ПР02 ХУГА

ПР02  

Шановний  читачу!  До  вашої  уваги  пропонується  переклад  оповідання  класика  новітньої  української  літератури  Василя  Стуса.  Це  друга,  майже  автобіографічна  розповідь  зі  своєрідної  трилогії.
[i]Уважаемый  читатель!  Вашему  вниманию  предлагается  перевод  рассказа  классика  новейшей  украинской  литературы  Василя  Стуса.  Это  второй,  почти  автобиографический,  рассказ  из  своеобразной  трилогии.[/i]
Перевод  –  поабзацный  (сначала  –  оригинал,  ниже  –  [i]курсивом  [/i]–  перевод).

ХУГА
[i]ПУРГА[/i]

Сніг  і  сніг.  Здається  —  скільки  є,  скільки  є  його  в  небі  поналипало  на  кожух,  і  навіть  автомат  з  закінченою  три  дні  тому,  глухо  лисніючою  мушкою,  і  навіть  автомат,  лігши  на  ліву  руку  (долоні  сховані  в  рукавиці,  сховані  в  шорстку  звірячу  шерсть  рукавів  —  певно,  собачу),  і  навіть  автомат  уміє  набрати  на  своє  довге,  як  у  хорта,  тіло  сніг,  сніг  і  сніг.  Тисяча  сімсот  п'ятдесят  чотири  кроки  —  поки  обійдеш  загорожу,  поки  почуєш,  як  рветься  змаячена  вирвами,  кручами  і  жалким  чагарником  хуга.  Хуга.  Снігова.  Од  річки.  А  далі  —  крізь  дріт.  Крізь  кожух.  Крізь,  здається,  ствол  —  на  пост  №  14,  на  до  самої  смерті  зазубрені  оці  15  замків,  44  вікна,  один  телефон,  один  протипожежний  щит,  один  окоп,  одну  ніч,  одне  твоє  око.  Пост  №  14.  "Камчатка",  "Сахалін"  —  так  звуть  його  хлопці,  проклинаючи  наряд,  старшину,  взводного,  командира  і  господа  бога,  що  закинули  їх  так  далеко.  Поки  дійдеш  сюди  —  виганяєшся,  як...  Розводящий  —  біжить  попереду,  ти  за  ним.  Хлопчики  відпадають,  як  хвіст  у  ящірки.  Один.  Потім  другий.  З  кожухів  вилізають  нові.  Вилуплюються,  як  окрики.  —  Хто  іде?  "Дурепа",  "папуга",—  жартує  за  мною  Леско,  грузин-генацвале.  "Хто  іде?  Розводящий  іде.  Із  зміною  йде",  —  глузливо  повторює  він,  і  голос  йому  бринить,  і  за  кроками  шугає  —  назад,  через  голову,  в  хугу.  Бідні  твої  вуса,  Леску,  а  ти  все  жартуєш.  Але  я  йому  того  не  кажу.  Не  слід.
[i]Снег  и  снег.  Кажется  —  сколько  есть,  сколько  есть  его  в  небе  –  налипло  на  тулуп,  и  даже  автомат  с  привинченной  три  дня  назад,  тускло  поблёскивающей  мушкой,  и  даже  автомат,  лёгший  на  левую  руку  (ладони  спрятаны  в  рукавицы,  спрятаны  в  колючую  звериную  шерсть  рукавов  —  верно,  собачью),  и  даже  автомат  умеет  набирать  на  своё  длинное,  как  у  борзой,  тело  снег,  снег  и  снег.  Тысяча  семьсот  пятьдесят  четыре  шага  —  чтобы  обойти  периметр,  чтобы  почувствовать,  как  рвётся,  взбесившись,  рытвинами,  кручами  и  жалким  кустарником  пурга.  Пурга.  Метелица.  От  реки.  И  дальше  –  сквозь  проволоку.  Сквозь  тулуп.  Кажется,  даже  сквозь  ствол  —  на  пост  №  14,  на  до  самой  смерти  заученные  эти  15  замков,  44  окна,  один  телефон,  один  пожарный  щит,  один  окоп,  одну  ночь,  один  твой  взор.  Пост  №  14.  "Камчатка",  "Сахалин"  —  так  зовут  его  ребята,  проклиная  наряд,  старшину,  взводного,  командира  и  господа  бога,  забросивших  их  в  такую  даль.  Пока  дойдёшь  сюда  —  вымотаешься,  как...  Разводящий  —  впереди  бежит,  ты  за  ним.  Ребята  отпадают,  как  хвост  у  ящерицы.  Один.  Затем  второй.  Из  тулупов  вылезают  новые.  Вылупляются,  как  окрики  –  Кто  идёт?  "Дура",  "попугай",  —  шутит  надо  мной  Леско,  грузин-генацвале.  "Кто  идёт?  Разводящий  идёт.  Со  сменой  идёт”,  —  насмешливо  повторяет  он,  и  голос  его  звенит,  и  за  шагами  срывается  –  назад,  через  голову,  в  пургу.  Бедные  твои  усы,  Леско,  а  ты  всё  шутишь.  Но  я  ему  этого  не  говорю.  Не  следует.[/i]
І  тут  —  ця  сама  комедія.  "Стій,  хто  іде?"  Маєш.  "Розводящий  —  до  мене!"  —  Маєш.  Сипле,  як  горохом,—  про  замки,  про  вікна,  про  печатки,  про  хвіртку.  Маєш.  Можна  влізти  в  кожух.  Кінець.  Слава  тобі...  Пішли.  Сержант  —  провалився.  За  ним  і  Леско,  сіпаючи  правим  плечем.  Слава  тобі...  Цей  чортів  ліхтар  на  стовпі.  Сюди  —  туди.  Сюди  —  туди.  (Сюди  —  туди.  Здуріти  можна).
[i]И  тут  –  та  самая  комедия.  "Стой,  кто  идёт?"  Есть.  "Разводящий  —  ко  мне!"  —  Есть.  Сыплет,  как  горохом,  —  о  замках,  об  окнах,  о  печати,  о  калитке.  Есть.  Можно  влезть  в  тулуп.  Конец.  Слава  тебе...  Ушли.  Сержант  провалился.  За  ним  и  Леско,  дёргая  правым  плечом.  Слава  тебе...  Этот  чёртов  фонарь  на  столбе.  Туда  –  сюда.  Туда  –  сюда.  (Туда  –  сюда.  Одуреть  можно).[/i]
Часу  нема.  Тобто  він  є,  але  якийсь,  як  кисіль,  котрим  дуже  великі  свята  значать  солдатський  стіл.  Скільки  пройшло?  Скільки  лишилось?  Десять,  двадцять,  сорок,  година,  півтори?  Дві  години?  Пустеля.  Чорна.  І  цей  чортів  ліхтар:  сюди  —  туди.  Сюди  —  туди.  Пустеля  і  сніг,  сніг  і  сніг.  Хоч  комір,  що  треба!  Законний  комір.  Якби  ще  розставив  поли  —  то  сідай  верхи  на  автомат  —  і  гайда  хоч  чорту  в  зуби.  Добре  йти  параметром  —  до  річки.  До  кручі.  А  назад  —  зле.  Проти  вітру.  Ступаєш,  як  рак.  Десь  зашпортнувся  —  і  падаєш.  Задерши  ноги.  І  сніг  —  за  комір.  І  ждеш,  як  щеня,  коли  то  він  там,  за  сорочкою,  розтане  і  трохи  нагріється  —  від  твого  порційного  тепла...
