. Noc po nocy. Coraz to krzyk za gardło
i tylko cisza po nich i dzwoni śniegu słup,
ale się głupie ciało jak ciężki pień uparło,
choć rano - ktoś się potknie o mój dymiący grób.
6.01.1944
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Гротеск"
Гром вдруг скатился.
Перед тем дым вспорхнул-- сломанный, треснул как прут.
Горизонт задрожал-- как глаза заслезился
перед тем, как рассыпался голубым бисером как ртуть.
Он был уж мёртв. Поколеблен страхами,
он улыбался натянуто, глухонемой,
а в глубине его недвижимых зрачков
были расставлены шахматы,
щупаемые удивлённой мушвой.
Киршек, 9 августа 41 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Groteska
Grom się nagle stoczył.
Dym zanim frunął, złamany trzasnął jak patyk.
Drgnął nieboskłon jak przerażone oczy,
zanim się rozpadł w szklane, niebieskie kwiaty.
On był już martwy. Nagle wyjęty spod strachu,
uśmiechnięty sztywno i głuchy,
w głębi nieruchomych żrenic
miał rozstawioną partię szachów
obmacywaną przez zdziwione muchy.
Kirszek, 9 sierpień 41 r.
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Последнее стихотворение"
Эти дни --событий островок.
Знаю мир назубок,
наизусть знаю каждую звезду и веков грусть,
гранитную его, по дням рутину.
Живу не в городе и в странах планет,
живу в саду
отцветших чувств звериных и желаний.
Я, тысячекратно расстрелянный солдат столетний
с сердцем на штык брата наколотым,
не жду. За взгорьем времени назревает новая комета.
Отважно не знаю конца и начала света.
Коль я как бог проклят, тысячелетьями заглушеный,
знаю дорогу крестовой мудрости-- равнодушие.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Ostatni wiersz
Te dni są małym miasteczkiem zdarzeń.
Znam świat na pamięć,
na pamięć znam każdą gwiazdę i ból wieków,
rzeczywistość granitową co dzień.
Nie żyję w mieście i krajach globów,
żyję w ogrodzie
przekwitłych uczuć zwierzęcych i pragnień.
Ja: rozstrzelany po tysiąckroć żołnierz stuleci,
z sercem na bagnet brata nakłutym,
nie czekam. Za wzgórzami czasu nabrzmiewa nowy atak.
Odważnie nie wiem końca i początku świata.
Kiedy mnie jak boga - przez tysiąclecia nie znanego - wyklęto,
znam drogę krzyżowej mądrości - obojętność.
czerwiec 1940r.
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251687
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.04.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Баллада о крысах"
...........................................Тадеушу Солтану*
I.
Какой архангел трубно час тот возвестил
воззвав поверх печалей коловрата?
Костёл готический я на плечах волок--
и среди грубых кремней осевший, без возврата
врубился в час минувший, словно в чёрный уголёк;
я жил средь катафалков и венков щербатых
в сувоях кринов вянущих по мотыльковым душам.
Я помню замурованный зарёю за`мок
свечей военных,
золотом опушен
и рыцарей дудящих поверх моста сомкнутого тиши дубовой.
Жил я мёртвым бургграфом, марионетка эпох,
замурован в век грустный как в гробу деточка,
а в залах просторных, по испугу многозначительному что небо
кружила с глухим звоном военная овечка.
II.
Ночью осенней, когда небо невещественно
эхом полые шаги и дымы бесит,
шли крысы рядами, гвардия чужих существ,
пея нечто из сладких, смертельных песен.
Ближе-- по мостам разведённым лунным.
Ближе-- сквозь чёрные аккорды врат.
Ближе-- по вежам колоколов латунным
шли серые кланы, за рядом ряд.
Месяц сочилсся тревогой белой и женскою,
а от аллей веяло холодом листьев,
когда отпружинило шествие
по залам пустым арьегард неистовых.
Ступеней крутой винт вниз бёг;
били куранты все и разом убого.
Топот ног, топот ног, шелест ног--
последняя тревога.
Долгие башни-- всё выше, длинней башни.
Видел я агонию страшнее смерти младенцев.
Последняя вышка смыкает последний нечеловеческий крик,
последний средь ночи крик в стенах отрыскал.
Я не был ангелом-- без крыльев некуда деться.
Сердце моё на башне наивысшей сожрали крысы.
10-го м. 40 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* о Тадеуше Солтане, участнику социалистического сопротивления немецко-фашистским оккупантам к сожалению отдельной статьи в Сети нет, только это, о группе подпольщиков http://pl.wikipedia.org/wiki/Grupa_%22Płomienie%22 ;
это фото и другие см. по ссылке http://2photo.ru/8268-111_fotografijj_nacistskojj_germanii_life_c/20-foto/600/ ,--прим.перев.
Ballada o szczurach
...............................................Tadeuszowi Sołtanowi
I.
Jaki archanioł trąbą ten czas przyzywał
nawołując przez długi wirydarz tęsknot?
Ciemny kościół gotycki niosłem na ramionach,
aż: wśród kantyczek surowych osiadłem i męsko
wparłem się w czas ubiegły jak w czarne strzemiona;
żyłem wśród katafalków i szczerbatych blanek,
w wiolinach kryz wionących o wdzięku motylim.
Pamiętam w niebo świtu wmurowany zamek
świec woskowych
i w złotym pyle,
rycerzy dudniących przez most zwodzony ciszy dębowej.
Żyłem martwy burgrabia, marionetka epok,
zamurowany w czas smutny jak trumna małego dziecka,
a po salach szerokich, po lęku wieloznacznym jak niebo
kołowała z głuchym dzwonkiem woskowa owieczka.
II.
W noc jesienną, gdy niebo nierzeczywiste
odbija puste kroki i dymi lękiem.
szły szczury szeregami, gwardie obcych istnień,
śpiewały słodkie, śmiertelne piosenki.
Bliżej: przez śpiewne mosty zwodzone.
Bliżej: przez czarne akordy bramy.
Bliżej: przez wieże mosiężnych dzwonów
szły szeregami, szły szare klany.
Biało trwogę sączył nagły księżyc,
a od alej wiało chłodem liści,
gdy sznur drogi ucieczkę wyprężył
przez sale puste ostatni wyścig.
Schody kręte harmonią odbiegały w dół,
biły zegary struchlałe ze wszystkich wież naraz.
Tupot nóg, tupot nóg, szelest nóg -
ostatni alarm.
Długie wieże, coraz wyżej długie wieże.
Widziałem konanie straszniejsze niż śmierć dzieci.
Ostatnia baszta zamyka biały nieludzki krzyk,
ostatni wśród nocy krzyk zamknęły mury.
Nie byłem aniołem - bez skrzydeł kto uleci?
Serce moje na wieży najwyższej pożarły szczury.
X m. 1940 r.
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251579
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 04.04.2011
Asleep
Under his helmet, up against his pack,
After so many days of work and waking,
Sleep took him by the brow and laid him back.
There, in the happy no-time of his sleeping,
Death took him by the heart. There heaved a quaking
Of the aborted life within him leaping,
Then chest and sleepy arms once more fell slack.
And soon the slow, stray blood came creeping
From the intruding lead, like ants on track.
Whether his deeper sleep lie shaded by the shaking
Of great wings, and the thoughts that hung the stars,
High-pillowed on calm pillows of God's making,
Above these clouds, these rains, these sleets of lead,
And these winds' scimitars,
-Or whether yet his thin and sodden head
Confuses more and more with the low mould,
His hair being one with the grey grass
Of finished fields, and wire-scrags rusty-old,
Who knows? Who hopes? Who troubles? Let it pass!
He sleeps. He sleeps less tremulous, less cold,
Than we who wake, and waking say Alas!
Wilfred Owen
Вильфред Оуэн (1893-1918), "Во сне"
Под шлем, щадя заплечную "перину",
по истеченьи дней трудов и бденья,
сон в лоб ему --и положил на спину.
И там, в стране счастливой Гибель тенью
умяла сердце. Жизни сотрясенье
продлилось малость до изнеможенья--
и он обмяк, и стал похож на глину.
И кровь, блуждая в непривычной лени,
закапала, в натуре муравьиной.
Сон павшего сугуб, но отенён волненьем
великих бурь, а мыслям близок звёздный кров
на воздусях-подушках Божеским веленьем
над облаками, ливнями, свинцовым градом,
над ятаганами ветров...
... иль голова его промокшая не рада
сливаться с грязью, опускаясь ниже, ниже,
а волосам претит судьба седой травы
полей убитых в проволоке рыжей--
как знать? Надеяться? С судьбой на вы!
Он спит. В тепле, без дрожи, мы же,
проснёмся снова, чтоб сказать "Увы!"
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Вильфред Оуэн, "Новое небо"
Вприглядку не нашли мы сказочной страны
(пускай не кончена сидячая в цветах игра)
и упустили половодье Леты; нам пора,
ведь новый мост готов-- и берега вольны.
Мы в Мекку не ходили с караваном; не видны
сокровиша Нирваны нам; не славили Асгард
умелый в тайнах рун; и Рай отверженным не рад,
что прокляты и жить внизу обречены.
Умрём так дома-- в "жесть" через Пролив. И там
богами жить нам впредь. Смерть не разлука.
В соборах ветхих месса новая горит по нам--
лихим мальчишкам-рыцарям урок и мука.
Чиста грудь девичья, признай, силач-Акрополь?
Там слёзы матерей-- бальзам наш от Европы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A New Heaven
Seeing we never found gay fairyland
(Though still we crouched by bluebells moon by moon)
And missed the tide of Lethe; yet are soon
For that new bridge that leaves old Styx half-spanned;
Nor ever unto Mecca caravanned;
Nor bugled Asgard, skilled in magic rune;
Nor yearned for far Nirvana, the sweet swoon,
And from high Paradise are cursed and banned;
-Let's die home, ferry across the Channel! Thus
Shall we live gods there. Death shall be no sev'rance.
Weary cathedrals light new shrines for us.
To us, rough knees of boys shall ache with rev'rence.
Are not girls' breasts a clear, strong Acropole?
-There our oun mothers' tears shall heal us whole.
Wilfred Owen
Вильфред Оуэн, "Dulce et Decorum Est"
Согнувшись вдвое, нищие без сил,
котомки, кашляя ведьмовски, мы в грязи тащили,
пока прожектор нам тылы не осветил--
и вот рукой подать до спальной щели.
Мы на ходу дремали. Многие ботинки обронили--
тащились, кровенея. Все хро`мые, все слепы,
хмельные от усталости, не слышали, как выли
болванки с газом за спиной-- и шлёпались нелепо.
"Газ! ГАЗ! Живей, ребята!.." Щупанья восторг,
надеть в момент колпак аляповатый,
но кто-то верещит не чуя деревянных ног,
пожарник будто пламенем прижатый...
Сквозь стёкол муть и света сонный прах,
в зелёном море будто, видел я-- он тонет.
Во мне, опять, всю жизнь в моих глазах,
беспомощный, он, задыхаясь, тонет.
Ты б, грёзя чудно в розовых слезах,
тогда вгляделся в труповозку, где
лежал он, в белые навыкате его глаза
на фейсе висельника-- будто чёрт в беде;
ты б выслушал, как кровь толчками хлещет
из рваных лёгких, пенясь со слюною--
так на невинных языках трепещет
табак, саднящий здравье горьким гноем.--
тогда б, мой друг, ты средь детей или невест,
рванул тельняшку, правду-матку торя
без лжи казённой-- "Dulce et decorum est
pro patria mori".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Dulce et Decorum Est
Bent double, like old beggars under sacks,
Knock-kneed, coughing like hags, we cursed through sludge,
Till on the haunting flares we turned out backs,
And towards our distant rest began to trudge.
Men marched asleep. Many had lost their boots,
But limped on, blood-shod. All went lame, all blind;
Drunk with fatigue; deaf even to the hoots
Of gas-shells dropping softly behind.
Gas! GAS! Quick, boys!--An ecstasy of fumbling
Fitting the clumsy helmets just in time,
But someone still was yelling out and stumbling
And flound'ring like a man in fire or lime.--
Dim through the misty panes and thick green light,
As under a green sea, I saw him drowning.
In all my dreams before my helpless sight
He plunges at me, guttering, choking, drowning.
If in some smothering dreams, you too could pace
Behind the wagon that we flung him in,
And watch the white eyes writhing in his face,
His hanging face, like a devil's sick of sin,
If you could hear, at every jolt, the blood
Come gargling from the froth-corrupted lungs
Bitter as the cud
Of vile, incurable sores on innocent tongues,--
My friend, you would not tell with such high zest
To children ardent for some desperate glory,
The old Lie: Dulce et decorum est
Pro patria mori.
Wilfred Owen
Вильфред Оуэн, "Имперская элегия"
Поле чужое мало,
пядью оно ложится в ширь Европы;
близость могилы титанов,
и на тысячи миль она вдаль,
или подобна Млечному Пути Духа в ночи.
И слышу я голос слёзный:
"Се Путь Славы".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
An Imperial Elegy
Not one corner of a foreign field
But a span as wide as Europe;
An appearance of a titan's grave,
And the length thereof a thousand miles,
It crossed all Europe like a mystic road,
Or as the Spirits' Pathway lieth on the night.
And I heard a voice crying
This is the Path of Glory.
Wilfred Owen
Вильфред Оуэн, "Солдатский сон"
Мне снилось, что гаубиц стадо Христос,
где надо, землицею жидкой полил,
а маузер с кольтом улыбкой сцепил,
оплакал штыки-- те ржавеют от слёз.
И бомбы пропали, и наши, и Те,
и даже ножи, аркебузы-- что резало, било;
но Бог, огорчась, вверил мощь Михаилу:
проснулся я-- видит он нас в суете.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Soldier's Dream
I dreamed kind Jesus fouled the big-gun gears;
And caused a permanent stoppage in all bolts;
And buckled with a smile Mausers and Colts;
And rusted every bayonet with His tears.
And there were no more bombs, of ours or Theirs,
Not even an old flint-lock, not even a pikel.
But God was vexed, and gave all power to Michael;
And when I woke he'd seen to our repairs.
Wilfred Owen
Вильфред Оуэн, "Музыка"
Я был убеждён настоянием скрипок--
печалью их сочной упитаны раны
души моей бедной, грехами коримой,
а сердце моё завелось барабаном.
Аккорды вдохнули мне сил: я раздался
громами Олимпа-- и с вихрем старинным обдумал
проклятье над миром сим неудалым,
гонимым ветрами шальными как пулю по дулу.
Я весел был в пошлости дудок-шутовок,
и песен забавных, небесно-слащавых,
литвр и гобоев. Сердечных уловок
я долю симфонии принял за счастье:
я к телу Любви-- содрогания, крики;
дул в губы любимые-- вздохи, улыбки.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Music
I have been urged by earnest violins
And drunk their mellow sorrows to the slake
Of all my sorrows and my thirsting sins.
My heart has beaten for a brave drum's sake.
Huge chords have wrought me mighty: I have hurled
Thuds of gods' thunder. And with old winds pondered
Over the curse of this chaotic world,-
With low lost winds that maundered as they wandered.
I have been gay with trivial fifes that laugh;
And songs more sweet than possible things are sweet;
And gongs, and oboes. Yet I guessed not half
Life's symphony till I had made hearts beat,
And touched Love's body into trembling cries,
And blown my love's lips into laughs and sighs.
Wilfred Owen
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251469
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 03.04.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "О город, город..."
О город, город, Русалим печали,
где, на колоннах каждое древо-- крест, иже
над тенью минучей что тенью коралла,
город, что пламень незримый, лижет
стопы несытых и тех, что под сферой
сиянья покоясь, в отблеск не верят.
Город неверья-- ты он, на постое
в землях окрестных, в пожарище, в бое,
что же ещё ты, и чем ты отмечен,
коль собою венчаешь гроб человечий,
и лишь каменья без глав плодишь;
ты сон без совета,
ты молнии бремя в застойной груди,
и песнь, что неспета.
Сон, сон вампиров, в котором на цветах--
люди ,нуждою убитые, день их не зачах,
люди на божий пир званные, где
сабли они под стол, венки чтоб воздеть.
Ничего не видящие, никого не замечают,
люда гнобители великие, мучеников начальство.
Падающий в теле желет восстать утром
и факелом возвесть памятники, факелом воткнутым
в тела тех, кои не веруя, не ведают, просят,
и кой лишь затем ангелы возносят
как листопад в басни-- и следуя божьей рукою
колеблются, души-- в Нём воскреснуть с покоем.
А те, веют и плющат в щепу, напасти,
сильны, пусть ужасом, пушечной пастью
плеском ладоней-- и они победители,
но в миг жора навек они застыли, глядите.
О великие, сила коих зовётся слабостью,
ибо спит в них урчит что лавина, ждя
веры, грома, знамени, звёздного часа, вождя,
бури планет, имён истинных.
Пусть их прах нетленный, что земли потуже,
слабы они всё же, нет у них оружья,
и в руине пасторали тоже нет,
не растопчут малых, ибо горний свет
не противен малости-- осторонь он значит
тел величию венец, не малых плачи.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
O miasto, miasto...
O miasto, miasto - Jeruzalem żalu,
gdzie wsparte o kolumny każde drzewo krzyżem
nad cieniem mijającym jak cieniem koralu,
który jak płomień niewidzialny liże
stopy zwycięzców i tych, którzy leżąc
pod płytą blasku, w cień blasku nie wierzą.
Miasto niewiary czym ty jesteś stojąc
we wszystkich ziemiach, w ognisku i w boju,
czymże ty jesteś i co niesiesz w sobie,
że jesteś na człowieku jak wieniec na grobie
i rodzisz tylko bezgłowe kamienie
i sen, gdzie nie śniąc
nie odwalone jesteś gromów brzemię
i martwą pieśnią.
Sen, sen upiorów, gdzie na kwiatach leżą
ludzie ciosem znużenia padli przed wieczerzą,
ludzie u stołów pańskich siadający którzy
szable splatają w dole, a kwiaty na górze.
Nic nie widzący w nikogo wpatrzeni,
wielcy na krzywdę ludzką, mali na cierpienie.
Upadający, przez ciało chcąc stanąć
i żagwią wznieść pomniki, żagwią umaczaną
w ciałach tych, co nie wierząc - nie wiedzą i proszą
i których tylko potem anioły podnoszą
jak liść jesienny w baśni i prostując bożą
ręką - tak ukołyszą, aż w Bogu odtworzą.
A ci jak huragany wszczęte wianiem płaszcza
są, choć przez grozę, silni, gdzie armaty paszcza,
gdzie dłoni uderzenie, i tak są zwycięscy
w chwili zbrodni na wieczność odtworzeni w klęsce.
O wielcy których siłę nazywają słabość,
bo śpi w nich jak pomruki lawiny i czeka
na czas wiary, na znamię, na grom i człowieka,
na burzę planet, na rzeczy nazwanie.
A że z nich tworzą trumny, co w ziemi zwyciężą,
są zwani słabość, że nie ma oręża,
że nie ma na zwaliskach kwitnącego sioła,
że nie rozdepczą małych, bo światło anioła
jest nie przeciw małości, ale obok - znacząc:
wielkość ciał przerastaniem, nie małych rozpaczą.
marzec 42 r.
Krzysztof Kamil Baczyński
Камиль Кшиштоф Бачиньски, "Осень это звёзды..."
Осень это звёзды, летящие с деревьев.
Листья как ужи шипят.
Перевозят арки на тот берег
головы обрезанных лун.
Тянутся процессии похоронные
скозь угасшее время--
истлевшие ихтиозавры.
Как веко падает неба треск
на белый взор умерших.
Он он, ко столу прикован снов,
каменным как колпак урны,
видит ледники ,поросшие мхом,
и думает, что это гробы.
дн. 4.X.41 г.
K. B. et J. K. W.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Jesień to gwiazdy...
Jesień to gwiazdy lecące z drzew.
Liście jak węże syczą.
Przewożą arki na drugi brzeg
głowy obciętych księżyców.
Ciągną kondukty przez zgasły czas
- spróchniałe ichtiozaury.
Jak wieko spada nieba trzask
na biały wzrok umarłych.
A on do stołu przykuty snem
kamiennym jak klosz urny,
widzi lodowce porosłe mchem
i myś1i, że to trumny.
dn. 4.X.41 r.
K. B. et J. K. W.
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Лесом"
Хожу лесом, оставляю не следы, но тропы
и соплю в узкой норе выдохом волосатым.
Правда ли, что был я рыбой до потопа,
и что ныне я живу волком, любящим цветы?
Как плывут эти сосны? у шерсти запах острый.
Гляжу вам прямо в глаза, а шаг мой--век.
Где лес вдруг кончается фиолетовым остьем--
охотник с псом, что тоже бывший человек.
ноябрь 1940 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Lasem
Chodzę lasem, zostawiam nie ślady, lecz tropy
i sapię w wąskiej norze oddechem włochatym.
Czy to prawda, żе żyłem rybą przed potopem
i że jestem dziś wilkiem kochającym kwiaty?
Jakże płyną te sosny? sierść ma zapach ostry.
Patrzę wam prosto w oczy, a krok mój jest wiekiem.
Gdzie las się kończy nagle fioletowym ostem -
myśliwy z psem, który też był kiedyś człowiekiem.
listopad 40 r
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251313
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.04.2011
The Farm Woman's Winter
I.
If seasons all were summers,
And leaves would never fall,
And hopping casement-comers
Were foodless not at all,
And fragile folk might be here
That white winds bid depart;
Then one I used to see here
Would warm my wasted heart!
II.
One frail, who, bravely tilling
Long hours in gripping gusts,
Was mastered by their chilling,
And now his ploughshare rusts.
So savage winter catches
The breath of limber things,
And what I love he snatches,
And what I love not, brings.
Thomas Hardy
Томас Харди, "Зима селянки"
1.
Вот лето б не кончалось,
листве не опадать,
чтоб птичка не кончалась—
век достыта клевать,
и батраки б трудились,
не зная зимних вьюг,
дружок бы здесь на милость
согрел печаль мою!
2.
Скородил, надрывался
по ветру, бодр без сна,
с морозом рассчитался—
ржавеет борона.
Зима-дикарка грубо
из членов дух сосёт,
и что люблю, то губит,
нелюбое несёт.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
ЗИМА КРЕСТЬЯНКИ
Когда бы зеленели
Деревья круглый год,
И птицы все звенели,
Не ведая забот,
И не тянуло хладом
В предвестье близких вьюг,
Тогда бы снова рядом
Со мною был мой друг!
Тот, что пахал, слабея
Под ветром, дотемна,
И чья теперь, ржавея,
Пылится борона...
О, сколько лютой силы
В тебе, промозглый плен,—
Ты губишь все, что мило,
Лишь стужу шля взамен!
Перевод Д. Веденяпина
Томас Харди, "Рождественская история с призраком"
Южнее Линии, за Дурбаном в глуши
гниёт солдат из наших, всё лежит.
Вразброс и в щепы серые мослы,
чей призрак ветер воплями солит,
Канопус ясный вопрошает стон:
"Хотел бы знать я, кем, когда Закон
дарован был нам Тем Распятым? Он,
Всеземье-радующий-Миром, был
делами опошлён— и сплыл?
Какая принуждает нас беда
цеплять пометку "Anno Domini" к годам?
Почти двадесят по сто минуло проклятий—
лишь чтобы дёттем вымазать Распятье?"
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A CHRISTMAS GHOST-STORY
South of the Line, inland from far Durban,
A mouldering soldier lies—your countryman.
Awry and doubled up are his gray bones,
And on the breeze his puzzled phantom moans
Nightly to clear Canopus: "I would know
By whom and when the All-Earth-gladdening Law
Of Peace, brought in by that Man Crucified,
Was ruled to be inept, and set aside?
And what of logic or of truth appears
In tacking 'Anno Domini' to the years?
Near twenty-hundred livened thus have hied,
But tarries yet the Cause for which He died."
Christmas-eve, 1899.
Thomas Hardy
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПОВЕСТЬ
На юг от Дурбана фронт идет,
Там солдат, соотечественник, гниет.
Его тело искромсано вкривь и вкось,
Его призрак срывает на ветре злость,
И Канопус ночью пытает он:
"Мирозданье радующий закон,
Утвержденный на этой земле Христом,
Почему оставлен, забыт потом?
