Дурнейшая бесконечность
14:31
Владимир Мартынов о финальных произведениях искусства и современной рутине
Автор: Михаил Бойко
Владимир Иванович Мартынов (р. 1946) – современный русский историк и теоретик музыки, композитор-минималист, философ. Лауреат Государственной премии России (2003).
В отличие от многих могильщиков европейской, интерпретаторов апокалипсических судорог и прочих предвещателей мрака, Владимир Мартыновсвязывает с «концом времени литературы» надежды на новый виток развития, переход на следующую эволюционную ступень. Чем это нам грозит, попытался выяснить Михаил Бойко.
– Владимир Иванович, в «Пестрых прутьях Иакова» вы пишете: «Во время наших традиционных встреч с Приговым за кружкой пива в Доме композиторов наши разговоры порой упирались в тот факт, что в молодом поколении литераторов и композиторов нет никого, кто наступал бы нам на пятки, кто был бы радикальнее нас и кто бы мог противостоять нам». Но если подойти формально, то разве рубка икон Тер-Оганяном не радикальнее перформансов Пригова?
– Сейчас есть более радикальные формы и в видеоарте, и в сети, и других экспериментальных направлениях. Но мы с Приговым говорили в основном о традиционно академических вещах. Пригов все-таки поэт, а я композитор. Пригов сетовал на то, что для молодых литераторов и композиторов наш опыт как бы не существует. То, что сегодня царит в музыке, – это, по сути, авангард 60-х, то есть то, от чего мы уходили. За современной поэзией я не особо слежу, но, насколько знаю, в нее опять вернулось прямое поэтическое высказывание, хотя казалось, что после Пригова это уже невозможно. Поэты ведут себя так, как будто Пригова вообще не было. Они пишут как Пушкин или Мандельштам.
– Только с современной лексикой. Ну плюс еще верлибр…
– Как будто не было концептуального поворота, который произошел в 70-е годы. И самое странное, что это касается и Пригова. Последние эссе Пригова напоминают эфир радиостанции «Свобода» или «Эхо Москвы» – и настроения, и обличения совершенно идентичны. Таким образом, тот всплеск, который имел место в 70-е годы, впоследствии рассосался, и даже те люди, которые его осуществляли, были его проводниками в максимальной степени, сами сдали отвоеванные позиции, ушли с них.
– А что если пространство эксперимента в любом виде искусства изначально ограничено? Скажем, поэзия, да и вообще литература, в момент своего возникновения основана на прямом высказывании. Дальнейшее развитие литературы – это постепенное разрушение прямого высказывания вплоть до полного распада у концептуалистов. Но как только все стадии этого распада пройдены, цикл завершен, поле возможностей в данном виде искусства очерчено, и дальше возможно лишь совершенствование, но не новаторство. Может быть, неспроста сегодня такой интерес к видеоарту? Там цикл еще не пройден. Отсюда и следует, что литература и музыка, как вы доказываете, отныне обречены на рутинное состояние…
– У меня на этот счет более жесткая позиция. Я считаю, что в XX веке есть три рубежные вещи, после которых невозможно возвращение к прежнему. Это «Черный квадрат» Казимира Малевича, «Фонтан» Марселя Дюшана и «4\'33\"» Джона Кейджа, которые и определяют цивилизационные точки невозврата. Ситуация, складывающаяся вокруг этих вещей, напоминает мне ситуацию, о которой говорил Христос: «ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех» (Мат. 24:38–39). Эти три вещи стоят перед нами как строящийся ковчег, а люди все равно пишут романы, симфонии, станковые картины.
Мне вообще кажется, что наш вид homo sapiens в нынешнем состоянии – это тупиковая ветвь эволюции. Ибо нам продемонстрированы такие вещи, присутствие которых этот вид не может вынести. Таким образом, история закончилась, а эволюция продолжается. Чтобы выйти из антропологического тупика мы должны сделать следующий эволюционный шаг.
– Какой?
– От палеолита нас отделяет так называемая «неолитическая революция», после которой появляется человек говорящий. Палеолитические изображения – это творения человека неговорящего. Затем рождается речь. Это грандиозный эволюционный шаг. Так вот, мне кажется, что на данный момент возможности этого шага исчерпаны, и те три произведения, о которых мы говорили, – тому свидетельство. Это вещи нового неговорящего человека. Чтобы двигаться дальше, нам надо забыть историю говорящего человека, но для этого нужно видовое изменение, переход на новую эволюционную ступень.