[i]Времени  нет.  То  есть,  оно  есть,  но  какое-то,  как  кисель,  что  по  очень  большим  праздникам  выставляют  на  солдатский  стол.  Сколько  прошло?  Сколько  осталось?  Десять,  двадцать,  сорок,  час,  полтора?  Два  часа?  Пустыня.  Чёрная.  И  этот  чёртов  фонарь:  туда  –  сюда.  Туда  –  сюда.  Пустыня  и  снег,  снег  и  снег.  Хоть  воротник,  что  нужно!  Законный  воротник.  Кабы  ещё  расстегнуть  полы  —  садись  верхом  на  автомат  —  и  айда  хоть  чёрту  в  зубы.  Хорошо  идти  по  периметру  —  к  реке.  До  утёса.  А  обратно  –  плохо.  Против  ветра.  Ступаешь,  как  рак.  Где-то  споткнулся  –  и  падаешь.  Задрав  ноги.  И  снег  —  за  шиворот.  И  ждёшь,  как  щенок,  когда  он  там,  за  гимнастёркой,  растает  и  немного  нагреется  —  от  твоего  порционного  тепла...[/i]
Як  то  буває...  Колись,  хлопчаком,  любив  хугу.  Дуже.  Якось  із  товаришем,  Сашком,  відгасали  десь  кілометрів  з  двадцять.  Балкою,  балкою  —  аж  до  другого  ставка,  потім  —  угору.  До  могили,  куди  ми  влітку  ходимо  по  траву.  Корові.  Нарвеш  берізки,  набатуєш  повен  мішок  і,  впавши  зверху,  чуєш  приємну  прохолоду.  Видно  —  аж  гай-гай.  Лежиш,  тільки  ногами  подригуєш.  Пацани...  Вузькою  вуличкою  ганяєм  м'яч.  Каучуковий.  Як  удариш  з  тиждень  сходить  синець.  "У  вас  дерев'яні  костурі",  —  кажуть  хлопці  з  сусідніх  вулиць,  заздрячи  нашим  витривалим  ногам.  Але  це  вже,  коли  ганяємо  маленький  м'ячик,  що,  як  загубиться  в  траві,  то  більше  б'єш  по  ногах,  по  землі,  ніж  по  м'ячу.  А  збив  пальця  —  як  кров  з-під  нігтя  —  присипав  порохом  і  гайда.  Постоїш  "беком",  поки,  забувши  про  палець,  товчеш  знову  босі  ноги,  землю,  а  зрідка  —  і  м'яч.  Потім  гукне  хто  —  "качають"  —  і  біжиш.  Кидаєш  гру  (закінчимо  ввечері!),  береш  тачку,  старе  відро,  пару  мішків  і  штаненята  —  і  гайда.  Терикон  високий.  Мішки  в  відро  —  і  на  гору.  Тільки  слухай  —  чи  не  летить  порода  на  голову.  Коліщатко  крутиться,  всі,  що  збирають  вугілля,  як  солдати.  Перед  атакою.  Тільки  перевернулась  вагонетка  і  дайош.  Дзвенять  порожні  відра.  Спочатку  часто,  а  потім  —  і  не  чути  вже.  Не  ловитимеш  гав  —  з  вагонетки  матимеш  з  піввідра,  коли  не  більше.  А  набравши  мішок,  з'їжджаєш  донизу.  Витертий,  білий,  як  пересохла  стежка,  шлях.  Розженешся  —  а  там  сів  зверху  на  мішок  і  летиш  донизу,  тільки  порох  від  тебе  повзе  угору,  як  хмара.  Якось  забрів  до  тачок  п'яний.  І  ліг  —  в  затінку.  Під  тачкою.  Що  він  тоді  нам  не  казав!  І  плакав,  і  хвалив,  і  жалів,  зараза...  І  Нелька  була,  калічка.  Груба,  як  піч.  Любила  губи  лизати...  Запливані  завше.  "Лярва  стара"  —  казали.  Кульгава.  І  прозивалися  з  неї.  І  вона  кидалась  грудками.  Добре,  як  встигнеш  закритись  відром.  А  то  —  по  пальцях.  І  не  так  пальці,  як  те,  що  лізь  тепер  до  самого  низу.  По  відро.  Але  гарно,  чорт,  співала.  Коли  сама.  Гарно  співала.
[i]Вот  ведь  как  бывает...  Когда-то,  мальчишкой,  любил  пургу.  Очень.  Как-то  с  товарищем,  Сашей,  отмахали  где-то  километров  двадцать.  Балкой,  балкой  —  аж  до  второго  пруда,  потом  —  вверх.  К  могиле,  куда  мы  летом  ходим  за  травой.  Корове.  Нарвешь  вьюнка,  накромсаешь  полный  мешок  и,  упав  сверху,  чувствуешь  приятную  прохладу.  А  видно  –  ай-ай.  Лежишь,  только  ногами  подрыгиваешь.  Пацаны...  Узкой  улочкой  гоняем  мяч.  Каучуковый.  Как  ударишь  с  неделю  сходит  синяк.  "У  вас  деревянные  костыли",  —  говорят  ребята  с  соседних  улиц,  завидуя  нашим  выносливым  ногам.  Но  это  уже,  когда  гоняем  маленький  мячик,  который  так  теряется  в  траве,  что  больше  бьёшь  по  ногам,  по  земле,  нежели  по  мячу.  А  отбил  палец  –  до  крови  из-под  ногтя  –  присыпал  пылью,  и  айда.  Постоишь  "бэком",  пока  не  забудешь  про  палец,  и  снова  колотишь  босые  ноги,  землю,  а  изредка  –  и  мяч.  Потом  крикнет  кто-то  —  "качают"  —  и  бежишь.  Бросаешь  игру  (закончим  вечером!),  берёшь  тачку,  старое  ведро,  пару  мешков  и  штанишки  –  и  айда.  Террикон  высокий.  Мешки  в  ведро  –  и  на  гору.  Только  следи  –  не  летит  ли  порода  на  голову.  Колёсико  крутится,  все,  собирающие  уголь  –  как  солдаты.  Перед  атакой.  Только  перевернулась  вагонетка  –  и  даёшь.  Звенят  пустые  вёдра.  Сначала  часто,  а  потом  и  не  слышно  уже.  Не  будешь  ворон  ловить  —  с  вагонетки  поимеешь  с  полведра,  если  не  больше.  А  набрав  мешок,  съезжаешь  вниз.  Вытертый,  белый,  как  пересохшая  тропа,  путь.  Разгонишься  –  а  там  сел  сверху  на  мешок  и  летишь  вниз,  только  пыль  от  тебя  тянется  кверху,  как  облако.  Как-то  забрел  к  тачкам  пьяный.  И  лег  –  в  тени.  Под  тачкой.  Что  он  тогда  нам  не  говорил!  И  плакал,  и  хвалил,  и  жалел,  зараза...  И  Нелька  была,  калека.  Пышная,  как  печь.  Любила  губы  облизывать...  Всегда  опухшие.  "Лярва  старая"  –  говорили.  Колченогая.  Обзывали  её.  А  она  кидалась  камнями.  Хорошо,  если  успеешь  закрыться  ведром.  А  то  –  по  пальцам.  И  не  то  чтобы  пальцы,  как  то,  что  лезь  теперь  до  самого  низа.  За  ведром.  Но  хорошо,  чёрт  возьми,  пела.  Когда  одна.  Хорошо  пела.[/i]
І  не  згадаю  що.  Слів  не  пам'ятаю.  А  мотив  забув.  Часом  вигулькне  і  знову  зникне.  "Ля-ла-ла"  —  якось  не  так.  "Ляла-лала"  —  чорт,  крутиться  десь,  а  не  вхопиш.  "Ляла-лала"  —  щось  приблизно  ніби  так.  От  —  як  сніг.  Не  розбереш.  Крутиться  —  і  все.  А  лови.  Як  ловити?  Ля-ла-лала-ла  —  і  гуде  вітер,  але  дуже  монотонно.  Він  не  допоможе.  Краще  —  в  голові  думати.  Цікаво,  як  у  цього  литовця:  щось  намалює,  а  потім  по  тому  ж  самому  знов  малює.  Щось  інше.  Так  і  тут:  вітер  —  гуде,  дріт  дзвенить  і  потріскує,  а  ти  малюй.
