«…одинаковые, холодные, сырые и мглистые от тумана ноябрьские дни текли, словно струйка воды из неисправного крана: ее видно, а движение воды – нет. Ход времени совсем не ощущался, и только день ото дня нараставшая тревога подтверждала: время все-таки движется, и в этом времени или с этим временем что-то происходит. Тревога не имела никаких оснований и ничем не подкреплялась; она не присылала писем, не будила среди ночи ошибочным звонком и не обознавалась на улице. Она просто появилась, ниоткуда, вдруг, словно птица, которая впорхнула в неприкрытое окно, но не улетела из человеческого жилища, а осталась в нем и принялась расти. Ни изгнать, ни объяснить ее не удавалось; приходилось терпеть и ждать.
Тем временем ноябрь достиг середины, и здесь его неощутимое течение прервалось; внезапно, после недель сумрака и сырости над городом открылось небо, такое яркое и прозрачное, каким оно бывает только ранней весной. В нем висели пышные и веселые белые облака, а по вечерам закаты окрашивали их и городские крыши золотистым и густо-розовым. Тревога, вспугнутая этой переменой, куда-то отпрянула, но не исчезла совсем; она мерцала на краю сознания, как, бывает, дрожит и переливается что-то на самом краю поля зрения. То ли ничтожная соринка в глазу, то ли заблудившийся нервный импульс, то ли просто померещилось: дрожит, переливается, мельтешит, а замеченное, убегает от прямого взгляда, постоянно им преследуемое и всегда для него неуловимое. Оно раздражает, если пытаться его увидеть; а если не пытаться, его почти не замечаешь; именно так я и поступил со своей непонятной тревогой, сейчас – такой же малозначительной, как то самое мерцание. Я не пытался ее увидеть, и ее как будто не стало.
Такую возможность нельзя тратить попусту! – никогда нельзя, а после недель серости и сырости – в особенности. Я махнул рукой на все дела, и на возможное безделье тоже махнул рукой и отправился гулять. Город, отогретый не по-осеннему щедрым солнцем, ластился к ногам и играл со мной, как молодой здоровый пес; переулки таились среди улиц, а потом внезапно набрасывались на меня и утаскивали за собой, вспугивая опавшие кленовые листья и черных ворон. Я покорно следовал их причудам, сворачивал в проходные дворы, кружил кварталами, пока не оказался в парке над пешеходным мостом через реку. Мост, словно вытянутая рука города, указывал на остров, похожий на огромный догорающий костер, плывущий по реке, - и я последовал этому указанию.
Под мостом молчала река, а на мосту не было никого. Его широкую спину исполосовали тени опор и фонарей; моя тень, удлиненная клонившимся к горизонту солнцем, протянулась до острова. Я остановился у ограждения, последил за вялыми водоворотами и тут вновь ощутил слабый укол моей странной тревоги. Она как бы напоминала о себе, не навязываясь, а просто обозначая: мол, я здесь, если что. Но поддаваться ей не хотелось – она слишком долго угнетала меня, чтобы тратить на нее такой славный день, возможно, последний славный день этой ноябрьской ростепели. И я представил себе, как скатываю тревогу в шарик, словно пластилин, и бросаю его в один из водоворотов; воображение послушно нарисовало мелькнувший над рекой желтый комочек, мне даже почудился легкий плеск воды, и брызги взлетели над местом падения шарика, и он медленно растаял в темно-зеленой прозрачной глубине. Я с легким сердцем продолжил путь, но тут же понял, что сердце не сделалось легким, а тревога не упала на дно реки: она все еще была здесь, со мной, возможно, прямо в моем нелегком сердце, не знаю. Я остановился, и взгляд мой замер и словно приклеился к асфальтированной поверхности моста.
Асфальт – прекрасный фон, чтобы краем глаза заметить то самое переливчатое мерцание: в лучах предзакатного солнца каждая крупинка и выбоина асфальта были прекрасно видны – видны и превосходно неподвижны. Но на самом краю поля зрения, где оно теряло остроту, крупинки и выбоины мерцали, искажались, подрагивали, переливались – едва-едва, так, что заметить это можно было, лишь застыв и уставив глаза в одну точку. Но как только мерцание было замечено, взгляд тотчас метнулся к нему; как и следовало ожидать, мерцание ускользнуло и вновь оказалось на краю поля зрения, и снова, и опять, и еще, и так раз за разом.