Смысла нет в привычке опять и опять
"Anno Domini" к годам прибавлять,
Хоть их двадцать сотен почти прошло,
Его дело пятнают, Ему назло".
Накануне Рождества 1899
Перевод В. Корнилова
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251295
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 02.04.2011
Предисловие издателя
Иным ценителям скульптура хороша лишь гигантских размеров, образ хорош будучи не менее шести локтей в ширину и четырёх в высоту, а поэзией считают они творение объёмом в сотни страниц.
Эти знатоки шедевр Челлини сочтут разве что ювелирной работой, миниатюрное полотно Мейссонье* оценят ниже большой олеографии, а... басня им покажется пустой детской игрушкой, недостойной имени поэзии.
К счастью, не все знатоки искусства таковы-- и для тех, которые находят прекрасное везде, где оно присутствует, публикуем мы эти "Басни Мицкевича".
Сколь же гранёных самоцветов в этих полушутливых сказочках! Сколь непревзойдённое владение языком, позволяющее передать все, наитончайшие оттенки мысли!
Иные басни на глазах читателя оживают согласно названий, данных им гроссмейстером поэзии. Считать их "перепевами" известных сюжетов было бы несправедливо. Правда, сюжеты их заимствованы, но анекдотическая оправа их верно руки нашего поэта.
Достаточно окинуть взглядом многоликие переводы басен Лафонтена, чтоб оценить то, сколь далеки изыски Мицкевича от них, даже наилучших переложений трудов французского автора.
Ян Луба
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* Эрнест Мейссонье. (1815-1891) - французский художник 19-го века, см. репродукции его картин и биографию по ссылке http://otkritka-reprodukzija.blogspot.com/2007/12/1815-1891-19.html
Są ludzie dla których rzeźba musi mieć gigantyczne rozmiary, obraz
dopiero wtedy jest obrazem, gdy liczy ze sześć łokci długości i ze
cztery wysokości, a na miano poezyi zasługuje utwór, który na setki
stronic się liczy.
Ludzie tacy, arcydzieło Celliniego uważać będą za jubilerską tylko
robotę, obrazeczek Meissoniera uznają za podlejszy od dużego oleodruku,
a... bajka będzie dla nich próżną dziecinną igraszką, niegodną imienia
poezyi.
Na szczęście, nie wszyscy są takimi znawcami sztuki--i dla tych, którzy
piękno odnajdą wszędzie gdzie się ono znajduje, wypuszczamy obecne
wydanie „Bajek Adama Mickiewicza.”
Ileż tu prawdziwie oszlifowanych klejnocików w tych na pól żartobliwych
bajeczkach! Co za niezmierne panowanie nad językiem i naginanie go do
wszystkich, najsubtelniejszych odcieni myśli!
Niektóre z bajek tych są--jak je w tytułach nazwał arcymistrz poezyi
tłómaczone. Jest to skromność wielkiego poety. Gdyby nazwać je
„naśladowanemi” i to może byłoby niesprawiedliwem. Pomysł wprawdzie jest w nich cudzy, ale cała skrząca dowcipem forma, jest już niezaprzeczenie własnością naszego poety.
Dość jest porównać tylokrotnie dokonywane tłomaczenia bajek Lafontain'a,
aby ocenić jak daleko odbiegł Mickiewicz, od wszystkich innych, choćby,
względnie biorąc, najlepszych przekładów francuzkiego bajkopisarza.
Jan Łuba
Адам Бернард Мицкевич, "Лягушки и их короли"
Республика лягушек, прирастая
за счёт прудов окрестных и болот
неуправляемым бедламом стала,
где каждая гражданка,
мала она иль велика,
где ей захочется скакала,
кормилась и приплод метала
в избытке вольностей немалых.
А ближние державы, что заметили лягушки,
подвластны королями-- и в них порядок лучше:
лев-- властелин зверей,
орёл-- пернатых,
а рою-- пчеломатка;
заквакали они: "Юпитер, эй!
Дай короля нам, короля!
Монархи правят как целят!"
Ленивый бог спустил им Киевича, только
он мельче Кия-пращура был, ростом с локоть.
Король свалился --и прегромкий всплеск
оповестил болотный мiръ : "Я здесь".
Лягушек напугал роскошный грохот,
молчат и день и ночь, не то оглохли,
едва осмеливаются дышать.
Затем одна, чья побойчее стать,
другую вопрошает: "Что слыхать?
Указы есть? Кто вор, мздоимец, тать?"
Процессия отважнейших старух
приблизившись к монарху, стала в круг--
-- издалека взирают онемев,
и ближе, ближе жмутся осмелев--
и под микитки короля берут,
ползут на глыбу-голову-гору.
"Каков король! Таким он должен быть?
Монархи с подданными строгостью грубы.
Мы, безнаказанные, шею оседлали
ему-- да он король едва ли!
Пусть отречётся, он обезоружен!
Нужна нам власть иная, и потуже!"
Бог, услыхав прошенье новое лягушек,
отвергнул Кия-- сбросил короля получше,
а именно-- плывучего, ползучего ужа,
дабы стерёг и слушал он реченья жаб.
В воде, под пнями, под каменьем
он видит злоупотребленья,
находит-- и чудовищно и карает,
и нет всевластью ни конца ни края.
Первей всего терзаема аристократия
за то что разжирела слишком. Братия
худая тоже королём гонима
за мор и недород, за недоимки.
И крикуны преследуемы, ибо
вопят взбираясь на сухую глыбу.
Тихушники преследуемы, ведь
сидят и замышляют что-то впредь.
Вот так, свободно подданных гнетя,
уж правит до сегодняшнего дня.
Республика лягушечья поныне
болезненно вопит в унынье,
желая короля иного, лучше,
но богу этот гам давно наскучил.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* Najjaśniejszy Bela*, упоминаемый автором в поговорке, возможно венгерский король Бела Четвёрный, проигравший чешскому королю Пржемыслу Оттокару Второму битву на Мореве в 1260 году, -- прим. перев.
ŻABY i ICH KRÓLE.
Rzeczpospolita żabska wodami i lądem
Szerzyła się od wieków, a stalą nierządem.
Tam każda obywatelka,
Mała, czy wielka,
Gdzie chciała, mogła skakać,
Karmić się i ikrzyć
Ten zbytek swobód w końcu zaczynał się przykrzyć.
Zauważyły, że sąsiednie państwa
Używają pod królmi rządnego poddaństwa,
Że lew panem czworonogów,
Orzeł nad ptaki,
U pszczół jest królowa ula;
A więc w krzyk do Jowisza:
„Królu! ojcze Bogów,
Dajże i nam króla--króla!”
Powolny bóg wszechżabstwu na króla użycza
Małego jako Łokiet Kija Kijowicza.
Spadł Kij i pluskiem wszemu obwieścił się błotu.
Struchlały żaby na ten majestat łoskotu.
Milczą, dzień i noc, ledwie śmiejąc dychać,
Nazajutrz jedna drugiej pytają: „Co słychać?
Czy niema co od króla?” Aż śmielsze i starsze
Ruszają przed oblicze stawić się monarsze.
Zrazu zdala, w bojaźni, by się nie narazić;
Potem, przemógłszy te strachy,
Brat za brat z królem biorą się pod pachy
I zaczynają na kark mu włazić.
„Toż to taki ma być król?... Najjaśniejszy Bela*,
Nie wiele z niego będziem mieć wesela;
Król, co po karku bezkarnie go gładzim,
Niechaj nam abdykuje zaraz, niedołęga!
Potrzebna nam jest władza, ale władza tęga!”
Bóg, gdy ta nowa skarga żab niebo przebija,
Zdegradował króla Kija,
A zamianował węża królem żabim.
Ten pełzacz, pływacz i biegacz,
Podsłuchiwacz i dostrzegacz,
Wszędzie wziera pod wodę, pod kamienie, pod pnie,
Wszędzie szuka nadużyć i karze okropnie.
Arystokracja naprzód gryziona jest żabia,
Że się nadyma i zbyt się utłuszcza;
Gryziony potom chudy lud, że nie zarabia
I że się na dno biedy opuszcza;
Gryzione są krzykacze, że wrzeszczą namiętnie,
Gryzieni cisi, że śmią siedzieć obojętnie.
Tak gryząc je swobodnie, wąż do dziś dnia hula,
A rzeczpospolita żab bolesnemi skwierki
Do dziś dnia woła o innego króla,
Lecz bóg niechce się więcej mieszać w jej rozterki.
Adam Bernard Mickiewicz
дам Бернард Мицкевич, "Лис и Козёл"
Лис в садик скок, к гусыне кавалер охочий
шагнул-- и угодил во вкопанную бочку
для орошенья;
и выпрыгнуть невмочь,
хотя воды в ней не было, ни грязи,
лишь хляби на вершок.
Высок порог
для лисьих ног;
сруб гладким был таким, что коготь не вошёл.
Поставь себя на место лисье, поразмысли!
Иная тварь от паники бы верно
ломала лапы, выла зверем.
Прося у молнии
добить себя, невольного.
Не суетился лис, он знал:
досада --приз желанный зла.
Он вверх смотрел-- и увидал козла,
который ,с краю бочки заняв место,
глядел на дно с животным интересом.
Лис притворился пьющим, чмокал,
хоть морда у него едва намокла,
и сам себе шептал: "Ну и вода!
Такую пить бы вволю мне всегда!
Что талая, она невиданно чиста!
Как жаль, приходится её топтать:
когда напьюсь-- останется не та!"
Козёл, он по воду пришёл, вскричал:
"Эй рыжий, ты, что делаешь, шакал?!
Вали от родника!"
И прыгнул свысока.
Лис скок ему на шею, на рога:
вода-- пустяк-- житуха дорога.
Затем-- с рогов,
и был таков.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
LIS i KOZIOŁ.
Już był w ogródku, już witał się z gąską,
Kiedy skok robiąc, wpadł w beczkę wkopaną,
Gdzie wodę zbierano;
Ani pomyśleć o wyskoczeniu,
Chociaż wody nie było i nawet nie grzązko,
Studnia na półczwarta łokcia.
Za wysokie progi
Na lisie nogi;
Zrąb tak gładki, że nigdzie nie wścibić paznogcia.
Postaw się teraz w lisa tego położeniu!
Inny zwierz pewno załamałby łapy
I bił się w chrapy,
Wołając gromu ażeby go dobił.
Nasz lis takich głupstw nie robił,
Wie, że rozpaczać, jest to zło przydawać do zła.
Zawsze maca w koło zębem.
A patrzy w górę. Jakoż wkrótce ujrzał kozła,
Stojącego tuż nad zrębem
I patrzącego z ciekawością w studnię.
Lis więc spuścił pysk na dno, udając, że pije,
Cmoka mocno, głośno chłepce
I tak sam do siebie szepce:
„Oto mi woda! Takiej nie piłem, jak żyję!
Smak lodu, a czysta cudnie!
Chce mi się całemu spłókać,
Ale mi ją szkoda zbrukać,
Szkoda!
Bo co też to za woda!”
Kozioł, który tam właśnie przyszedł wody szukać:
„Ej!--krzyknął z góry—ej ty ryży kudła!
Warą od źródła!”
I hop w dół. Lis mu na kark, a z karku na rogi,
A z rogów na drąg--i w nogi.
Adam Bernard Mickiewicz
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251107
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.04.2011
Джон Генри Маккей, "Грех покаяния"
Бешеный, безумный, весь изранен
дней бичом, по городу я брёл,
случая искал себе в награду--
-- и нашёл. Под тусклым фонарём.
Встретил я жену на перекрёстке.
И без чувств, без выдумок, она
предложила переспать мне просто
ночь одну с ней, служба не вина.
Что ещё? затем в обнимку с нею
я уснул до самого утра
в теплоте-- и уж рассвет сереет:
я восстал с постели, мне пора.
А она спала. И улыбалась.
Ни надежд, ни мук-- всё это ложь,
с коею она одна не зналась.
Нам дана столика эта дрожь,
что казнит нас ненавистью жалкой,
состраданьем и насмешкой жжёт,
морщит лбы-горбы дежурной скалкой,
неустанно наш покой грызёт.
Баядерка, падшей называют
дураки несчастные тебя!
С правдой ты одна стоишь у края--
я добрёл к тебе, её любя!
"Что за правда?" Голову руками
в дрёме охватив, терпи, гряди!...
Ты мудра одна под дураками--
покаянье в жизни грех один!
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Die Schuld der Reue
Muede, wirren Sinnes, wund geschlagen
Von des Tages Geissel, irrte ich
Durch die Stadt, der eben zugetragen
Mich ein Zufall. Blass das Licht erblich.
Und ich fand ein Weib am Strassenrande.
Laessig, tonlos, ohne Lust und Kunst
Warb sie mich zu fluechtigem Liebesbande
Einer Nacht voll schnellvergessener Gunst.
Wohin sonst? – Und so in ihren Armen
Schlief ich ein, wachte in ihnen auf.
Als ich mich erhob – aus diesen warmen
Armen – glomm der Morgen schon herauf.
Sie erwachte nicht. Auf ihren Zuegen
Lag ein Laecheln . . . Weiter nichts. Ich fand
Keine jener vielgestaltigen Luegen:
Hoffnung nicht und Zweifel. Unbekannt
Schien ihr Alles, was uns Alle foltert:
Mitleid und Verachtung, Spott und Hass,
Was durch unsere Stirnen rasselnd poltert,
Friedenmordend, ohne Unterlass.
Die dich Suenderin nennen, Bajadere,
Toren sind sie, Toren arm und krank!
Eine Wahrheit rings in dieser Leere
Fand bei dir ich – dafuer habe Dank!
Welche Wahrheit? – Schliesse deine Ohren,
Schlummere weiter, lebende Geduld! . . .
Eine Weise bist du unter Toren – :
‚Reue ist des Lebens einzige Schuld!‘
John Henry Mackay
Джон Генри Маккей, "Эпилог"
"В радостной борьбе до цели!"
Друг, но эти лишь слова.
Не мели пустяк, емеля,
если варит голова.
Скажем, некто к цели рыщет.
Жизнь короткую его
мир, копейку --раз, на днище
кассы общей-- итого?
И на что борьба земная,
коль он планку не возьмёт?
Старики, живя, дерзают
тянут день за днём своё.
"Радостно" глупец дерзает,
раб, что сметкой обделён:
слыша голос состраданья,
мукою одной силён.
Может, хочет он вразмашку
к ней по трупам догрести,
только цель его всё дальше,
выше, мельче на пути...
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Epilog
„Freudig kaempfend bis zum Ziel!“
Freund, das sind ja Worte nur.
Nicht mit leeren Toenen spiele,
Willst du folgen klarer Spur.
Wann hat je ein Ziel ein Streben,
Wenn es schrankenlos die Welt
Seinem eigenen, kurzen Leben
Kuehn und kraeftig unterstellt?
Und wozu ein Kampf auf Erden,
Wenn er nicht ein Ziel gewinnt:
Dass wir Alle froher werden,
Als wir waren, als wir sind?
„Freudig“ – kaempft der Wahnbetoerte
Und der Knecht auf blinder Spur.
Wer des Mitleids Stimmen hoerte,
Kaempft in herben Schmerzen nur.
Ueber Sterbende und Leichen
Wird vielleicht sein Wuenschen gehn,
Und sein Ziel – er wird es weichen
Weit und immer weiter sehn...
John Henry Mackay
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=251027
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 01.04.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Случай на работе"
Кто крикнул?!
И у всех в груди дыханье спёрло,
а эхо-- спором, в павильоне тихо скоро,
а эхо замерло что Сирена: запоздала—
и страшный шёпот разбежался в зале...
Упал с грохотом на лесах кто-то: выше
меж досок что-то трепыхалось елё слышно,
как знамя вывешенное на ветру—
и вот уж крик резкий просёк всем грудь.
Удержался!
Не надо... не надо... нет, поздно...
А выше кровавый лоскут виснет грозно;
пониже— другой: окоровавлена тряпка;
сереет толпа, тихо, полный порядок.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Wypadek przy pracy
Ktoś krzyknął!
I wszystkim dech w piersi zaparło,
a echo zagrało i w sali zamarło,
a echo zamarło jak sygnał Spóźniony
i straszny szept przebiegł na wszystkich hal strony...
Ktoś upadł na ziemię z łoskotem,
na górze wśród trybów łopotał się potem
jak sztandar zwieszony na wietrze,
i przeciął krzyk wielki na nowo powietrze.
Wstrzymano!
Nie trzeba... nie trzeba... za późno...
Juź tylko na górze Strzęp krwi wisi luźno,
na dole szmat drugi czerwieni skrwawiony,
a wkoło tłum szary, tłum cichy, strwożony...
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Колыбельная"
Ночи не бойся— та укрывает
веток полёты и пташьи граи
в мрачные арии с кованым краем,
нам недоступные; марь золотая,
что рассыпая фосфор ночами
взносится,— крины, фиалки и розы—
взносится в вихрях жёлтых, песчаных,
статуй головки в тучах уносит.
Ночи не бойся. Пух её греет
космоса капли, стаи зверей;
очи открой в ней— и под ладонью
птицы, услышишь их, тихие кони.
образы странные постигнешь,
что сквозь тебя— ты станешь ими.
Ночи не бойся. Правлю я нею
током живого преображенья:
ангелы, агнцы, светят и блеют
образов именем— я ворожея.
Очи набрякшие вверь колыбели,
тело— крыльям ясных духов:
твой листопад укрою я белым,
урчание тигра согреет ухо.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Kołysanka
Nie bój się nocy - ona zamyka
drzewa lecące i ptasie tony
w niedostrzegalnych, mrocznych muzykach,
w przestrzeni kute - złote demony,
które fosforem sypiąc wśród blasku
wznoszą się białe, modre, różowe,
wznoszą się w lejach żółtego piasku,
w chmurach rzeźbione unoszą głowy.
Nie bój się nocy. Jej puchu strzegą
krople kosmosu, tabuny zwierząt:
oczy w nią otwórz, wtedy pod dłonią
uczujesz ptaki i ciche konie,
zrozumiesz kształty, które nie znane
przez ciebie idąc tobą się staną.
Nie bój się nocy. To ja nią wiodę
ten strumień żywy przeobrażenia,
duchy świecące, zwierząt pochody,
które zaklinam kształtów imieniem.
Ułóż wezbrane oczy w kołysce,
ciało na skrzydłach jasnych demonów,
wtedy przepłyniesz we mnie jak listek
opadły w ciepły tygrysi pomruk.
21.XII 41 r.
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Кот"
(Матери)
Божок, глаза чиь— по востоку мода—
две яшмы— зрелые плоды воды,
застыв у печки, треугольной мордой
пушинки снов ведёт во влажные сады.
Каштанов духов, осенью размытой
колышет ночь стройна охоты призрак,
и плачи льёт над иволгой убитой,
и кличет упырей тебе на тризну.
И искор огнь златые тянет струны,
клокочут очи, тени дождь короче,
самум песчинками в зрачки цокочет,
когда из них глядят, мертвы, перу`ны.
И вдруг растут и матереют лапки—
и скачет тигр через окна проём
к изгнутой и золотой подлунной самке.
Оставлю ей огонь и одиночество своё.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Kot
(Matce)
Bożek wschodu, gdzie z twarzy wschodzą bez wyrazu
dwie krople oceanu —dojrzałe owoce wody,
zastyga przy kominkach i trójkątną twarzą
prowadzi sny puszyste w wilgotne ogrody.
Przez kasztanowy zapach i jesienną wilgoć
kołysze noc wysmukłą jakby widmo łowów
i długo śpiewa pieśni nad zabitą wilgą
wywołując upiory krążące nad głową.
A potem ogień ciągnie złotych iskier struny,
bulgocą oczy, to woda, zenitalne deszcze,
i wieje duszny samum sypkim piaskiem dreszczy,
gdy otworzą się oczy jak martwe pioruny.
Wtedy nagle urosną miękkie łapy kota
i ogromnym tygrysem wyfrunie przez okno
do wygiętej w księżycu samicy ze złota.
Zostanę ja i ogień, i moja samotność.
luty 41r.
Krzysztof Kamil Baczyński
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Выбор"
Дерзнув на большой выбор,
поминутно выбирать я должен.
Ежи Либерт*
Ночь зелёной была, после знойного дня,
будто чёрная листва шумела со дна,
в коем млечный хребет вырос, что каплями звёзд
медленно отмерял неосторожное время.
Мария тихо ждала. И, казалось, плыл
мир, огромный в выдохе неба, как пучина, веяние
коего из большого окна— на стол, на послание,
белое и нетронутое. Ждала. В молчании
клала руки на грудь клала— и тогда ныл
крови её разогретый патрон, и млечные плоды
лопались под её ладонью, и ощущала она, как бьётся
болестный кулачок сердца. И то, как вьётся
семя в ней, листочками двумя
их общую сполна устремя
любовь. А когда руку положила ниже,
она ощутила, как её шершаво лижет
пламенный язык тишины. Живот её был как капля
огромная, замкнутая просторной миской бёдер.
В тишине она слышала, как по ступеням часов
взбирается в ней тот пух, твердеет орехом—
— то было дитя, вколыхнули они
тёплым тел своих урчанием, как шелестом моря
в её полноту и зрелость, что под стать земным;
дитя росло и выбрасывало ручки дробные,
прауста розовые, растеньице малое,
что ощущала она под простёртой ладонью:
оформится— и выйдет человеком
над примёрзлым худым земного ока веком,
чтоб стать каким? цветком, плевелой или слезой?
А он был вместе с ним. Небо несли деревьев вершинки
и ,как рыбак неосторожным веслом кувшинки
тронет— и обнаружится утопленница,
так ветер облаком являл хмурые лица,
и сторонились звёзды белошёлковые.
Они замерли стоя. В темноте видели,
как медленно их окружает враг, а шлемы лоснились
как чешуя рыбины, ночью обнаруженной.
Ян стоял посредине, тих как большой хорунжий,
кой стяг предсмертный огромных небес
возносит. Его голова и волос жаркий лес
которому звёзды сливали всё пламя своё,
зияли под сводом ночным, как тихий проём.
То были солдаты, они без мундиров
в гражданских кепках, за поясом ствол,
стояли у сердца Земли, что тучи над миром
против веры бессильной и мёртвой любви.
А те ещё ближе. Эти сжимали оружие
как долото скульптор, что в раздумиьях медлит,
в таких болях и муках у надгробья натружен,
стараясь втесать их, огнистых, небледных,
в статуи лицо, и в уста, в шевелюру и в плечи.
Вот выстрелы грянули цепью. Вначале замечен
был цокот в булыжники, после— вблизи.
И— свист, словно лопнувшей стон тетивы.
И— зерние пуль, распалённое змейво низин.
Улица была темна. Бил голос. Из окон столько
лепестков дрожащих глаз. От крови было скользко.
О стены— вроссыпь грохот. После— свист. Склонились
приникли головами— как ко дну— к земле.
Снаряд. И дрогнули потёмки, брызнули булыги—
и длани срытой взрывом люди-пальцы
ползли вперёд, и гибли наши братцы:
то припадут и мечут острым градом,
то замирают с занесённою гранатой.
А ангел взял его в тишине крепко за обе длани
и рёк: "Ты ли возжаждал крестить полосы дорог,
что историл прежде огнистым плугом Бог?
Так знай, уповающий, куда б тебя ни несло,
любовью от любезных Ему поудаляется зло".
Тогда сердце Яна сокрушилось как мягкий пепел,
то сердце, что с душой истерзано— было земным.
И пылью на землю оно, как роса или слеза
сошло. Низко вдалеке волна туч ползла.
Ещё звон с башни;
птицы в полёте, и облак;
ветерок звонил и стихал.
"Подай мне руку",— молвил ангел,—
"скоро ты будешь звёздам на заглядение".
окончено 14 сентября 1943 года,
писано в мае, июле,
в августе и сентябре 1943 года
перевод с польского Терджимана Кырымлы (закончу скоро, через три дня)
* Ежи Либерт (1094-31), польский поэт; его биография: http://pl.wikipedia.org/wiki/Jerzy_Liebert
Wybór
Uczyniwszy na wieki wybór,
w każdej chwili wybierać muszę.
J. LIEBERT
Noc zielona była, po dniu skwarnym
głębokość jej szumiała jakby liście czarne,
w których mleczny rdzeń wyrósł, i kroplami gwiazd
odmierzał się powoli nieostrożny czas.