[i]И  не  вспомню  что.  Слов  не  помню.  А  мотив  забыл.  Иногда  вынырнет  и  снова  исчезнет.  "Ля-ла-ла"  –  как-то  не  так.  "Лала-лала"  –  чёрт,  крутится  где-то,  а  не  ухватишь.  "Ляла-лала"  –  вроде  примерно  что-то  так.  Вот  –  как  снег.  Не  разберёшь.  Крутится  –  и  всё.  Лови.  А  как  ловить?  Ля-ла-лала-ла  —  и  гудит  ветер,  но  очень  монотонно.  Он  не  поможет.  Лучше  –  в  уме  припоминать.  Интересно,  как  у  того  литовца:  что-то  нарисует,  а  потом  по  тому  же  самому  снова  рисует.  Что-то  другое.  Так  и  здесь:  ветер  —  гудит,  проволока  звенит  и  потрескивает,  а  ты  рисуй.[/i]
Скоро  знову  —  буде  круча.  Чути,  як  дзвенить  дріт.  На  чорта  він  тут  колючий?  Тільки  щоб  гімнастерку  дерти.  "Ля-ла-ла-ла-ла-ла"  —  знову  виринає  невідь  звідки.  Лала.  Ні,  краще  в  голові.  Так-так.  Плавно.  Перший  рядок  майже  так.  Якось  плавніше.  Ще.  "А  под  той  рябиной"—  і  Нелька  зривалась  на  "рябиной"  і  прокашлювалась.  Тільки  якось  м'якше  в  неї  виходило.  А  від  тої  "рябины"  ставало  трохи  смутно.  Рябинушка...  Так  тільки  й  побачив  її  —  в  армії  вже.  Довше  у  неї  виходить.  Не  так  якось.  Довше.
[i]Скоро  опять  будет  круча.  Слышно,  как  звенит  проволока.  На  черта  она  тут  колючая?  Только  чтобы  гимнастерку  драть.  "Ля-ла-ла-ла-ла-ла"  –  снова  выныривает  невесть  откуда.  Ла-ла.  Нет,  лучше  в  уме.  Так-так.  Плавно.  Первая  строчка  почти  так.  Как-то  более  плавно.  Ещё.  "А  под  той  рябиной"  –  Нелька  срывалась  на  “рябиной”  и  прокашливалась.  Только  как-то  мягче  у  неё  выходило.  А  от  той  "рябины"  становилось  немного  грустно.  Рябинушка...  Увидел  её  —  только  в  армии  уже.  Протяжнее  у  неё  выходит.  Не  так  как-то.  Дольше.[/i]
Вітер  жбурнув  густо  порошею,  і  я  озирнувся.  Вкляк.  На  параметрі  хтось  був!  "Стій!  Стріляю!"  гукнув,  падаючи  на  землю.  Ледве  зірвав  запобіжник:  "Стій!  Руки  вгору!"  —  якось  високо  й  тихо  пролунав  мій  голос.  "Е-е-е"  —  довго  гойдалось  попереду.  "Е-е"  —  вирівнювалось,  ніби  на  одній  нозі.  "Е-е"  —  ніби  крутилось  на  місці.  Потім  те,  на  одній  нозі,  довго  заточуючись,  почало  падати.  "Встань!  Гад!  Стріляю!  Встань!"  —  рвався  мій  голос.  Рик  попереду  став  ніби  товщати.  Я  кричав  "встань,  встань"  і  тут  незчувся,  як  загуркотів,  підстрибуючи  автомат.  І  тільки  тепер  почув:  "Не  стріляй!  Не  стріляй",  —  тонко  і  перелякано.  "Встань,  гад!"  —  гукав  я,  чуючи  тільки  липкий  автомат  і  курок.
[i]Ветер  швырнул  густой  порошей,  и  я  оглянулся.  Замер.  На  периметре  кто-то  был!  "Стой!  Стреляю!"  крикнул,  падая  на  землю.  Еле  сорвал  предохранитель:  "Стой!  Руки  вверх!"  –  как-то  высоко  и  тихо  раздался  мой  голос.  "Э-е-е"  –  долго  качалось  впереди.  "Э-е"  –  выравнивалось,  будто  на  одной  ноге.  "Э-е"  –  будто  крутилось  на  месте.  Потом  это,  на  одной  ноге,  долго  утончаясь,  начало  падать.  "Встань!  Гад!  Стреляю!  Вставай!"  –  рвался  мой  голос.  Рык  впереди  стал  словно  утолщаться.  Я  кричал  "вставай,  вставай"  и  не  заметил,  как  загрохотал,  подпрыгивая  автомат.  И  только  теперь  услышал:  "Не  стреляй!  Не  стреляй",  тонко  и  испуганно.  "Вставай,  гад!"  —  кричал  я,  чувствуя  только  липкий  автомат  и  крючок.[/i]
"Зараз.  Не  стріляй",  —  благало  знизу.  Він  весь  час  повторював  ці  два  слова.  Може...  перебігло  і  гасло.  І  ще  раз  —  перебігло  і  гасло.  Як  освітлювальні  кулі.  "Але  я  дав  чергу",—  згасало.  Той  почав  зводитись.  Чорна  купа  вигнулась  серединою,  так,  серединою,  постояла,  похиталась.  Ніби  робив  "мостик".  Чорний,  суцільний  "мостик".  Без  просвіту.  "Руки  вгору,  гад!"  —  кричало  з  мене.  "Я  вже,  я  вже  держу",  —  так  само  жалібно  відповідав  той  і,  хитливо  випростуючись,  піднімався.  Так,  руки  держав  угору.  Я  не  помітив  зразу.  "Повернись",  —  уже  точніше  чуючи  себе,  наказав  я.  Поки  той  повертався,  я  звівся  на  ноги.  "Кожух",  —  промайнуло.  Але  без  нього  —  легше.
