к 144-летию написания А.П.Чеховым рассказа «Ванька»
Иван Иванович, крепкий, суковатый шестидесятидевятилетний старик, перечитавший три месяца назад рассказ «Ванька», в ночь под рождество не ложился спать. Сидел за столом. Не то что бы совсем уж праздничным, но все же: бутылка водки (уже полупустая) средней ценовой категории (обычно – дешевая), несколько полу-раздавленных мандаринов. Ну – кастрюлька еще, консервы рыбные в масле (обычно – килька в томате). Так что – праздник. И открытка праздничная стоит на столе, большая, с разворотом, красивая, и, сразу видно, дорогая. На ней веселые, с красными от мороза щеками, ребятишки. Старший, со звездой на палке, в дверь стучит, второй – чуть позади, с мешком, заглядывает в окно избушки, чуть поодаль еще трое, робко так стоят, совсем маленькие. Яркий огромный месяц, тени на снегу… Маленькое окошко светится мягким золотистым светом, понятно, что там, внутри, за толстыми бревенчатыми стенами, тепло и тихая спокойная радость. Огромные резные (штампованные, точнее, – все одинаковые, уж такое время) снежинки висят в воздухе, а в иссиня-черном небе горит одна, первая звезда. Та самая.
В комнате Ивана Ивановича пахло мандаринами, свежей водкой, остывшей картошкой, рыбой и грязными носками. Елкой и не пахло, но она время от времени светила огоньками с экрана телевизора, в промежутках между выкобениванием каких-то, известных кому-то, наверное, певцов и певиц. Музыка Ивану Ивановичу тоже не нравилась. Он подлил водки, выпил, нюхнул мандариновую корочку, вздохнул, выключил звук, положил открытку на стол и начал писать очень мелким и четким, не испорченным компьютером почерком.
«Здравствуй, дедушка! И с праздником тебя!
Никогда тебе не писал, а теперь пора настала. Вот уж месяц о тебе только и думаю, – перечитал рассказ тот. И ведь читал раньше, в школе, все его читали, но тогда не тронул он меня, хоть и знал, что это твоем отце. Не для детей написан он. В программу школьную его внесли, чтобы дети были благодарны за свое счастливое детство. Учителя старательно пашут юные мозги, сеют «разумное, доброе, вечное», но тут как с кукурузой: раньше посеешь – не взойдет. Что в школе читано, все эти классики занудные, редкими взрослыми перечитывается. Вот и стало имя ванькино нарицательным не как подтверждение тезиса «жизнь – страдание», а образ его – не как реализация потенций милосердия читателя (да, изредка оно действительно «не чуждо человеческому сердцу»), а как пример невежества и тупости: мало того, что с «ванькой» накрепко связан «дурак», так еще и «на деревню дедушке»… Крылатое выражение. Я вот думал, что же это, великий «инженер человеческих душ» просчитался или позволил себе явную ложь? В чем смысл? Ведь трудно представить мальчика, хоть и самого что ни на есть забитого и деревенского, который не знает, как деревня его называется. Все деревни вокруг имеют название, а его деревня – нет. И знаешь что, – ведь действительно инженер душ, да еще и философ. Понимал он, конечно, что его герой, родоначальник наш, название это знает. Ну – Жуковка. Там до сих пор половина с нашей фамилией. Так почему же «на деревню»? А потому, дедушка, что цель писателя, которая от внимания школьников, будущих взрослых, ускользнула, – показать неизбывность страданий, абсолютную невозможность изменения естественного хода жизни как процесса, в основе которого – страдание и боль.
Вот жизнь идет, почти полтора века прошло, и что, дедушка, легче тебе пришлось, чем отцу твоему, – про тебя-то уже писатели рассказы не сочиняли? А моему отцу – еще легче? А мне – так и вовсе легко? Прогресс, культура, ведь?. Цивилизация. От «свинцовых мерзостей» к «европейским ценностям»! Вперед! Эх бы… Да не так все просто.
Ну, хотя «орешек золоченый», такой желанный, вещественное воплощение радости, так твоему отцу никогда и не достался (да и никому из нашего рода), но мучения отца твоего уменьшились, когда подрос и отвечать смог. Пусть селедкой в лицо тыкали, и шпандырем гоняли, и подзатыльников да затрещин без счету, но ведь, параллельно, когда еще один, меньший подмастерье появился, отец твой частично отыгрался… На нем. Мы-то с тобой знаем… Кого били – тот бьет. Жизнь. Эти выводящие из образа моменты классик сознательно упустил, концентрируя внимание читателя на главной своей мысли.