Я вспомнил, что это переливчатое мерцание напоминало мне мою непонятную тревогу, и сразу же ощутил новый ее укол – на этот раз гораздо более сильный и прямо в сердце, где она, дрянь такая, гнездилась и росла. Нет, так нельзя! – я оторвал взгляд от асфальта, расфокусировал его, заставил метаться от одного берега реки до другого, скользить по острову впереди и вдоль реки, а сам зашагал по мосту как можно быстрее. Нет, нет, я не убегаю от, я бегу к! – дни теперь коротки, а на острове я не был очень давно, а там сейчас хорошо, безлюдно, как в провинциальном музее будним днем, а ноябрьскую экспозицию вот-вот свернут и спрячут в запасники на целый год…
Я шагал, взгляд мой послушно и непрерывно скользил там, куда я его направлял, я даже принялся что-то фальшиво насвистывать, деланной беззаботностью пытаясь отпугнуть то необъяснимое беспокойство, которое никак не желало оставить меня в покое или… Или, в конце-то концов, проявится и предстать! Нет, не желало; свист мой умолк, шаг сделался дерганым и напряженным: тревога преследовала меня по пятам, то ли стараясь загнать на остров, то ли, напротив, отпугнуть от посещения острова, в общем, навязать мне свою волю. Ах, ты так! – не уж, нашла коса на камень, слыхала такое выражение? Посмотрим, чья возьмет; выпятив подбородок и нахмурившись, я решительно зашагал к острову. Скоро я сошел с моста и свернул на знакомую тропинку под деревьями.
А на острове и вправду оказалось чудо как славно; кроны деревьев растеряли еще не весь осенний наряд, и закатное солнце заставляло его светиться желтым, оранжевым, красным и всеми теми горячими красками, которыми деревья отвечают холодам. И вокруг, и под ногами все тоже было цветное и яркое, словно я и впрямь оказался внутри тлеющего костра, на который остров был похож с моста. Я остановился на полянке у старого дуба, прислонился нему и залюбовался – всем и ничем.
Давно мне не было так спокойно – так, словно не я забыл обо всем, а все забыло обо мне, и потому теперь уж точно не о чем беспокоится, нечему тревожиться. Отдавшись этому ощущению, я заметил крепкую бурую шляпку гриба, задорно глядевшую из-под сухих листьев. Красавец! – Шляпка маслянисто блестела, к ней прилипли травинки; наверное, это… - но тут мой покой был нарушен, а поиски названия гриба прервались.
Краем глаза я заметил знакомое робкое движение, и взгляд метнулся к нему, обнаружил неподвижные листья, заметил новое движение в другом месте и бросился туда, и снова, и опять, и еще – и так до бесконечности, без успеха и без конца. Дурацкое мерцание последовало за мной на остров; и тревога – тоже, и теперь она навалилась на меня по-настоящему, она больше не колола сердце тонкой иглой, а ухватилась за него крепко, всей липкой жадной пятерней, как будто тревога вдруг стала тем, что она предвещала, чуть ли не близкой и неотвратимой смертью. Она сжала сердце и пустила его в заполошный, судорожный, словно какой-то последний – бег. А следом побежал и я – просто среди деревьев, не разбирая дороги, спотыкаясь, получая хлесткие удары веток по лицу, лишь бы не оставаться лицом к лицу с тем, что настигало меня.
Потом я потерял дыхание и остановился – так же, как на мосту я бахвалился перед чем-то неизвестным своим упрямством, так теперь я ткнул ему в морду нечто другое. Будь ты проклято, и будь что будет! – отдышавшись, я решил довести дело до конца и разоблачить проклятое наваждение, которое, по всему ясно, было неслучайным, а тревога – пророк его! Я выбрал глазами красный лист среди желтых и коричневых и уставился на него, изо всех сил пытаясь не отводить взгляда, пока мерцание на краю поля зрения не позволит рассмотреть себя, как следует.
