| Сторінки (1/94): | « | 1 | » |
Оголення бездумне, безсоромне -
осики, липи скинули покров,
чи жалість зла, чи заздрість дивна, скромна
до них в мені… До сну зібрались знов,
зглядають безтурботно вниз з гори
на тих, кому чекати вже не довго
фатальної зимової пори.
Поблажливо пробачу голість томну,
відважну у передзимовий час,
можливо, до зими не стане й нас,
а, значить, не торкнуться птаства лапки
гілок і рук, коли б прийшла пора
знов народитись з болем в перегук
наступною повійною весною,
а зараз циферблатною стрілою
я за собою, колами арени,
та є надія, що не полонений
здушивших горло вікових кілець,
раніш, пізніш, зумію під кінець
згуститись в бурштині, у сні осіннім,
в теплі сухому, непідвладний тлінню,
і жити й пити солод Всесвіту, - що з того,
що він за межами мого хоч золотого ,
але острогу,
де я завжди один,
й займенник «ми» відтятий строго,
бо незбагненний він,
абсурдний для загалу
у просторі горища чи підвалу,
але ж і тут знайду хоч щось, - у листі,
в калюжах злато-бурштино”вочистих
мій мед, мій бренді - втішним ритуалом, -
то ж не дарма, не з дива нині
піддався я і філософії і ліні…
2017-2024
З вдячністю https://www.poetryclub.com.ua/author.php?id=1001005 за базовий переклад і саму ідею перекладу з російської.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1025029
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 24.10.2024
Де я? Коли? Чи сплю, чи збожеволів?
Хто всі ці люди,
що оточують мене?
Чим нагрішив, що з ними в цьому колі
Надія є,
що це колись-то-но мине”?
Чіпляюся щосили за минуле,
Що тихо гине,
тоне,
тане без сліда,
Мій розум, ще не мертвий, не заснулий,
Тим тихо жевріє,
що осадом сіда.
Дарма цей світ хотів мене спіймати
На роздоріжжях, там, де знак:
сума-тюрма,
Я той ще дурень, мріями багатий,
Тож спокусити
намагатись теж дарма.
Я мушу вірити, що вогко там, де сухо?
До болю розум мій
загал прави”й стиска”,
Добро - це зло, - кричать мені у вуха, -
Все біле – чорне,
а планета геть пласка!
Ти всіх боржник, хоч і не брав, та винен,
Будь вдячним всім,
кого не знав і не просив, -
Мовчу я, і своїм приватним плином
Йду всьому впоперек
і навіть навскоси .
Уникнувши якимось дивним чином
Уламків гострих
овертонова вікна,
Не чую вже сакральне – Батьківщина,
Давно не знаючи,
ні хто, ні що вона.
Я повз кумирів – блазнів чи злочинців,
Узбічним шляхом
непротореним, земним,
До Всесвіту, щоб якось наодинці,
Про щось помо”вчати
по-дружньому із ним.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1024829
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 22.10.2024
Не Господа творіння – світ, а збоченця,
І все не так, повинно бути як,
Негарна, зла, підступна думка точиться:
Я – раб законів Всесвіту, кріпак.
Ночами незігрітими, нестерпними
З думками наодинці віч-на-віч,
І спогадами, що давно вже зтерти би,
І мріями - старим сміттям узбіч.
Кінцеве все, - Творцем відверто сказано, -
І має все якусь свою ціну,
Навіщо ж смерть в налаштуваннях базових,
А біль чужу, хто п”є її, хмільну?..
Та пам”ять - доброзичлива злочинниця:
Все, що забув, покинув і відтяв,
Без осаду, без залишку розчиниться
За лезовим кордоном небуття.
Не можуть бути мрійники тверезими,
Хоч вогник мерехтить якийсь, не згас,
Гріхи й здобутки міряти терезами
І розкидати камені вже час.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1024232
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 13.10.2024
Взяв та й зліпив його з лайна,
не з глини
Той, чия воля й задум
несповідні,
І оселив,
з якоїсь-то причини
В Саратові чомусь-то,
а не в Відні.
Вогнів багато золотих,
- Саратов!
А бідолаха наш
не розуміє,
Куди ж йому себе
таки запхати,
Та раптом бачить
яблуню і змія.
Бо той творець,
який є все у всьому
Второпав, що чогось
не вистачає,
Нудьгу і тугу,
одинацтва втому
Лікують теплим ліжком
після чаю
А ліжко те повинен
хтось зігріти…
Не кваплячись,
він рід людський примножив:
Аксінья, Єва?