Вот и мне пришлось и в детском саду получать от старших, и во дворе. И школе, в младших классах. И в армии. Жизнь. Стишок такой есть, про взаимоотношения октябренка Пети и пионера Серёжи. Тоже классика. На века сказано. А другой классик писал – если тебя совсем не прибьют, то станешь сильнее. Меня вот не прибили. Гены, дедушка, гены… Каиновы, дремучие… Я тоже, как отец твой, отыгрался, уже в старшей группе садика. Отобрал реальный золотой орешек у малыша. Он плакал, а я радовался, пока воспиталка у меня его не отняла. А подумать – всего-то старшая группа. Акселерация. Надо торопиться все успеть – «жизнь жестока, свирепа и коротка». Не дом построить, дерево и остальное. Победить надо успеть. Пока есть силы. Пока тебя не победили. «Жизнь – борьба» – учат заботливые родители своих чад. В голову вбивают через задницу ремнем. Делают их сильнее.
Кто учит, что жизнь – мед? Кто учит радость в ней видеть? Нет, «жизнь – борьба». А когда научился, то, что ищешь, – то и видишь. Вот и видят борьбу. И побеждают. Стараются. Жизнь – цепочка побед: инфузория какая-нибудь микроба съест, а ее – рачок, которого рыбка, которую большая рыбка, а ее рыбачек ловит себе и людям, да мало того, что от других место удачное скрывает, так еще то им сети порежет, то лодку пробьет: ресурсов на всех, говорят, не хватает, а кто сильнее – тот и прав. В рамках законов. Которые сильные придумали, чтобы от слабых защищаться. Какому государству нужны слабаки? Пусть выживают сильнейшие. Естественный отбор как принцип общественного развития. А кто, как писали, «истории ценен»? Кто на скрижалях останется? Тот, кто больше убил людей. Вот он, Главный закон жизни: надо быть победителем. «Среди сильных – победит наглейший, среди наглых – сильнейший». А чемпион тот, кто самый жестокий. Кто чужого ребенка пожалеет, когда свой голодает? Кто своему ребенку не покажет секретный приемчик, чтоб его на улице не обидели? Или, если деньги есть, на модные единоборства не отдаст в обучение? Потому что, – или он, или его. Жестоко? Так сама жизнь жестока.
Побеждают жестокие. Они выживают, множатся, свои гены в будущее шлют. Папа сына разве защищает? Гены он свои защищает. И мальчик – победитель, новое побеждает старое, папу своего, в том числе. Со временем. «Плох тот ученик… и т. д.» А значит – век от века жестокость эволюционирует, стремясь к абсолюту.
Так что легче не стало ни мне, ни другим. Разве при тебе шпаны детской на улицах столько было? А банды молодежные? А может, и при тебе в школе соученика дружным коллективом забивали ногами на переменке чуть не до смерти? В этом, что ли прогресс с культурой? В мультиках, где мышки да зайки друг другу сковородками головы отбивают? Кто зверюшкам сочувствует, кто жалеет, ведь это все просто весело! Видать, одному мне, когда вдруг вижу это, больно. Теперь.
А теперь вообще не котики, а динозавры, воплощение дикой силы, мощи, непобедимости любимые детские герои. Пример для подражания, идеал. «Мне бы такие когти и зубы! Я бы тогда вам всем…» А взрослые? Что там, в фильмах, кроме насилия, крови, смерти? Радость победы? Плевок в лицо трупа? Искусство – поэтически осмысленная правда жизни. Так-то вот. И правда эта в том, что для нет разницы между жизнью микроба и человека. Разве что микроб не умеет радоваться, когда побеждает.
Жизнь – процесс взаимопожирания. Каждое живое – враг всему остальному живому. Казалось бы, кто ближе, кто родней, чем мать и дитё? А эмбрион из плаценты ослабляет, разрушает иммунную систему матери, иначе ему не выжить. Так-то. Жизнь.