Maria czekała cicho. I zdało się, płynął
świat ogromny w oddechu nieba jak otchłanie,
co wiało wielkim oknem na stół, na posłanie
białe i nie dotknięte. Czekała. W milczeniu
na piersi ręce kładła i wtedy się pienił
krwi jej rozgrzany nabój i owoce mleczne
pęczniały jej pod dłonią, i czuła, jak bije
bolesna piąstka serca. I czuła, że żyje
łodyżka w niej maleńka, listeczkami dwoma
obejmująca miłość całą, jaką ona
i on zamknęli w sobie. I gdy rękę niżej
obsunęła, poczuła, jak ją szorstko liże
płomienny język ciszy. Brzuch miała jak kroplę
ogromną, w rozłożystą misę biódr zamknięty.
W takiej ciszy słyszała, jak na godzin stopnie
pnie się w niej ten roślinny puch, twardnieje w orzech -
- to było dziecko małe, które wkołysali
ciepłym ciał swych pomrukiem jak szelestem morza
w jej pełnię i dojrzałość, która równa ziemi
ogarnęła i rosła rączkami drobnemi,
zarysem ust różowych, roślinką maleńką,
którą czuła pod lekko wyciągniętą ręką
i która dziś się spełni i wzejdzie człowiekiem
nad przymróżoną lekko ziemi złej powiekę
żeby się stać czym? kwiatem, powłoką czy łzą?
A on był z nimi razem. Drzewa niebo niosły
i jak rybak, co trąci nieostrożnym wiosłem
tataraki - i kwiaty podwodne ukaże,
tak wiatr obłokom zwijał nachmurzone twarze
i odsłaniały gwiazdy czystsze od pian bieli.
Oni stali bez ruchu. W ciemności widzieli,
jak z wolna ich otacza wróg, a hełmy lśniły
jak łuski wielkiej ryby, która nocą drąży.
Jan stał pośrodku, cichy jak wielki chorąży,
który sztandar przedśmiertny ogromnych niebiosów
unosi. Jego głowa i płonące włosy,
w których gwiazdy spalały ostatni swój płomień,
stały w sklepieniu nocy, w milczenia ogromie.
Tacy byli żołnierze, którzy bez mundurów,
w cywilnych czapkach, z bronią zza pasa wydartą
stali u serca ziemi jak burzliwe chmury
przeciw wierze bezsilnej i miłości martwej.
A tamci jeszcze bliżej. Więc ujęli w ręce
broń jak rzeźbiarz, co długo ujmuje z namysłem,
aby wyciąć nagrobny pomnik, w takiej męce
w takim bólu krzesany, aby czyny wszystkie,
wszystkie cierpienia i burz grzywy wciosać
w pomnika twarz, ramiona, w usta i we włosy.
Więc runął łańcuch strzałów. Najpierw po ogniwie
sypał się na bruk dźwięcząc, potem coraz ciężej.
I świst, jakby jęk łuku zerwanej cięciwy.
To ziarna kul jak długie, rozpalone węże.
Ulica była ciemna. Bił głos. Z okien nisko
zlęknionych oczu płatek. Od krwi było ślisko.
Sypki grzechot o ściany. Potem świst. Schyleni,
przypadali głowami - jak do dna - do ziemi.
Pocisk. Więc ciemność drgnęła, odprysło od bruku
i rozerwani na sylwetek palce
pełzali naprzód, już się gięli w walce:
to przypadną i bąki ostrych strzałów grają,
to z granatem w powietrzu bez ruchu przystają,
oczy szukają szybko, potem chmura tryśnie
i jeszcze większa ciemność w powietrzu zawiśnie.
Jan widział ciała ciemne i jeszcze raz nabił,
i jak oporne zwierzę długo w dłoni dławił
broń. Znów trzepotał skrzydłem ołowianym
zerwany łańcuch strzałów. Potem granat w górę
trysnął i raz na zawsze zamilczał w ciemności
zmiażdżony bruk i bezruch czarnych ciał.
On jeszcze chwilę wyższy jakby stał
u ściany, przedłużony cieniem, potem skośny
jak kostur, co przy murze postawiony czeka,
ruszony, upadł. Tylko plusk bezgłośny
zamknął się nad nim cicho. Noc się jak powieka
zmrużyła i zapadła. Jeszcze gwiazd ulewa
zza chmury wynurzona opadała w drzewa
i łopot strug ciemności wydymał się w wietrze,
i stało skamieniałe nad światem powietrze.
Więc cisza ogromna się stała jak woda,
ciemna, głęboka i ciepła, wchłonęła kształty i świat.
A anioł lekki nad ziemią cicho mu rękę podał
i szli wysoko, w obłoków rozchylający się kwiat.
I już się Jan kołysał nad ziemi dnem wypukłym,
kiedy dom w dole ujrzał i łzy jak ciężkie gwiazdy,
pełne obrazów zmieszanych, w dół spadły, rozprysły się, stłukły.
I począł ciążyć w dół jak próżny dźwięku dzwon,
bo widział Marię białą jak brzozę w burzy zgiętą,
schyloną nad dzieciątkiem w ogromnym lustrze lęku.
"Podaj mi rękę - mówił anioł - bo jeszcze jeden krok,
a trwoga cię ogarnie i spadniesz suchym liściem
w drapieżną czułość ziemi, w pożary ludzkich rąk,
w jezioro mroczne czasu podobne ciemnym snom."
Znów się muzyki ciepłej płomyk zapalił biały,
a on strwożony jeszcze, choć w górę lekko szedł,
zapłakał: Czym nie zgrzeszył odchodząc od cierpienia,
odchodząc, kiedy za mną bolesne kwiaty wiały
jej dłoni i jej oczu uderzał motyl trwożny,
i do jej stóp maleńkich przykuta ciężka ziemia?
Jam szedł za tym płomieniem, co pali nieostrożny
i nieobaczny na nic". A anioł mówił tak:
"Tyś był miłości wiernej nierozdzielony ptak,
który miał tyle serc, ileś twych braci miał,
i z każdym serc powiewem twój wielki płomień drżał,
i uczyniłeś wybór po wszelki świata czas,
jakże chcesz, żeby w trwodze o jedno ciało gasł?
Bo dusza jej to strumień, srebrzysty, żywy ton,
a nie napłynie otchłań w zielony, boży dom".
I znów się ciszy całun w muzyki krąg układał,
a znów go strwożył czas i mówił: Nim dorośnie
dzieciątko, czym się stanie, czy groza go nie wchłonie?"
A anioł wziął go w ciszy mocno za obie dłonie
i rzekł: "Czyś ty zapragnął krzyżować smugi dróg,
które wydrążył przed nim ognisty boży pług?
Ale wiedz, kto zaufał, gdziekolwiek niesie lot,
miłością pooddziela od miłowanych zło".
Wtedy się serce Jana skruszało w miękki popiół,
to serce, które z duszą porwane - ziemskie było.
I próchno się na ziemię jak rosa albo łza
zsunęło. Nisko w dali fala chmur białych szła.
Jeszcze dzwonek na wieży,
ptaki w locie i obłok,
wietrzyk dzwonił i gasł.
"Podaj mi rękę - mówił anioł -
oto się stajesz zapatrzeniem gwiazd."
ukończone 14 września 1943 roku
pisane w miesiącach: maj, lipiec,
sierpień, wrzesień 1943r.
Krzysztof Kamil Baczyński (окончу 15 мая!)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250931
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 31.03.2011
Шел Сильверстайн (1930--1999), "Чтоесли и То"
Я прошлым вечером задумался в постели.
Мне пара Если в ухо залетели--
и гарцевали, и гуляли с песней
своей старинной, мне неинтересной:
"Что Если на уроке я смешинку съем?
Что Если вдруг закроется бассейн?
Что Если вдруг меня побьют и продырявят?
Что Если в чашке у меня отрава?
Что Если я больной, умру внезапно?
Что Если провалю экзамен?
Что Если закричу в кровати ночью я, тогда...?
Что Если вырастет зелёной борода?
Что Если никому я не нужен и даром?
Что Если молния меня ударит?
Что Если я не вырасту, хоть буду стареньким?
Что Если голова с годами станет шариком?
Что Если рыба без зубов и кушать не умеет?
Что Если ветер улетит с моим бумажным змеем?
Что Если новая война не за горами?
Что Если разведутся папа с мамой?
Что Если вдруг автобус школьный опоздает
Что Если поведут меня к врачу?
Что Если танцевать не научусь?"
Я к Если привык и уснул, но во сне
компания То погуляла по мне.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Whatif
Last night, while I lay thinking here,
some Whatifs crawled inside my ear
and pranced and partied all night long
and sang their same old Whatif song:
Whatif I'm dumb in school?
Whatif they've closed the swimming pool?
Whatif I get beat up?
Whatif there's poison in my cup?
Whatif I start to cry?
Whatif I get sick and die?
Whatif I flunk that test?
Whatif green hair grows on my chest?
Whatif nobody likes me?
Whatif a bolt of lightning strikes me?
Whatif I don't grow talle?
Whatif my head starts getting smaller?
Whatif the fish won't bite?
Whatif the wind tears up my kite?
Whatif they start a war?
Whatif my parents get divorced?
Whatif the bus is late?
Whatif my teeth don't grow in straight?
Whatif I tear my pants?
Whatif I never learn to dance?
Everything seems well, and then
the nighttime Whatifs strike again!
Shel Silverstein
Шел Сильверстайн, "Темно здесь внутри"
Я пишу стихи вам эти
из львиного нутра,
мне здесь ничто не светит.
Поэтому прошу вас
простить меня за почерк,
который неразборчив
на этот крайний раз.
Пополудни у клетки
я оказался близко,
боюсь, что даже очень.
И я пишу вам строчки
из львиного нутра.
А здесь темно как ночью.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
It's Dark in Here
I am writing these poems
From inside a lion,
And it's rather dark in here.
So please excuse the handwriting
Which may not be too clear.
But this afternoon by the lion's cage
I'm afraid I got too near.
And I'm writing these lines
From inside a lion,
And it's rather dark in here.
Shel Silverstein
Шел Сильверстайн, "Божье колесо"
БОГ спросил меня, может всерьёз:
"Эй ты, хочешь на место моё
ненадолго, чтоб миром рулить?"
"Хорошо,-- я сказал,-- так и быть.
Кде моя палата?
Какая положена плата?
Когда перерыв на обед?
Сколько в смене часов?"
"Дай назад колесо, --молвит БОГ.--
-- Я не думал, что ты УЖ готов".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
God's Wheel
GOD says to me with a kind
of smile, "Hey how would you like
to be God awhile And steer the world?"
"Okay," says I, "I'll give it a try.
Where do I set?
How much do I get?
What time is lunch?
When can I quit?"
"Gimme back that wheel," says GOD.
"I don't think you're quite ready YET."
Shel Silverstein
биография поэта см. по ссылке: http://famouspoetsandpoems.com/poets/shel_silverstein/biography, оттуда же его фотопортрет, --прим.перев.
Шел Сильверстайн, "Клоун Клуни"
Расскажу я вам сказку о Клуни. Однажды
шёл парад циркачей по улице нашей.
С ними-- Клоун в ботинках просто огромных
и в шляпе премаленькой. Был при том он
несмешным, вовсе не был смешным.
Он дудел во тромбон и его тормошил,
и волок за собою зелёного пса,
сотню шариков нес-- те рвались в небеса.
Он худым был, вертлявым и длинным как жердь.
Но он не был смешным-- не смеялся я ведь.
Покажет фокус было--
кого-то стошнило.
Расскажет анекдот--
народ вздыхает и плюёт.
Потеряет ботинок--
у всех ужасно унылые мины.
Стоило ему на голову стать,
все кричали: "Поди ты обратно в кровать!"
А каждый раз, когда он делал сальто,
все падали-- и сразу засыпали.
А каждый раз, когда жевал он галстук,
все плакали, крича: "Какая гадость!"
Да, Клуни денег делать не умел--
был он уныл, а значит не у дел.
Однажды он сказал: "Я вам желаю
поведать, что моя душа живая,
пусть несмешная, чувствует всю жизнь?.."
И он поведал им не за гроши
о боли, муках, холоде и зное,
о том, что сердце чёрное больное,
и почему он странет и печален,
и отчего ревёт всегда ручьями.
И вот когда свою он кончил сказку,
вы думаете кто-нибудь заплакал?
О нет, тогда раздался хохот громкий.
Упали с веток галки и вороны
от "ха-ха-ха" и "хи-хи-хи". Мещане
смеялись, выли, хрюкали, трещали.
Они смеялись день, затем-- неделю,
затем ещё-- пока не заболели.
От хохота их пиджаки рвались.
Он был заразен, нёсся вдаль и ввысь,
во все предместья, города, туда
куда не ходят морем поезда--
и скоро мир весь челюсти разжал:
болели скулы, звон стоял в ушах.
Смеялись громко все, лишь Клоун Клуни
стоял под куполом пуская тихо нюни--
он сгорбился и уронил головку,
и говорил: "НЕЛЕПО И НЕЛОВКО--
-- СМЕШОН И Я, НО ЭТО ЛИШЬ СЛУЧАЙНОСТЬ".
И слёзы лил привычными ручьями.
Пока весь мир смеялся там, снаружи,
сидел он в цирке, никому не нужен.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Cloony The Clown
I'll tell you the story of Cloony the Clown
Who worked in a circus that came through town.
His shoes were too big and his hat was too small,
But he just wasn't, just wasn't funny at all.
He had a trombone to play loud silly tunes,
He had a green dog and a thousand balloons.
He was floppy and sloppy and skinny and tall,
But he just wasn't, just wasn't funny at all.
And every time he did a trick,
Everyone felt a little sick.
And every time he told a joke,
Folks sighed as if their hearts were broke.
And every time he lost a shoe,
Everyone looked awfully blue.
And every time he stood on his head,
Everyone screamed, "Go back to bed!"
And every time he made a leap,
Everybody fell asleep.
And every time he ate his tie,
Everyone began to cry.
And Cloony could not make any money
Simply because he was not funny.
One day he said, "I'll tell this town
How it feels to be an unfunny clown."
And he told them all why he looked so sad,
And he told them all why he felt so bad.
He told of Pain and Rain and Cold,
He told of Darkness in his soul,
And after he finished his tale of woe,
Did everyone cry? Oh no, no, no,
They laughed until they shook the trees
With "Hah-Hah-Hahs" and "Hee-Hee-Hees."
They laughed with howls and yowls and shrieks,
They laughed all day, they laughed all week,
They laughed until they had a fit,
They laughed until their jackets split.
The laughter spread for miles around
To every city, every town,
Over mountains, 'cross the sea,
From Saint Tropez to Mun San Nee.
And soon the whole world rang with laughter,
Lasting till forever after,
While Cloony stood in the circus tent,
With his head drooped low and his shoulders bent.
And he said,"THAT IS NOT WHAT I MEANT -
I'M FUNNY JUST BY ACCIDENT."
And while the world laughed outside,
Cloony the Clown sat down and cried.
Shel Silverstein
Шел Сильверстайн, "Край тротуара"
Тротуара край там,
где начинается улица:
там трава растёт, нежная и чистая;
там солнце пылает ярко, неистово;
там птах-полуночник в покое лиственном
ароматы вдыхает, если устал.
Оставим нашу дымную поляну,
где улиц лабиринты и изгибы.
Идя помедленнее, мы могли бы,
минуя светофоры, что цветы,
по стрелам, что белеют мелом,
прийти на тротуара край.
Да, мы пройдёмся медленно туда,
и мы последуем за стрелами из мела,
ведь дети, дети замечают смело,
где тротуара край, смелы всегда.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Where the Sidewalk Ends
There is a place where the sidewalk ends
And before the street begins,
And there the grass grows soft and white,
And there the sun burns crimson bright,
And there the moon-bird rests from his flight
To cool in the peppermint wind.
Let us leave this place where the smoke blows black
And the dark street winds and bends.
Past the pits where the asphalt flowers grow
We shall walk with a walk that is measured and slow,
And watch where the chalk-white arrows go
To the place where the sidewalk ends.
Yes we'll walk with a walk that is measured and slow,
And we'll go where the chalk-white arrows go,
For the children, they mark, and the children, they know
The place where the sidewalk ends.
Shel Silverstein
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250838
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 31.03.2011
Майя Энджелу, "Всё равно воспряну"
Хоть спиши меня в историю
горькой ложью как в бреду,
в грязь втопчи меня укорами--
я прах, но я взойду.
Моё первенство не впору?
Что темнишь? я столь горда,
словно вышка нефтью со`рит
у меня в гостинной, да?
С постоянством луны и солнца
как прибой я упряма,
ввысь как мяч от самого донца,
всегда воспряну.
Ты желал меня разбитой:
вид понурый, робок взгляд?
Плечи слёзною молитвой.
На душе --стенаний яд.
Я надменна? Прочь укоры,
примирись: ведь так смеюсь,
словно золотые горы
на задворке я таю.
Можешь выстрелить тирадой,
можешь резать взглядом, жду,
ненавистью сжечь, не рада--
я дым, но я взойду.
Сексуальна слишком? Разве
удивляешься, что я
так танцую, что алмазы
в сочленениях звенят?
Из хижин* тех, былого стыда
встаю
над прошлым тем, чей корень-- беда,
встаю,
я-- буйная ширь, чёрный океан,
исток и потоп, высок и стлан.
Отринув страшных ночей тьму и низ,
я встаю
в рассвет, что высок и невиданно чист
я встаю,
дар волхва, предка моего, неся,
надежда и грёза раба, я вся
встаю,
встаю,
встаю.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* т.е. хижина дяди Тома, которого белый мальчик из романа Бичег-Стоун ласково кликал "ниггером", что теперь отредактировали, --прим.перев.
Still I Rise
You may write me down in history
With your bitter, twisted lies,
You may trod me in the very dirt
But still, like dust, I'll rise.
Does my sassiness upset you?
Why are you beset with gloom?
'Cause I walk like I've got oil wells
Pumping in my living room.
Just like moons and like suns,
With the certainty of tides,
Just like hopes springing high,
Still I'll rise.
Did you want to see me broken?
Bowed head and lowered eyes?
Shoulders falling down like teardrops.
Weakened by my soulful cries.
Does my haughtiness offend you?
Don't you take it awful hard
'Cause I laugh like I've got gold mines
Diggin' in my own back yard.
You may shoot me with your words,
You may cut me with your eyes,
You may kill me with your hatefulness,
But still, like air, I'll rise.
Does my sexiness upset you?
Does it come as a surprise
That I dance like I've got diamonds
At the meeting of my thighs?
Out of the huts of history's shame
I rise
Up from a past that's rooted in pain
I rise
I'm a black ocean, leaping and wide,
Welling and swelling I bear in the tide.
Leaving behind nights of terror and fear
I rise
Into a daybreak that's wondrously clear
I rise
Bringing the gifts that my ancestors gave,
I am the dream and the hope of the slave.
I rise
I rise
I rise.
Maya Angelou
Майя Энджелу, "Феноменальная женщина"
Хорошенькие недоумевают: в чём моя тайна.
Я не мила, не стройна как модель записная.
Спросят-- отвечаю:
лгу мол, вздыхают.
Говорю вам,
Это в моих руках:
бёдер ширина,
шага размах,
мимика губ.
Я-- женщина:
феноменально.
Феноменальная женщина
это я.
В комнату захожу
с видом неизменным--
и к мужу,
его приятели встают
или падают на колени.
И роятся вокруг "жу-жу-жу",
пчёлы. Я не клею.
Говорю вам,
это глаза горят,
это улыбки блеск,
талии игра,
походки интерес.
Мужчина сами удивляются,
что они нашли во мне.
Им нравится-- стараются,
сезам не отворяется,
тайну хода нет.
Пытаюсь объяснить им--
-- недоумевают вдвойне.
Говорю им,
это изгиб спины,
солнце улыбки,
волнение бюста.
Я-- женщина...
феноменально.
Феноменальная женщина
это я.
Теперь вам понятно,
что, не кланяясь, вас имею в виду.
Я не глашу, не сную,
не вскрикиваю, отнюдь.
Можете мною гордиться,
когда мимо вас пройдусь.
Говорю вам,
это каблуков цокот,
локонов изгиб,
ладони силуэт,
покорность заботе моей,
ведь я-- женщина:
феноменально.
Феноменальная женщина
это я.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Phenomenal Woman
Pretty women wonder where my secret lies.
I'm not cute or built to suit a fashion model's size
But when I start to tell them,
They think I'm telling lies.
I say,
It's in the reach of my arms
The span of my hips,
The stride of my step,
The curl of my lips.
I'm a woman
Phenomenally.
Phenomenal woman,
That's me.
I walk into a room
Just as cool as you please,
And to a man,
The fellows stand or
Fall down on their knees.
Then they swarm around me,
A hive of honey bees.
I say,
It's the fire in my eyes,
And the flash of my teeth,
The swing in my waist,
And the joy in my feet.
I'm a woman
Phenomenally.
Phenomenal woman,
That's me.
Men themselves have wondered
What they see in me.
They try so much
But they can't touch
My inner mystery.
When I try to show them
They say they still can't see.
I say,
It's in the arch of my back,
The sun of my smile,
The ride of my breasts,
The grace of my style.
I'm a woman
Phenomenally.
Phenomenal woman,
That's me.
Now you understand
Just why my head's not bowed.
I don't shout or jump about
Or have to talk real loud.
When you see me passing
It ought to make you proud.
I say,
It's in the click of my heels,
The bend of my hair,
the palm of my hand,
The need of my care,
'Cause I'm a woman
Phenomenally.
Phenomenal woman,
That's me.
Maya Angelou
оригинальный текст нескольких стихотворений автора см. по ссылке
http://famouspoetsandpoems.com/poets/maya_angelou/poems/503 ; биография автора по ссылке http://www.poets.org/poet.php/prmPID/87 ; фото позаимствовано отсюда: http://mayaangelou.com/ (личный её официальный сайт); эта поэтесса долгое время ратовала за Клинтона, теперь она приближена к Обаме-демократу, рейтинг её стихов на англоязычных порталах весьма высок ,--прим.перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250697
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.03.2011
Алан Александер Милн, "Федя-медведь"
Медведь неповоротлив он
коротконог и толст как Слон.
Наш Федя очень ожирел,
ведь он лежит весь день без дел;
Он, от усталости дрожа,
падёт с размаху на лежак—
и силы нет с него сползти
в кровать, быть может, к десяти.
Он столь упитан, что друзья
над ним смеются не тая;
и Федя непокоен тем,
что он крепыш не без проблем.
Он думает: "Мне б сбросить вес!
С чего начать-- пробежки, пресс?"
Затем: "...Однако, суета.
Нужна зарядка для хвоста".
Напрасно нос в окно он жал—
не хобот, тот остался мал—
завидовал прохожим: те
теряют вес свой в суете.
Столь (толстых) он не увидал:
"Таких как я там нет... беда!"
И, на себя вглянув, (затем)
добавил "Жирных... много ем?"
Листая ночью древний том,
он увидал картинку в нём:
"Король французский... ну и ну...
послаще булки мне ко сну
(крепчайший муж!), и номерок,
и имечко Луи-- мне в срок.
Красивый прозвище его,
а весу столько, ого-го!"
Медведь воспрял в душе, как Лев—
прочёв о славном Короле
Красивом, убедился он,
что был тот толстым, словно Слон,
Красивый. Нет, молва ,шалишь—
Луи был именно крепыш.
Итак, Медведь (за полноту)
зовись и ты "Красивый Дуб"!
"Он прозван БЫЛ?... Не ЕСТЬ, увы...
года горчат поток молвы".
Медведь польщён был—и расстроен:
"Луи живой ли? Мода строит
с годами козни красоте—
стандарты тела уж не те.
Король под номером NN
средь нас? О, бремя перемен!"
Наутро (носиком в окно)
сомненье одолело вновь.
В уме стучал один вопрос:
"Он жив иль мёртв?" Приплюснув нос,
он размышлял упорно, но
всегда закрытое окно
вдруг распахнулось... Крикнув "Ай!"
Медведь свалился через край.
В тот миг в медвежьей стороне
шёл толстячок, гулял в пенсне,
который Федю увидал—
и тут же вежливо поднял,
и прошептал ему в ушко`
приятных пару пустяков:
"Ну-ну! Позвольте! Ваш полёт
противен телу... просто спорт".