И оно не задержалось – появилось, как только я уставился на красный лист. Правда, зафиксировать глаза на красном листке мне удалось не сразу – стоило им заметить мерцание, как они бросались к нему, как лиса за полевкой. А когда удалось, и переливчатое мерцание потихоньку двинулось от размытой окраины взгляда в сторону красного листа, мой взгляд и я сам были парализованы. Теперь я мог только стоять, уставившись в одну красную точку, а к ней со всех сторон подбиралось мерцание. Оно превратилось в движение: я прекрасно видел, как приподнимаются листья, а под ними бугрится земля, словно там, под листьями или даже неглубоко под землей что-то медленно перемещается и перекатывается, подбираясь к красному листу, все теснее сжимая круг, центром которого был сначала лист, потом мой взгляд, а теперь, кажется, становился я сам – куда-то внутрь меня метила эта дрянь, туда же, куда меня била тревога! Но теперь не тревога, не страх, не ужас смертный, а мука навалилась на меня: такую муку переживаешь в кошмарном сне, когда приближается гибельное, а ты его прекрасно видишь, все о нем понимаешь, а бежать или спрятаться – нет, не можешь. Во сне такое приближение длится и не кончается ничем, ни спасением, ни гибелью, терзает и мучит, пока не проснешься, а проснулся – и спасен… Но как проснуться, если не спишь?
А движение под листьями и землей, стягиваясь со всех сторон в поле моего парализованного зрения, набирало силу; я все еще не видел, что там движется, но теперь оно вздымало землю буграми высотой в полметра, а то и выше. Но почва не осыпалась с этих бугров, держалась на них так, словно мелкий островной песок вдруг превратился в какой-то эластичный материал. Кожу! – это напоминало кожу, обтянувшую мышцы, а они бугрились под ней лютой силой, перекатывались упругими желваками, послушные чьей-то – увы, не моей! – воле.
Ловушка, это ловушка! Не тревога преследовала меня все эти недели; интуиция, или предчувствие, или еще какое-то наследие пещерных предков, охотников, которые сами иногда становились добычей и потому оставили кое-что в генах в память о себе, - вот что это было. А может, и предостережение из неведомых сфер, которое я услышал, но не понял, отмахнулся и даже поступил вопреки; в может, и все вместе, но какая теперь разница, ведь я – пропал… Сердце снова ударилось в заполошный беспамятный бег, только я за ним не последовал. Я был намертво привязан, словно жертва – к алтарю, или приговоренный – к эшафоту, или добыча – к кормушке – кто угодно, отданный в полную власть и на истребление другому, удерживаемый изощренно и неслыханно – за глаза! И сердце вытолкнуло бы меня прочь из этого плена, заставило бы вырвать эти проклятые любопытные глаза, оставить их жрецу, или палачу, или хищнику – но сердце не смогло. Сотрясаемый его ударами, истекая ледяным потом, я только бессильно наблюдал, как передо мной медленно вспухал песчаный медленно шевелящийся горб, на вершине которого каким-то чудом безмятежно покоился тот самый красный листок.
Песок, все еще скрывавший, подобно коже, тот неизвестный мускул, который двигался под ним, образовал уже целый холм; наконец, распиравшая его изнутри сила начала прорываться наружу – в песке появились трещины и расселины, оттуда засочилось что-то мутное и тягучее, послышалось сухое, какое-то насекомое потрескивание, шуршание и ворчание, что-то там внутри тускло блеснуло. Потом защелкало громче, заурчало, взрыкнуло низко, и вдруг песчаный горб начал подниматься сразу весь, и осыпаться сразу весь, обнажая скрытое под ним.
Красный лист все еще лежал на верхушке распадающегося холма – точнее, теперь уже на том, что из-под холма выбиралось. Оно приподнялось еще, и я бы уже через мгновение увидел его, все еще скрытое за текучей пеленой песка, но случилось иначе. Красный листок, приподнятый неведомой тварью под холмом, оказался так высоко, что его коснулось закатное солнце. В его лучах он вспыхнул ярко, словно фонарь, озарив все вокруг насыщенным красным светом; и в нем мои измученные глаза заметили знакомое мерцание на краю поля зрения. На этот раз оно действовало решительно и стремительно: переливчатое кольцо превратилось в движение под листвой, кинулось к тому, что выбиралось из-под земли, и стянулось вокруг него, как удавка. Глухой рев, пронзительный визг, мучительный стон, торжествующий вопль, тоскливый вой! – я никогда не слышал такой отвратительной и оглушительной какофонии; мерцающее кольцо душило, а удушаемое сопротивлялось; оно, так и не успев показаться из-под пелены песка, тяжко рухнуло и ушло под землю, увлекая за собой мерцающую удавку или увлекаемое ею. И там, в глубине, поединок продолжился; земля под моими ногами сотрясалась и ходила ходуном, выбрасывала фонтаны песка и камней, во все стороны летели корни деревьев, а из глубины неслись рык, влажные хлюпы, удары и завывания. Неподалеку один за одним, словно костяшки домино, обрушились три огромных тополя, а следом приподнялась и рухнула обратно вся поляна передо мной.
