Обычно литература и те, кто ее изучает, существуют словно в параллельных мирах – не пересекаясь. Сегодня есть возможность этим мирам пересечься…
Сегодня у нас в гостях легендарный профессор Федоров. О нем говорят, что он один из самых выдающихся филологов нашего времени, прямой наследник великого Бахтина. Другие возражают, говоря, что он вообще не ученый, что он ушел куда-то далеко в сторону с научной магистрали. Третьи соглашаются: да, он не ученый, он – гуру…
...упомянутый здесь Бахтин. Он говорил, что для того, чтобы быть поэтом, нужно занять по отношению к тому, о чем ты говоришь, к тому предмету, который ты или воспеваешь, или сатирически к нему относишься, внежизненную позицию. Для того, чтобы занять эту позицию, нужно преодолеть жизненное тяготение. А жизнь очень цепко цепляется в человека и неохотно с ним расстается. Поэтому и говорят, что невозможно писать стихи после Освенцима, после Хиросимы, потому что это настолько большое зло, что занять по отношению к нему позицию вненаходимости – значит, проявить равнодушие, трусость, умыть руки, как известный вам персонаж… Конечно, такие обвинения могут быть. Но поскольку поэт – духовно, и не только духовно, но и бытийно, онтологически мощное существо, поэтому это как раз тот случай, когда эту мощь и следует проявить.
На мой взгляд, т.е. на взгляд, в известной степени, постороннего человека, потому что я не написал за всю свою – долгую, надо сказать, – жизнь ни одной строчки, т.е. в этом отношении я совершенно тупой человек, хотя стихи, конечно, я читаю, и не только по работе, а и потому, что они мне нравятся… Так вот, первым проявлением моего, так сказать, возможного невежества в этом благородном деле, стихотворчестве, будет, очевидно, мое заявление (пока заявление), что поэт – это не субъект деятельности, а субъект бытия. Те формы, которые осуществляют поэта, в которых существует поэт, являются словесными формами от Слова, которое было в начале. Следовательно, поэт – это, в известной степени, существо, типологически сходное со Словом, тем самым, которое было в начале и которое, конечно, есть и теперь.
Поэт – субъект словесного по типу, но непрямого по способу его осуществления бытия, непрямого осуществления этой самой словесной формы. Поэтому он и есть поэт. Потому что он превращает себя в тот предмет, о котором он высказывается. И поэтическое его состояние является, с одной стороны, причиной существования его персонажей (каких угодно – пейзаж или какой-то животный мир, или человеческий мир…), а с другой стороны, это превращенное состояние, т.е. непрямое состояние, является, по его ощущению (как я полагаю, – потому что я такого ощущения никогда не переживал, поскольку я уже предупредил, что поэтом не был), недолжным.
Поэт пишет стихи, и, следовательно, он в это время существует как поэт, осуществляется его поэтическое бытие, и это бытие направлено на то, чтобы преодолеть свою превращенность, свою «непрямость». Это устремление, если оно увенчивается желательным результатом, является причиной вульгарной смерти поэта как существа биографического, как субъекта жизненного существования. Это превращенное состояние, с одной стороны, является поэтическим, а к поэтическому мы склонны относиться с огромным пиететом, мы считаем, что это состояние является ценным, его нужно беречь, лелеять и всегда вызывать в себе это состояние, кроме того, что оно приходит само… Вот эти два момента – с одной стороны, человек-поэт – это несомненная ценность, а с другой стороны, его поэтическое бытие равнозначно превращенному бытию, следовательно, недолжному. Следовательно, между должным и наличным существует конфликт.
Этот конфликт может разрешаться в пользу жизненного существа, т.е. поэта как биографического существа. Здесь какие ценности могут быть привлекательными: известность; в самом отдаленном и самом высоком смысле, можно даже сказать, в высшем смысле – Нобелевская премия (это слава и все такое); ценности помельче – это гонорары и т.д. У человека, который предпочитает внежизненную ценность, – она у него одна, такая ценность, – это любовь.
Но «любовь» – это, к сожалению, затрепанное слово. Имеется в виду, конечно, не та, хемингуэевская любовь, которой можно «заниматься», а любовь как абсолютная высшая ценность. Есть Слово как высшая форма бытия в целом, и все остальные формы существования являются формами превращенного бытия Слова, так и все ценности являются лишь превращенными формами существования одной ценности: эта ценность – Любовь. Она осуществляется как содержание бытия, осуществляемого Словом, но в прямой форме его активности. В таком случае разрешение этого конфликта поддерживается ценностным моментом, потому что такой онтологический профиль не всегда может действовать или очень активно влиять на человека. Очень трудно себе представить человека, которому внутренний голос говорит: «Нехорошо, негоже быть превращенным существом, ты должен выпрямиться, ты должен преодолеть свое превращенное состояние». Я, конечно, немножечко утрирую, но все равно, такое самоубеждение, я думаю, не принесет желаемого результата. Но ценностная составляющая – именно Любовь – может оказывать мощное воздействие именно в том смысле, что человек может жаждать этой высшей ценности. А поскольку поэт является существом словесным, то и он интуитивно устремлен к такому содержанию своего бытия, которое адекватно словесной форме. Это и есть любовь.