Медведь смолчал, он просто стих,
ведь не слыхал речей таких,
и не видал живьём Луи
такого, как ... глаза мои!
Красавец-- вот, со мной он жив,
с картинки, голову вскружив!
Жирён как я и даже больше!
Подумал Федя: "Невозможно
таким быть, спрос мой—не беда,
на любопытных нет суда".
"Ваше величество, пустяк,
вас звать Луи?" Ему толстяк
ответил: "Да"—и, шляпу сняв:
"Король Французский это Я!
А вы-- Британский, Теодор!"
Медведь, в своём поклоне скор,
промолвил вежливо: "Ага!
Мой вес, мой мех, моя нога!"
Они стояли под окном,
Король, Медведь, Гигант и Гном.
И человек, жирнее втрое,
всегда был весел, не порою,
болтая, но Медведь-гора
сказал ему: "Ну мне пора!"—
и попрощался, и ушёл,
и обернулся раз ещё.
Медведь совсем забросил спорт,
растит и холит свой живот.
Не удивительно, что Фёдор
и толст, и мал, при этом бодр:
вы думаете, он горюет,
поскольку жи`рен? Повторю вам:
отнюдь, напротив—пусть не строен,
доволен Фёдор сам собою.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Teddy Bear
A bear, however hard he tries,
Grows tubby without exercise.
Our Teddy Bear is short and fat,
Which is not to be wondered at;
He gets what exercise he can
By falling off the ottoman,
But generally seems to lack
The energy to clamber back.
Now tubbiness is just the thing
Which gets a fellow wondering;
And Teddy worried lots about
The fact that he was rather stout.
He thought: "If only I were thin!
But how does anyone begin?"
He thought: "It really isn't fair
To grudge one exercise and air."
For many weeks he pressed in vain
His nose against the window-pane,
And envied those who walked about
Reducing their unwanted stout.
None of the people he could see
"Is quite" (he said) "as fat as me!"
Then, with a still more moving sigh,
"I mean" (he said) "as fat as I!
One night it happened that he took
A peep at an old picture-book,
Wherein he came across by chance
The picture of a King of France
(A stoutish man) and, down below,
These words: "King Louis So and So,
Nicknamed 'The Handsome!'" There he sat,
And (think of it!) the man was fat!
Our bear rejoiced like anything
To read about this famous King,
Nicknamed "The Handsome." There he sat,
And certainly the man was fat.
Nicknamed "The Handsome." Not a doubt
The man was definitely stout.
Why then, a bear (for all his tub)
Might yet be named "The Handsome Cub!"
"Might yet be named." Or did he mean
That years ago he "might have been"?
For now he felt a slight misgiving:
"Is Louis So and So still living?
Fashions in beauty have a way
Of altering from day to day.
Is 'Handsome Louis' with us yet?
Unfortunately I forget."
Next morning (nose to window-pane)
The doubt occurred to him again.
One question hammered in his head:
"Is he alive or is he dead?"
Thus, nose to pane, he pondered; but
The lattice window, loosely shut,
Swung open. With one startled "Oh!"
Our Teddy disappeared below.
There happened to be passing by
A plump man with a twinkling eye,
Who, seeing Teddy in the street,
Raised him politely to his feet,
And murmured kindly in his ear
Soft words of comfort and of cheer:
"Well, well!" "Allow me!" "Not at all."
"Tut-tut! A very nasty fall."
Our Teddy answered not a word;
It's doubtful if he even heard.
Our bear could only look and look:
The stout man in the picture-book!
That 'handsome' King - could this be he,
This man of adiposity?
"Impossible," he thought. "But still,
No harm in asking. Yes I will!"
"Are you," he said,"by any chance
His Majesty the King of France?"
The other answered, "I am that,"
Bowed stiffly, and removed his hat;
Then said, "Excuse me," with an air,
"But is it Mr Edward Bear?"
And Teddy, bending very low,
Replied politely, "Even so!"
They stood beneath the window there,
The King and Mr Edward Bear,
And, handsome, if a trifle fat,
Talked carelessly of this and that....
Then said His Majesty, "Well, well,
I must get on," and rang the bell.
"Your bear, I think," he smiled. "Good-day!"
And turned, and went upon his way.
A bear, however hard he tries,
Grows tubby without exercise.
Our Teddy Bear is short and fat,
Which is not to be wondered at.
But do you think it worries him
To know that he is far from slim?
No, just the other way about -
He's proud of being short and stout.
Alan Alexander Milne
http://www.poemhunter.com/poem/teddy-bear/ , почитайте комментарии читателей тамошнего сайта,-- прим.перев.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250631
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 30.03.2011
Циприан Камиль Норвид, "Полька"
I
На двух арфистов венец нашёлся--
певцам двоим одни лишь лавры.
Народ со всей страны сошёлся
судить певцов что птиц двух равных.
Ста`рцы, му`жи, пригожие девки,
княжата в тенях своих шишаков
стихли; а тема была горяча--
польки краса... Так первый почал:
II
ПЕРВЫЙ АРФИСТ:
Увы! Напрасно тщишься ты, Природа
обресть в хвальбе благодарений сумму.
Фиалки, чьё зерцало в синих водах,
взглянув в её зеницы, блёкнут в думах.
Быть может, звёзды ясностью сравнимы,
но цвет их ниже, слёз они не знают;
и васильки стыдятся в гуще нивы--
красивы там, а здесь их место с краю.
Малина в сливках хороша ланитам?
куда алтасней личико деви`цы,
чьё лоно с лунами едва сравнить нам,
хоть их сплетенье благостно сторицей.
Коль ожерелье жемчуга в кораллах
с её устами кто сравнить посмел бы,
померкли б перлы-- проку что в опалах?
коралл от вздоха девы онемел бы!
И полнотою общею шедевра,
гармонией всего земного рая
с напрасною в себя, Природа, верой
ты б с нею мерялась, всегда вторая.
III
С тем закончил он-- и умиление,
плеском дланей вмиг отозвало`сь:
первому венок за вдохновение;
и второй выходит на помост,
арфу волоча-- от нехотения,
или был он в тот денёк больной? --
Стихли все-- и вот запел второй:
IV
ВТОРОЙ АРФИСТ:
"Вот вышла она-- её упокоились стопы,
не оглянется толпа густая--
замрут затем, остолопы.
После, будто прозревая,
святости прибытку души внемлют,
и уметает прочь с очей туманы
она, одна аврора в небе,
чьи косы блещут странно.
Цвет её волос? Припомнить нет надежды.
Очи-- море, ночь они?.. быть может;
что писал о том прежде,
всё сыщу-- уничтожу!..
Знаю, что от плечей её до сандалий
женский лад примиряет смятенье--
так здоровье служит телу,
отдыхающему в те`ни.
Сколь бела её плоть?.. я не знаю...
Уст её кораллам-- страсть моего молчанья!
Смех её-- коим речь живая--
пифагорийски-печален.
С Мариею сравнима она в смиренье,
в челе её высоком стать Платона,
взор-- детское прозренье
с искрой Пигмалиона!
Подобна с лавром во длани Нике крылатой,
босой, чей тучу прозает полёт быстрый;
ржанье кобылы ратной--
в диск солнца огнистый!
Марс и Гестия грудь чью ладят на равных,
ведёт она мiръ как в века Моисея--
жаждущих, странных
вперёд, верою сея.
Затем, только в быт она окунётся,
подобна пальме утихшей в пустыне
среди теней полётцев--
в безмолвьи стынет...............................
...А что до зубов-жемчужин?.. не помню;
Также-- сколь в румянцах её кораллов...
...слова вероломны...
я окончил! спел вам мало..."
V
Он осёкся-- сча`стливый соперник,
коему венок един достался
вмиг вознёсся над толпой-- и вперил
лавр второму-- паче плеск раздался.
Ста`рцы, девки, ратная дружина,
молодняк в туниках-разлетаях
волнами под солнцем шли-кружили,
шире...
навсегда в историю врастая.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Polka
I
Dla harfiarzy dwóch wieniec jedyny,
Jedyny był laur dla dwóch śpiewaków.
Lud się z całej zgromadził krainy
Polot pieśni sądzić, jak dwóch ptaków.
Starcy, męże i hoże dziewczyny,
I książęta, w cieniach swych szyszaków,
Ucichnęli - a była treść wierszy:
Piękność Polki. - Tak śpiewak wszczął pierwszy:
II
PIERWSZY HARFIARZ
,,Nie! Ty się próżno wysilasz, Przyrodo,
Na tworów wdzięki, na wdzięków koronę;
Fijołki, wzrósłszy nad błękitną wodą,
Przy jej źrenicach bledną zamyślone.
Gwiazdy jasnością zrównałyby może,
Lecz niższe barwą i łzom niedostępne;
Bławatki z wstydem ukryły się w zboże,
Nieznane woląc być niźli występne!
Maliny z mlekiem tej nie dają krasy,
Którą dziewicze jej lica się zdobią;
Nad księżycowy blask łona atłasy,
A sploty same wdzięcznymi się robią.
Pereł sznur, w czystej oprawie z korali,
Do jej się równać ust gdyby poważył,
Zgasłyby perły, jak mętność opali,
A koral pierwej tchnieniem by się sparzył!
Całego nawet pełnią arcydzieła,
Wszech-wdzięków nawet harmonią i zgodą
Próżno byś jej się wyrównać podjęła,
Ty! najpiękniejsza, lecz po niej - Przyrodo!"
III
Tu - zakończył on, alić wzruszenie,
Rękę mając jako oklask długą,
Podało mu nią laur - za natchnienie;
Gdy drugi wszedł śpiewak stroną drugą,
Harfę wlokąc swą - czy zniechęcenie,
Czy może był dnia onego chory ? -
Ucichnęli - i tak zaczął wtory :
IV
DRUGI HARFIARZ
"Gdzie wnijdzie - i gdzie postawi stopę swoją,
Nie oglądają się ludzie zadziwieni,
Lecz jak stali pierw, stoją.
Potem, niby ocknieni,
Czują więcej światłości wokoło siebie
I rozpowija się im powoli w oczach,
Jako jutrznia na niebie,
Odbłysk na jej warkoczach.
Ale włos, jakiej ma barwy? - zapomniałem.
Ale oko? - nie wiem, doprawdy, czy modre;
Jeśli to gdzie pisałem,
To odszukam i podrę! -
Wiem, że od wierzchu jej ramion do sandału;
Każda fałda głównemu służy skinieniu,
Jak zdrowie służy ciału,
Co wypoczywa w cieniu.
Ale ile jest białą? - jej płeć - ani wiem -
Nawet koral ust, nie pomnę, jak namiętny!
Śmiech, nim żywy słowa tchem,
Pitagorejsko-smętny.
Męczennicy nieco w jej skroń nakłonieniu,
Ale w szerokości czoła coś Platona,
Wzrok - dziecka w osłupieniu,
Z iskrą Pigmalijona!
Coś matrony, coś wodza w piersi potędze,
Jak ta Maria, co za wielkich dni Mojżesza,
Podobna psalmów księdze,
Szła przodem - za nią rzesza.
Podobna Wiktorii bosej z laurem w dłoni,
Co wskroś obłoków bystro bywa lecąca;
Jak heroicznych koni
Rżenie - do blasku słońca!
Lecz skoro potocznego znów życia tknie się,
Podobna do ucichłej palmy na stepie,
Nieumyślny cień niesie
I nie powiada :
Ale jakie ma zębów perły? - nie pomnę;
Ani ile jest w rumieńcach jej korali?
- Słowa są wiarołomne -
Skończyłem ! - nie wiem daléj - "
V
I tu przemilkł - bowiem śpiewak owy,
Któremu jedyny wieniec dano,
Uniesiony ponad tłumu głowy,
Gdzie swym laurem skinął, wraz klaskano.
Starcy, dziewki i hufiec bojowy,
I młodzieńcy z tuniką rozwianą,
Jako wielkie morze, w słońca blasku,
Szli - - -
Aż przeszli w historii-oklasku.
Cyprian Kamil Norwid
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250510
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 29.03.2011
Циприан Камиль Норвид, "Публицистам Москвы"
1.
Глашатаи славянской силы,
о, русские! чьи властные ладони
уж книгу судеб наших охватили
что гривы табуна!.. по ко`ням!
2.
Поёте, что славянская слеза
поляка немцу невдомёк... а вы?!
Ваш Питерс-бург, Голландии сезам?
Вы, бронзовые-- не Гиркана львы!..
3.
Что? Вы--... во вселюдском упряге,
не пар с болотного лесного донца,
сколь вас... из мглы полуночи варягов
вас столько; вы не Русь! Тевтонцы!
4.
Колония голландская большая,
которой Самородство снится (!!),
парчой Ирана роскошь сокрушает:
мозг немцев, пот славян-- чей крови литься?!
5.
Настанет день! когда последний меч
сломается противника; вгляните
в его обломок-- в зеркала зените
себя узрите...
...чтобы жертвой лечь.
октябрь 1868 года, Париж
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Do publicystów Moskwy
1
Wy -- głosicie Słowian potęgę,
O! Rosjanie -- już biorący w dłoń
Dziejów--ludzkich poważną księgę,
Jak tabuna grzywę... wy!... na koń!
2
Wy -- śpiewacie, że słowiańską łzą
Wzgardził Lach dla Niemca... ależ wy?!
Z Petters-Bürgiem holenderskim -- co?...
Lane z brązu, nie hirkańskie lwy!...
3
Ile? czci -- wy -- i ludzkiej sprawy
Uczestniki, nie puszcz-tumany,
Tyle -- naszłe z mgieł Skandynawy,
Tyle; nie Ruś -- wy -- wy! -- Germany!
4
Duża kolonia holenderska,
Której się Oryginalność śni (!!),
Z dołu w meszty ubrana z perska;
Niemców -- mózg, pot -- Słowian, misja -- krwi!
5
Dzień zabłyśnie! gdy ostatni miecz
Pęknie -- -- walcząc z wami zajadle;
W stali jego, jako w zwierciadle,
Zobaczywszy się...
...runiecie wstecz.
Pisałem oktobra 1868, w Paryżu
Cyprian Kamil Norwid
Циприан Камиль Норвид, "Журналистика и публицистика"
(Юзефу Игнаци Крашевски*)
1.
Себе я склеил бумажный нос
монументальный, кривой --
и что ни день будирую вопрос:
"Вот орган мой, живой!"
2.
Лишь одна мою душеньку мучит
в благолепье бумажном досада:
орган мой и чихнуть не могучий--
утирать его мне не надо!
3.
Тем временем китаец и татарин
своими плоскими носами,
когда их солнце не парит,
чихают мощно сами!
перевод с польского Терджимана Кырымлы
* погуглите Юзеф Игнаци КрашевскиЙ, известный литератор, очень плодовитый, современник Норвида, одно время жил в Житомире, в Сети есть масса его исторических повестей для свободного чтения, --прим.перев.
Dziennikarstwo i publicystyka
(Józefowi Ignacemu Kraszewskiemu)
1
Ukleiłem sobie z papieru nos,
Monumentalny i krzywy --
Dzień w dzień powtarzam w głos,
Że to jest Organ żywy!...
2
Tylko jedną przeczuwam trwogę
Wśród tak kwitnącego stanu:
Że ani organem kichnąć nie mogę,
Ani sobie utrzeć organu!
3
Gdy tymczasem i Chińczyk, i Tatar,
Choć mają płaskie nosy...
Skoro który cierpi na katar,
To -- kicha wniebogłosy!
Cyprian Kamil Norwid
Циприан Норвид , "Отеческий язык"
"Молниями быть нам, а не громом;
слышен топот и ржанье степных табунов;
Дел вдосталь!.. а речи? а мысли?.. помним!..
Враг осквернил уж речь Отцов............."--
Пассионарий Лирнику кричал
и коверкал щит дубася его нервно
Лирник на то......................................................
...................... "Не меч, не щит! Заслон от палача--
одни шедевры!"
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Język - ojczysty
"Gromem bądźmy pierw -- niżli grzmotem;
Oto tętnią i rżą konie stepowe;
Górą czyny!... a słowa? a myśli?... potem!...
Wróg pokalał już i Ojców mowę --"
Energumen tak krzyczał do Lirnika
I uderzał w tarcz, aż się wygięła;
Lirnik na to . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . "Nie miecz, nie tarcz bronią Języka,
Lecz -- arcydzieła!"
Cyprian Kamil Norwid
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250310
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.03.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Мазовье"
1.
Мазовше. Песок, Висла и лес.
Моё Мазовше. Плоско, далёко--
под переливами шумящих звезд,
под речки в соснах током.
Ещё вчера я тут слышал треск:
залп, что плеск великой длани.
Был лес. Вновь поглотил лес
кости, коней, шлемы с киверами.
2.
Сдаётся мне, тут ещё стоит строй,
вал синий. Стрельба что бичей пощёлк.
Каски и стволы. Четвёртый полковой--
и гари пушечной облак тощий.
3.
Вновь переменишься, грива зелени,
песок пересыплется в мисах логов,
и уста вновь припадут к земле--
целовать им свист пуль долгий.
Висла, ты помнишь? Лес, в твоём раскладе
вижу их-- стоят, сыновья восстаний
в разорванных блузах-- земли ради--
--что деревья прямы.
4.
В сердцах враспыл, с гулом двустволок
год шестьдесят третий.
Ветром по жизни? любви? Сколько
глаз лепестков? Всё-- в Лету?
5.
Помнишь, песок? Помнишь, землица?
Ремень ружейный плечо пересёкший,
лица, мундиры что пепел священный.
Внуков ты помнишь? Час неусохший?
6.
И был волен ты, гроб поколений.
лесом порос, пески тебя укрывали,
плуги шли-- дорогами омозоленный,
забывался.
7.
А после это рухнуло небо.
Толпы выдраны из сердца и тела--
и в дыме, в огне что ни кус хлеба;
и смерть осмелела.
Помнишь, песок? Кровь со струпов
чёрный кисель-- в большие могилы;
как дикая поросль кустилась: трупы
детей-- и бичей витые жилы.
Помнишь песок? Висла, потри им
по глади плёмён, шинельная скатка.
Коль в битве паду, -- о, дай мне имя,
земля моя твёрдая, солдатка.
Песок, над тобой шептали, распяты,
кровь возвращая тонкою нитью,
дети, женщины, парни, солдаты:
"Польша, Польша откликнись".
24.07.1943
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Mazowsze
1.
Mazowsze. Piasek, Wisła i las.
Mazowsze moje. Płasko, daleko -
pod potokami szumiących gwiazd,
pod sosen rzeką.
Jeszcze tu wczoraj słyszałem trzask:
salwa jak poklask wielkiej dłoni.
Był las. Pochłonął znowu las
kaski wysokie, kości i konie.
2.
Zda mi się, stoi tu jeszcze szereg,
mur granatowy. Strzały jak baty.
Czwartego pułku czapy i gwery
i jak obłoki - dymią armaty.
3.
Znowu odetchniesz, grzywo zieleni,
piasek przesypie się w misach pól
i usta znowu przylgną do ziemi,
będą całować długi świst kul.
Wisło, pamiętasz? Lesie, w twych kartach
widzę ich, stoją - synowie powstań
w rozdartych bluzach - ziemio uparta -
- jak drzewa prości.
4.
W sercach rozwianych, z hukiem dwururek
rok sześćdziesiąty trzeci.
Wiatr czas zawiewa. Miłość to? Życie?
Płatki ich oczu? Płatki zamieci?
5.
Piasku, pamiętasz? Ziemio, pamiętasz?
Rzemień od broni ramię przecinał,
twarze, mundury jak popiół święty.
Wnuków pamiętasz? Światła godzinę?
6.
I byłeś wolny, grobie pokoleń.
Las się zabliźnił i piach przywalił.
pługi szły, drogi w wielkim mozole
zapominały.
7.
A potem kraju runęło niebo.
Tłumy obdarte z serca i ciała,
i dymi ogniem każdy kęs chleba,
i śmierć się stała.
Piasku, pamiętasz? Krew czarna w supły
związana - ciekła w wielkie mogiły,
jak złe gałęzie wiły się trupy
dzieci - i batów skręcone żyły.
Piasku, po tobie szeptali leżąc,
wracając w ciebie krwi nicią wąską,
dzieci, kobiety, chłopi, żołnierze:
"Polsko, odezwij się, Polsko".
Piasku, pamiętasz? Wisło, przepłyniesz
szorstkim swym suknem, po płaszczu plemion.
Gdy w boju padnę - o, daj mi imię,
moja ty twarda, żołnierska ziemio.
Krzysztof Kamil Baczyński
24.07.1943
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Чёрт"
Меланхолические дамы с руками из жёлтого воску,
куклы с белыми яблочками в глазницах:
побледшие губы тонут в заботах
как в белый мех-- покой им снится.
В дуги гнутые трубы и скрипиц рваные струны
виснут на стенах, на фасках разбитых о`кон.
мары вечерние соломой перстов --за истому,
и, будто линзу сторонкой "на минус"-- к оку.
А залы пустые: кто ль эхо разлил-заморозил.
Лито вино, или крови потоки, иль света?
Вклеены лишь во зерцало ушедших, пока, силуэты.
И птах прибитый в саду крячет в агонии-прозе.
Эта карета уж не воротится, а топот дразни`тся.
Лишь столы опрокинуты, карт россыпь невперечёт.
Лица при све`чах, лица в зеркалах, прокля`тые лица,
или не видите? эта угасшая свещь-- чёрт.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Czart
Melancholijne damy o rękach z żółtego wosku,
kukły z oczami z fałszywych obłoków,
pobladłe wargi zanurzają w spokój
jak w białe futro troski.
Łuki wygięte trąby i skrzypiec zerwane struny
wiszą na ścianach, na ukos na stłuczonych oknach.
Widma zmierzchliwe biorą znużenie w słomiane palce
i jak soczewkę pomniejszającą wznoszą do oka.
A sale puste; ktoś echo rozlał i zmroził.
Rozlane wino, czy krew rozlana, czy światło?
Tylko postaci, co już odeszły, wklejone ciągle jeszcze w zwierciadło.
I ptak zabity ciągle śmiertelnie jęczy w ogrodzie.
Już ta kareta nigdy nie wróci, a słychać tętent.
Tylko te stoły poprzewracane, rzucone karty.
Twarze przy świecach, twarze z zwierciadeł, twarze przeklęte,
czy nie widzicie? ta zgasła świeca jest czartem.
II.41 r
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250281
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 28.03.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Памятки"
Памятки засушенные-- с неба роз.
На коробке-- тироль* и яблоня.
Всё прямо было прежде: хлеб и нож.
Минуло. Где искать вчера сегодня?
Были бы года простыми как они,
засушенные ныне в книгах лепестки.
Образок эмоций что сохранит?
Гладкие, в них что-то от доски.
(Нет тебя, и не будет, зачем
звездочку в чёрной зале искать?
Только память сохнет-- в ручье
мирском-- клиника соломенных кать**.)
Свет мне вновь по-детски виден
с кладами в таинственных коробках.
Далеки из снов обиды,
то ли через смерть натянута верёвка.
Ключик серебряный. Завести птичек--
смешные минувшего слепки.
Ведь это всё-- образки, личики,
повешенные на толстенной ветке.
март 1941 г.
* т.е. буколический горно-луговой пейзаж;
** т.е. кукол,-- прим.перев.
На снимке: варшавские повстанцы, одетые в немецкую форму в уличном бою; фотоальбом см. по ссылке http://waralbum.ru/23237/
Pamiąteczki
Pamiąteczki zasuszone - nieba róż.
Na pudełku tyrol i jabłoń.
Takie proste było wszystko: chleb i nóż.
a teraz gdzie opadło?
Takie proste byłyby lata
- zasuszone dziś w książkach płatki.
Jak obrazki zielenią odczuć?
Niewypukłe obrazki, gładkie.
[Nie ma ciebie, nie będzie, po co
szukać gwiazdek w czarnej sali?
Tylko pamięć wysycha - potok,
świat - klinika trocinowych lalek.]
Dziecinnieje mi ziemia znów
zamykana w tajemnice pudełek.
Oddalony smutek snów
jak nad śmiercią rzucona przełęcz.
Srebrny kluczyk. Nakręcane ptaszki -
- pomniejszone pozytywki zdarzeń.
A to wszystko maleńkie obrazki
powieszone na potężnym konarze.
marzec 41 r.