Най вже Маргарита,
Хоч той чувак на Майстра
геть не схожий.
…Такого, мабуть,
не було ніколи -
Безмежний всесвіт,
в ньому тільки двоє,
«Любить по-русски»,
з відчаєм і болем
В Саратові,
на вулиці Героїв
Вони кохались,
пристрасть все не гасла,
Як в райському саду, -
відверті, голі,
І як у казці
вмерли одночасно,
Вона – від СНІДу,
він – від алкоголю.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1023409
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 01.10.2024
Думки скубуться,
граються,
кричать,
Мов ті вовки
у парування пору,
Вони не про життя,
не про дівчат,
І не про світле,
а про те, що скоро
До мене уночі прийде
Вона, -
Без імені,
без назви,
без обличчя
І мене вип”є келихом.
До дна.
І не одним,
а як у казці – тричі.
Або не прийде,
а піду я сам
Її шукати в напівсні,
в уяві,
В той храм,
де не співають небесам,
Де стигла тиша
й ланцюги іржаві…
Інспіровано чудовим
https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1019295
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=1023095
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 27.09.2024
От же ж біда, - не вмію чарувати,
Хоча багато в чому я майстерний:
Для Носферату я склепав би грати,
А для віночку назбирав би терну.
Колись робив я золоті корита
Нестримну відчуваючи потребу
Невдячним дарувати їх, неситим…
Але – це вдень, а по ночах для себе
Нехай не золоту, та в позолоті
Я восени робив для серця клітку.
Навіщо?.. Ну, напевно що би потім
Його на волю відпустити влітку.
Дивак та мрійник, так, у цьому винен,
Орлині крила б, та до серця лева…
А ще зробити б човен-домовину,
Скоріш соснову, а ніж кришталеву,
Ото ж знайду я десь соснові дошки,
А простирадло стане за вітрило,
Цвяхи, мотузки і фортуни трошки,
От тільки б доля знов не обдурила,
Бо доля - та ще *** я це знаю,
Не любим одне одного відроду,
Нехай вже я повз пекла і повз раю
Чи допливу, чи доповзу в свободу.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=998199
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 09.11.2023
Як щось, то - десь, колись у прірвах часу,
Як хто, то - хтось, напевно вже не я,
Мов дикобраз, доведений до сказу
Тим, що не з ним кохалася змія,
Я відчуваю, знаю, - не зі мною
Траплятись будуть добрії дива,
Для Всесвіту я - лише купка гною,
Терпіти й вмерти – всі мої права,
І лише сподівання, що побачу
Я тінь того метелика, що жив
У череві… Барвистий та незрячий,
Летітиме над полем смертних жнив,
Куди? Навіщо? Та аби подалі,
І не до чогось, а, скоріше б від,
І я, і він – безпомічні, недбалі
Спромоги Бога оживити світ…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=989481
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 23.07.2023
Весна вагітна
квітами і листям,
А день народжен
дощиком в вікно,
Від спліну урятують
грамів двісті, -
Надійно,
перевірено воно.
Чекати літа скорого
не варто,
Майбутнє –
за завісою дощу,
А що вже буде -
то, як ляже карта,
Себе як зрозумію,
то й прощу.
А як прощу,
то стане спокійніше,
Життя плюс смерть
дорівнює нулю,
То, може, геть мене
душа полишить,
Коли візьму
і ще собі наллю.
Ні, за душею
бідкатись не стану,
Не подруга,
скоріше навпаки,
Простіше наодинці
зі стаканом
І Всесвітом дощливим
на віки.
Почався дощ давно
і сипле й досі,
Не за вікном, -
в моєму напівсні,
До речі, що назовні, -
літо, осінь?..
Хоча, по правді
байдуже мені.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=984944
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 01.06.2023
Мармурові погруддя
розумників давніх,
Слів померлих відлуння –
то пил золотий,
Заколочені двері,
зачинені ставні, -
Тут, в пітьмі мовчазній,
що шукатимеш ти?
Стиглий морок боронить
сумлінно, суворо
Цей ньютонівський космос
книжкових поли’ць,
Може, стати навколішки
знаком покори,
Перед вироком долі
простертися ниць?..
