Плоть мира. Слишком – мира. Слишком – плоть.
Без дубликата, целовать который –
что к языку подвязывать цикорий
и смаковать, пока идёт полёт
пока нормально.
Норма – это тень,
прилипшая к пятам. Я всяко режу
её стеклянным воздухом, в скворечник
людей заброшенным.
Движение, раздень
с меня все тени!
(пол-удара спиц…)
Падений и разливов не считая,
я – пульс дорог, я – пыль, я – нищета, я –
безвздошность листьев, я – бездонность птиц,
влетающих в окно…
Пока звенит
внутри «Побег!», пока слезой поётся,
я – ветер. Я лечу, подохнув солнцем,
не став бомжом-дождинкой сонной, – нить,
растянутая между тел и взглядов:
о ножницы ласкается, как змей –
о небо, голубиный мавзолей,
где все-все-все, когда ты стала рядом,
воскресли.
***
… когда от солнца зацветут дома
и выключатель щёлкнет по лбу бары,
когда твоя перчатка – в мой карман –
и что-то изнутри меня ошпарит,
и вытащит на белый свет всё то
заныканное от козлов поглубже,
я чуду не скажу: «Очнись и стой
испуганной окраинновой клушей!» –
чтоб не спугнуть.
Чтоб – в сердце и в глаза,
а не в бумажник – фоточкой красивой,
чтоб горизонтом – в швы на тормозах,
чтоб аметистом – в шар, на керосине
летающий, – для тяжести.
Не той,
что на душе, на пузе, на охоте,
а – невесомой нежною плитой
на холмиках над ссадинками, потом
и прочими нелепицами до
тебя.
До нас.
Сестринства самых рыжих.
… роняет солнце плюшевый медок
на зиму.
Пузо втягивает грыжу
от дат и дятлов нажитую.
Сон?
Но ветер щиплет, и не сдать – билетом,
зачёткой, одеялом, колбасой…
Когда от солнца опадают клетки,
когда ты видишь будущее – мех,
и тот язык, что всё-всё-всё залечит,
и засыпает напускной чучмек
тебя медведем….
… и шаги…
И бес на плечи
спиной садится.
И в ухмылку кляп и
счастинку прячет в пепле орхидей:
лиса даёт распластанную лапу,
втянувшую застенчивость когтей.
***
… а город жил, и стоил свеч,
что мокли.
и стал счастливым этот меч –
дамоклов,
меч возвращений, меч того, что
с лампой
я набрела (во тьме?) на волшебство –
с лапой,
что держит ветер, хрупкость стенок,
скорбинки,
чтоб жаба крем взбивала спелый,
из крынки
пытаясь выше, чтобы вышло –
сквозь поры
пробиться, сквозь всех млекоблудых, кубышных –
да в норы
в подкладке света, в подбое рыже-
закатном.
чтоб города все остались ниже,
в пилатных
одёжах модных, в сгущённом мыле,
что слышит,
как мы с тобою о нём забыли,
о бывшем,
как миг мурлыкал котом учёным,
как плакал
в двух чащах – тёмных волос-печёных
яблок
и одуванчиках-полноцветах,
ванильных дебрях…
а город жил.
и звучал фальцетом
ветра.
***
Не кровное, не кожное – ни-ни.
Не «ближе и роднее», а – сестрее.
Платформы позажмурили огни.
Вагоны обнажились до истерик.
Я уезжала.
Оставляя дом,
корицу,
острова зелёной ласки…
А ветер в моих пятках, как питон,
сворачивался, строя путь и глазки
всем тем ветрам, что у тебя в ногтях
дремали до поры.
Но ни полтона
сиротства не звучало на бинтах
одежды, словно воздух из баллона
крадущийся.
Я уезжала. Но –
Не сдвинувшись с той мирной якореи
в открытых водах толп, где – всё дано,
и в воздухе, до больного льняном,
ты ходишь – нет, не близко, а – сестрее…
|
|