Prymityw
Już nie umiem mówić, a wasze słowa - śrut,
szeleszczą jak środek różowej muszli - obojętne.
Przecież upływa zielona krew ziemi, strach i głód,
a zwierzęta chodzą po ziemi jak niebo piękne.
Bóg jest najprostszy - przybliżone morze wschodu.
Nie ma tajemnic. Żółty piasek, woda i ogień,
gdzie schodzą wilki szare jak sen śniony na ławce ogrodu,
a kwiaty płyną przeze mnie jak przez szybę, gdzie kwitnące głogi.
Gdzie kwitnące głogi - polana, a cienie szerokie jak deski.
Wiatr zrywa czapkę włosów pełną, ptaków i trawy.
Przez ten krajobraz rysowany drzewami jak kreski
podchodzę do ciebie jak do pięknej zabawy.
Nigdy nie widziałem ludzi, znam kilkoro dzieci,
i zwierzęta mocne, sierść ich pachnie nocą i zielenią ostrą.
Myśli to ptaki schwytane na drzewie mądrości. Naprzeciw
wylegają nam stada zwierząt drogą z najprostszych prostą.
Oto jesteś. Księżyc rozcina nas na ludzi i cienie,
a za nami krucjaty skrzywdzonych zwierząt.
Na tym pagórku staniemy nadzy i zdziwieni:
nad rzeką, ujrzani przez sen pierwotny, przez myśl skrzypiącą jak piach,
geometrzy zmęczeni, słońce zalewa oczy, krają ziemię i mierzą
Krzysztof Kamil Baczyński
10 listopad 1940 r
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Примитив"
Я уж не умею говорить, а ваши слова полы,
шелестят что розовой ракушки недра-- безразличны.
Ведь сплывает зелёная кровь земли, страх и голод,
звери с неба-- и к нам, красота: ходят, мордами тычут.
Бог виден рядом-- море востока наша наседка.
Тайн тоже нет. Желтый песок, вода и огонь,
где волки уходят, серые, сон в садовой беседке;
стекло я оконное-- цветёт боярышник меня потусторонь:
поляна цветёт там, а тени широкие-- в доску.
Ветер рвёт кепку, полную вихрами, птиц и травы.
Пейзажем этим, заштрихованным деревьями не плоско,
я подхожу к тебе, к мольберту на забаву.
Не видел людей никогда, нескольких деток отмечу,
и сильных зверей-- мех чей ночью и зеленью острою пахнет.
Мысли-- птицы, пленённые деревом знания. Навстречу
нам оравы зверей выбегают дорогой прямою, им прямо.
Вот и ты. Серп луны рассекает нас --люди и тени,
а за нами-- зверьё на распятьях обиды.
Мы нагие, на горбик взойдём в удивленье:
над рекой, на виду первобытного сна и мысли, скрипящей песком,
геометры усталые-- солнце слепит-- землю кроят, измеряют...
10 ноября 1940 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Оригинальный текст см. по ссылке: http://www.baczynski.art.pl/wiersze/235-W.html
Кшиштоф Камиль Бачиньски, "Ах, увязшие..."
Ах, увязшие, утопшие навсегда
в шаги "луковиц"*, в стихов плач круглый
в слёзы-- ночи звон, в обоюдоострые печали.
Знаю: эти слёзы-- получернила, полувода.
Полумёртвые белой короной, в блеске огнеструя
вы дрожите как крот,потерявший дорогу под солнцем.
Я широк. Я вас всех купить способен
за одну песчинку живую.
дня 4 ноября 41 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Оригинальный текст см. по ссылке: http://www.baczynski.art.pl/wiersze/284-W.html
Ach, zadumani...
Ach, zadumani, zaliumani wiecznie
w kroki zegarów, w wierszy krągły lament,
w łzy - dzwonki nocy, w smutki obosieczne.
Ja wiem: te łzy - pół-woda, pół-atrament.
Poli nicba białą koroną, pod racami blasku
drżycie jak kret na słońcu, który zgłębił drogę.
Ja mam gest. Ja was wszystkich kupić mogę
za jedno żywe ziarnko piasku.
dn 4 listopada 41r
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=250082
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 27.03.2011
Алан Александер Милн, "Мышка-сплюшка и Доктор"
Жила была Мышка, в кроватке она
из шпорника (синий), герани (красна)
жила целый день, любовалась, разиня,
геранью (краснела), дельфинием (синий).
Примчался к ней Доктор-- и молвил с оглядкой:
"Простите меня, вы в обнимку с кроваткой.
Скажите мне "а-а-а!", я увижу язык,
а к астрам я, знаете ль, очень привык..."
Вздохнула зверушка-- и молвила "а-а-а-а!"
устало,-- и доктор заметно устал--
желала она отдыхать как поныне
с геранью (красневшей), с дельфинием (синий).
Нахмурился Доктор, качал головой,
платком утирал себе лобик больной,
сказал: "Измените режим, пациент",--
и мигом умчал в хризантемовый Кент.
А Мышка осталась в кроватке с простыми
геранью (красна) и дельфинием (синий)--
она не желала прогулки напрасной--
дельфиний был синий, герань была красной.
А Доктор вернулся больную проведать,
подал хризантем ей из Кента к обеду,
сказал :"Украшайте как люди свой быт,
я красным и синим сражён и убит".
И астры как шпаги воткнулись в кровать--
желтела, белела их пришлая рать;
дельфиний с геранью нахмурились тучей.
А Доктор промолвил : "Теперь вам не скучно".
А Мышка взглянула и, тихо вздохнув,
сказала :" Отныне я верю герани и сну,
зря думала, в Кенте-- толковые люди:
герань и дельфиний сплеча не осудят".
Ей Доктор назначил, дотошный такой,
Диету, Прогулку, Микстуру, Покой,
он градусник тряс-- и, на астры кося:
"Как смотрятся, право, отнюдь не пустяк!"
А Мышка, вздохнув, на животик легла,
желта от подарка, от страха бела,
подумав :"Увижу во сне в эту рань
дельфиниум синий, подкрашу герань".
Вот утро настало. И Доктор пришёл,
ручонки потёр и сказал :"Хорошо!
Бывало и хуже. Лечиться не спатки:
свежи хризантемы на солнце в кроватке!"
А Мышка лежала, зажмурившись в зной,
столь счастлива вне желтизны с белизной,
внутри головы её сон уцелел:
краснела герань, а дельфиний синел.
И вот почему (тётя Миля сказала)
спит Мышка в обед, натянув покрывало--
отдёрнув его обнаружите вы,
что лапки на глазках, а сон у Совы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Dormouse and the Doctor
There once was a Dormouse who lived in a bed
Of delphiniums (blue) and geraniums (red),
And all the day long he'd a wonderful view
Of geraniums (red) and delphiniums (blue).
A Doctor came hurrying round, and he said:
"Tut-tut, I am sorry to find you in bed.
Just say 'Ninety-nine' while I look at your chest....
Don't you find that chrysanthemums answer the best?"
The Dormouse looked round at the view and replied
(When he'd said "Ninety-nine") that he'd tried and he'd tried,
And much the most answering things that he knew
Were geraniums (red) and delphiniums (blue).
The Doctor stood frowning and shaking his head,
And he took up his shiny silk hat as he said:
"What the patient requires is a change," and he went
To see some chrysanthemum people in Kent.
The Dormouse lay there, and he gazed at the view
Of geraniums (red) and delphiniums (blue),
And he knew there was nothing he wanted instead
Of delphiniums (blue) and geraniums (red).
The Doctor came back and, to show what he meant,
He had brought some chrysanthemum cuttings from Kent.
"Now these," he remarked, "give a much better view
Than geraniums (red) and delphiniums (blue)."
They took out their spades and they dug up the bed
Of delphiniums (blue) and geraniums (red),
And they planted chrysanthemums (yellow and white).
"And now," said the Doctor, "we'll soon have you right."
The Dormouse looked out, and he said with a sigh:
"I suppose all these people know better than I.
It was silly, perhaps, but I did like the view
Of geraniums (red) and delphiniums (blue)."
The Doctor came round and examined his chest,
And ordered him Nourishment, Tonics, and Rest.
"How very effective," he said, as he shook
The thermometer, "all these chrysanthemums look!"
The Dormouse turned over to shut out the sight
Of the endless chrysanthemums (yellow and white).
"How lovely," he thought, "to be back in a bed
Of delphiniums (blue) and geraniums (red.)"
The Doctor said, "Tut! It's another attack!"
And ordered him Milk and Massage-of-the-back,
And Freedom-from-worry and Drives-in-a-car,
And murmured, "How sweet your chrysanthemums are!"
The Dormouse lay there with his paws to his eyes,
And imagined himself such a pleasant surprise:
"I'll pretend the chrysanthemums turn to a bed
Of delphiniums (blue) and geraniums (red)!"
The Doctor next morning was rubbing his hands,
And saying, "There's nobody quite understands
These cases as I do! The cure has begun!
How fresh the chrysanthemums look in the sun!"
The Dormouse lay happy, his eyes were so tight
He could see no chrysanthemums, yellow or white.
And all that he felt at the back of his head
Were delphiniums (blue) and geraniums (red).
And that is the reason (Aunt Emily said)
If a Dormouse gets in a chrysanthemum bed,
You will find (so Aunt Emily says) that he lies
Fast asleep on his front with his paws to his eyes.
Alan Alexander Milne
Алан Александер Милн, "Рынок"
У меня есть пенни,
яркий, новый пенни,
я в карман свой пенни--
-- и пошёл на рынок.
Кролика хотелось,
бурого крольчонка,
кролика гляделось
там и сям, везде.
Подошёл я к прилавку, мне сладко пахнула лаванда
("Только пенни за пук! Выбирайте, бывает однажды!").
"Нужен кролик мне, есть он у вас? Не лаванда!"
Но ни крольчонка, и кролика не было также.
Я нашёл шестипенсовик,
белый, круглый, горячий.
Я его прихомячил--
и на рынок пошёл.
Мне хотелось крольчонка
или кролика-- снова
я смотрел там и сям,
и везде я смотрел.
Подошёл я к прилавку, а там продают сковородки
("Подходите! Шесть пенсов! Хоть это и невозможно!")
"Мне хотелось бы кролика, есть у нас две сковородки!"
Но у них не нашлось мне крольчонка, и кролика тоже.
У меня была дырка,
просто дырка, в кармане,
потому я на рынок
не хотел, не пошёл.
никуда не пошёл.
Но я выбрался в поле,
расчудесное поле--
и увидел крольчат я
там и сям, и везде.
Как жаль мне тех, кто просто сковородки,
лаванду там на рынке, иль свежую макрель
за днём другой-- и только: им не достался кролик--
а мне достался первый, а с ним-- и весь апрель.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Market Square
I had a penny,
A bright new penny,
I took my penny
To the market square.
I wanted a rabbit,
A little brown rabbit,
And I looked for a rabbit
'Most everywhere.
For I went to the stall where they sold sweet lavender
("Only a penny for a bunch of lavender!").
"Have you got a rabbit, 'cos I don't want lavender?"
But they hadn't got a rabbit, not anywhere there.
I had a penny,
And I had another penny,
I took my pennies
To the market square.
I did want a rabbit,
A little baby rabbit,
And I looked for rabbits
'Most everywhere.
And I went to the stall where they sold fresh mackerel
("Now then! Tuppence for a fresh-caught mackerel!").
"Have you got a rabbit, 'cos I don't like mackerel?"
But they hadn't got a rabbit, not anywhere there.
I found a sixpence,
A little white sixpence.
I took it in my hand
To the market square.
I was buying my rabbit
I do like rabbits),
And I looked for my rabbit
'Most everywhere.
So I went to the stall where they sold fine saucepans
("Walk up, walk up, sixpence for a saucepan!").
"Could I have a rabbit, 'cos we've got two saucepans?"
But they hadn't got a rabbit, not anywhere there.
I had nuffin',
No, I hadn't got nuffin',
So I didn't go down
To the market square;
But I walked on the common,
The old-gold common...
And I saw little rabbits
'Most everywhere!
So I'm sorry for the people who sell fine saucepans,
I'm sorry for the people who sell fresh mackerel,
I'm sorry for the people who sell sweet lavender,
'Cos they haven't got a rabbit, not anywhere there!
Alan Alexander Milne
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249986
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 27.03.2011
"я вечно нищий дайте..."
___________________________________
я вечно нищий дайте
у вас на уме
(легка улыбка, внимателен, неразговорчив
знаки пальцами у под-
-бородка
СЛЕП) да и
я таособа откоей такилииначе
вам целикомнеизбавиться (и коя
непросит ничегокроме
вволю грёз для про-
-житка)
ладно, сынок
наконец ты мог бы
швырнуть мне немного дум
мальлюбви лучше,
что-нибудь из того, что тебе не
отпассировать другим: напри-
-мер за-
-тычку-обещание ко-
-торую он наверное (расслышав па-
-дение чегото во свою шляпу) почнёт
затем шарить пальцами; пока на-
-йдёт
то что было сброшено
именно
тараканы из ваших мозгов, надежды, житьё да-
-бы (аккуратно сворачивая за
угол) впредь не тревожило вас
перевод с английского Тердимана Кырымлы
e.e. cummings - i am a beggar always...
___________________________________
i am a beggar always
who begs in your mind
(slightly smiling, patient, unspeaking
with a sign on his
chest
BLIND)yes i
am this person of whom somehow
you are never wholly rid(and who
does not ask for more than
just enough dreams to
live on)
after all, kid
you might as well
toss him a few thoughts
a little love preferably,
anything which you can't
pass off on other people: for
instance a
plugged promise-
the he will maybe (hearing something
fall into his hat)go wandering
after it with fingers;till having
found
what was thrown away
himself
taptaptaps out of your brain, hopes, life
to(carefully turning a
corner)never bother you any more
"ты влюблённое существо..."
_________________________________________
ты влюблённое существо
ответишь тому, кто нежно любовно вопрошает:
"я ли отнял у тела твоего улыбку мозг ладони просто
чтоб получить прыгучих марионеток грёзы?" ох, поточнее:
"именно мои заботливые столь
заботливые руки сотворили это наконец
непростительное, это необьяснимое твоё-удовольствие некоторыми
особами; поверь, мои чудики прибывают,
когда я целую тебя, твою память
взасос, ох серьёзно...
...что после того, как ты вдруг чинно
удаляешься
от моего
спрашиваешь "жизнь, вопрос в том, как я пью грёжу улыбаюсь
и как я предпочитаю этот фейс иному и
почему я плачу ем сплю - к чему это все"
они удивляются. ох и они плачут "быть, существо, значит что я оживляю
эту абсурдную дробь до последнего предела,
когда всё низложено,
кроме теней
что это значит на практике? любовь? Любовь
если тебе и мне угодно, ведь смысл того, что я
ненавижу людей и суюсь из окна в любви, в любви,
а смысл того, что я смеюсь и дышу в ох любви а смысл того,
что я не падаю на эту улицу она любовь".
перевод с английского Терджимана Кырымлы
e.e. cummings - you being in love...
_________________________________________
you being in love
will tell who softly asks in love,
am i separated from your body smile brain hands merely
to become the jumping puppets of a dream? oh i mean:
entirely having in my careful how
careful arms created this at length
inexcusable, this inexplicable pleasure-you go from several
persons: believe me that strangers arrive
when i have kissed you into a memory
slowly, oh seriously
-that since and if you disappear
solemnly
myselves
ask "life, the question how do i drink dream smile
and how do i prefer this face to another and
why do i weep eat sleep-what does the whole intend"
they wonder. oh and they cry "to be, being, that i am alive
this absurd fraction in its lowest terms
with everything cancelled
but shadows
-what does it all come down to? love? Love
if you like and i like,for the reason that i
hate people and lean out of this window is love,love
and the reason that i laugh and breathe is oh love and the reason
that i do not fall into this street is love."
"вся глупь на са`нях волочится в знаю..."
___________________________________
вся глупь на са`нях волочится в знаю
и вверх ко глупи тащится с трудом,
но вот зиме конец, уж сне`ги тают;
а коль весна игру испортит, что потом?
вся эта сказка-- три иль зимний спорт;
а хоть и пять, я всё твержу, она
для одного меня невпроворот,
тем более мала она для нас.
Пади с горы себе во гроб ("апаш!")
чтоб личной меркой вынуть нерв коры,
крик каждой саши, всех тут разных маш
... мы завтра дома, дверь им не открыть,
и не найти нас ( ес-
-ли всё ж найдут, вперёд нам, в днесь
перевод с английского Терджимана Кырымлы
e.e. cummings - all ignorance toboggans into know
all ignorance toboggans into know
and trudges up to ignorance again:
but winter's not forever,even snow
melts;and if spring should spoil the game,what then?
all history's a winter sport or three:
but were it five,i'd still insist that all
history is too small for even me;
for me and you,exceedingly too small.
Swoop(shrill collective myth)into thy grave
merely to toil the scale to shrillerness
per every madge and mabel dick and dave
--tomorrow is our permanent address
and there they'll scarcely find us(if they do,
we'll move away still further:into now
"спаси те Боже за благодатный самый..."
___________________________________
спаси те Боже за благодатный самый
день; за прыгучие зелен-духи в садах
и синюю самую грёзу небес; и за всё прямо
натуральное, что бесконечно, что да
( я, мёртвый, жив снова сегодня
и вот день солнца рожденья; коли
день жизни, крыльев, любви; и восторга
великого свершенья бесконечно земли)
как пробуя трогая видя слышащий
дыша некто-вознесённый из не
всего отнюдь-не-людского лишний
не верить невообразимому Тебе?
(ныне уши ушей моих пробудились и
ныне очи очей моих отворены)
перевод с английского Терджимана Кырымлы
e.e. cummings - i thank you God for most this amazing
___________________________________
i thank You God for most this amazing
day:for the leaping greenly spirits of trees
and a blue true dream of sky;and for everything
which is natural which is infinite which is yes
(i who have died am alive again today,
and this is the sun's birthday;this is the birth
day of life and love and wings:and of the gay
great happening illimitably earth)
how should tasting touching hearing seeing
breathing any-lifted from the no
of all nothing-human merely being
doubt unimaginable You?
(now the ears of my ears awake and
now the eyes of my eyes are opened)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249601
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 25.03.2011
Кшиштоф Камиль Бачиньски (1921--44), "Поколение"
Вихрь пенит кроны. Зрелость земная.
Колос брюхатый кверху стремится,
тучи одни-- "вихры" да "пальцы"--
хищно уносятся в сумраки неба.
Плодом земные полны закрома,
сытностью миски великой кипят.
С елей отрезанная голова
на` поле виснет, пугая что крик.
Капли медовые луга враспыл,
стиснуты грунтом-- он-то напитан,
в нём-- корневищами скатки телес,
вбиты живьём под тёмный свод.
Велеты катят ворча-- небеса.
Люди во снах-- клетях тесных-- кричат.
Сжаты уста, волки мы с виду--
днём насторожены, бдящие ночью.
Слышно, подземные токи дрожат--
кровь такмолчанием полнится в жилах--
кровь корни тянут, с листьев роса
красная каплет. Вздыхает простор.
Нас научили. Нет милосердья.
Брат, что погиб, снится ночами:
заживо выбиты очи ему,
палкою кости переломали--
тяжко дрожит наковальня живая,
пучит глаза пузырями-- кровь.
Нас научили ведь. Совести нет.
В ямах прижились, страхом зарыты,
лепим себе кенотафы любовно
мрачные, злые мы троглодиты.
Нас научили. Нет любви на свете.
Иначе как нам в морок убегать
от парусов ноздрей, что чуют нас,
от сети вздетой палок и рук,
коль не вернутся дети и матери
в сердца пустого стручок враспах.
Нас научили. Надо забыть нам,
чтоб не погибнуть роя всю науку.
Ночью встаём. Скользко, темно.
Ищем сердца-- и берём мы их в руки,
внемлем им: выгорит мука,
камень останется... да... глазурь.
И да восстанем, на танках, машинах,
на самолётах, среди руин,
где нас примнёт уж тишины,
где хладный потоп омоет нас,
не знающих: время ли стало, течёт?
Мы --города` из раскопок, чужие,
испепеляем людские пласты,
лёжа ли, ввысь возносясь, мы не знаем,
то ль илиады скрижали мы-- пламя
высекло нас под сиянием солнца--
то ли поставят нам, милостью лишь,
крест на могиле.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Pokolenie
Wiatr drzewa spienia. Ziemia dojrzała.
Kłosy brzuch ciężki w gorę unoszą
i tylko chmury - palcom czy włosom
podobne - suną drapieżnie w mrok.
Ziemia owoców pełna po brzegi
kipi sytością jak wielka misa.
Tylko ze świerków na polu zwisa
głowa obcięta strasząc jak krzyk.
Kwiaty to krople miodu - tryskają
ściśnięte ziemią, co tak nabrzmiała,
pod tym jak korzeń skręcone ciała,
żywcem wtłoczone pod ciemny strop.
Ogromne nieba suną z warkotem.
Ludzie w snach ciężkich jak w klatkach krzyczą.
Usta ściśnięte mamy, twarz wilczą,
czuwając w dzień, słuchając w noc.
Pod ziemią drżą strumyki - słychać -
Krew tak nabiera w żyłach milczenia,
ciągną korzenie krew, z liści pada
rosa czerwona. I przestrzeń wzdycha.
Nas nauczono. Nie ma litości.
Po nocach śni się brat, który zginął,
któremu oczy żywcem wykłuto,
Któremu kości kijem złamano,
i drąży ciężko bolesne dłuto,
nadyma oczy jak bąble - krew.
Nas nauczono. Nie ma sumienia.
W jamach żyjemy strachem zaryci,
w grozie drążymy mroczne miłości,
własne posągi - źli troglodyci.
Nas nauczono. Nie ma miłości.
Jakże nam jeszcze uciekać w mrok
przed żaglem nozdrzy węszących nas,
przed siecią wzdętą kijów i rąk,
kiedy nie wrócą matki ni dzieci
w pustego serca rozpruty strąk.
Nas nauczono. Trzeba zapomnieć,
żeby nie umrzeć rojąc to wszystko.
Wstajemy nocą. Ciemno jest, ślisko.
Szukamy serca - bierzemy w rękę,
nasłuchujemy: wygaśnie męka,
ale zostanie kamień - tak - głaz.
I tak staniemy na wozach, czołgach,
na samolotach, na rumowisku,
gdzie po nas wąż się ciszy przeczołga,
gdzie zimny potop omyje nas,
nie wiedząc: stoi czy płynie czas.
Jak obce miasta z głębin kopane,
popielejące ludzkie pokłady
na wznak leżące, stojące wzwyż,
nie wiedząc, czy my karty iliady
rzeźbione ogniem w błyszczącym złocie,
czy nam postawią, z litości chociaż,
nad grobem krzyż.
Krzysztof Kamil Baczyński
22 VII 43r.
Кшиштоф Бачиньски, "Ars Poetica"
Стих во мне зол, чуж, зол и ненавистен,
он ночи мне сжигает горящим о`гнем,
роем меня несёт, раскричавшийся криком
как шествие улицами, влекущий идёт.
Стих зол, ненавистен, разрывает форму,
(сколь же трудно заковать вольного) глубинен--
пусть его, пылающего, вырву вовне,
никогда вполне не стану его господином.
С криком рвётся, мучит, пронзает криком,
после отчу`ждится, станет другом бывшим,
и с порога мёрзлого, пламенеющий, тварный--
в стужу вечеров, куда иные вышли.
осень 38 г.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Оригинальный текст см. по сылке: http://www.baczynski.art.pl/wiersze/284-W.html
Ars Poetica
Wiersz jest we mnie zły, obcy, zły i nienawistny,
i pali moje noce gorejącym ogniem,
idzie przeze mnie tłumny, rozkrzyczany sobą
jak pochód ulicami niosący pochodnie.
Wiersz jest zły, nienawistny, chce rozerwać formę
(Jak to ciężko zakuwać wolnego w kajdany),
chociaż wydrę go z głębi palącego wnętrze,
nigdy całkiem nie będę jego władczym panem.
Z krzykiem szarpie się, męczy, aż strzeli wołaniem,
potem stanie się obcy, przyjaciel niedoszły,
stanie w progu zamarzłym, płonący, stworzony,
i pójdzie w mróz wieczorów tam, gdzie inne poszły.
jesień 38 r.