Все враги. И человек человеку враг. Причем, как говорят биологи – «естественный враг». В смысле – «внутривидовая борьба». И когда это понимаешь, ближе своей рубашки никого и ничего нет…
Так Иван Иванович добрался почти до края открытки. Поставив ее перед собой, чтобы видеть веселых ребятишек, он порылся в ящике стола, вынул мятую квитанцию на коммунальные услуги, выпил пару глотков водки, глядя как тетка с большими сиськами раскрывала в телевизоре большой рот, и продолжил:
«Тут получается интересно, но не сразу заметно: борьба, пожирание, но победителей много, очень много, да почти все. Пусть тебя победили, но и ты кого-то победил. А тот – еще кого-то. И так до самых последних. На которых вся пирамида жизни держится. На тех, которые не выжили. Участь слабаков. Сочувствия ли достойны? Презрения!
Я ведь тоже из этих, из победителей. И в армии выжил, и в институт поступил, оттеснив тех, кто послабее, на помойку жизни. Причем не каких-то обезличенных конкурентов. Я с этими ребятами в одной комнате общаги жил. И я видел их боль. И радовался ей: победил сильнейший, по правилам, по закону. Я или они. И где тут место сочувствию? Если все по правилам? Учиться надо было, стараться. Правила жизни помогают выживать, усекая атавизм сострадания до формального рудимента «примите искренние соболезнования…».
А с Нюркой, дедушка, как получилось? Тут я тоже победил, вначале. Добился. Женился. Дочь родилась, пришлось на работе побеждать, в начальники выбился, не в самые-самые, но все же. Квартиру большую новую купил, машину хорошую. А потом меня победили: выгнала меня Нюрка назад в хрущевку, забрала дочку, – дурень ты, Ванька, сказала на прощанье, – сколько живешь, а селедку с хвоста… ну – фигурально говоря. Нашла победителя покруче, – альфа-самец, как теперь говорят. Начальник мой, между прочим, бывший. Он ее регулярно побеждает, по морде, в смысле. О-о-очень любит, значит, раз так бьет. Я вот дочку тоже любил – шлепнул пару раз, сделал ее сильнее, так она до сих пор на меня смотрит как на врага. Я своего отца, сына твоего, тоже видеть не хотел. Он меня ремнем изрядно обучал, пока мог. Тоже любил, значит. А тебя – твой обучал. Они такие, отцы. Изверги они, а бабушки с дедушками – защитники. Извечный конфликт отцов и детей, извечная гармония внуков с дедушками и бабушками. А почему? Враги наших врагов – наши друзья. Народная мудрость. Потому-то ты своего дедушку любил, а я своего, – тебя. Вообще-то я тебя совсем не помню, но мама так как-то сказала. Со странной такой интонацией, я не понял тогда, но запомнил, и сейчас думаю – ревность.
Знаешь, есть и у меня внучек, хоть ни разу его еще не видел. Надеюсь, все же, вдруг, может, когда и придет ко мне – квартира все же, какая-никакая. Давно бы двушку продал бы, мне и одной комнаты хватит – да, вот, думаю – а вдруг внучек со мной жить будет… Когда-то… Я бы его любил… Ты же меня как любил-то, дедушка… Вот странно: хоть и не помню, а знаю.
А с той работы я ушел, таксовать начал, и мне вполне хватало. Но дочку я правильно учил, и у неё планы, амбиции, в общем, на обучение деньги понадобились, а хахель нюркин отказал. Пришлось мне машину продать. И еще кое-что. Было ведь у меня, было, призы, так сказать, победителя. А сейчас – нету. Ну и что? Не в деньгах, как говорится. Конечно, с ними проще жить. Да и в других кругах, как говориться, вращался бы. Ну и что? Да, легче жить, удобнее, но что это меняет? В главном?
Ну, не водка с мандаринами битыми, а ананасы с шампанским стояли бы сейчас на столе из «цельного дубового массива», и не на табуретке колченогой сейчас сидел бы, а в удобном кресле кожаном. А в морду мне не селедкой тыкали бы жлобы с этажа, а «приличные люди», которые вовремя носки меняют, и не селедкой, а форелью какой-нибудь, и без мата конечно, подбирая выражения, чтобы не просто унизить, а изящно так размазать в ничто. А теперь мои круги – доминошники дворовые. У нас там, знаешь, как везде. Все наверх хотят. И дело совсем не в том, чтобы выиграть. Игра – повод. Главное – селедку в морду… Чуть не так что сказал, посмотрел не так – и ты внизу. И обсмеют, и обзовут – не отмоешься. Я-то, пока, как раз наверху, пока удается держаться, и я рад этому. Такой же, как все. Волком огрызаюсь, да первый стараюсь кусать, для острастки. Пока кверху брюхом не ляжет и горло не подставит. Со стороны – ненужная жестокость, но без неё – никак… Вторую щеку подставить? Ну-ка, давай! Сразу прибьют. Того, кто придумал «подставлять» тоже сразу прибили. Гвоздями. Его! А я, кто я такой, чтобы не то что изменить, а попытаться нарушать законы жизни?