Інкунабул пуди –
наче плити могильні,
Стоси книг – хмиз сухий
для пекельних багать,
Захололі слова, -
чи то мудрості сіль? Ні,
То полин - гіркота,
скислий мед - благодать…
Сторінки’, сторінки’…
До нестями, до сказу
Слів, думок віковий
розгрібати-но гній,
Відшукати б незайману
табула раса,
І що схочеш, про себе
писати на ній…
Спровоковано от цим http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=984451
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=984555
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 28.05.2023
Не сьогодні, не вчора… давно,
Якось вигадав книжку цікаву,
Для кого’сь – до вечері вино,
А комусь - то і вранішня кава,
От про що написав, не скажу,
Знаю тільки, вона не про себе,
Може, про недосяжну межу
На прогулянці зоряним небом,
Чи про те, як в скляній глибині
Десь на дні загорнутися в тишу,
Ще про щось, нецікаве мені, -
І старішим я став, і простішим,
Не згадати вже, чим я бажав
Приголомшити, обдарувати,
Де була та примарна межа,
Коли я такий майстер завзятий
Вести за руку в дивні світи,
Спокушати – підступно, свідомо,
В ті світи сам би ладен піти
За умови, що йти не одному…
Тож, придумаю книжку нову,
Ще й картинки до неї змалюю,
Уявлю, наче сам в ній живу,
Засумую, мабуть, від жалю я
Не до себе, - цілком заслужив,
Все, що маю, а більш, що не маю,
Не досяг-бо тієї межі…
Тих шкода, хто її прочитає.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=984260
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 25.05.2023
А ну, як раптом «завтра» не настане, -
Застигну у прозорім бурштині’,
Хоч відісплюсь, і те вже непогано,-
Втомився чути «все, ніколи, ні»,
А так, у байбаковому «сьогодні»
Гадати буду, чо’му завдяки
Непізнавані промисли Господні
Мені повернуть втрачені роки,
Знайду там все, що пам’яттю тримаю –
Той післясмак своїх сумних розваг,
Солодкий відчай досягання краю,
Розчарування тепле: не досяг...
І то є добре, бо жива надія,
Що завтра, як колись, мені ійти,
І мріяти… та чорна думка тліє:
А що, як зупинився назавжди’,
І зовсім не було ні мо’го вчора,
Та й не було нічого взагалі, -
Намарила моя уява хвора
Сліпуче небо, хвилі, кораблі,
Не повертавсь з своєї одісеї,
І ще багато чо'го не було,
А ту єдину, що вважав своєю,
Її, по правді, й бути не могло…
З вдячністю за натхнення http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=983264
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=984019
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 22.05.2023
Не спиться… Тобто це мені не сниться?
Недобре, сумно тут, хоч вовком вий…
Та віра у дива тверда, як криця, -
Колись прокинусь я у сон новий,
І буде все там якось-то інакше,
Та ще не уявляю навіть, як,
В миттєвості пробудження заклякши,
В очікуванні первісних ознак,
Затримав подих і замружив очі…
І ось вона прийшла, жадана мить,
Ніч відступає важко, неохоче,
Уява нетерпляча з неї мчить
Туди, де сяє по'лудень нестерпний,
І лезами вітрил блакить густа
Посічена на вічний червень-серпень
Наза'вжди без умов і без застав,
Де вітер з моря переповнить груди,
Де я злечу лише' для того, щоб
З застиглим серцем падати в нікуди,
В нірваною наповнене ніщо…
І ось впаду на дно тієї ночі,
Та в інший сон порину, як завжди,
У сподіванні, що не остаточний,
Бо в дійсності нема куди ійти.
Інспіровано атакою кацапських ракет, 16.05.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=983360
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 16.05.2023
Ночь - это моя защита от дня,
Черный зонт, в нем иголкой проколы
Звезд и прореха луны... Для меня -
Средство не быть беззащитным, голым.
Лишь там и свобода моя, где тьма,
Ночь – не просто отсутствие света
И шума, сводящего напрочь с ума,
День – тюрьма для меня, знаю это,
Вынужден слышать отвратное мне,
Видеть все, что не нужно до боли,
Болен я, болен любовью ко тьме,
И к тишине, в которых я волен.
И под полуденною синевой,
И под солнцем, настойчиво-лживым
Я в ночной поверю свой волчий вой, -
Брат мой зверь, мы пока еще живы…
2021
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=983028
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 12.05.2023
− Хорошо нам, бездетным, − брякнул Жора ни с того, ни с сего.
− В самом деле? − недоверчиво улыбнулся я. − Алименты платить не надо, поэтому?
Жора поморщился, словно тухлятину понюхал.