Krzysztof Kamil Baczyński
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249581
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 25.03.2011
Зигфрид Сэссун, "Тополь и Луна"
Здесь Тополь рос, высок и строен;
Луна восстав светла порою
его тянула тень не в рост--
меж мной и небом тёмный мост.
Но майская бессонница уж минет;
и рвуший ветер дерево моё разденет.
И волшебство на памяти моей остынет--
не выражу былое словом, где там;
итак, из этих строк вам не понять
тех майских звёзд и лилий благодать.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Poplar and the Moon
There stood a Poplar, tall and straight;
The fair, round Moon, uprisen late,
Made the long shadow on the grass
A ghostly bridge ’twixt heaven and me.
But May, with slumbrous nights, must pass;
And blustering winds will strip the tree.
And I’ve no magic to express
The moment of that loveliness;
So from these words you’ll never guess
The stars and lilies I could see.
Siegfried Sassoon
Зигфрид Сэссун, "Младший офицер"
Всмотрелся он в меня с добром и сонно--
улыбкою лицо его помалу осветилось,
напомнив лета мне былые перепоны:
из двадцати один в живых войне на милость.
Он рассказал мне, что чертовски было трудно
в окопах горбиться ему-- взрывались "пышки",
а дождь метелил сутки беспробудно,
а слизью удирали "супермышки".
Пока дрожа, он мне чеканил под дождём,
я сохранял спокойствие в его бреду;
он девушку пригрёзил-- мозг его стал днём
почище этого: "нет места ей в Аду..."
"Мой Боже!"-- он смеялся, набивая трубку,
дивясь тому, что вечно мелет глупость.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
A Subaltern
He turned to me with his kind, sleepy gaze
And fresh face slowly brightening to the grin
That sets my memory back to summer days,
With twenty runs to make, and last man in.
He told me he’d been having a bloody time
In trenches, crouching for the crumps to burst,
While squeaking rats scampered across the slime
And the grey palsied weather did its worst.
But as he stamped and shivered in the rain,
My stale philosophies had served him well;
Dreaming about his girl had sent his brain
Blanker than ever—she’d no place in Hell....
‘Good God!’ he laughed, and slowly filled his pipe,
Wondering ‘why he always talked such tripe’.
Siegfried Sassoon
Зигфрид Сэссун, "Древняя история"
Адам, стервятник старый под дождём
под хлёсткой на ветру оливою дрожал;
в колени трёпанный подбородок вжал,
стеная, клял мозгов своих старьё:
"Он Каина возвёл на нас-- каков приём!
Лев отлежался, сил набрав сполна--
оленем мчится, прытко по своё,
и нет его утробе злобной дна".
Он Авеля оплакал, прост и нежен--
любовник брошенный, на слёзы скор--
уж ал восход в его сединах брезжил:
"Боюсь борьбы; убийство есть позор?"
"Бог ненавидел Каина всегда!" он лёг в застой травы,
дикарь-старик, чьи сыновья любимые мертвы.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Ancient History
Adam, a brown old vulture in the rain,
Shivered below his wind-whipped olive-trees;
Huddling sharp chin on scarred and scraggy knees,
He moaned and mumbled to his darkening brain;
‘He was the grandest of them all was Cain!
‘A lion laired in the hills, that none could tire:
‘Swift as a stag: a stallion of the plain,
‘Hungry and fierce with deeds of huge desire.’
Grimly he thought of Abel, soft and fair
A lover with disaster in his face,
And scarlet blossom twisted in bright hair.
‘Afraid to fight; was murder more disgrace?’
‘God always hated Cain’ He bowed his head
The gaunt wild man whose lovely sons were dead.
Siegfried Sassoon
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249419
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.03.2011
Адам Аснык (1838—1897), "Без границ"
Потокам –русла, морю –ложе,
их волнам тоже
свои границы...
и го`рам, что тонут в небе
предел потребен –
не век стремиться!
Лишь сердце, сердце человека
бежит в безбрежье века
слёз, мук, тоски– и вопреки
им верит, что воймёт пространство
и вечность, что непостоянство
и небо укротит.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Bez granic
Potoki mają swe łoża –
I mają granice morza
Dla swojej fali –
I góry, co toną w niebie,
Mają kres dany dla siebie,
Nie pójdą dalej!
Lecz serce, serce człowieka,
Wciąż w nieskończoność ucieka
Przez łzy, tęsknoty, męczarnie
I wierzy, że w swoim łonie
Przestrzeń i wieczność pochłonie
I niebo całe ogarnie.
Adam Asnyk
Адам Аснык, "Сумерки мелодии"
Флейты сладостным велениям,
соловушки песнопениям
сердце впредь не возносить:
на детской веры руинах
дух большего жаждет в гимнах
средь бурь и битв.
Сыт зорями и незабудкой,
и розой увядшей, чуткой,
он ищет серебрянных волн,
чтоб мужественным аккордом
проникнуться, вольным, гордым:
путь– не полон.
Он в песне ждёт отраженья,
где правда жизни сраженья,
что с небом ведёт смеясь,
и молится только правде,
постичь дабы сладок, страден
смысл бытия.
Что прежде его привлекало,
простым оказалось, малым–
он радугам уж не рад
в алчной за светом погоне,
где свечка –среди посторонних,
как мар парад.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Zmierzch melodii
Śpiewnej melodii słodycze,
Wpółsenne pienia słowicze
Serc silniej nie wznoszą już:
Na gruzach wiary dziecięcej
Duch ludzki pożąda więcej
Wśród walk i burz.
Nie dość mu tkliwych pobudek,
Róż zwiędłych i niezabudek.
I szmeru srebrzystych strug
Lecz żąda, by w męskiej nucie
Dźwięczało głębsze odczucie
Duchowych dróg.
Trzeba mu w pieśni odbicia
Tej walki o prawdę życia,
Co z niebem rozpoczął wieść,
Prawda dlań teraz najświętsza -
Więc chce przeniknąć do wnętrza
Istnienia treść.
Te, co nęciły go wprzódy,
Banki tęczowej ułudy
Straciły dawniejszy czar,
W chciwej za światłem pogoni
Od błędnych ogników stroni
I nocnych mar.
Adam Asnyk
Адам Аснык, "Пришествие Мессии"
Люд ,ожидая прихода Мессии,
взглядом не балует малую детку,
плотнику в гости не станет проситься;
столь поколений терпели мы, дескать,
дабы увидеть Его в ореоле
славы мiрской, предводителя воев
против неверных на битвенном поле,
дескать, пред Ним задрожит всё земное
так, что князья в молчаливом полоне
в пользу Его отрекутся от власти...
О новорожденном в яслях услышав,
волхвам не внемля, в народе хохочут
и вопрошают :"Сын плотника выше
власти мирской ли – чего он захочет?"
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Przyjście Mesjasza
Lud czekający na swego Mesjasza
Nie zwróci oczu na dziecinę małą
I do biednego nie zajrzy poddasza;
Mniema, że zbawcę, którego czekało
Tyle pokoleń, ujrzy ziemia nasza
Od razu ziemską okrytego chwałą,
Jak na wojsk czele niewiernych rozprasza –
Mniema, że wszystko będzie przed nim drżało.
Że nawet głowy ugną się książęce,
Zdając mu władzę nad światem...
Więc jeśli usłyszy, że się narodził w stajence
I że mędrcowie dary mu przynieśli,
Pyta ze śmiechem: "Jak to? ten syn cieśli
Ma rządy świata ująć w swoje ręce?"
Adam Asnyk
Адам Аснык, "Астры"
Снова вянет всё, но астры
серебром цветут как прежде,
заглядевшись в неба холод:
синим брезжит.
Сколь печальна эта осень,
не сравнить её с былыми,
хоть опять желтеют листья,
сад наш вымер,
та же месячная ночка
тишь печально навевает
вновь деревья по верхушкам
ветер мает.
Вышла прежняя душевность,
тех восторгов лёт и росы,
что бывало удобряли
злую осень.
Прежде роскошью звенела
ночь осенняя: средь гимна
мне являлся ангел нежный
и невинный.
Помню лик твой снежно-белый,
локонов манящих россыпь,
и серебряные астры
в этих косах.
Вижу снова тёмны очи,
омут ласкового зноя;
вижу всё осенней ночью
под луною.
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Astry
Znowu więdną wszystkie zioła,
Tylko srebrne astry kwitną,
Zapatrzone w chłodną niebios
Toń błękitną.
Jakże smutna teraz jesień,
Ach, smutniejsza niż przed laty,
Choć tak samo żółkną liście.
Więdną kwiaty,
I tak samo noc miesięczna
Sieje jasność, smutek, ciszę
I tak samo drzew wierzchołki
Wiatr kołysze.
Ale teraz braknie sercu
Tych upojeń i uniesień,
Co swym czarem ożywiały
Smutną jesień.
Dawniej miała noc jesienna
Dźwięk rozkoszy w swoim hymnie,
Bo aielska, czysta postać
Stała przy mnie.
Przypominam jeszcze teraz
Bladej twarzy alabastry,
Kruzce włosy, a we włosach
Srebrne astry.
Widzę jeszcze ciemne oczy
I pieszczotę w ich spojrzeniu
Widzę wszystko w księżycowym
Oświetleniu.
Adam Asnyk
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249370
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 24.03.2011
Дороти Паркер (1893 — 1967), "Август"
Коль глаза мои мертвы,
лепестки-- уста, что вьются
с ветром вдаль, на край уютца,
к берегу, где брызгов скерцо
мнёт тростник, где соль халвы;
коль руки две-- сухостой,
а сирень стремится в зной
вверх и ввысь, пробив мне сердце;
лето, гадкое же ты!
Жги луны фонарь циркачкам-
-звёздам: пусть стремглав поскачут
через небосвод бумажный.
Мне довольно суеты
и проклятий потной дамы:
я сыта её шнурками,
наступив на них однажды.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
August
When my eyes are weeds,
And my lips are petals, spinning
Down the wind that has beginning
Where the crumpled beeches start
In a fringe of salty reeds;
When my arms are elder-bushes,
And the rangy lilac pushes
Upward, upward through my heart;
Light your tinsel moon, and call on
Your performing stars to fall on
Headlong through your paper sky;
Nevermore shall I be cursed
By a flushed and amorous slattern,
With her dusty laces' pattern
Trailing, as she straggles by.
Dorothy Parker
Дороти Паркер, "Осенняя валентинка"
Разбилось сердце в мае...
Ох, рана вширь и вглубь!
И горечь утром мает,
а ночью --боль и гул.
Я в ноябре слатала
сердечко-- и, вздохнув
спросила: "С чьим летало?"
"Не помню... слава сну!"
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Autumn Valentine
In May my heart was breaking-
Oh, wide the wound, and deep!
And bitter it beat at waking,
And sore it split in sleep.
And when it came November,
I sought my heart, and sighed,
"Poor thing, do you remember?"
"What heart was that?" it cried.
Dorothy Parker
Дороти Паркер, "Ива"
На молодой земле, где миртов россыпь
был долог, сладок, чист наш майский сон;
луной ночная ива мыла косы,
росой искрился розовый бутон.
А ныне я лежу на ломких струпьях
прося о смерти в уходящий год;
мой стебель сохнет, чёрен стал, и хрупок;
головкой ива ветер злой метёт.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Willow
On sweet young earth where the myrtle presses,
Long we lay, when the May was new;
The willow was winding the moon in her tresses,
The bud of the rose was told with dew.
And now on the brittle ground I'm lying,
Screaming to die with the dead year's dead;
The stem of the rose is black and drying,
The willow is tossing the wind from her head.
Dorothy Parker
Дороти Паркер, "На исходе дня"
Я страсть свою угомоню
на склоне лет под старость
постельку с Прошлым разделю,
очаг зажжет мне Жалость.
Я папильоток наверчу
под старомодной шляпкой,
и на колено опущу
ладонь холодной тряпкой.
Надену платье-кисею-
-шнурок-целуй-мне-горло;
а занавеской утаю
разгул кошачьей голи.
В качалке плакать? о пустом--
чаёк моё, и ложка.
Но ох, всю радость на потом,
довольно днесь немножко!
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Afternoon
When I am old, and comforted,
And done with this desire,
With Memory to share my bed
And Peace to share my fire,
I'll comb my hair in scalloped bands
Beneath my laundered cap,
And watch my cool and fragile hands
Lie light upon my lap.
And I will have a sprigged gown
With lace to kiss my throat;
I'll draw my curtain to the town,
And hum a purring note.
And I'll forget the way of tears,
And rock, and stir my tea.
But oh, I wish those blessed years
Were further than they be!
Dorothy Parker
Дороти Паркер, "Согласно испанской поговорке"
Ох, милосерднейший в миру,
ох, щедрый и дражайший,
и насекомых малых грудь
слезу твою обрящет:
сколь сострадания души,
сколь кротости в крови
в том, чтобы дружбу предложить
просившей лишь любви
Ох ты, счастливый мой билет!
Рука нежна, проворно
подай превкусный, тёплый хлеб
устам от жажды чёрным.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
After Spanish Proverb
Oh, mercifullest one of all,
Oh, generous as dear,
None lived so lowly, none so small,
Thou couldst withhold thy tear:
How swift, in pure compassion,
How meek in charity,
To offer friendship to the one
Who begged but love of thee!
Oh, gentle word, and sweetest said!
Oh, tender hand, and first
To hold the warm, delicious bread
To lips burned black of thirst.
Dorothy Parker
Дороти Паркер, "Баллада о неудачливых млекопитающих"
Любовь опаснее камней и палок;
синее моря она, и одна;
ночами цокот её столь жалок,
она двужильнее Вечного Жида.
Где та любовь, что была да сплыла,
где поцелуй не в шелку, не в долгу?!
Память слоновья у женщин, бескрыла,
сын мой, запомни: "забыть не могу".
И на мужчину бывает проруха:
может за промахи он платить,
должен ухаживать, плакать глухо:
есть чем раскаянье воплотить.
Сын, у тебя мало призрачных шансов:
ты бы примерил, а резал затем?
Должен-- стреляй, только слон опасен,
женщина помнит железо затей.
Цезарей всех времён ошибки
нам намотать на ус в урок:
женщины странные-- нежное зыбко,
рядом с усладою горек порок;
сын, осторожнее путайся с парой:
жучка опасна даже одна;
знает охотник из выживших, старый:
память у женщины как у слона.
МОРАЛЬ:
Принц, оставляю вам предписанье,
завет Адама верен и нов:
забудьте зверинец, замкнитесь в засаде--
память у женщин как у слонов.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Джойсон-Хикс, консервативный политик, которого современники в начале 20-го века называли "английским Муссолини",--прим.перев.
Ballade of Unfortunate Mammals
Love is sharper than stones or sticks;
Lone as the sea, and deeper blue;
Loud in the night as a clock that ticks;
Longer-lived than the Wandering Jew.
Show me a love was done and through,
Tell me a kiss escaped its debt!
Son, to your death you'll pay your due-
Women and elephants never forget.
Ever a man, alas, would mix,
Ever a man, heigh-ho, must woo;
So he's left in the world-old fix,
Thus is furthered the sale of rue.
Son, your chances are thin and few-
Won't you ponder, before you're set?
Shoot if you must, but hold in view
Women and elephants never forget.
Down from Caesar past Joynson-Hicks*
Echoes the warning, ever new:
Though they're trained to amusing tricks,
Gentler, they, than the pigeon's coo,
Careful, son, of the curs'ed two-
Either one is a dangerous pet;
Natural history proves it true-
Women and elephants never forget.
L'ENVOI
Prince, a precept I'd leave for you,
Coined in Eden, existing yet:
Skirt the parlor, and shun the zoo-
Women and elephants never forget.
Dorothy Parker
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249153
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.03.2011
1.
Его высокий лоб и чист, и ясен
с заметной, нежной складкой меж бровей.
Откинувшись от столика, бесстрастен,
он не ведёт допытливых речей.
Изящною и смуглою рукою,
задумавшись, он подбородок тронул.
Сколь тёмен, недоступно-зноен
на лбу его влекущий локон.
Глаза его-- вечор, нежны прохладно--
смягчают строгость профиля под тенью
ниспущенных устало век.
Лицо его, загрёзившего мужа,
с устами сомкнутыми во соблазне
лучится и чарует, стар-портрет.
2.
Небрежной походкою, чужд и высок,
ты медленно в комнатый сумрак являлся.
Синел ореол твой. Был с виду ты строг.
Две розы, краснея, чуть пахли, безгласы.
У рояля садился ты, тихо, устало;
пол-аккорда прискорбно, глубо`ко звучали.
На чело твоё падали локоны больно...
"Можеь быть, ты страдаешь, о Дориан?"
На твоих, на изящных и долгих перстах
лунный светом играли нежные камни.
И серебряный пламень струился в глазах...
"Что угодно тебе, чем могу, Дориан?
Ты устал от меня?... может и-- от себя?"--
я тебя вопрошал с бесполезной повинной.
По тебе, одиноки, напрасно скорбя,
сохли розы две красные в вазе старинной.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Дориян Грей
1.
Челото е мъжествено и чисто,
със малка, нежна бръчка между веждите.
Той не говори, не скърби, не пита.
От стола само леко понаведен е.
На тънката си, мургава ръка
подпрян стои, тъй както е замислен.
Косите, тъмни, мълчаливо канят,
макар и недостъпни да ги милвате.
Очите, здрачни и студено нежни,
омекотяват строгостта на профила
под сянката на спуснатите клепки.
Лицето, замечтано и мъжествено,
със устните примамливо затворени,
излъхва странен чар на стар портрет.
2.
Със небрежна походка, студен и висок,
ти дохождаше бавно във здрача на стаята.
Беше синьо при мен. Ти изглеждаше строг.
Двете рози във вазата тънко ухаеха.
Ти присядаше тих, уморен до пианото,
прозвучаваше скръбен, дълбок полутон.
Над челото ти падаха къдри неволно. -
Нима страдаше ти, Дориян, Дориян?
Върху твоята тънка, изящна ръка
отразяваха блясъци нежните камъни.
Във очите ти светеше сребърен пламък. -
Ти желаеше нещо, нали, Дориян?
Аз те питах, но ти не говореше вече,
отегчен и от мен, - но нали и от себе си?...
Безполезно красиви, самотни до тебе,
двете рози в старинната ваза увехваха.
Александър Вутимски
Александр Вутимски, "Скиталец и воро`ны"
По ветру
листва.
Осень пуста.
Вороны
не в меру
раскаркались
в вихре чернеющих стай.
Над крышами
и над садами
и над деревья,
сорваны
ветром они
всё летят,
и летят,
и летят.
И над деревьями--
оборванные
воро`ны.
...Улица пуста.
Вижу их.
Над ними--
небо:
выблекло,
оледенело.
И мёрзнут они,
бездомны,
напуганы,
се`ды...
Вороны--
беспокойные
охрипшие птицы--
размётаны
по проводам
и веткам.
Как и вы
я скитаюсь по стуже,
бесприютен, ненужен--
вон из города,
ладони из льда.
Как и вы,
я, хрипя,
грудь тревогой скрепя,
вьюги жду,--
эй, вороны
охрипшие,--
льда
и зловещего
тяжко
молчанья
суровой зимы.
... Ветер хлещет
жестоко,
до боли
очи мои.
До слёз мне в тоску эта осень.
Повымерзли улицы.
По ветру листва.
Сбиваясь во стаи,
вороны
в подбитую инеем осень
раскаркавшись
шумно летят,
и летят неспроста.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Скитникът и враните
Разпиляни
листа.
Есента.
Врани -
понесени
с крясъци
черни ята.
Над къщя,
над градини
и улици,
над дървета,
обрулени -
с вятъра
те летят
и летят,
и летят.
Над дървета
обрулени -
врани.
- Аз ги гледам
от пустата улица.
Над тях
небето
е бледо
и ледено.
И те мръзнат -
бездомни,
настръхнали,
сиви...
Врани,
неспокойни
прегракнали птици,
разпиляни
по жици
и клони.
Като вас
в тоя час
без подслон
аз се лутам в студа
из града
с вледенени ръце.
Като вас
с леден глас
и с тревожно сърце
- прегракнали -
врани -
чакам
леда
и зловещото,
тежко
мълчание
на суровата зима.
...Вятърът брули
жестоко,
до болка
очите ми.
До сълзи ми тежи есента.
Измръзнали улици.
Разпиляни
листа.
На черни ята
врани
в осланената есен
със крясъци
все летят
и летят, и летят.
Александър Вутимски
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=249053
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 23.03.2011
1.
В этот день вестует ветер
с Богом лету скорый край
в токе солнечном лосося,
в доме этом битом морем,
что у скального излома
кроет щебет, тешат фрукты,
пена, флейта, киль, да перья--
у копыта леса в танце
рядом с пеною на дюнах
звёздно-рыбных, чья торговка
чайкам, устрицам, улиткам,
тростникам родня; а дальше--
вороньё черно; мужчины,
что сцепились с облаками;
кто колени преклоняет
перед неводом заката;
гуси где-то в небесах;
мальчики в лапту играют;
цапли; ра`кушки-- на у`шко
о семи морях шумят нам;
влед за ночью в девять суток
воды вечные, отхлынув,
китежи открыли-- скоро
ветер веры башни стронет
словно маковки камышьи
на сухих, высоких стеблях.
В бедном мире я пою вам,
чужаки (хоть песня-- это
горячо и быть на гребне,
пламя птичье в переменном
мира этого лесу;
лебединая? косая)
вне "листвы", что море треплет--
ей лететь черёд, и падать,
словно той, что на деревьях,
так же скоро ей крошиться,
ей погибели не знать
ночью, жаркой полудённо.
2.
А лосось-- обратно к морю:
солнца высосаны блики;
а в моей вечерней бухте
лебеди столь неречисты--
сумрак с белою горячкой,
для тебя стараюсь, чтобы
знал ты, сколь я торовато
славлю значит эти звёзды,
крячущего громко птаха,
морем что рождён, мужчиной
до`быт, кровь благословенна.
Чу! Я место возвещаю;
рыба? скачет холм! Гляди!
Мне ковчег ревущий строить
ради лучших, мной любимых--
раз начнётся наводненье--
вне истока родника.
Из боя`зни, в читке дикой,
живоплавленной и горной,
чтоб потоком ты стремился
над томящимися сонно
белыми как овцы
фермами пустыми,
да в Уэльс, в мои обятья.
Эй, устройся в за`мке здешнем
королём поющих сов--
лунный свет тебе моргает,
и бежит он и ныряет
во глубокою лощину,
где в уступах-- мех олений!
Эй, на жёрдях вертикальных,
мой нахохлившийся голубь,
раскричался, потемнел
стал как грач Уэльский важен:
он лесам хвалу возносит,
тем, что лунные аккорды
от гнезда его уводят--
и, унылых, опускают
долу к выводку бекаса!
3.
Эй ты, выводок болтливый,
рты разинули от горя
в клювах ваших на болтанке!
Эй, сюда на холм-седло;
старый лис тебе посветит,
заяц-плут-прыгучий, слышишь,
как кую я и рублю
(В кузне-- грохот и волынка:
колочу по наковальням,
сыплю "дедушкин табак"*)?!
Только звери словно воры,
где-то прячутся средь Богом
исковерканнных угодий
(Славно зверствие Его!).
Звери, сон чей добр и крепок,
тихо спите в горных чащах!
Фермы полые при копнах
раскудахтались в потопе--
петухи воюют с ночью!
Эй вы, царствие соседей,
плавники, меха да перья,
все сюда ко мне на стройку,
Ноя где Луна поит,
во мою спешите бухту
камнепадом или лаской;
только звон отар овечьих
да церковные вечерни
бедный мир в закат вестуют--
и уж тьма над божьим полем!
_____________________________________________
* "дедушкин табак"-- споры старого гриба-дождевика; для удобства чтения текст разбит мною на главки,-- прим.перев.
4.
Мы затем одни отчалим
на виду Уэльских звёзд--
плачьте, твари всех кочегов!
Вдоль по землям под водою
те, любимыми набиты,
острова из досок дальше
поплывут от хо`лма к хо`лму.
Эй, мой голубь путеводный,
флейта, ты же--нос ковчега!
Ой ты, лис морской хожалый,
Дая мышь, синица Тома!
Мой ковчег поёт под солнцем--
с Богом лету скорый край--
а поток цветёт, гляди ты.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Author's Prologue
1.