На этом месте мне разрешите прерваться и спросить: то, что я говорю, понятно?
- Да… (кто-то, неуверенно).
- Точно?
- Абсолютно! (М. Газизов).
- Ну, это меня радует… Самое трудное я уже выговорил, осталось немножечко беллетристики. Беллетристика будет состоять в следующем. Человека обычно мыслят животным существом, у которого есть дополнительно по отношению к классическому, несомненно животному существу какие-то дополнительные свойства. Например, писать стихи. Это есть прерогатива человека. Происхождение этого человека и исследовал Дарвин.
Но… сейчас я скажу, а потом уже буду кое-как аргументировать это утверждение… Человек есть, на самом деле, единое в трех лицах: это целое человека, это собственно человек и это животное, или жизненно актуальное существо.
Собственно человеку свойственна различная степень энергичности, или онтологической мощности, онтологической потенциальности. Человек может быть физически очень сильным, но как собственно человек он может быть очень слабеньким. Но есть такие люди, как Пушкин, например, когда физически он… Вот посмотрите на меня: я существо маленькое, небольшого роста, а Пушкин был вообще метр 53, он был крошечным человеком, но как собственно человеку ему в России не было равных – таким он был мощным существом.
А целое человека – это онтологическая общность между собственно человеком и животным человеком. Это совершенно отдельные существа. Собственно человек – это не часть животного человека, и животный человек – тоже не часть поэтического человека, это разные субъекты.
Я уже говорил, что жизненная позиция бывает очень цепкой, с трудом отпускает человека от себя. Занять по отношению к нему… «занять» – неверное утверждение, потому что собственно человек всегда находится во внежизненной позиции. Я думаю, что трудность не в том, чтобы занять эту позицию, а в том, чтобы ее удержать. Не соглашаться переходить в жизненную действительность и не дать себя соблазнить жизненными ценностями.
Целое человека, естественно, первично по отношению как к собственно человеку, так и к животному существу, и является существом, совершающим свое бытие в целом Слова, по отношению к которому наша жизнь прозаическая (действительность в самом широком смысле), сам объем ее значений как астрономический или телесный космос, является только очень маленьким планом. Маленьким не в смысле величины, а в смысле онтологической значимости.
Целое человека (например, целое Пушкина, целое Шекспира) является по самому своему состоянию конфликтным. Когда человек чувствует в себе какой-то литературный, стихотворный зуд, это не значит, что его манит перо для того, чтобы он написал какие-то определенные (хорошие, конечно) слова, а потому, что это онтологическая бытийная потребность. Потому что это собственно человек, который в обычном состоянии является как бы заваленным жизненными всякими обстоятельствами, иногда встрепенется (как у Пушкина) и… Вот этот толчок, в своем финальном состоянии, и заканчивается тем, что собственно человек становится субъектом словесного бытия.
Вот все те проклятые вопросы, которые человечество задает себе на протяжении всей своей истории (откуда мы? куда идем? какова наша цель?), относятся прежде всего к поэту. Потому что он знает, откуда он пришел. Знание это, конечно, интуитивное, и человек, может быть, даже если он задаст себе прямой вопрос: «Откуда я пришел?», то вряд ли он ответит. Потому что как бы он ни отвечал, его внутреннее состояние всегда будет говорить: это не то. А интуитивно он знает, куда идет, и знает, чем это для него лично, как жизненного существа, может закончиться.
Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что смерть Пушкина типологически сходна со смертью одного из его героев – героя второй «маленькой трагедии» – со смертью Моцарта. От себя добавлю, что когда Пушкин написал свое последнее произведение «Капитанская дочка», то в его бумагах не нашли ни одного крупного замысла. Очевидно, Пушкин понимал… «понимал» здесь, конечно, некорректное слово… чуял, чувствовал, что он сделал все и что эта смерть является такой смертью, которая есть следствие преодоления вот этого его превращенного, или поэтического, состояния. А Дантес – это только исполнитель, совершенно служебное существо, хотя в жизненной действительности, конечно, он наделал много шуму, и этот шум продолжается и до сих пор. Но за этим шумом нужно, конечно, видеть эту основную причину смерти Пушкина. Потому что он выпрямился, преодолел свое превращенное состояние.
|
|