Это падение словно разбудило меня; я понял, что каким-то образом пережил это и свободен! – мои глаза и меня самого больше ничто не удерживало на этом месте. Пошатываясь, я пошел, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого места, где из-под дрожавшей земли все еще неслись визги и удары. Внезапно все стихло – вообще все, и я вновь услышал монотонный шум города, доносившийся через реку даже сюда, в глубину острова. Я остановился; земля под ногами больше не дрожала, теперь дрожали только ноги. Я помешкал немного, подумал и, проклиная все на свете и себя, дурака, пошел сквозь сумерки обратно, на поляну…»
Полицейский в черной униформе дочитал мои показания, крякнул, аккуратно сложил листы и медленно разорвал их пополам. Потом снова аккуратно сложил обрывки в стопочку и разорвал ее пополам, и после – еще раз, и так он рвал бумагу, пока стопка обрывков не стала слишком толстой для его пальцев. Тогда он смял обрывки, соорудил из них небольшой курган на цементном полу камеры, чиркнул зажигалкой – и через минуту растер пепел черными, подбитыми железом ботинками. Посмотрел на меня и принялся гнусавить:
- Этого писать не надо. Второй раз повторяю – этого писать не надо. А писать надо вот что. Вы шли по острову. На вас напали бродяги, двое, сейчас я вам их покажу, - и полицейский слегка повернул голову влево и коротко буркнул что-то в рацию, висевшую на ремне портупеи. – Они вас ограбили, отняли бумажник, вот он, все деньги – много – на месте. – И полицейский сложил толстые, поросшие редкими черными волосками пальцы левой руки в кулак, потом поднял большой палец, как будто подтверждая, что много денег – это «здорово», а потом резко указал этим неуместным символом куда-то через плечо. Я проследил взглядом за его пальцем и увидел на столике в углу камеры обширный и довольно толстый кожаный бумажник. Полицейский убедился, что я увидел бумажник, опустил руку и продолжил гнусить:
- Вашу спутницу они убили. Вы пытались ее защитить, получили камнем по голове и потеряли сознание, есть бумага. – И он снова сложил пальцы левой руки в кулак, потом в «здорово» и указал им через плечо, туда же, где на столе возле бумажника действительно лежал лист бумаги). - Удар тяжелым тупым, рваная рана, сотрясение мозга… – Он замолчал, потому что дверь распахнулась, и в камеру из коридора втолкнули каких-то двоих со связанными за спиной руками. Рты у них были заклеены скотчем. Полицейский подтолкнул их к лавке под стеной, на которую они не сели, а просто повалились, и сказал мне:
- Вот эти двое убили вашу спутницу. И вас пытались убить. Вы должны их опознать и дать правдивые показания. Вот этого, – он указал на черное пятно пепла на полу камеры, – вот этого больше писать не надо, последний раз предупреждаю. Ну, что, узнаете? – произнес он с нажимом и слегка притопнул ногой, очевидно, теряя терпение.
Я посмотрел на двоих на лавке. Они были порядком избиты; одежда разорванная, но не старая, не ношенная и даже не грязная, если не считать свежих бурых пятен и потеков на лацканах и рукавах и белых на плечах, которыми они, видимо, прикасались где-то к побеленным стенам. Обувь дорогая, хорошая, тоже новая. Никакие это не бродяги. Они уставились на меня, и было в их глаза что-то такое, что… Нет, это не бродяги, да и какая, собственно, разница: ведь полицейский уже второй раз разорвал мои показания и потребовал написать другие, какие-то фантастические, причем – в последний раз потребовал... Я перевел взгляд на полицейского:
- Я хочу пить.
Он хмыкнул, улыбнулся едва заметно, снова сложил пальцы левой руки в кулак, показал мне свое «здорово» и сказал:
- Вот именно. Узнал, дал правдивые показания, попил, забрал бумажник и пошел домой. Все ясно?
