"Кант открыл, что вещь в себе таится
Вещь всегда в себе как в небе птица"(К.Кедров_Челищев)
Константин Кедров
Кант и танк
Национальная идея – это такая же глупость, как национальный кислород…
«Известия» № 133, 18 июля 1997 г.
Двухтомник Канта на русском и немецком языках вряд ли пройдет незамеченным. Тем более что Московский философский фонд готовит к изданию еще один том с главным трудом бога классической философии под названием «Критика чистого разума».
С разумом у нас, прямо скажем, нечисто. Да и негусто. Могила Канта в Калининграде, конечно же, почитается, а вот мысли великого философа мало кому известны, впрочем, известно, что Владимир Ленский «с душою прямо геттингентской» был «поклонник Канта и поэт». Не потому ли так стремительно оборвалась его жизнь на дуэли среди российских снегов? Как и судьба Пушкина, предсказавшего в «Евгении Онегине» свою дуэль на снегу. Однако всех поклонников Канта перестрелять в России не удалось. Даже неистовый Ульянов-Ленин, снабжавший тексты философов примечаниями типа: «попался, идеалистическая сволочь!», все же испытывал к нему постоянное уважение и даже включил его в «Три источника, три составные части марксизма» вкупе с Гегелем.
Великий Фет читал Канта по-немецки и очень рекомендовал Льву Толстому. Толстой отнесся к таинственному Иммануилу скептически.. Ему не нравилась мысль, что Бога разумом постичь невозможно. Великого писателя до конца дней не покидала уверенность, что на самом деле все ясно и понятно, а Кант только запутал дело.
Эту мысль Толстого подхватил Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Правда, вложив ее в уста не совсем положительных персонажей.
« – Но позвольте вас спросить, – говорит Воланд Берлиозу – как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?
– Увы, с сожалением ответил Берлиоз. – Ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никаких доказательств существования Бога быть не может.
– Браво! – вскричал иностранец. – Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
– Доказательство, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно.
– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
– Именно, именно, — закричал он, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут.
Но, – продолжал иноземец, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребываете местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя!
– А жаль! – отозвался задира-поэт».
Эта дивная беседа на Патриарших прудах – вечный русский спор – велся и те времена, когда Кант еще покоился в Кенигсберге, не подозревая, будучи в местах «значительно более отдаленных, чем Соловки», что окажется в Калининграде, где начитанный танкист нацарапает на его надгробии: «Ну теперь ты понял, что мир материален?».
Такой поистине всенародной любви не испытал ни один философ. Даже Маркс прошел как-то боком, не коснувшись души народной, а Кант стал героем русского литературного фольклора. Даже бессмертный Веничка Ерофеев в момент «святая святых», опрокидывая в себя бутылочку, тотчас отмечает, что не просто опохмелился, а превратил «содержимое» бутылки из «динг ан дих» (вещь в себе) в «динг фюр зих» (вещь для себя)
Для России Кант так и остался вещью в себе. Да и Германии в первой половине XX века устремилась от Канта куда-то сторону, к дурно истолкованному Ницше. В то время как Россия помешалась на другом дурно истолкованном немецком философе. Однако «Германия туманная» уже в 50-х годах вышла из фашистского тупика и снова открыла Канта. Россия как-то замешкалась и после Маркса никак не может очухаться. Хватаясь сегодня за труды запрещенных ранее философов, проповедующих «русскую идею», мы часто совершенно не сознаем, что топчемся на задворках немецкой мысли, проповедовавшей в свое время «немецкую идею». Идея не может быть русской, немецкой или еврейской. Национальная идея – такая же глупость, как национальный кислород или русский водород. Пережив фашистскую чуму, немцы это поняли и потому на художественной выставке «Москва-Берлин» каждый раз приходили в смятении перед портретом Гитлера. Чего не скажешь о москвичах, вторые без малейшего смущения лицезрели портреты Сталина в том же зале. Это различие реакций на однотипное зло настолько бросалось в глаза, что было замечено искусствоведами, выпустившими журнал «Творчество», посвященный русской и немецкой культуре.
Помпезное государственное искусство каменной мускулатуры и железных мундиров – это для людей, никогда не читавших не только «Критику чистого разума», но даже не подозревающих о существовании «Критики практического разума». Искусство и Идея никому не должны служить. Искусство самоценно. Идея всемирна. Эти истины открыл Кант. Он жил в немецкой части Европы, раздираемой даже не межнациональной, а межрегиональной враждой. Может быть, именно поэтому он создал трактат «К вечному миру», где не устарел ни один абзац.
Принято считать, пишет Кант, что мир и дружба – это естественные состояния между близкими соседями. На самом деде естественным для людей и соседей является состояние вражды. Именно поэтому необходимо позаботиться о мире, обуздав естественную вражду разумной системой договоров.
Если бы эти мысли Канта были прочитаны серьезными политологами, мы бы не удивлялись парадоксу, почему после семидесятилетних разговоров о любви и дружбе между народами СССР вражда вырвалась, как джинн из бутылки и не обузданная системой разумных равноправных договоров разорвала страну.
Кант писал о вечном мире, а война настигла его в тихом Кенигсберге. В результате пусть недолгое время он был российским подданным, как все жители Кенигсберга. Правда, Кант этого почти не заметил, как, впрочем, и все остальные жители этого просвещенного города. Его мысль от проблемы вечного и такого недостижимого мира плавно перетекала к проблеме свободы такой же недостижимой.
И снова Кант, намного опережая время, приходит к выводам, в истинности которых россияне убедились сегодня.
Свобода каждого, утверждает философ, часто приходит в противоречие со свободой всех. Общество должно позаботиться о системе важнейших и тонких договоров, которые в равной мере должны обуздывать и посягательство личности на всеобщую свободу, и посягательство всех на свободу каждого. Это, конечно, противоречит, чрезвычайно распространенному убеждению, что воля народа, общества, государства важнее прав личности. Личность и общество для Канта абсолютно равноправны, и права отдельного человека ничуть не менее важны, чем благо общества. «Ты – ничто. Твой народ – все», утверждал Гитлер. «Общественное выше личного», – талдычили коммунисты.
Словом, у Ивана Бездомного были все основания для отправки Канта в Соловки, где томились в застенках Дмитрий Лихачев и Павел Флоренский.
В конце жизни Кант неустанно повторял, что его система не завершена. Нет труда, который свёл бы воедино философию, эстетику, трактат о вечном мире и, космогонию.
На самом деле эта завершенность достигнута в одном высказывании, которое стало эпитафией на могиле в Калининграде: «Звезды – над моей головой. Моральный закон – во мне»,
В огне второй мировой войны Кенигсберг Канта был уничтожен, но плита с этой надписью уцелела. Есть еще одно доказательство бытия Божия, которое так гармонично завершает систему Канта. Имя Иммануил означает в переводе с древнееврейского «С нами Бог». Бог есть, если есть Кант. Кант есть, если есть Бог.
|
|