- Н-ну, Евгений, что же так примитивно и банально... От тебя ли слышу? − Он укоризненно покачал головой. − Нет, дорогой мой, не поэтому. Вообрази, как ты, старая развалина, требуешь от детей или внуков того, чего никоим образом не заслужил − внимания к себе, сострадания, любви. Лежишь себе, гниешь помаленьку, воняешь, капризничаешь, а потомки и законные наследники твоего никчемного скарба, скрипя коронками, покупают дорогие лекарства и, зажав нос, меняют тебе памперсы. И в глазах немой вопрос: когда же ты, черт старый, загнешься наконец?
- С таким мировоззрением и вовсе жить не стоит, − невольно усмехнулся я и осекся. Опять ляпнул...
- Вот и я о том же, − с готовностью подхватил Жора. − Да, отчасти мизантроп, но не от рождения. Тяжкий путь познания... − он умолк. Костин «Эппл» жужжал и вертелся между тарелок перевернутым жуком.
- Ага, началось! − заорал Жора, хищно схватил телефон и кинулся в комнату. − Костя! Костя, подъем!
Я зажал уши ладонями. Я − здесь, они − там, что-то прояснится сейчас или наоборот. Они − взрослые, решительные и ум-ные, каждым движет нечто, обозначенный мотив − ненависть, честолюбие, чувство справедливости, солидарность с друзьями. А я ничего не могу предложить, даже простую злость. Ничего у меня, не осталось кроме тупой тоски.
Я им − лишняя помеха, и мое временное отсутствие пойдет на пользу делу. Разве не так?
Я забрался на стол, и это оказалось упражнением непростым, учитывая, что руки мои по-прежнему были плотно прижаты к голове (ни один звук из комнаты не достигал меня), попытался коленом столкнуть со стола бутылку с водкой, абсолютно лишнюю, однако без грохота не обошлось бы, и я оставил свое намерение. Сами свалятся. Дай Бог, чтоб не на голову кому-нибудь...
Отодвинув салатницу и пластмассовое блюдо с остатками хлеба, уселся в центре по-турецки, вдохнул глубоко, закрыл глаза...
Стоп! Водка... Избавиться от нее немедленно. Можно аккуратно сбросить ее на угловой диванчик, но пробки на бутылке нет, неряха Жора зашвырнул ее неизвестно куда. Оставить приютившего меня человека без стола и с мокрым диваном?.. Бог свидетель, не было у меня другого выхода.
Следовало проделать это быстро и не вслушиваться в то, что могло вонзиться в уши. Бутылка, на треть еще полная, с содроганием, и рвотным клекотом изливалась в чашку, смешивая спирт с кофейной гущей. Давясь, залпом проглотил мерзко пахнущую бурду, отмахнулся от прошмыгнувшего в свободное ухо торжествующего возгласа: "... подфартило нам! В трех кварталах!..", зажмурился; стол покачнулся, гремя посудой, приподнялся над полом и со второй попытки протиснулся в узкое окно.
Ночной остуженный воздух ударил в грудь, скрежетнула по ножкам стола вершинная ветка тополя, пошло ко дну, угасая, окно комнаты, где решались судьбы − моих друзей, моя и еще чья-то, уменьшилось до желтой точки, затерялось в сотнях огоньков, и приблизились в безлунной черноте звезды, древние и вечные.
Где-то глубоко внизу в мерцании затонувшего города остался и мой Коридор (пыль, фестоны серой паутины под потолком, засохшая амазонская бабочка на ковровой дорожке − жертва собственной беспечности или порыва ветра в приоткрытую дверь, пятую слева), Коридор Запертый, с обломком ключа в скважине. Традиции, ритуалы, правила, условности... К чему они теперь?..
Я мчался вдогонку за уходящим солнцем. Над островом Корфу, похожим на ятаган, замахнувшийся на изумрудные холмы Ал-бании, небо посветлело и перистые, расшвырянные верхним ветром облака окрасились снизу розовым перламутром и фуксином; над Триполи сухой горячий ветер встрепал мне волосы; выцветала и таяла низко к спекшимся в монолит пескам склонившаяся Венера, а на траверсе Танжера, когда показался из океана каленый край солнца, свалилась за борт сахарница и разбилась вдребезги о Геркулесовы Столбы.