Яснее некуда, куда уж яснее, да только все равно – ничего не ясно. Как мне из этого выпутаться? Что вообще происходит? Начало этой истории, и без того дикое и невероятное, привело к вещам как будто вполне вероятным и даже обыденным – камера, стол, лавка, полицейский, арестованные, однако эта обыденность оказалась куда страшнее того, что случилось на острове. И теперь, кажется, назревал новый, возможно, последний, а может быть, и нет, поворот этого необъяснимого происшествия. Полицейский подкупал меня, чтобы я дал показания об этих двоих; впрочем, подкуп в любой момент мог превратиться в кое-что другое – вон, тех двоих уже избили, а меня полегонечку начали пытать…
Полицейскому надоело ждать, и он положил передо мной чистый лист бумаги и сказал:
- Коротко, только суть, вот этих двоих описать. Ты же мастер описывать, - и он вдруг отставил назад одну ногу, вытянул вперед правую руку и произнес с неподдельным чувством, которое пробивалось даже сквозь его гнусавый голос: «Тревога следовала за мной по пятам…»
От этого я просто остолбенел. Кошмар вдруг оборачивался каким-то фарсом, страшным, но фарсом. Нет отсюда выхода, это же сумасшедшие, все, все они, и я сам – мы все сумасшедшие, это все – наша коллективная галлюцинация… Оцепенев от ужаса, я уставился на полицейского, уцепившись взглядом за блестящую кокарду на черном берете - почему-то мне казалось, что сейчас важнее всего не отводить взгляда от этой кокарды, уж не знаю, почему. Даже если бы полицейский вдруг отбросил всякие экивоки и принялся выбивать из меня показания, кулаками, поросшими редкими черными волосками, ботинками, подбитыми железом, - я бы все равно цеплялся взглядом за эту идиотскую кокарду с вычурным крестом, многолучевой, похожей на морского ежа звездой и маленькими буковками по кругу…
И в то мгновение, когда, казалось, полицейский уловил мои мысли, а в глазах его мелькнуло что-то вроде «выбить признание из этой сволочи и ужинать» – я ощутил кое-что, от чего впору было ужаснуться окончательно, до потери сознания, но чему я обрадовался, а сознание уцепилось за это, как единственную спасительную возможность. Я почувствовал знакомый укол – прямо в сердце. Моя тревога, загнавшая меня в тот злополучный день на остров, вернулась; она была здесь, она выросла неизмеримо, она вступила в полную силу и ткнула меня так, как если бы мне с размаху вогнали в грудь толстый осиновый кол. На глазах моих выступили слезы, сердце рвануло в знакомый заполошный бег, но тело оцепенело, а взгляд словно прирос к блестящей кокарде. На краю поля зрения появилось знакомое мерцание – но теперь оно не мешкало, не играло со мной ни в какие игры. Игры кончились! – и мерцание моментально окрепло, взломало бетонный пол камеры по ее периметру, к ногам полицейского пролегли ломаные трещины, из них выметнулись наружу какие-то серые ленты, обхватили его за ноги, за туловище, за руки, за голову, коротко натянулись – и тут же во все стороны брызнуло и потекло красным, а ленты исчезли в проломах, утащив каждая по кровавому куску в клочьях черной ткани. Под взломанным полом камеры заухало, заурчало, там что-то задвигалось мощно, отчего все вокруг задрожало, а где-то в отдалении завопила и тут же замолчала сирена. Сбросив оцепенение, я крикнул двоим на лавке:
- Бежим! – схватил со стола бумажник и кинулся к двери, которая теперь висела на одной петле.