This day winding down now
At God speeded summer's end
In the torrent salmon sun,
In my seashaken house
On a breakneck of rocks
Tangled with chirrup and fruit,
Froth, flute, fin, and quill
At a wood's dancing hoof,
By scummed, starfish sands
With their fishwife cross
Gulls, pipers, cockles, and snails,
Out there, crow black, men
Tackled with clouds, who kneel
To the sunset nets,
Geese nearly in heaven, boys
Stabbing, and herons, and shells
That speak seven seas,
Eternal waters away
From the cities of nine
Days' night whose towers will catch
In the religious wind
Like stalks of tall, dry straw,
At poor peace I sing
To you strangers (though song
Is a burning and crested act,
The fire of birds in
The world's turning wood,
For my swan, splay sounds),
Out of these seathumbed leaves
That will fly and fall
Like leaves of trees and as soon
Crumble and undie
Into the dogdayed night.
Of fear, rage read, manalive,
Molten and mountainous to stream
Over the wound asleep
Sheep white hollow farms
To Wales in my arms.
Hoo, there, in castle keep,
You king singsong owls, who moonbeam
The flickering runs and dive
The dingle furred deer dead!
Huloo, on plumbed bryns,
O my ruffled ring dove
in the hooting, nearly dark
With Welsh and reverent rook,
Coo rooning the woods' praise,
who moons her blue notes from her nest
Down to the curlew herd!
2.
Seaward the salmon, sucked sun slips,
And the dumb swans drub blue
My dabbed bay's dusk, as I hack
This rumpus of shapes
For you to know
How I, a spining man,
Glory also this star, bird
Roared, sea born, man torn, blood blest.
Hark: I trumpet the place,
From fish to jumping hill! Look:
I build my bellowing ark
To the best of my love
As the flood begins,
Out of the fountainhead
Of fear, rage read, manalive,
Molten and mountainous to stream
Over the wound asleep
Sheep white hollow farms
To Wales in my arms.
Hoo, there, in castle keep,
You king singsong owls, who moonbeam
The flickering runs and dive
The dingle furred deer dead!
Huloo, on plumbed bryns,
O my ruffled ring dove
in the hooting, nearly dark
With Welsh and reverent rook,
Coo rooning the woods' praise,
who moons her blue notes from her nest
Down to the curlew herd!
3.
Ho, hullaballoing clan
Agape, with woe
In your beaks, on the gabbing capes!
Heigh, on horseback hill, jack
Whisking hare! who
Hears, there, this fox light, my flood ship's
Clangour as I hew and smite
(A clash of anvils for my
Hubbub and fiddle, this tune
On atounged puffball)
But animals thick as theives
On God's rough tumbling grounds
(Hail to His beasthood!).
Beasts who sleep good and thin,
Hist, in hogback woods! The haystacked
Hollow farms in a throng
Of waters cluck and cling,
And barnroofs cockcrow war!
O kingdom of neighbors finned
Felled and quilled, flash to my patch
Work ark and the moonshine
Drinking Noah of the bay,
With pelt, and scale, and fleece:
Only the drowned deep bells
Of sheep and churches noise
Poor peace as the sun sets
And dark shoals every holy field.
4.
We will ride out alone then,
Under the stars of Wales,
Cry, Multiudes of arks! Across
The water lidded lands,
Manned with their loves they'll move
Like wooden islands, hill to hill.
Huloo, my prowed dove with a flute!
Ahoy, old, sea-legged fox,
Tom tit and Dai mouse!
My ark sings in the sun
At God speeded summer's end
And the flood flowers now.
Dylan Thomas
Дилан Томас, "Сила, что зелёным..."
Сила, что зелёным стволом водит цветок,
водит мой зелен-век; та, что взрывает корни--
-- мой разрушитель.
И нем я чтоб молвить горбатой розе,
что той же стужей согнута мне юность.
Сила, что воду ведёт через скалы,
кровь мою красную водит; та, что сушит потоки близ устьев--
в воск обращает мою.
И нем я чтоб веной упиться ртом этим,
что на перекатах потоки сосёт.
Рука, что вращает воду в пруду,
движет плывун; та, что вяжет дующий ветер,
тащит мой саван, он парус.
И нем я чтоб молвить повешенному,
сколь глины моей ушло на верёвку.
Любовь роняет и подбирает, но павшая кровь
утешит ей язвы.
И нем я, чтоб молвить погодному ветру
сколь века протикало небо вкруг звёзд.
И нем я, чтоб молвить могиле любимой,
как по моей простыне ползёт тот же горбатый червь.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* в словаре В. Даля "пиявить" значит "бросать шпильки, ехидничать...", --прим.перев.
The force that through the green fuse drives the flower
Drives my green age; that blasts the roots of trees
Is my destroyer.
And I am dumb to tell the crooked rose
My youth is bent by the same wintry fever.
The force that drives the water through the rocks
Drives my red blood; that dries the mouthing streams
Turns mine to wax.
And I am dumb to mouth unto my veins
How at the mountain spring the same mouth sucks.
The hand that whirls the water in the pool
Stirs the quicksand; that ropes the blowing wind
Hauls my shroud sail.
And I am dumb to tell the hanging man
How of my clay is made the hangman's lime.
The lips of time leech to the fountain head;
Love drips and gathers, but the fallen blood
Shall calm her sores.
And I am dumb to tell a weather's wind
How time has ticked a heaven round the stars.
And I am dumb to tell the lover's tomb
How at my sheet goes the same crooked worm.
Dylan Thomas
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248925
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.03.2011
Эй, вина мне! Тяжко, знаю!
За одним столом с глупцами
славен с вами пьян когда я--
не позор гнетёт мне память!
Да забуду край родимый,
кровлю милой отчей хаты,
и души неодолимой
на чужбине боль утраты!
Да забуду род свой бедный,
гроб отцовский, слёзы мамы,
тех, кого лишают хлеба
благородными делами:
от голодного достатка
грабит подлый чорбаджия*,
мзду гребёт торговец хваткий,
поп берёт под литургию!
Грабьте! Кто вам помешает?
Грабьте вволю, дело ваше!
Наш народ едва ль восстанет,
чьи сынки-- у полной чаши!
Пьём, певая буйны песни,
скалим зубы на тирана;
в кабаках кричащим тесно,
слышно только: "На Балканы!"
Мы кричим, но отрезвеем--
и забудем клятвы наши,
и смеёмся, и немеем:
свят-народ в беде нам страшен!
А тиран лютует вольно
и бесчестит край родимый:
колет, грабит, раны со`лит,
и гнетёт народ гонимый!
О, налейте! Выпью снова!
во хмелю душе лосниться;
стану слабым, безголовым--
мягче будь, моя десница!
Пью назло врагу, а также--
--вам, гуляки-патриоты;
на душе моей лишь сажа,
вы же... просто идиоты!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* Чорбаджии или чорбаджи см. в Википедии: "...представители сельской верхушки в XVI—XVIII столетиях — старосты, старшины, зажиточные крестьяне (иначе мухтар либо аксакал). Чорбаджи обычно привлекались турецкими властями для работы в административных и судебных органах, избирались для сбора налогов с населения. В XIX столетии термин «чорбаджи» в основном применяется в отношении торговцев и вообще богатых христиан...";
** майхана (в персидской огласовке-- майхОна)-- кабак, корчма. "Май" в персидском --и "вино", и "благодать" (низкая, земная, не "барака"?),-- прим.перев.
В механата
Тежко, тежко! Вино дайте!
Пиян дано аз забравя
туй, що, глупци, вий не знайте
позор ли е или слава!
Да забравя край свой роден,
бащина си мила стряха
и тез, що в мен дух свободен,
дух за борба завещаха!
Да забравя род свой беден,
гробът бащин, плачът майчин,
тез, що залъкът наеден
грабят с благороден начин —
грабят от народът гладен,
граби подъл чорбаджия,
за злато търговец жаден
и поп с божа литургия!
Грабьте! Кто вам помешает?
Грабьте вволю, дело ваше!
Он ведь скоро не восстанет,
чьи сынки-- у полной чаши!
Грабете го, неразбрани!
Грабете го! Кой ви бърка?
Скоро той не ще да стане:
ний сме синца с чаши в ръка!
Пием, пеем буйни песни
и зъбим се на тирана;
механите са нам тесни —
крещим: "Хайде на Балкана!"
Крещим, но щом изтрезнеем,
забравяме думи, клетви,
и немеем, и се смеем
пред народни свети жертви!
А тиранинът върлува
и безчести край наш роден:
коли, беси, бие, псува
и глоби народ поробен!
О, налейте! Ще да пия!
На душа ми да олекне,
чувства трезви да убия,
ръка мъжка да омекне!
Пью назло врагу, а также--
--вам, гуляки-патриоты;
на душе моей лишь сажа,
вы же... просто идиоты!
Ще да пия напук врагу,
напук и вам, патриоти,
аз веч нямам мило, драго,
а вий... вий сте идиоти!
Христо Ботев (1848-- 1876)
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248811
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 22.03.2011
1.
Мальцом я был, но всё же помню:
в покое нашем бедном, скромном
висел портрет, и свят, и жёлт,
а с ним соседилась икона.
Над ним --монаршая корона,
под ним-- двуглавый буй-орёл.
И часто мама подымала
меня, чтоб увидал я, малый,
вблизи тот лик, что свят как старь,
и говорила нежно: "Чадь мой,
целуй его, ты видишь-- дядя,
заступник наш, болгарский царь!"
Так стал к портрету привыкать я,
ведь русский царь-- борец за нас,
от турок-мразей верный спас,
грядущий, близкий избавитель.
Когда тиран чужой травил нас,
"Московцы!"-- гневно нам орал,
я понимал, что тятя прав,
и верил в что ,что наш защитник
дорогу скорую отыщет--
уймёт наш плач, придёт пора.
И с младых лет с великой верой
я нею жил, надежду грея.
И жду лета ко мсти готов,
и весь народ мой ждёт, когда же
в ярмах и мраке мы однажды
услышим русский сильный зов.
2.
И ждём... в неволе как в утробе
воскреснуть раб всегда готов--
так Лазарь ждал в заветном гробе
спасенья голос своего.
Повсюду там, где вздох яснится,
где горько слезы льют вдовицы,
где ковы тяжкие звенят
и кровь течёт, что не унять,
и мученики во темницах,
и обесчещены деви`цы,
и плачут сироты нагие,
и ярма трут до крови выи,
и сёла, церкви биты грубо,
и на полянах кости трупов,
у Тунджи, Тимока и Вита,
где раб оковами увитый
на север горестно глядит,
везде надеждою горит,
сердца тоскливые лелея,
по всей Богларии не тлея,
пророк всегласный наш, вития,
и стон, и клич един: "Россия!"
3.
Россия! Имя нас пленит,
оно нам близкое, святое.
Оно во мраке светоч воев,
надежда, в бедах нас хранит!
Оно нас помнит, пусть забытых
всем миром, вечная любовь,
оно горит в сердцах укрытых
их бдит, питает вновь и вновь.
Россия! Ты необорима,
широк могучий твой покрой,
с небесной синью ты сравнима,
и только с русскою душой!
Там слышат наш молений гомон
и в нынешний печальный час--
и восемьдесят миллионов
сердец волнуется за нас.
4.
О, скоро с нами брат сольётся,
могучую подаст нам длань--
и кровь поганых да прольётся,
взгремит ещё старик Балкан!
Ведь царь в святой Москве указ свой--
Россия слышала его--
изрёк пред мiромъ громогласно:
"Решил я братьев от врагов
и рабства лютого избавить,
мой долг внушил на то мне право,
России повелела честь.
Вначале миром попытаюсь
свою святую цель обресть,
не выйдет дело-- не раскаюсь:
спущу российского орла,
чтоб рать моя врага смела.
Тогда на вас, сынки, надеюсь,
во имя братства и креста
за нашу славную идею
на пощадите живота!"
И от нехоженной Камчатки
до моря финского одна
блеснёт молонья по взрывчатке:
"Ур-ра!", слышна нам и видна.
5.
О, Русь, сильна ты, голос мощный
повелевает миром твой,
приди, царица полунощи,
зовём тебя, приди, укрой!
Болгария к тебе взывает.
Настал тот час, сверши завет--
и миссию свою, дерзая,
исполни, обновляя свет!
Ведь в мире нет держав столь славных,
тебе, известной, нету равных:
полмира пред тобою ниц--
народы, царства, океаны,
не знаешь меры и границ,
за то с тобою Бог во брани,
с тобой врага гнетёт и ранит,
за то ты смела сокрушить
Мамая-хана, Бонапарта;
ты создана чужих страшить--
угроза им уже ландкарта.
И мы зовём тебя Святой,
и любим как отца родного
и как Мессию ждём в подмогу:
ведь ты-- Россия, Бог с тобой!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* Тунджа-- река на юге Болгарии, близ границы с Турцией, Тимок-- река на западе страны, близ границы с Сербией, Вит-- правый приток Дуная на севере страны, --прим. перев.
Русия!
I.
Бях — малък аз, но още помня:
във стаята ни бедна, скромна
висеше образ завехтел
до божата света икона.
Над него имаше корона,
под него пък — двуглав орел.
И често майка ми тогази
ме вдигаше да видя ази
отблизо тоз лик свят и стар
и нежно думаше ми: „Чадо,
целуни тоя хубав дядо,
целуни българския цар!“
И оттогаз го аз обикнах.
Кога на възраст попристигнах,
от моя тейко аз узнах,
че руский цар родей се с нази,
че турците той гони, мрази,
че той ще ни спаси от тях.
Кога ни псуваше тиранът,
„Московци!“ — викаше ни с гняв.
Разбрах, че тейко беше прав.
И вярвах, че да ни отбранят,
ще хвъркнат бърже къмто нас,
все колчем плачехме със глас.
II.
И тъй отрано с таз идея,
с таз вяра хванах да живея.
И чакам аз, за мъст готов,
и целият народ ми чака,
кога в теглото и във мрака
да чуем руский силен зов.
И чакаме… тъй както роба
на мъка си последний час,
тъй както Лазар чака в гроба
да чуй гласа на своя спас!
Навред, де чуват се въздишки,
де сълзи ронят се вдовишки,
де тежки железа дрънчат
и дето кървите течат,
и дето има мъченици,
и обезчестени девици,
и бедни, голи сироти,
и окървавени бащи,
и черкви, села развалени,
и пълни с кокали полени —
при Тунджа, Тимок и при Вит;
вред, дето робът жаловит
към север горестно поглежда,
вред, дето грей една надежда,
вред, дето пълно е с тъга,
навред, по всичка България,
една се дума чуй сега,
един стон, един глас: Русия!
III.
Русия! Колко ни плени
туй име свято, родно, мило!
То в мрака бива нам светило,
надежда — в нашите злини!
То спомня ни, че ний кога сме
забравени от целий свет,
любов, що никога не гасне,
за нази бди с най-сладък свет.
Русия! Таз земя велика
по шир, по брой, по сила! Тя
с небето има си прилика
и само с руската душа!
Там, там молбите ни се чуват
и в днешния печален час
сърца все братски се вълнуват
осемдесет милйона с нас!
IV.
О, скоро нам ще се протегне
могъща, силна, братска длан
и кръв поганска пак ще текне,
и пак ще гръмне стар Балкан!
Че царят волята си ясно
яви в свещената Москва
и през уста му едногласно
Русия цяла хортува:
„Решил съм, каже, да избавя
от робство братята ни днес.
Това дългът ми повелява,
това го иска руска чест.
Ще гледам с мирен начин ази
да стигна таз свещена цел,
но не сполуча ли — тогази
ще вдигна руският орел.
В такъва случай се надея,
че всяк от вас ще бъде пръв
за таз великата идея
да жертвува имот и кръв!“
И от далечната Камчатка,
дори до финските моря
една светкавица засвятка,
един разчу се вик: „Урра!“
V.
О, здравствуй ти, Русийо мощна,
света трепна от твоя глас,
скокни, царице полунощна,
зовем те ний, ела при нас!
България сега те вика.
Часът настана: твой завет
и твойта мисия велика
да ги изпълниш в тоя свет!
Затуй си ти прочута, славна
и друга нямаш с тебе равна;
затуй обхващаш полусвет —
царства, народи, океани —
и нямаш изглед, край и чет;
затуй те бог до днес отбрани
от толкова беди, душмани;
затуй можа да съкрушиш
Мамая-хан и Бонапарта,
затуй врага си ти страшиш,
кога те гледа и на карта,
затуй зовеш се ти Света,
затуй те любим кат баща
и чакаме като Месия:
Затуй си ти Русия!
Иван Вазов
22 ноември (ноября) 1876
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248663
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.03.2011
Теодор Рётке, "Герань"
Когда я было вынул её из мусорного горшка,
она выглядета столь убогой и грязной,
столь глуповато-доверчивой, как хворый пудель
или подсохшая астра на исходе сентября--
-- я пересадил её,
в новую "квартиру":
подкормка, вода-- и всё,
в чём она казалось нуждалась,
во время; столь долго
она жила на джине, "бобиках"*, сигарных окурках, мёртвом пиве;
её сморщенные лепестки опали
на выблекший ковёр; жирная
"моча" бифштексов прилипла к её пушистой листве.
(Обезвоженная, она скрипела как тюльпан.)
Что она вынесла!..
Окрики до полуночи глуховатых тёток,
или двоих из наших, наедине, нечистые выдохи наши,
мой перегар;
из горшка она клонилась к окну.
Под конец, она будто внимала мне...
И это настораживало..............
Поэтому когда эта сопящая дура-горничная
сбросила её с горшком в мусорное ведро,
я смолчал.
Но я рассчитал самонадеянную ведьму через неделю--
так и остался одиноким.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
*bobbie pin-- простейшая заколка для волос, согнутая рифлёная проволочка, --прим. перев.
The Geranium
When I put her out, once, by the garbage pail,
She looked so limp and bedraggled,
So foolish and trusting, like a sick poodle,
Or a wizened aster in late September,
I brought her back in again
For a new routine--
Vitamins, water, and whatever
Sustenance seemed sensible
At the time: she'd lived
So long on gin, bobbie pins, half-smoked cigars, dead beer,
Her shriveled petals falling
On the faded carpet, the stale
Steak grease stuck to her fuzzy leaves.
(Dried-out, she creaked like a tulip.)
The things she endured!--
The dumb dames shrieking half the night
Or the two of us, alone, both seedy,
Me breathing booze at her,
She leaning out of her pot toward the window.
Near the end, she seemed almost to hear me--
And that was scary--
So when that snuffling cretin of a maid
Threw her, pot and all, into the trash-can,
I said nothing.
But I sacked the presumptuous hag the next week,
I was that lonely.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Путешествие во Внутреннее"
В долгом странствии из себя
много обходных путей и промоин,
где опасно скользок глинистый сланец,
а задние колёса едва не виснут над обрывом
на внезапных вынужденных поворотах.
Надо смотреть в оба, опасаться оползней и камнепадов.
Рушащий трассу сель*, битые ветрами корневища, каньоны.
Речки, вздымающиеся в разгар лета от обложного ливня, ревущего в узкой лощине.
Тростник, уложенный боем ветра и дождя.
Серость после долгой зимы, опалённость до корней поздним летом.
... или тропа у`же и у`же,
всё круче вверх, навстречу-- грани валящихся камней;
нагорье с ольховником или берёзами;
по хлипкому болоту с плывучими песками;
наконец, поперёк дороги-- павшая ель;
затмение чащ,
ущелья уродливые.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "сель" из татарского (может быть, иранизм?) ,в тексте оригинала "arroyo"-- испанское слово, то же значит "вади", арабское слово, сухое русло реки, наполняющееся ненадолго после ливней; собственно, сель-- поток, а не русло,--прим.перев.
Journey into the Interior
In the long journey out of the self,
There are many detours, washed-out interrupted raw places
Where the shale slides dangerously
And the back wheels hang almost over the edge
At the sudden veering, the moment of turning.
Better to hug close, wary of rubble and falling stones.
The arroyo cracking the road, the wind-bitten buttes, the canyons,
Creeks swollen in midsummer from the flash-flood roaring into the narrow valley.
Reeds beaten flat by wind and rain,
Grey from the long winter, burnt at the base in late summer.
-- Or the path narrowing,
Winding upward toward the stream with its sharp stones,
The upland of alder and birchtrees,
Through the swamp alive with quicksand,
The way blocked at last by a fallen fir-tree,
The thickets darkening,
The ravines ugly.
Theodore Roethke
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248610
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 21.03.2011
Александр Вутимски, "Поезд"
Вдоль бескранего, тёмного поля
чёрный поезд задорно поёт.
Вечер мрачно молчит о своём.
Сон в купе согревает не больно.
В стёкла-- ветер осенний в разгуле
издалёка, и хлещет, летит
и летит-- будто сборище птиц
дни холодные в поле взметнули--
поезд, мчащийся к цели!.. С ним-- сердце
во моей во тревожной груди!
Вот... полёт... побледневшей звезды.
Это... лёд... в небе схлопнулась дверца.
О, катись, и катись без оглядки
во широкую, тёмную полость!
О, катись, дна не ведая, поезд,
уноси меня трепетно, ветренно
к звёздам, вдаль, и вперёд, и вперёд
в недра мраку бескрайнему в поле
в недра ветра, о чёрный мой ветер.
Уноси меня, поезд, вперёд и вперёд!
Я движения алчу, мой поезд!
Мне весенних полётов бы вволю.
Мои мыслям не стыть на приколе...
О, лети, ты крылат, нам не поздно!
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Влак
В безпределните, тъмни полета
пее весело черният влак.
- И безшумният вечерен мрак.
И студеният сън на купето.
Във стъклата есенният вятър,
долетял отдалече,плющи.
И лети, и лети,и лети
като птица-дълбоко в полята -
устременият влак... И сърцето ми!
И трeвожните мои гърди!
Ето - бледи - прелитат звездите.
Ето - ледно - минава небето.
О, пътувай, пътувай, пътувай
във бездънната, тъмната шир!
О, пътувай, пътувай безспир,
влак, носи ме, стихийно, вълнуващо
към звездите, далече напред -
срещу мрака безкраен в полята,
срешу вятъра, черният вятър.
О, пътувай, носи ме напред!
Аз жадувам движение, влак!
Аз съм жаден за пролетни полети.
Мойте мисли са смели и волни...
О, пътувай, лети със крила!
Александър Вутимски
Александр Вутимски, "Призраки"
Вот чудеса, иль я сегодня пьян?
На улицах пустых сгустились тени--
и дремлют фонари. А ниже, там
шагает страж* подлунного смятенья.
То ль щерятся во тьме большие псы
и слушают... Фонарики? Над ними
куранты бьют, над мордами немымы,
над серыми --смолкают их басы.
Люблю вас, призраки безмолвья ночи.
Вот надо мной завис один, он пьян,
великоглазый, тёмный, впился
в мою утробу, паучище точно...
Он тихо улыбается, молчит,
его уста не знали поцелуев--
и пахнут садом. Он зубами впился
во плоть мою-- держите, палачи.
Сочувствием меня целят деревья...
Луну лижу я длинным языком...
Он потом увлажнил мои ладони--
мой крик застрял, в его гортани ком.
Сгораю я что книга: ниже-- пламя.
Стожары** ,перепуганные сном...
Я жадно поглощаю потный гравий.
По мне зевают тёмные куранты.
Неужто в полночь умер я, забредив
под первым встречным старым фонарём ...
Не целовал я никого, наверно
Но бдят они, и дышат... дышат вредно...
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* т.е. постовой полицейский;
** русское народное название созвездия Плеяд, которое в европейских мифологиях символизируют стойкость и преданность, --прим.перев.
Если читаете по-болгарски, вот вам ссылка на интересную критическую статью (гомо-) сексуальности в стихах автора http://liternet.bg/publish8/ggoncharova/vutimski.htm
Призраци
Не е ли чудно, че пак съм пиян?
Във улиците пусти и затънтени
фенерите задрямват. Долу там
стражарят крачи сам срещу луната.
Като големи кучета озъбени,
във тъмнината дебнат те и слушат.
Часовниците дълго се клатушкат
над техните лица посърнали.
Обичам ви, безмълвни, нощни призраци.
Един от вас стои над мен пиян
с очи големи, тъмни, впит
в утробата ми като дълъг паяк...