Я поднимался все выше, и вот уже неторопливо всплывало из атлантических волн солнце, светлело, набирало растраченную за день силу; возвращалось "сегодня". (Если снизить скорость, солнце никогда не зайдет для меня). Здесь, на километровой высоте было холодно, ледяной воздух из Гренландии сбивал дыхание. Плыли подо мною поля раскрошенных зеркал в складках и полосах, тянул за собой стеклистую дорожку медлительный и валкий сухогруз, шедший в Ресифи (я так решил). Выпрыгивали из зеленых волн, играя, неутомимые дельфины.
Семи часов пополудни поднялись из вод острова Кайкос, пустынные и ветреные, с квадратами соляных прудов и старыми солеварнями среди редких потрепанных пальм. Я взял курс севернее, к россыпи Багам, небрежной горстью брошенных с Флориды к доминиканскому берегу.
Не долетая до Нассау, я снизился. Было жарко, но не душно. Поразительно, что на гладком столе удержалась в полете полупустая пачка "Примы". Но зажигалка... Зажигалку Жора положил у плиты. Курить же хотелось чудовищно.
На разглаженной вечерним штилем золоченой равнине я приметил овальное пятнышко корабля; сбавив ход, я летел теперь совсем низко; круглые ножки стла с журчанием разрезали неподвижную воду, вспугивали летучих рыб; за правую круглую ножку зацепился жгут спутавшихся водорослей; я лег грудью на край "палубы" и вытащил его. Морская трава волшебно пахла, а в ее спутавшихся бурых прядях затаилась пучеглазая креветка.
Кораблик оказался небольшой деревянной яхтой, старой, битой штормами, с шелушащейся голубой краской бортов и размочаленным такелажем, обросшей ракушками, но с мотором, неизвестно, правда, исправным ли. Парус был зарифлен, из вентилятора тянулся голубоватый дымок с запахом жареной рыбы. Я подошел к яхте на несколько саженей, завис и стал ждать. Постучаться в иллюминатор было бы, пожалуй, чересчур экстравагантно.
Судя по голосам, доносящимся из приоткрытого иллюминатора в латунной оправе, экипаж состоял из двоих − мужчины и женщины. Кто они, что делают здесь?.. На откидной банке лежали маска для ныряния и гарпунное ружье, выгоревшие джинсы сушились на гике. Отпуск на островах или способ жизни, вечное странствие?.. На палубной решетке -- алюминиевая миска с водой, тунцовый спиннинг с мощной катушкой... Должно быть, это чудесно − свой маленький дом, скользящий по южным морям, абсолютная свобода, соленые брызги, бифштексы из тунца, мозоли на ладонях, натертых пеньковыми шкотами, хлопки оживающего паруса, снисходительное отношение к прошлому, и философское безразличие к будущему. Порты с зовущими именами − Пуэрто-Плата, Барранкилья, Кингстон, Маракайбо...
Скрипнула узкая дверца и на тесную палубу поднялась молодая женщина, худощавая, загорелая, в коротких шортах и расстегнутой клетчатой рубашке. Устало опершись о планширь, склонилась над водой; упрямо заходящее солнце плавило выпуклый горизонт; мерцал золотыми искорками солнечный венчик вокруг головы утомившейся женщины. Все еще не видя меня, она вытащила из кармашка смятую пачку сигарет, выбрала одну, но спичек в кармане не нашла. Выходит, мы − товарищи по несчастью!
− Эй, Юдж! − позвала она. − Брось-ка спички! − И тут заметила меня.
− Вот это да, − проговорила она, потрясенная. − Юдж! − Она выплюнула сигарету. − Юдж, черт тебя!
Вынырнул поджарый мужчина, также очень загорелый, с розовыми солнечными ожогами на плечах; удивительные у него были глаза, васильково-синие, а лицо жесткое и обветренное.
- Что за вопли? − осведомился он недовольно и в тот же миг сам все понял. Глаза его сузились, а рука потянулась к гарпунному ружью.
− Привет, − сказал я, дружелюбно улыбаясь. − У вас не найдется спичек? − Они молча смотрели на меня, и я пояснил:
− Курить хочется − сил нет, а спички дома оставил.
− Принеси спички, Зо, − скомандовал мужчина, − и застегнись.
Его спутница, охнув и прикрыв грудь рукой, скользнула в каюту. Слышно было, как застучали выдвигаемые ящички, и что-то мелкое просыпалось и раскатилось по дощатому настилу. У мужчины дернулся уголок рта, но он не обернулся и ничего не сказал, продолжая держать меня под контролем.
− Не бойтесь меня, я просто путешественник-оригинал, − сказал я, чтобы разрядить обстановку. − Если вас смущает мое средство передвижения, то, честно говоря, я сам не понимаю, как это работает.