[i]"Сейчас.  Не  стреляй",  –  умоляло  снизу.  Он  всё  время  повторял  эти  два  слова.  Может...  –  пробежало  и  погасло.  И  ещё  раз  –  пробежало  и  погасло.  Как  осветительные  шары.  "Но  я  дал  очередь",  –  угасло.  Тот  начал  подниматься.  Чёрная  куча  выгнулась  посредине,  да,  посредине,  постояла,  покачалась.  Будто  делая  "мостик".  Чёрный,  сплошной  "мостик".  Без  просвета.  "Руки  вверх,  гад!"  –  кричало  из  меня.  "Я  уже,  я  уже  держу",  –  так  же  жалобно  отвечал  тот  и,  неуверенно  выпрямляясь,  поднимался.  Да,  руки  держал  вверх.  Я  не  заметил  сразу.  "Повернись",  –    уже  увереннее  чувствуя  себя,  приказал  я.  Пока  тот  поворачивался,  я  поднялся  на  ноги.  "  Тулуп",  –  промелькнуло.  Но  без  него  –  легче.[/i]
І  точніше.  Скомандував  іти  —  і  повільно  повів  параметром.  До  навісу.  З  телефоном.  За  нами  —  кожух.  "Ат",—  уперся  очима  в  маленьку  голову  того.  "Скоро  —  зміна  перебігло  думкою  й  зникло.  "Дурепа",  —  так  само  пробігло,  як  сигнал.  "Як  я  тебе,  ідіота,  не  вчистив,  —  полегшено  і  заспокійливо  котилась  думка.  На  пост  бігли  солдати.  Хотів  поправити  шинель  і  відчув,  як  опекла  ліва  долоня.  Відморозив,  мабуть.  І  лишив  шкіру.  Там,  з  кожухом,  і  в  рукавиці.  "Стій!"  —  скомандував  я.  З  автоматами  навперейми  підійшли  солдати.  З  ними  —  помначкара.  Пропустили  "мого"  колючим  коридором.  Кілька  солдат  метнулись  уздовж  параметра.  "Тактика,  чорти",—  подумав  я,  марно  ховаючи  в  рукав  задубілу  ліву  руку.  Скоро  прибіг  начкар,  солдати.  Хтось  ніс  кожуха.  "Живий?  Все  в  порядку",  —  радів  старлей.  Радість  із  нього  аж  цвьохкала,  от  як  цвьохкає  у  моїй  долоні.  Розводящий  спробував  вислухати  від  мене  караульну  молитву.  Начкар  незадоволено  перебив  його.  В  кожуха  вліз  Павло,  мій  "сусід".  Подав  рукавички,  тверді,  як  тарані.  І,  закинувши  автомат  за  плече,  ми  рушили  наздоганяти  гостя.
[i]И  вернее.  Скомандовал  идти  –  и  медленно  повёл  периметром.  К  навесу.  С  телефоном.  За  нами  –  тулуп.  "Эх",  –  упёрся  глазами  в  маленькую  голову  того.  "Скоро  –  смена”  –  пробежала  мысль  и  исчезла.  "Дурило",  –  так  же  пробежало,  как  сигнал.  "Как  я  тебя,  идиота,  не  пришиб,  –  облегчённо  и  успокаивающе  катилась  мысль.  На  пост  бежали  солдаты.  Хотел  поправить  шинель  и  почувствовал,  как  обожгло  левую  ладонь.  Отморозил,  наверное.  И  оставил  клок  кожи.  Там,  с  тулупом,  в  рукавице.  "Стой!"  –  скомандовал  я.  С  автоматами  наперевес,  подошли  солдаты.  С  ними  —  пом-нач-кара.  Пропустили  "моего"  колючим  коридором.  Несколько  солдат  метнулись  вдоль  периметра.  "Тактика,  черти",  -  подумал  я,  тщетно  пряча  в  рукав  задубевшую  левую  руку.  Вскоре  прибежал  нач-кар,  солдаты.  Кто-то  нёс  тулуп.  "Жив?  Всё  в  порядке",  –  радовался  стар-лей.  Радость  из  него  аж  выщёлкивала,  также,  как  щёлкало  в  моей  ладони.  Разводящий  попытался  выслушать  от  меня  караульную  молитву.  Нач-кар  недовольно  перебил  его.  В  тулуп  влез  Павел,  мой  "сосед".  Подал  рукавицы,  твёрдые,  как  тарани.  И,  закинув  за  плечи  автоматы,  мы  двинулись  догонять  гостя.[/i]
То,  виявилось,  був  п'яниця.  Заблукав  на  пост,  заллявши  сліпи.  Довго  й  нудно  довелось  переказувати,  що  і  як.  Начкар  сяяв.  А  мені  страх  як  хотілось  спати.  І  пекла  рука.  Ліва.  А  потім  —  і  права.  Хлопці  чортихались,  але,  впавши  на  нари,  поснули  миттю.
[i]Как  выяснилось,  это  был  пьяница.  Забрёл  на  пост,  залив  зенки.  Долго  и  скучно  пришлось  пересказывать,  что  и  как.  Нач-кар  сиял.  А  мне  страх,  как  хотелось  спать.  И  горела  рука.  Левая.  А  потом  —  и  правая.  Ребята  чертыхались,  но,  упав  на  нары,  заснули  мгновенно.[/i]
Після  такої  втоми  спиш,  як  чорт.  Нічого  й  не  сниться.  Як  біле  полотно.  Тільки  чого  той  литовець  завжди  замальовує  старе?  Візьми  чистий  папір  —  і  малюй.  Так  ні  ж...  А  сніг  замете.  Сліди  того  ідіота.  Піду  і  вже  не  впізнаю.  На  ранок.  Уже...  Де  він  там,  зараза...
[i]После  такой  усталости  спишь,  как  чёрт.  И  ничего  не  снится.  Как  белое  полотно.  Только  зачем  литовец  всегда  зарисовывает  старое?  Возьми  чистую  бумагу  –  и  рисуй.  Так  нет  же...  А  снег  заметёт.  Следы  того  идиота.  Пойду  и  не  узнаю  уже.  Утром.  Уже...  Где  он  там,  зараза...[/i]
Завжди,  коли  тобі  дуже  радісно  —  начувайся.  Так  завжди.  Може,  і  не  завжди,  а  буває:  тільки  тобі  дуже  радісно,  так  радісно,  що  ти  мало  не  скавучиш,  а  тут  щось  і  скоїться.  Як  сніг  на  голову.  Здасться,  ще  вчора  був  такий,  що  хоч  підстрибуй.  І  чого  —  спитати  б.  Чортзна-чого.  Просто  чіпляється  одне  за  одне,  а  ти  думаєш,  що  все  добре.  Вчора  пішли  зранку  до  лісу.  "Кацо"  джеркотав  по  дорозі.  Казав  —  то  гарна  пісня.  Він  скинув  пілотку  і  обмахувався  від  комарів.  Скільки  не  мастись  антикомарином  —  нічого.  Однаково.  Хоч  не  мастись.  Цей  шмаркатий  земляк,  санінструктор,  хизується,  коли  назове  латиною.  Не  антикомарин,  а  якось  так  тьмяно  зветься.  Думає,  ми  не  знаєм,  як  він  бреше.  У  такого  хохла,  як  він,  навіть  латина  якась  хохлацька.  Зразу  пальці  знати,  як  скаже.  Якесь  сонливе  щеня.  Прийшли  на  місце,  почали  палити  березову  кору.  Гарно  пахне  береза,  хоч  і  кадіє  ж.  Мало  не  вчадієш.  (Як  це  каже  Володя-шофер,  готуючи  свою  хлібну  будку:  "Где  уж  нам  уж  выйти  замуж,  мы  уж  так  уж..."