Я бежал по коридору, пол его прямо у меня под ногами покрывался трещинами, из которых высовывалось черное и когтистое. Стены коридора колебались, как пьяные, сверху сыпалось, я бежал, сворачивал, надеясь, что успею найти выход раньше, чем все это обрушиться к чертовой матери или из-под пола полезет то, что сожрало полицейского или другое, то, что погубило неведомую тварь на острове. Вдруг стена слева от меня лопнула, словно разбитое стекло, и в ней открылся пролом – а за ним был свет. Я кинулся туда, отбежал немного, остановился и обернулся – посмотреть, идут ли за мной те двое. А они шли! – и как раз в тот момент, когда все здание начало оседать, они неловко выбрались из проема. Руки! Надо было освободить им руки! – но они добрались сюда и со связанными руками, и теперь стояли рядом, шумно дыша через сломанные носы и выбрасывая капли и сгустки крови через разорванные ноздри. Я сорвал скотч с их лиц, и они тут же закашлялись, принялись что-то неразборчиво кричать, а я тем временем освободил их руки – к счастью, их и связали скотчем, а не заковали в наручники те горе-полицейские… Впрочем, какие же это полицейские? Это упыри какие-то, вот кто они, чудовища из всего этого кошмара, просто – помельче, но чудовища, монстры, нежить…
Тут мы заметили сквозь пыль, облаком висевшую над рухнувшим зданием, что обломки его зашевелились, и тут же ощутили мощное сотрясение почвы, от которого едва устояли на ногах. Из-под земли что-то выбиралось – но ни мне, ни моим невольным спутникам совсем не хотелось узнать что именно, и мы, словно по команде, отвернулись от этого зрелища и кинулись наутек, сопровождаемые грохотом, ревом, клекотом, рычанием, сочным хрустом и глухими ударами, несущимися из-под земли…
…Остановились мы, когда нас совсем оставили силы. Мы стояли на дне какого-то оврага, а вся та адская какофония, которая загнала нас сюда, доносилась до нас приглушенно и как будто бы даже удалялась. Земля под ногами вздрагивала едва заметно – так, как если бы неглубоко под оврагом пролегала ветка метро, по которой сейчас идет поезд. Похоже, мы все-таки оторвались от погони; эта проблема решена, но что делать дальше? С этим вопросом я и обратился к моим спутникам; вернее, я собирался, но они меня опередили. Один из них взошел чуть по склону оврага и оттуда сказал:
- Бумажник давай, - а второй тем временем подскочил ко мне сзади и схватил меня за локти.
- Да вы что! Я же вас только что спас! – закричал я, но тот, который стоял надо мной, прыгнул вперед и коротко, но очень сильно ударил меня кулаком в живот. Я сложился пополам, второй отпустил мои руки, я повалился на землю, и они принялись бить меня – ногами, куда попало, приговаривая:
- Спас… спас… - а я, задыхаясь и почти ослепнув от боли, вцепился глазами в ржавую консервную банку, торчавшую из земли в шаге от моего лица, изо всех сил стараясь не потерять ее из виду. Тревога, тревога моя, спасение мое, где же ты…
На этот раз все произошло без предисловий - молниеносно. Склон оврага лопнул, словно его взорвали, только ни грохота, ни дыма, ни огня не было. Огромные пласты дерна, камни и корни деревьев разбросало во все стороны, в земле открылся провал, и оттуда ударило тошнотворным смрадом. Мои мучители тут же забыли обо мне и о бумажнике и кинулись бежать – один вправо, другой влево по оврагу, а я скорчился там, где лежал, и меня от боли и невыносимого смрада просто вывернуло наизнанку. Содрогаясь в спазмах, я видел, как из пролома в склоне оврага в оба его конца потекли упругие серовато-прозрачные тела – толстые, как колонны Казанского собора в Питере – они вытекали из-под земли стремительно, как вода из разорванной трубы. Потом до меня донеслись короткие, полные муки и боли вскрики, все затихло, а внутри тел прокатились и исчезли фиолетово-красные рваные пятна, тела принялись истончаться, таять, уходить обратно в пролом, и скоро совсем исчезли в нем. Я кое-как встал на колени, все еще не веря своему спасению, но уже подумывая о том, как бы мне убраться отсюда подальше и навсегда, ведь бумажник по-прежнему со мной.
Я вытащил его из кармана, раскрыл, перед глазами мелькнули голограммы и нули, и тут же громыхнуло и тряхнула так, как никогда прежде. Перед глазами замельтешило, все вокруг и как будто даже я сам свернулось в тугой узел, который затягивался все туже и туже, и когда мои кости и череп уже, казалось, вот-вот разлетятся в пыль, все прекратилось, боль исчезла, я раскрыл глаза, огляделся сквозь переливчатое мерцание, теперь уже заливавшее все поле зрения до самых его краев, и понял: это ловушка, ловушка, а я – попался!..»
Тот самый полицейский в черной униформе дочитал мои показания, крякнул, аккуратно сложил листы и медленно разорвал их пополам…»
2017-2018
Рисунок: Lisel Jane Ashlock, Broklyn, NY, USA. Moby Dick
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=792434
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 20.05.2018
автор: Максим Тарасівський