Казалось бы – ну их, с костяшками этими. Но отказаться не могу. Как же без побед. Ежедневных, ежечасных. Куснул, огрызнулся, показал себя, задавил конкурентов. Как же без радости этой? Я наверху, вот он, орешек мой золоченой … Эх жизнь… Такая вот она у нас… И другой нет.
А знаешь, дедушка, что там дальше будет, когда ребята с открытки наколядуют полный мешок? Если их местный гопник не подловит, то старший, со звездой, большую часть себе заберет. А младшеньким самым – ничего кроме подзатыльника не достанется. И они станут сильнее…
Хорошо тому, кто грязь да сор в своей жизни увидел да и вымел вон. И тому неплохо, кто в грязи и вони живет, ее не видя и не ощущая. А мне-то как… Живу в дерьме, и нечего поделать не могу. И в самом деле: «Лишние знания – лишние скорби…» Ведь до сих пор радуюсь, когда с селедкой получается… И первую свою радость в жизни помню до сих пор – не в орешке радость, а в том, что отобрал. И рад до сих пор, да тошно теперь от радости этой… А другой-то у меня и нет, пожалуй…
Может там, у вас, дедушка, есть другая? Может будет у меня там орешек этот золоченый, и никому от этого не будет больно? Может там не нужно убивать, чтобы жить? Быть, точнее?
Милый дедушка, забери меня отсюда. Больно мне, дедушка. Тошно мне, дедушка, тошно… Жизнь победила меня. Может, и старалась чему-то научить, да прибила. К себе. Гвоздями. Намертво. Сделала меня сильнее, но не настолько, чтобы я смог с гвоздей ее сорваться. Чувствую ее плевок на своем лице… И знаю, что мне не сбежать.
Спаси меня, дедушка. Забери отсюда.
Твой любящий внучок Ваня».
Иван Иванович вылил остатки водки в стакан, вложил исписанный листок в открытку, аккуратно свернул ее в трубочку, засунул в бутылку, и тщательно, как потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове, завернул пробку. Затем взял фломастер и написал на этикетке четкими красивыми буквами: «На деревню дедушке». Потом, вспоминая, поскреб небритую щеку, и дописал: «Семену Ивановичу».
Он раскрыл окно. Высунулся наружу и вдохнул холодный сухой воздух. Придерживаясь рукой за подоконник, вытянул руку с бутылкой, разжал пальцы, и она полетела в стоящий прямо под окном раскрытый мусорный контейнер. Он не промахнулся – сказалась практика – так он обычно выбрасывал кульки с мусором. Проследив за полетом, он вздохнул, потом поднял голову и посмотрел, непонятно зачем, вверх. В небо.
И тут вдруг отключили электричество. Во всем микрорайоне. И смолкла музыка, и стало так тихо, что можно было услышать хруст лучиков снежинок, падающих на подоконник, а небо вспыхнуло бесчисленными звездами. И Иван Иванович услышал вздох Вечности, и вдруг увидел и узнал звездочку, под которой родился он…
Их было так много, так много, таких разных, и таких похожих, таких ярких и тусклых, таких синих, желтых, зеленых и красных, так много, так много, что хватило их на всех ванек жуковых, родившихся под ними за последние две тысячи лет. Так много, что рождественская звезда, та самая, затерялась между ними. А может и вовсе давно уже погасла, и нет её, просто нет.
Разве что, на открытках…
Такая жизнь.
Через секунды сработали автоматы, включились резервные подстанции, или что там у них такое, и праздник возобновился.
Иван Иванович ловко сморкнулся в окно, закрыл его, допил водку, разделся, лег на диван и тотчас уснул.
Ему ничего не снилось.
15 янв 2020
ID:
861201
Рубрика: Поезія, Лірика
дата надходження: 13.01.2020 19:44:50
© дата внесення змiн: 15.01.2020 19:08:39
автор: БиВэ*
Вкажіть причину вашої скарги
|
с старым-новым 