[i]Всегда,  когда  тебе  очень  радостно  –  остерегайся.  Так  всегда.  Может,  и  не  всегда,  а  бывает:  вот  как  только  тебе  очень  радостно,  так  радостно,  что  ты  чуть  не  повизгиваешь,  как  тут  что-нибудь  случится.  Как  снег  на  голову.  Кажется,  ещё  вчера  был  такой,  что  хоть  подпрыгивай.  И  с  чего—  спросить  бы.  Чёрт  знает,  с  чего.  Просто  цепляется  одно  за  другое,  а  ты  думаешь,  что  всё  хорошо.  Вчера  пошли  утром  в  лес.  "Кацо"  стрекотал  по  дороге.  Говорил  –  это  хорошая  песня.  Он  снял  пилотку  и  обмахивался  от  комаров.  Сколько  ни  мажься  анти-комарином  —  ничего.  Всё  равно.  Хоть  не  мажься.  Этот  сопливый  земляк,  санинструктор,  кичится,  когда  называет  на  латыни.  Не  анти-комарин,  а  как-то  так  туманно  зовётся.  Думает,  мы  не  знаем,  как  он  лжёт.  У  такого  хохла,  как  он,  даже  латынь  какая-то  хохлацкая.  Как  свои  пять  пальцев,  как  говорится,  знаем.  Какой-то  щенок  сонливый.  Пришли  на  место,  начали  жечь  берёзовую  кору.  Хорошо  пахнет  берёза,  хоть  и  чадит.  Чуть  ли  не  угораешь.  (Как  это  говорит  Володя-шофёр,  подготавливая  свою  хлебную  будку:  "Где  уж  нам  уж  выйти  замуж,  мы  уж  так  уж..."[/i]
А  цей,  люботинський,  зразу  сльози  пустив:  "Давайте  хлопці,  робити.  А  то  старшина  от-от  нагодиться.  І  дасть  припарки".  Боягуз.  Завжди  в  таких  боягузів  очі,  як  мембрана.  Банькаті  і  рідкі.  У  всіх  боягузів.  Це  точно.  Він,  зараза,  думає,  що  доскочить  відпустки.  Жди  —  вгризеш.  І  чого  йому  так  кортить  додому?  Якось  розповідав,  що  живе  з  бабою,  мама  десь  загулялась  і  кинула.  А  він  з  бабою.  Карусельщик.  Добра  з  тебе  самого  карусель.  Ну,  мені,  приміром,  можна  б  і  поїхати,  але  ж  комбат  скупий,  як...  Не  пустить  же.  А  то  б  —  майнув  би  прямо  в  ту  Березівку.
[i]А  этот,  люботинский  [Люботин  –  город  в  Киевской  области],  сразу  нюни  пустил:  "Давайте  ребята,  работать.  А  то  старшина  вот-вот  нагрянет.  И  даст  прикурить".  Трус.  Всегда  у  таких  трусов  глаза,  как  плёнка.  Навыкат  и  водянистые.  У  всех  трусов.  Это  точно.  Он,  зараза,  думает,  что  дождётся  отпуска.  Жди  –  выкуси.  И  почему  ему  так  хочется  домой?  Как-то  рассказывал,  что  живёт  с  бабушкой,  маманя  где-то  нагуляла  и  бросила.  А  он  с  бабушкой.  Карусельщик.  Хороша  из  тебя  самого  карусель.  Ну,  мне,  например,  можно  бы  и  поехать,  но  комбат  скупой,  как...  Не  пустит  ведь.  А  то  —  махнул  бы  прямо  в  Берёзовку.[/i]
Погуляв  би  трохи,  а  там  —  і  додому.  А  штани  вона  б  дала.  Сама  ж  у  штанах  —  фізкультурниця.  А  там  —  і  до  старих.  У  старих  —  що?  Сиди  дубном,  нікуди  з  хати  не  рипайся  і  про  одне  й  те  ж  торочи,  поки  язик  не  заболить.  А  чим  вас  там  годують?  А  чи  тепла  шинель  (може,  підшити  чим-небудь),  а  чи  теплі  онучки.  І  почнеться  "охохоахаха".  Але  треба  б.  До  них.  А  потім  —  і  в  Березівку,  до  Люськи.  Та  хіба  б  вирвався?  Чорта  з  два.
[i]Погулял  бы  немного,  а  там  и  домой.  А  штаны  она  бы  дала.  Сама  же  в  штанах  –  физкультурница.  А  там  —  и  к  старикам.  У  стариков  —  что?  Сиди  дубом,  никуда  из  хаты  не  рыпайся  и  толкуй  об  одном  и  том  же,  пока  язык  не  заболит.  А  чем  вас  там  кормят?  А  тёплая  ли  шинель  (может,  подшить  чем-нибудь),  а  тёплые  ли  портянки.  И  начнутся  оханьки  да  аханьки.  Но  надо  бы.  К  ним.  А  потом  —  и  в  Берёзовку,  к  Люське.  Да  разве  вырвался  бы?  Чёрта  с  два.[/i]
І  ото,  мабуть,  задумався,  загадався.  Раденький,  що  дурненький.  До  обіду  обійшли  півлісу.  Шукаєш  тонкого  дерева  —  щоб  легше  було  носити.  Та  й  штабелювати.  Наріжешся,  наносишся,  нарубаєшся  так,  що  вже  й  комарі  не  кусають.  А  потім  Леско  почне  травити.  Яка  гарна  чача,  як  у  них  добре,  як  він  водив  поїзди  —  кочегаром,  помічником,  як  його  вибили  реушники,  коли  ходив  до  дівчат.  Але  гарний  хлопець.  А  то  заведе  про  танки,  про  своє  студентство.  Особливо  оце  —  "махарадзе"  —  як  скаже,  то  й  горло,  здається,  показує.  От  Леско!  І  вже  йому  жарти!  Поїду,  каже,  коли  батя  пустить  додому,  "деушку"  полюблю.  Знаю,  як  ти  любиш,  такий  цап  —  вусатий.  Хай  йому  грець  —  з  таким  "полюблю"!
[i]И  вот,  стало  быть,  размечтался.  Довольненький,  что  глупенький.  До  обеда  обошли  пол-леса.  Ищешь  дерево  потоньше,  чтобы  легче  было  нести.  Да  и  штабелировать.  Напилишься,  наносишься,  нарубишься  так,  что  и  комары  уже  не  кусают.  А  потом  Леско  начнёт  травить.  Какая  хорошая  чача,  как  у  них  хорошо,  как  он  водил  поезда  –  кочегаром,  помощником,  как  его  побили  ре-ушники  [Учащиеся  ремесленного  училища]  когда  ходил  к  девушкам.  Но  хороший  парень.  А  то  как  заведёт  о  танках,  да  о  своём  студенчестве.  Особенно  это  его  "махарадзе"  –  как  скажет  -  так  кажется,  что  горло  показывает.  Ох,  уж  Леско!  С  его  шуточками!  Поеду,  говорит,  когда  батя  пустит,  домой,  "дэушку"  полюблю.  Знаю,  как  ты  любишь,  такой  козёл  —  усатый.  Чтоб  тебя  —  с  таким  "полюблю"![/i]
Він  гарний  хлопець.  Колись  розсердився  на  Витьку,  цього  люботинського  —  і  як  врізав  його  по  морді  (це  ще  було  там)  —  аж  відлоски  пішли.  А  цей  —  у  плач.  Нишком,  звичайно.  Такий  боягуз  і  не  поплаче  уголос.  То,  знаю  —  на  самопідготовці,  длубаючись  в  кулеметі,  почали  обробляти  Леска.  Витька  щось  сказав  —  мало  не  крізь  сльози.  Той  знову  напосівся.  Ми  почали  обставати.  Так  Леско  до  мене:  ти  думаєш  —  герой.  Бачив  я  таких.  Хочеш  —  і  тобі  дам.  Хоч  зараз.  Ну,  я  його  й  посадив.