Той се усмихва тихо и мълчи,
и неговите устни нецелунати
ухаят на градини. А зъбите му
проболи са плътта ми като тръни...
Подкрепят ме съчувствено дърветата...
Луната аз облизвам със език...
Потта му е измокрила ръцете ми
и скърца под дъха му моя вик.
Изгарям като книга върху пламък.
Стражарите са сепнати от сън.
Поглъщам ненаситно потни камъни.
Часовниците зеят тъмни.
В полунощ нима съм умрял,
Бленувайки под някой стар фенер.
Не съм целунал никога навярно...
Но те, те бдят, те дишат... те ухаят...
Александър Вутимски
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248452
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.03.2011
Теодор Рётке, "Полевая мышь"
1.
В коробке из под обуви, сунутой в чулок,
спит мышонок ,найденный мной на лугу,
где он трепетал и бился под тростью,
пока я не вытянул его и не принёс домой,
убаюканного в ладони;
его абсурдные усы карикатурно топорщатся,
его ящеричьй лапки
похожи на листочки--
белёсые врастопырку, когда он карабкается по стенкам,
извиваясь как миниатюрный щенок.
Вот он откушал три сорта сыру и попил
из крышки бутылки
до отвала --и лежит в углу:
хвост завернул под брюшко
размером с головку, которой несоразмерны
его уши нетопыря,
дёргающиеся, клонящиеся от слабейшего звука.
Неужто он теперь перестанет дрожать,
когда я приближусь к нему?
Похоже, он успокоился.
2.
Но сегодня утром домик-коробка в закутке пуст.
Куда она ушла, моя полёвка,
мальчик-с-пальчик, обнюхавший мою ладонь?..
... бежать от тени ястреба,
на глаза стерегущей с вяза великой совы,
жить милостью сорокопута, змеи, дикой кошки.
Я думаю о свалившемся в густую траву птенце,
о запыхавшейся на шоссейном щебне черепахе,
об ощеломлённом прибывающей водой в бадье паралитике--
обо всём невинном, злополучном, беспомощном.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Meadow Mouse
1.
In a shoe box stuffed in an old nylon stocking
Sleeps the baby mouse I found in the meadow,
Where he trembled and shook beneath a stick
Till I caught him up by the tail and brought him in,
Cradled in my hand,
A little quaker, the whole body of him trembling,
His absurd whiskers sticking out like a cartoon-mouse,
His feet like small leaves,
Little lizard-feet,
Whitish and spread wide when he tried to struggle away,
Wriggling like a minuscule puppy.
Now he's eaten his three kinds of cheese and drunk from his
bottle-cap watering-trough--
So much he just lies in one corner,
His tail curled under him, his belly big
As his head; his bat-like ears
Twitching, tilting toward the least sound.
Do I imagine he no longer trembles
When I come close to him?
He seems no longer to tremble.
2.
But this morning the shoe-box house on the back porch is empty.
Where has he gone, my meadow mouse,
My thumb of a child that nuzzled in my palm? --
To run under the hawk's wing,
Under the eye of the great owl watching from the elm-tree,
To live by courtesy of the shrike, the snake, the tom-cat.
I think of the nestling fallen into the deep grass,
The turtle gasping in the dusty rubble of the highway,
The paralytic stunned in the tub, and the water rising,--
All things innocent, hapless, forsaken.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Малость"
Я изучаю лиственную жизнь: малышки-сони,
од(е)ревеневщие жуки в застывших позах,
в пещерках толкуны, тритоны, рыбы в спячке,
привязанные к долгим вялым корневищам вши,
в болотах трясуны,
и червячки,
что в ранах вьются
что у`гри во пруду,
что ртами бледыми целуют кромки тёплых струпов,
чистя и лаская,
ползая, целя.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Minimal
I study the lives on a leaf: the little
Sleepers, numb nudgers in cold dimensions,
Beetles in caves, newts, stone-deaf fishes,
Lice tethered to long limp subterranean weeds,
Squirmers in bogs,
And bacterial creepers
Wriggling through wounds
Like elvers in ponds,
Their wan mouths kissing the warm sutures,
Cleaning and caressing,
Creeping and healing.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Ленивец"
В медлительности нет ровни Ему,
которому я как-то на ушко Шепнул--
и он с ответом целый год Тянул.
И вот затем, он не сказав ни Слова---
на ветке (он не птица) Внизголовый--
готов подумать, что ответ Готовый,
но я ему не внял, столь Расторопен.
Назвать его в сердцах хоть Недотёпой--
лишь ветку вновь охватит и Вздохнёт Он
Затем он вновь к себе ложится Спатки,
опять его помахивают Пятки--
вы, оба знатоки, сыграли в прятки.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Sloth
In moving-slow he has no Peer.
You ask him something in his Ear,
He thinks about it for a Year;
And, then, before he says a Word
There, upside down (unlike a Bird),
He will assume that you have Heard-
A most Ex-as-per-at-ing Lug.
But should you call his manner Smug,
He'll sigh and give his Branch a Hug;
Then off again to Sleep he goes,
Still swaying gently by his Toes,
And you just know he knows he knows.
Theodore Roethke
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248389
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 20.03.2011
Теодор Рётке, "Эпидермический кошмар"
Претит невеже из невежд
вид плоть скрывающих одежд:
растёт и шьётся на застёжках
скелета плотная одёжка,
материал,-- не мех, не волос,
покров отчаянья и злости,--
терзаемый годами кряду
ладонью ласковой и взглядом.
Ну что ж, манерами обижен,
свою я кожу ненавижу,
и крови дикой неприличье
в тряпье своей анатомички--
И я бы спал, презрев примерно
фальшивые протесты нервов,
нескромным призраком в кармине
крови и плоти да на крине*.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* т.е. на лилейно-белой простыне, --прим.перев.
Epidermal Macabre
Indelicate is he who loathes
The aspect of his fleshy clothes, --
The flying fabric stitched on bone,
The vesture of the skeleton,
The garment neither fur nor hair,
The cloak of evil and despair,
The veil long violated by
Caresses of the hand and eye.
Yet such is my unseemliness:
I hate my epidermal dress,
The savage blood's obscenity,
The rags of my anatomy,
And willingly would I dispense
With false accouterments of sense,
To sleep immodestly, a most
Incarnadine and carnal ghost.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Печалька"
Я познал неизбывную печаль карандашей
аккуратно в коробках, "долор" просто и пресс-промокашек,
всю трудную сирость сигарниц и липучек,
отверженность в безупречных ожидальнях,
одинокую приёмную, туалет, диспетчерскую,
неизменное рвение таза и кувшина,
ритуал сетевого графика, скрепка, запятая,
бесконечнго дубляжа жизней и предметов.
И повидал я пыль с конторских стен,
тоньше крупчатки, живую, опаснее кремнезёма,
просеянную, почти невидимую, сквозь долгие пополудни
оседающую прелестной плёнкой на ногти, изящные брови,
стеклящую блёклые волосы и отдублированные стандартные лица.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* слово the dolor в английском языке носит иронически-возвышенный оттенок,--прим.перев.
Dolor
I have known the inexorable sadness of pencils,
Neat in their boxes, dolor of pad and paper weight,
All the misery of manilla folders and mucilage,
Desolation in immaculate public places,
Lonely reception room, lavatory, switchboard,
The unalterable pathos of basin and pitcher,
Ritual of multigraph, paper-clip, comma,
Endless duplicaton of lives and objects.
And I have seen dust from the walls of institutions,
Finer than flour, alive, more dangerous than silica,
Sift, almost invisible, through long afternoons of tedium,
Dropping a fine film on nails and delicate eyebrows,
Glazing the pale hair, the duplicate grey standard faces.
Theodore Roethke
Теодор Рётке, "Пробуждение" (1948 г., есть и позднее стихотворение Рётке с тем же названием,--прим.Т.К.)
Я брёл наугад
открытым полем;
солнце взошло;
тепло, хорошо.
Сюда! Крапивник*!
Зоб мелькнул--
цветы, цветы
распелись дружно.
Булыги пели,
и малыши;
цветы скакали,
не то козлята.
Махал поповник*
бахромой;
я не один был
во саду.
Из гущи лесной
писклявый птенец;
роса опадает--
утром запахло.
И я к перекату
речному пришёл:
мой слух распознал
ликованье зари.
Все капли потоков,
вот, в венах моих
поют во крови
тот летний денёк.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* крапивник серый и голосистый, похож на автора, наверное, его любимая птичка (как "робин", малиновка у Э.Дикинсон?); поповник-- американская маргаритка, --прим.перев.
The Waking (1948)
I strolled across
An open field;
The sun was out;
Heat was happy.
This way!This way!
The wren's throat shimmered,
Either to other,
The blossoms sang.
The stones sang,
The little ones did,
And flowers jumped
Like small goats.
A ragged fringe
Of daisies waved;
I wasn't alone
In a grove of apples.
Far in the wood
A nestling sighed;
The dew loosened
Its morning smells.
I came where the river
Ran over stones:
My ears knew
An early joy.
And all the waters
Of all the streams
Sang in my veins
That summer day.
Theodore Roethke
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248239
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.03.2011
Никола Вапцаров, "Во лесу-- тайный ворог..."
Во лесу-- тайный ворог.
Во лесу во мраке выстрел.
Раненный лёг надолго,
боль превозмогая, мыслит:
"Я умру. С правой стре`льнул —
в сердце дробь, и как собака
он сбежал во гущу леса,
как змея уполз, однако.
Мать не вынесет, стара.
Милая смахнёт печали.
Скоро, знай придёт пора,
а товарищи — едва ли.
Смерть мне добрая. Не жаль
юных лет, будь я неладен—
сам её искал, желал
умереть на баррикаде,
правда, с песней, но беда—
с правой выстрелил он точно.
Эх, была бы здесь вода—
лог иссохший как нарочно.
Полегча`ло мне... тоска...
может быть, я оклемаюсь?..
Где-то плещется река—
в ней вода, вода живая.
Там картечи, слышно,лай...
Песни... выстрел... всё кружи`тся...
Дай воды! Воды мне дай!
Эй, товарищи, держитесь...!"
Во лесу тайный ворог,
Во лесу мрак и выстрел..
Раненный остынет скоро —
он не чувствует, не мыслит.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
Във гората — враг стаен.
Във гората мрак и изстрел.
Той лежи, лежи ранен
и през тъпа болка мисли:
„Право стреля. Ще умра —
във гърдите ме улучи.
Свърна в гъстата гора
и избяга като куче.
Старата не ще изтрай.
Либето ще ме прежали.
Ще прежали, то се знай,
но другарите — едва ли.
Тя смъртта ми, е добра.
И не жаля свойта младост,
ала исках да умра
някога на барикада…
Мислех, с песен но беда —
право стреля и улучи.
Ех, да имаше вода,
а то в сух валог се случи...
Поолекна ми...така...
може би ще оживея?..
Някъде шуми река
и вода, вода се лее...
Някъде картечен лай...
Песни... нещо ме удари...
Дай вода! Вода ми дай!
Падам дръжте се, другари...!“
Във гората — враг стаен.
Във гората — мрак и изстрел.
Той сега е вцепенен
и не чувства, и не мисли.
Никола Вапцаров
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248087
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 19.03.2011
Сильный и вёрткий, сложенный для полуночного рандеву на траве-- четверо котов против одного,
он отсыпает свой час-- особый коготь большого пальца
передней лапы втянут; над глазами --два пучочка лиственных черешков
или ножек кузнечиков, никак не пересчитаю их;
"рыбьи рёбра" у рта на месте, синхронно вздымающиеся и опадающие
подобно иглам дикобраза, теперь неподвижны. Он всецело податлив гра-
-витации, плоский словно водоросль, расправленная и утомлённая
сушкой на солнце; раз навытяжку, ему приходится лежать
неподвижно. Сон-- следствие его
альтруистического помрачения; сон-- как цитата
его, да и каждого, тихой агонии. Попробуйте пригвоздить его "козой рогатой", так дама поступила с ядовитой южной змеёй-- пленила её
деревянной рогулькой; лучше не беспокоить
его; его голова что здоровенная слива и крокидильи зубы не годятся
для шуток. Взятый на руки, он подобен угрю, не то-- мыши:
цепляется за предплечье; разрезанные напополам зрачками
с булавочную головку, его глаза мигом нараспашку-- и снова прикрыты. Попытаться? Скажем так,
время прошло: хорош он был в грёзе, когда боролся с чем-то, или с котами-- ясное дело. Глубокий сон, эта крутая иллюзия, не его. Скача по-лягушачьи ста-
-рательно, рявкая, будучи взят на руки, он снова
он; сидеть в ограде поручней кресла нецелесо-
-образно-- человечно. К чему лицемерить? Позво-
-лительно занимать собой, железно когтить, качать
ванькой-встаньку, а дабы выразить наступившее недо-
-вольство-- пометить попавший под лапы журнал парой полос царапин. Он способен
говорить, но нагло молчит. А что? Когда ты откровенен, льстит
одно твоё присутствие. Ясно, что ему видима
добродетель естественности, он один из тех, кто не расценивает явный поступок как увёртку. Не принимая в расчёт
агрессию, зверь с когтями постоянно ищет им
практики, а эта угреподобная протяжённость хребта хвостом-- не ошибка природы, но чтоб удобнее прыгать, тянуться, рассекать воздух дабы похищать,
проще говоря: сигать через тын, лезть куда нельза-- в вашей интерпретации-- такова жизнь; не выкладываться было бы нечестно, и только.
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Peter
Strong and slippery, built for the midnight grass-party confronted by four cats,
he sleeps his time away -- the detached first claw on his foreleg which corresponds
to the thumb, retracted to its tip; the small tuft of fronds
or katydid legs above each eye, still numbering the units in each group;
the shadbones regularly set about his mouth, to droop or rise
in unison like the porcupine's quills -- motionless. He lets himself be flat
-tened out by gravity, as it were a piece of seaweed tamed and weakened by
exposure to the sun; compelled when extended, to lie
stationary. Sleep is the result of his delusion that one must do as
well as one can for oneself; sleep -- epitome of what is to
him as to the average person, the end of life. Demonstrate on him how
the lady caught the dangerous southern snake, placing a forked stick on either
side of its innocuous neck; one need not try to stir
him up; his prune shaped head and alligator eyes are not a party to the
joke. Lifted and handled, he may be dangled like an eel or set
up on the forearm like a mouse; his eyes bisected by pupils of a pin's
width, are flickeringly exhibited, then covered up. May be? I should say,
might have been; when he has been got the better of in a
dream -- as in a fight with nature or with cats -- we all know it. Profound sleep is
not with him, a fixed illusion. Springing about with froglike ac-
curacy, emitting jerky cries when taken in the hand, he is himself
again; to sit caged by the rungs of a domestic chair would be unprofit
able -- human. What is the good of hypocrisy? It
is permissible to choose one's employment, to abandon the wire nail, the
roly-poly, when it shows signs of being no longer a pleas-
ure, to score the adjacent magazine with a double line of strokes. He can
talk, but insolently says nothing. What of it? When one is frank, one's very
presence is a compliment. It is clear that he can see
the virtue of naturalness, that he is one of those who do not regard
the published fact as a surrender. As for the disposition
invariably to affront, an animal with claws wants to have to use
them; that eel-like extension of trunk into tail is not an accident. To
leap, to lengthen out, divide the air -- to purloin, to pursue,
to tell the hen: fly over the fence, go in the wrong way -- in your perturba
tion -- this is life; to do less would be nothing but dishonesty.
Marianne Moore
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=248026
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.03.2011
Христо Ботев, "Моя молитва"
"Благословен бог наш..."
О, мой боже, правый боже!
Да не ты, что в небе, этот,
кто мне сердце так тревожит,
кто душе даёт советы...
Уж не ты, пред кем трепещут
поп с монахом, бьют поклоны,
и кому скоты по свещи
зажигают поголовно;
уж не ты, кто мужа с жёнкой
сотворил из грязи, бросив
человека в рабство-- он же
во твоей остался горсти;
уж не ты, кто мvромъ мажет
патриархов, пап, монархов,
а своей неволи пажить
бедноте оставил прахом;
уж не ты, раба учитель,
мол терпи, молись до гроба,
голью плевел окормитель--
не рабам надежды сдоба;
уж не ты, облыжный боже
честь отринувших тиранов,
идол глупых, толсткожих
человечества душманов*!
Ты мой бог единый-- разум,
ты рабов один защитник
день грядёт твой, он же-- праздник
дла народов горемычных!
Духу, искры дай, о боже,
оживи любовь к свободе--
чтоб мы бились кто как может
с вражьей пошестью в народе.
Укрепи мою десницу--
и, когда рабы восстанут
мне средь них заколоситься--
и, борясь, в могилу кануть!
Не оставь мя-- не остынет
буйно сердце на чужбине
и мой голос не преминет
неуслышан во пустыне!..
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы
* душман= враг (из турецкого), здесь-- ретроград,--прим.перев.
Моята молитва
"Благословен бог наш..."
О, мой боже, правий боже!
Не ти, що си в небесата,
а ти, що си в мене, боже —
мен в сърцето и в душата...
Не ти, комуто се кланят
калугери и попове
и комуто свещи палят
православните скотове;
не ти, който си направил
от кал мъжът и жената,
а човекът си оставил
роб да бъде на земята;
не ти, който си помазал
царе, папи, патриарси,
а в неволя си зарязал
мойте братя сиромаси;
не ти, който учиш робът
да търпи и да се моли
и храниш го дор до гробът
само със надежди голи;
не ти, боже, на лъжците,
на безчестните тирани,
не ти, идол на глупците,
на човешките душмани!
А ти, боже, на разумът,
защитниче на робите,
на когото щат празнуват
денят скоро народите!
Вдъхни секиму, о, боже,
любов жива за свобода —
да се бори кой как може
с душманите на народа.
Подкрепи и мен ръката,
та кога въстане робът,
в редовете на борбата
да си найда и аз гробът!
Не оставяй да изстине
буйно сърце на чужбина,
и гласът ми да премине
тихо като през пустиня!...
Христо Ботев
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=247929
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 18.03.2011
Лежу я то ль собою упоённый
в неведеньи-- безбрежен мир мой сонный.
Раз выгляну, тосклив, за эту дверь:
нет, Внешнему-ловцу едва ль я зверь.
Я слышу лишь одно: Тоске неймётся--
на цыпочках по комнате крадётся,
то вдалеке снуёт, то рыщет с краю,
и ни на миг она не замирает,
как хищница вынюхивает что-то,
и трёт бока о жёсткую решетку.
Я вижу блеск в глазах её голодный,
блистающий-- уж тьма, она всё ходит.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Ich liege wie von Einsamkeit betrunken,
Die Ufer aller Welt sind rings versunken.
Ich sehe kaum hinaus vor meine Tuer,
Das Draussen ich noch kaum am Leibe spuer'.
Ich hoere nur die Sehnsucht suchend streichen
Und auf den Zehen durch die Zimmer schleichen,
Sie kann durchs Ferne und durchs Nahe gehen
Und laesst nicht einen Augenblick still stehen.
Sie muss mit Raubtiernuestern unstet wittern
Und reibt sich ruhelos an harten Gittern.
Ich seh' ihr Auge um mich mordend funkeln
Und spuer' noch ihren Hungergang im Dunkeln.
Max Dauthendey
Уж о`блаки зимы белынью тракты шкурят,
уж снег свезён на них на светлых фурах.
Уж по путям мороз звенит булыгой и металлом
да горькие они от стужи, будто
из множества очес им выплакана соль
и хладная луна белы осколки просыпа`ла
и бисер в жилах вместо жар-крови,
а ходики огнистые-- сердца как будто
впредь не желают бить часы любви.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Nun fassen Winterwolken auf Erden weisse Spuren,
Nun kommt der Schnee angefahren in hellen Fuhren.
Nun klingen die Wege im Frost versteint und metallen
Und sind vor Kaelte bitter,
Als haetten viele Augen dort Salz geweint,
Als sei der kalte Mond in weisse Splitter zur Erde gefallen,
Als stuenden im Blut die Tropfen still,
Und die Herzen, die feurigen Uhren,
Als ob keines mehr der Liebe Stunde schlagen will.
Max Dauthendey
Мой стул в небесах, только вспомню о тебе.
Сядь рядом, утешь красою сердце моё,
вглядись мне в глаза, увидь отражение своё-- сколь ты хороша!
Твоя улыбка с ручками дарит мне щедро.
Я хожу перед тобой что блаженный мертвец,
сердце моё празднично замерло.
Огонь, что из провалов колышется,
кладёт твой глаз на меня; ноги мои из стали, я-- твоя тень,
я следую за тобой без устали и выбора.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Mein Stuhl steht im Himmel, wenn ich an dich denke.
Sitze bei mir und lege deinen Schmuck in mein Herz,
Du sollst in meinen Augen dich beschauen, wie schoen du bist.
Dein Laecheln hat Haende und beschenkt mich reich.
Ich gehe vor dir wie ein selig Gestorbener,
Mein Herz steht still und feiert.
Ein Feuer, das auf den Scheitern sich wiegt,
Liegt dein Auge auf mir, meine Fuesse sind Stahl, ich bin dein Schatten,
Ich folge dir ohne Ermatten und ohne Wahl.
Max Dauthendey
Дама сердца
Со мною полдень лёг в траву;
облаки тянут в синеву;
мир зелен, бел и синь до зверства;
ко мне подсела дама сердца:
"Мир ал, и только,"-- молвит та,--
"когда целуешь полость рта".
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Die Herzensfrau
Der Mittag liegt mit mir im Gras,
Die Wolken ziehn tiefblaue Strass,
Die Welt ist gruen und weiss und blau,
Zu mir setzt sich die Herzensfrau.
"Rot," spricht sie, " ist die ganze Welt,
Wenn man zum Kuss den Mund hinhaelt."
Max Dauthendey
Макс Дотендей, "Майская луна"
Луна маячит на рекой--
и мне к ногам, гладка. Покой.
Вода не пятится, отсюда:
ей только вверх, на свет-- и к чуду.
Поверх реки-кровати-- вести:
сюда мосты наводит песня--
смеётся соловей-- мосты
из ликованья суеты.
Гляжу на ветра рыск в ветвях...
мой мемуар упал во прах...
Ласкает майская луна
мне седину. Луна из сна.
Луною майской тихой в песне
я восхищён, я интересен;
и будет шаг мой пободрей,
пока рокочет соловей.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Maimond
Maimond schwebt ueber dem Fluss
Und liegt mir glatt vor dem Fuss.
Das Wasser rueckt nicht, von der Stelle
Und lugt nur hinauf in die Helle.
Ich schau uebers Flussbett hinueber -
Ein Lied schlaegt die Bruecke herueber
Es lacht eine Nachtigall
Eine Bruecke aus Freude und Schall.
Es regt sieh der Nachtwind im Laub -
-Es fiel ein Gedanke zum Staub -
Maimond aus vergangenen Jahren
Liegt streichelnd auf alternden Haaren.
Maimond zog mich hin mit Verzuecken
Sacht ueber die singenden Bruecken,
Und juenger wurde mein Gang,
Solange die Nachtigall sang.
Max Dauthendey
Макс Дотендей, "Два чёрных ворона"
Два ворона ниспали--
на поля сели лысь,
полёт их ритуален,
в нём скрыт великий смысл:
то ль демонов они гоняли.
А небо, глянь, стучится
по ка`мням и во прах;
из тучи-- капли: читка,
листают в деревах.
Два мрачных капюшона--
не Ватикан, так Рим--
упали парно, зри.
Пропали с неба капли,
два ворона скакали--
любовь и голод огололюбляют мир.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Zwei schwarze Raben
Zwei schwarze Raben streichen
Geduckt am Acker hin,
Ihr Flug ist wie voll Zeichen
Und voll geheimen Sinn,
Als wollten Daemonen entweichen.
Die Himmel ploetzlich klopfen
Auf Steine und auf Staub,
Aus Wolken fallen Tropfen
Und blaettern in dem Laub.
Wie finstre Tarnenkappen
Drin eins versteckt sich haelt,
Faellt Rab' und Rab' ins Feld.
Die Tropfen im Himmel stocken,
Die Raben huepfen und hocken -
Lieb' und Hunger umlungern die Welt.
Max Dauthendey
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=247492
рубрика: Поезія, Поэтические переводы
дата поступления 16.03.2011