– И рождение нового способа коммуникации…
– Или замена коммуникации чем-то совсем другим. Вспоминая Витгенштейна, я заметил, что в какой-то момент мне стало неинтересным все, о чем можно говорить. И стало интересно то, о чем следует молчать. История кончилась, но эволюция-то продолжается. И, возможно, нас ожидают крупнейшие фундаментальные изменения, о которых предупреждал апостол Павел, говоря «не все умрем, но все изменимся».
– Мне кажется, что великие произведения, которые вы упомянули, завершают только живопись («Черный квадрат»), скульптуру («Фонтан») и музыку («4\'33\"»). А что завершает, например, театр?
– Может быть «Ожидание Годо» Сэмюэла Беккета? Хотя вряд ли…
– Мне кажется, что это одноактный спектакль, предложенный Владимиром Забалуевым и Алексеем Зензиновым «Театр в квадрате». Вкратце их идея в следующем: всю сцену занимает огромное сплошное зеркало, в котором зрители наблюдают себя в течение 15 или более минут. Вариант «Театр в кубе» предусматривает прямую трансляцию представления по ТВ. К сожалению, эта идея недостаточно раскручена и, насколько я знаю, никогда не была реализована практически. Интересно найти подобные примеры для других видом искусств. Что завершает, например, кинематограф?
– Кое-что можно предложить. Например, фильм «Империя» Энди Уорхола. Если вы помните, это небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, восемь часов показываемый с одной точки. Или фильм «Blue» Деррика Джармена, на протяжении которого зритель видит только голубой экран и слышит закадровый голос.
– «Черный квадрат», «Фонтан», «4\'33\"» – это примеры того, что Малевич назвал «ноль-формой», абсолютным минимумом. И «Театр в квадрате» – ноль-форма. Но я не уверен, что «Империя» и «Blue» – это абсолютные минимумы…
– Конечно, поп-арт немного разжижает эту идею. Он предметный. Тут нет ноля-формы. Супы, Мэрилин Монро – иконы общества потребления. Тут выстраивается новая мифология и социальная критика, но теряется чистота абсурда.
– Однако можно предположить, что искусство может неограниченно долго развиваться экстенсивно, то есть за счет освоения новых областей. Скажем, сейчас наиболее актуальны перформанс и видеоарт. Рано или поздно в этих областях появиться ноль-форма, которая потенциально завершает цикл. Но технический прогресс не стоит на месте, появляются новые средства коммуникации, осваиваются новые области, например, «виртуальная реальность». И в каждой из этих областей возможен новый цикл развития…
– Получается, что и «Черный квадрат», и «Фонтан», и «4\'33\"» – все это всуе. Получается, мы относимся к ним не так серьезно, как они того заслуживают.
Это страшные, финальные вещи, они объявляют, что дальше невозможно идти, а мы все равно это делаем. Мы как бы выставляем защитный барьер. Утверждая, что «Черный квадрат» – это всего лишь картина в ряду других картин, Малевич – просто художник, Кейдж – просто композитор, пьеса «4\'33\"» звучит в концертах, каждый может прийти и прослушать ее, «Фонтан» в форме писсуара стоит в музее и т.д. Тем самым мы пытаемся поместить эти культурные артефакты в ряд других культурных артефактов, чтобы они не заграждали нам возможность продолжать заниматься искусством. Нам нужно стать другими существами, перейти на следующую эволюционную ступень.
– Но эволюция в некотором роде тоже дурная бесконечность. Ну совершим мы скачок, завершим другой мегацикл и вновь окажемся перед необходимостью очередного эволюционного скачка…
– Возможно, это дурная бесконечность, но то, что творится здесь у нас сейчас – это просто дурнейшая бесконечность. Все исчерпано. Сколько можно этим заниматься?
– Но нельзя ли предположить, что у искусства, как у абсолютной шкалы температур, есть конец только с одной стороны. Есть абсолютный минимум температуры (примерно минус 273 градуса по шкале Цельсия), ему соответствуют ноль-формы в искусстве, но нет абсолютного максимума температуры. Любое искусство можно шлифовать и совершенствовать до бесконечности…
– Действительно предела совершенствованию нет, но оно теряет смысл, превращаясь в художественный промысел. Я называю это художественной рутиной. И «Черный квадрат» может превратиться в рутину, если сейчас мы займемся супрематизмом, как художественной практикой.
– Я постоянно ломаю голову: почему же, несмотря на конец литературы, литературный балаганчик продолжает работать. Нам понятно, что нельзя писать фразами, вроде «Марья Ивановна всплеснула руками и подошла к накрытому столу». Подлежащее сказуемое, дополнение… Однако пишут и весьма борзо. Идет лавинообразное накопление словесной массы, пишут, пишут. Балаганчик работает.
|
|