[i]Он  хороший  парень.  Однажды  разозлился  на  Витьку  того,  люботинского  —  и  как  врезал  ему  по  морде  (это  ещё  было  там)  —  аж  звон  пошёл.  А  тот  –  в  слёзы.  Втихую,  конечно.  Такой  трус,  что  даже  и  не  поплачет  вслух.  Помню  —  на  самоподготовке,  ковыряясь  в  пулемёте,  начали  подтрунивать  над  Леско.  Витька  что-то  сказал  –  чуть  ли  не  сквозь  слёзы.  Тот  снова  накинулся.  Мы  стали  заступаться.  Так  Леско  на  меня:  ты  думаешь  –  герой.  Видел  я  таких.  Хочешь  –  и  тебе  врежу.  Хоть  сейчас.  Ну,  я  его  и  осадил.[/i]
Кажу,  дивись,  бо  випросиш.  Хоч  зараз  —  випросиш.  То  вже  так  дам,  що  й  ніс  закопилиться.  Хлопці  обстали  за  мною.  Леско  кинув  зошита,  псих,  і  вибіг  на  марш.  Так  і  не  заходив,  поки  помкомвзвода  не  строїв.  А  тоді,  вже  десь  пізніше,  переказує  мені  Витька.  Каже,  підходить  якось  Леско  і  просить  "ізвінєнія".  Ти,  каже,  на  мене  не  дуйся.  А  коли  дуєшся  —  то  дай  у  морду.  Я  не  буду  сердитись.  Дай  —  аж  просить.  От  би  сміху  було,  щоб  Витька  затопив  його  по  сопатці.  Це  ж  тобі  не  штука:  Витька  та  Леско.  Гарний  хлопець,  що  не  кажи.
[i]Говорю,  смотри,  а  то  ведь  выпросишь.  Хоть  сейчас  выпросишь.  Уж  так  врежу,  что  нос  раздуется.  Ребята  встали  на  мою  сторону.  Леско  бросил  тетради,  псих  и  выбежал  на  лестницу.  Так  и  не  заходил,  пока  пом-комвзвода  не  объявил  построение.  А  потом,  уже  позже,  рассказывает  мне  Витька.  Говорит,  подходит  как-то  Леско  и  просит  "извинения".  Ты,  говорит,  не  дуйся  на  меня.  А  если  дуешься,  то  дай  в  морду.  Я  не  буду  сердиться.  Дай  —  даже  просит.  Вот  было  бы  смеху,  чтоб  Витька  да  заехал  ему  по  сопелке.  Это  тебе  не  шутка:  Витька  и  Леско.  Хороший  парень,  что  ни  говори.  [/i]
А  коли  сходили  пообідали,  то  ще  стало  краще.  
[i]А  когда  сходили  пообедать,  стало  ещё  лучше.[/i]
Шеф-повар  вкинув  зайвого  черпака.  Попоїли  добре  —  і  знову  до  лісу.  Так  Леско  дістав  пачку  "Прибоя"  —  і  всіх  почастував.  Закурили  —  аж  у  очах  посвітлішало.  Досі  вже  махра  остобісіла.  А  цигарка  —  ні  чвиркання,  ні  такої  ядухи.  Затягаєшся,  ще  й  носом  ловиш.  А  дим  добрий  такий  —  пахучий.  Ніде  так  не  покуриш,  як  на  свіжих  дровах.  Смолкою  підпахує,  а  закурив  —  ще  дужче  пахне.  І  тютюном,  і  смолкою.  Ото  я,  мабуть,  і  зрадів.
[i]Шеф-повар  подлил  лишний  черпак.  Поели  хорошо  —  и  снова  в  лес.  Так  Леско  достал  пачку  «Прибоя»  –  и  всех  угостил.  Закурили  —  в  глазах  посветлело.  До  того  уж  махорка  осточертела.  А  папироса  —  ни  тебе  сплёвывания,  ни  такой  отравы.  Затянешься,  ещё  и  носом  ловишь.  А  дымок  знатный  такой  –  благоухающий.  Нигде  так  не  покуришь,  как  на  свежих  дровах.  Смолой  попахивает,  а  закурил  —  так  ещё  больше  пахнет.  И  табаком,  и  смолой.  Вот  я,  видать  и  обрадовался.[/i]
...А  як  несли,  то  ніби  поіржавіло  все.  Такі  руді  плями  набряклі.  Мало  не  капає  з  них.  Вогкі  плями.  Плями  стікати  можуть.  От  часом  і  тінь  вогка.  І  стікає.  Але  то  я  вже  забув.  А  плями  вогкі.  Наче  патьоками  біжать.
[i]...А  когда  носили,  то  словно  поржавело  всё.  Такие  рыжие  пятна  набухли.  Чуть  ли  не  капает  с  них.  Сырые  пятна.  Пятна  стекать  могут.  Вот  иногда  и  тень  сырая.  И  стекает.  Но  это  я  уже  забыл.  А  пятна  влажные.  Словно  потеками  бегут.[/i]
У  Петра  заболіло  в  плечі.  Так  почало  сіпати,  що  аж-аж-аж.  Він  відчув,  що  має  застогнати,  і  потягнувся  до  бильця.
[i]У  Петра  [См.  предыдущий  рассказ  –  «Дневник  Петра  Шкоды»]  заболело  в  плече.  Так  начало  дергать,  что  ой-ой-ой.  Он  почувствовал,  что  сейчас  застонет,  и  потянулся  к  спинке  койки.[/i]
Подушка  увійшла  в  руку.  А  рука  —  як  подушка.  І  сестра  казала,  як  подушка.  І  сестра  —  подушка:  груба,  як  піч.  Трохи  відійшло.  І  він  міг  подивитися  в  вікно.  Тут  у  вікнах  —  завжди  синьо-сизо.  Як  холодець,  такі  самі  драглі.  Як  очі  Витьки.  Мабуть,  знову  плаче.  Тепер  його  лають  хлопці,  а  він  плаче  —  і  за  мене,  і  за  те,  що  накрилась  його  відпустка.  Мабуть,  так  само,  як  дитина  грається  з  двома  цяцьками.  Пограє  з  одною,  потім  —  до  іншої.  Тільки  дитина  грається,  а  він  —  плаче.
[i]Подушка  вошла  в  руку.  А  рука  –  как  подушка.  И  медсестра  говорила,  как  подушка.  И  медсестра  –  подушка:  пышная,  как  печь.  Немного  отошло.  И  он  смог  посмотреть  в  окно.  Здесь  в  окнах  всегда  сине-сизо.  Как  холодец  –  такие  же  зыбкие.  Как  глаза  Витьки.  Наверное,  снова  плачет.  Теперь  его  ругают  ребята,  а  он  плачет  –  и  из-за  меня,  и  из-за  того,  что  накрылся  его  отпуск.  Наверное,  так  же  ребёнок  играет  с  двумя  игрушками.  Поиграет  с  одной,  потом  –  к  другой.  Только  ребёнок  играет,  а  он  плачет.[/i]
Увійшла  сестра.  Вранці  вона  здавалась  грубшою.  Може,  тому,  що  заходила  вдосвіта,  їй  років,  мабуть,  за  тридцять.  Якраз  така,  що  любить  солдат.  А  солдату  що?  Аби  жінка.  Вона  йшла  до  мене.  І  очі  в  неї  пухкі  якісь.  Це  вона  тільки  на  твар  пухка.
[i]Вошла  медсестра.  Утром  она  казалась  более  пухлой.  Может,  потому,  что  заходила  до  рассвета?  Лет  ей,  верно,  за  тридцать.  Как  раз  такая,  что  любит  солдат.  А  солдату  что?  Была  бы  женщина.  Она  шла  ко  мне.  И  глаза  у  неё  пухлые  какие-то.  Это  она  только  на  лицо  пухлая.[/i]
—  О,  ти  який  сердитий.  Чого  так  дивишся?  Я  заходила  перед  світом,  так  ти  як  визвірився  на  мене.  Лікаря  ще  нема.  А  ти  вчора  був  тільки  тепленький.  Одійшов  уже?
[i]–  О,  ты  какой  сердитый.  Что  так  смотришь?  Я  заходила  до  света,  так  ты  разъярился  на  меня.  Врача  ещё  нет.  А  ты  вчера  был  чуть  живенький.  Отошёл  уже?[/i]
Я  дивився  на  неї  і  мовчав.  Приємно  слухати  жінку.  Навіть  дивитись  —  приємно.  Навіть,  коли  їй  за  тридцять.  І  її  люблять  цілими  ротами.  Особливо  —  в  армії.  А,  може,—  тут,  в  лазареті.  Значить,  завезли.  Ну-ну.  А  вона  більше  схожа  на  матір,  ніж  на  жінку.  Тільки  як  матір  вона  ховається,  їй  хочеться,  щоб  не  бачили,  що  вона  більше  матір.  От  і  добре.  От  і  легше  стало.  От  і  не  так  болить.  Що  то  —  тільки  побачиш  жінку.  Солдатом.  У  госпіталі.  Коли  колька  за  колькою.  Як  голки.  Коли  кашель.  І  мокро.  Пустилася  знову  кров.  
[i]Я  смотрел  на  неё  и  молчал.  Приятно  слушать  женщину.  Даже  смотреть  –  приятно.  Даже  когда  ей  за  тридцать.  И  её  любят  целыми  ротами.  Особенно  –  в  армии.  А  может  –  здесь,  в  лазарете.  Значит,  таки  отвезли.  Ну-ну.  А  она  больше  похожа  на  мать,  чем  на  женщину.  Только  как  мать  она  прячется,  ей  хочется,  чтобы  не  замечали,  что  она  скорее  мать.  Вот  и  хорошо.  Вот  и  легче  стало.  Вот  и  не  так  уж  болит.  Что  значит  —  только  увидеть  женщину.  Солдатом.  В  госпитале.  Когда  колика  за  коликой.  Как  иголки.  Когда  кашель.  И  мокро.  Снова  пошла  кровь.[/i]
Вона  якось  непомітно  підвела  мою  голову.  Голова  бинтована.  Тільки  помітив.  Згамувала  кров.  Стало  холодно  і  приємно.  І  вона  ніби  побіліла.  Це  —  від  халату,  марлі,  вати.  Молодці  медики  —  вони  люблять  біле.  Молодці.  В  білому  гарно  всім.  Навіть  —  тут.  Навіть  —  їй.  
[i]Она  как-то  незаметно  подняла  мою  голову.  Голова  забинтована.  Только  что  заметил.  Остановила  кровь.  Стало  холодно  и  приятно.  И  она  словно  побелела.  Это  от  халата,  марли,  ваты.  Молодцы  медики  –  они  любят  белое.  Молодцы.  В  белом  хорошо  всем.  Даже  здесь.  Даже  ей.[/i]
Червона  сорочка,  яку  я  так  любив  на  гражданці,  червона  сорочка  сторочена.  Так.  Сторочена.  Подушка  —  як  вата,  входить  у  долоню.  А  долоня  —  як  п'ятак,  як  бита.  Гарна  бита.  Важка  і  кругла.  Що  по  землі  не  їде.  Хіба  що  покотиться.  Але  рідко.  Лягає  якраз  до  іншої.  Коли  недалеко  —  пальцями  натягнеш  завжди.  І  тоді  —  маєш.  Картинки  з-під  цукерок.  Скільки  їх  не  мочулять  по  руках,  а  цукерками  пахнуть.  Часом  навіть  пальці  солодкі.  І  пальці  тоді  пристають  до  бити.  І  добре  кидати.  Коли  пальці  солодкі.  Ото  тільки  зле  —  біля  стіни.  Саманної.  Ще  як  спалили  в  війну  —  так  і  стояла.  І  погано,  коли  бита  заходить  аж  під  стіну.  Тоді  мало  не  лягаєш.  А  від  стіни  —  завжди  сморід.  Собаки,  покорчило  ото  відійти.  Обов'язково  тут.  Знають,  що  місця  багато,  так  ні,  обов'язково  тут.  Приспічило  —  то  зайди  в  кукурудзу.  Або  під  акацію.  Де  там.  Ні  на  крок  не  подасться.
[i]Красная  рубашка  –  та,  что  я  так  любил  на  гражданке,  красная  рубашка  –  распорота.  Да.  Распоротая.  Подушка  –  как  вата,  входит  в  ладонь.  А  ладонь  как  пятак,  как  бита.  Хорошая  бита.  Тяжёлая  и  круглая.  Что  по  земле  не  скользит.  Разве  что  покатится.  Но  редко.  Ложится  как  раз  к  другой.  Если  недалеко  –  пальцами  дотянешься  всегда.  И  тогда  –  забираешь.  Фантики  от  конфет.  Сколько  их  не  мочалят  в  руках,  а  конфетами  пахнут.  Иногда  даже  пальцы  сладкие.  И  пальцы  тогда  пристают  к  бите.  И  хорошо  бросать.  Когда  пальцы  сладкие.  Вот  только  нехорошо  —  около  стены.  Саманной.  Что  как  сожгли  в  войну  –  так  и  стояла.  И  плохо,  когда  бита  отлетает  к  самой  стене.  Тогда  чуть  не  ложишься.  А  от  стены  –  всегда  вонь.  Собаки,  ну  прям  скрутило  –  сюда  отойти.  Обязательно  здесь.  Знают,  что  места  много,  но  нет,  обязательно  здесь.  Приспичило  —  так  зайди  в  кукурузу.  Или  под  акацию.  Где  уж  там.  Ни  на  шаг  не  сдвинется.[/i]
Андрій  став  засинати.  Натомлене,  виброділе  на  якомусь  глухому  гулі  тіло  швидко  поринало  в  сон.  Майже  так,  як,  бувало,  на  гражданці.  Підеш  на  пляж.  Приємно  чути  прохолодний  пісок.  Лягаєш  горілиць  і  чуєш,  як  повзе  хвиля.  Повзе  по  тобі.  От  плеснуло  об  підошви,  закочується  під  ноги  і  вже...  Вперше  —  навіть  лячно.  Наче  хвиля  біжить  по  тобі,  а  ти,  ще  не  затоплений  хвилями,  утікаєш  від  неї.  І  коли  хвиля  підступає  під  горло  і  тобі  вже  втікати  нікуди,  тоді  стає  лячно.  Може,  й  не  лячно,  але  дихати  —  важко.  Підійде  під  горло  —  і  можеш  тільки  гудіти.  А  голосу  —  то  й  не  подаєш.  І  чуєш,  що  тобі  хочеться  дужче  гудіти,  а  не  можеш.  Голос  ніби  налипає,  як  карамель  у  роті.  Голос  налипне,  коли  вже  дуже,—  тоді  можна  і  топитись.  Бо  тоді  вже  не  гукнеш  на  допомогу,  і  ніхто  тебе  не  порятує.  Навіть  коли  буде  поблизу.  А  ще  трохи  —  і  хвиля  починає  тобою  совати  —  сюди-туди,  сюди-туди.  А  ти  розслаблений  зовсім,  ніби  хвиля  забрала  тебе  усього.  Чи  ти  втік  від  неї,  а  тіло  осталось,  безвільне,  як  дохла  риба  край  берега.  Сюди-туди.  Оця  здохла  риба.  І  смердить,  але  якось  охайно.  Може,  тому,  що  тонко.  А  тонко  тому,  що  багато  запахів.  Міцний  дух  водорості  і  ще  щось  домашнє  і  тепле.
[i]Андрей  [См.  следующий  рассказ  –  «Так  бывало  уже  не  раз»]  стал  засыпать.  Утомлённое,  набродившееся  на  какой-то  дикой  гулянке  тело  быстро  погружалось  в  сон.  Почти  так,  как  бывало  на  гражданке.  Пойдёшь  на  пляж.  Приятно  ощущать  прохладный  песок.  Ложишься  на  спину  и  чувствуешь,  как  ползёт  волна.  Ползёт  по  тебе.  Вот  плеснуло  о  ступни,  закатывается  под  ноги  уже...  В  первый  раз  –  даже  страшно.  Словно  волна  бежит  по  тебе,  а  ты,  ещё  не  затопленный  волнами,  убегаешь  от  неё.  И  когда  волна  подступает  под  горло  и  тебе  убегать  уже  некуда,  тогда  становится  страшно.  Может,  и  не  страшно,  но  дышать  —  трудно.  Подойдёт  под  горло  –  и  можешь  только  гнусить.  А  голоса  —  и  не  подаёшь.  И  чувствуешь,  что  тебе  хочется  громче  гнусить,  а  не  можешь.  Голос  будто  залипает,  как  карамель  во  рту.  Голос  залипнет,  если  уж  чересчур,  тогда  можно  и  топиться.  Ведь  тогда  уже  не  позовёшь  на  помощь,  и  никто  тебя  не  спасёт.  Даже  если  будет  поблизости.  А  ещё  немного  –  и  волна  начинает  тебя  пошатывать  –  туда-сюда,  туда-сюда.  А  ты  –  совсем  расслаблен,  будто  волна  забрала  тебя  всего.  Или  ты  сбежал  от  неё,  а  тело  осталось,  безвольное,  как  дохлая  рыба  у  берега.  Туда-сюда.  Эта  дохлая  рыба.  И  смердит,  но  как-то  аккуратно.  Может  быть  потому,  что  тонко.  А  тонко  оттого,  что  много  запахов.  Крепкий  дух  водорослей  и  ещё  что-то,  домашнее  и  тёплое.[/i]
Не  знаю,  яке  воно  відчуття  —  коли  падаєш.  Не  так.  Не  так  собі:  скочив  зі  стільця,  з  борту  машини,  з  паркану  (коли  не  знайдеш  дверей,  ні  воріт,  ні  в  залізних  прутах  огорожі  немає  ходу,  а  зігнути  руками  —  не  можна).  А  інакше.  Головне  —  аби  не  ногами.  Руками  —  вниз.  От  ніби  з  п'ятого  поверха.  Летиш.  Але  це  рано  ще.  Тоді  так:  підійшов  до  вікна  і...  Ще  раніше:  надумав  або...  Щось  трапилось  (це  не  зовсім  так:  щось  трапилось;  краще  так:  Те,  невідоме,  було,  як  стіна;  темна  стіна,  котрої  не  бачиш;  і  не  тому,  що  не  хочеш  бачити,  а  тому,  що  не  бачиш;  і  не  хочеш  бачити,  і  не  бачиш).
[i]Не  знаю,  какое  это  ощущение  –  когда  падаешь.  Не  так.  Не  просто:  соскочил  со  стула,  с  борта  машины,  с  забора  (если  не  найдёшь  ни  двери,  ни  ворот,  ни  в  железных  прутьях  ограды  нет  лазейки,  а  отогнуть  руками  –невозможно).  А  иначе.  Главное  –  чтобы  не  ногами.  Руками  –  вниз.  Так,  будто  с  пятого  этажа.  Летишь.  Но  это  ещё  прежде.  Тогда  так:  подошёл  к  окну  и...  Ещё  раньше:  надумал  или...  Что-то  случилось  (и  это  не  совсем  то:  «что-то  случилось»;  лучше  так:  То,  неведомое,  было  как  стена;  тёмная  стена,  которой  не  видишь;  и  не  потому,  что  не  хочешь  видеть,  а  потому,  что  не  видишь;  и  не  хочешь  видеть,  и  не  видишь).[/i]
Словом,  було  те,  як  стіна,  як  стіна  (хіба  стіна  біла?  чому  стіні  краще  бути  білою?).  А  стіна  була  чорна.  Чорна,  як  сутінь.  Більше  сутінь,  аніж  стіна.  Але  сутінь  така,  як  ртуть  в  термометрі.  Аби  ще  було  більше  ртуті  і  не  видно  скла.  Аби  —  не  видно.  І  от  воно  (чи  стіна)  повільно  рушиться.  Ніби  намокає  і  відпадає,  відвалюється.  Коржами.  От  найточніше,  якби  поєднати  одне  і  друге:  стіна  кришиться  і  намокає.  Тільки,  мабуть,  то  не  так.  Мокрим  і  сухим  бути  не  можна.  Одночасно.  Щоб  —  мокрим  і  сухим.
[i]Словом,  было  то,  как  стена,  как  стена  (разве  стена  белая?  почему  стене  лучше  быть  белой?).  А  стена  была  чёрная.  Чёрная,  как  сумрак.  Скорее  сумрак,  чем  стена.  Но  сумрак  такой,  как  ртуть  в  термометре.  Чтоб  ещё  больше  было  ртути  и  не  видно  стекла.  Чтобы  –  не  видно.  И  вот  оно  (или  стена)  постепенно  рушится.  Будто  намокает  и  отпадает,  отваливается.  Слоями.  Точнее  всего  будет,  если  соединить  одно  и  другое:  стена  крошится  и  намокает.  Только,  пожалуй,  это  не  верно.  Мокрым  и  сухим  быть  нельзя.  Одновременно.  Чтоб  –  и  мокрым,  и  сухим.[/i]

адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1030334
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 09.01.2025
автор: Радiус24