- Не очень-то я и боюсь, − фыркнул мужчина. − В наше время чего только ни увидишь. И вообще, все это не мое дело. − Он говорил с заметным шотландским акцентом. Получается, я общаюсь с ними на английском? А думаю на каком?..
- Да, − согласился я, − в наше сумасшедшее время... Кстати, ко¬торый нынче год, тысяча девятьсот..?
Мужчина опять нахмурился, но тут появилась его подруга (или жена?), отдала ему коробок, а Тим перебросил его мне: "Ловите, мистер!"
− Он спрашивает, какой сейчас год, − сказал он женщине. − Здорово, а? Пятьдесят второй, приятель! − Он помахал мне рукой. − Запиши на бумажке, не то опять потеряешься. И, если ты не в курсе, война давно закончилась и мы победили.
Я помахал в ответ и плавно, чтобы не напугать их, стал набирать высоту.
− Эй, а где у вас мотор? − крикнула мне, задрав голову, женщина, но Тим сердито толкнул ее: помалкивай, мол, и заметил вполголоса (но я хорошо это расслышал): "Эти янки совсем спятили. Скоро от них и на дне не спрячешься, попомни мои слова".
С высоты я видел, как выскочил на палубу небольшой пес, пятнисто-рыжий и лопоухий, завертелся и залаял, а женщина, кажется, смеялась, но я дал "самый полный", и скоро яхта скрылась из виду.
"Переложил руль" на тридцать градусов к югу, выкурил с получасовым интервалом две сигареты – не великое удовольствие на ветру и, досадуя на отсутствие бинокля, вглядывался нетерпеливо в простершуюся передо мной немыслимую даль, в неясную, изменчивую линию слияния двух величайших сфер в меркнущем сиянии уходящего дня.
Не только бинокля мне не хватало; обязательно надо будет надстроить фальшборт, леера протянуть для безопасности, палубу расширить не мешало бы − тесновато здесь, навес какой-нибудь пристроить. Но первым делом − соорудить корзинку для Ронни.
Длинная темная черточка родилась из сиреневой колеблющейся дымки, вытянулась, окрепла, выросла в гористый, в темной зелени, берег. Прошли по левому борту заросли и песчаные отмели Варадеро − истрепанные кружева ленивого прибоя и неухоженные сады (но я допускал, что то были тропические дебри, не оскверненные человеческими руками). Я ожидал увидеть тенты на песке, огни, оживление, но длиннейший белый пляж был безлюден и чист, только у бревенчатого пирса болталась весельная лодка, и копошились в ней двое в соломенных шляпах.
Еще полсотни миль на запад вдоль пустынного берега, далеких гор в синеве, необитаемых крошечных островков; усердно дымил белый пароходик, весело и жарко освещенный закатом, с танцующими парами на палубе. Эх, Георгия нашего бы сюда!.. Сигары, коктейли, мулатки, блестящие от наигранной похоти и пота, похотливые и искушенные, ром, кремовой масти "Кадиллаки" и яхты, отделанные красным деревом...
А вот и знаменитая бухта "Бутылочное горлышко", корабли на рейде, белокаменная набережная Малекон; верхушки обвисших пальм обрызганы закатным золотом, щедро облиты по верху тем же красным золотом крепостные стены, парки и сады, окунувшиеся в черно-зеленую тень; жемчужного отлива белые дворцы в барочных испанских завитушках и дома попроще, опоясанные решетчатыми балконами; подсвеченный прожектором местный Капитолий, младший близнец вашингтонского, неоновое перемигивание борделей и баров, где бездельники со всего света потягивают из высоких стаканов фирменный "дайкири", а в сизом сигарном чаду ритмично двигаются смуглые гибкие тела танцовщиц.
Сегодня мне не до них, цель моего сюда визита − небольшой белый коттедж, укрывшийся в тропическом буйном саду за кружевной деревянной оградой. Цель?.. Нет, спонтанное решение, интуитивный порыв, мимолетный каприз свободного человека, не привыкшего отказывать себе.
Стены старого "колониального" дома сплошь затянуты вьюнком, ставни-жалюзи давно не крашены, кирпичные дорожки в саду засыпаны листьями и увядшими алыми цветами; две разомлевшие пятнистые кошки дремлют на скамейке под ветвями престарелой магнолии. На просторной, с распахнутыми окнами, веранде в вечерней синей и опаловой тени сидел в шезлонге коренастый немолодой человек с квадратным лицом и характерной бородкой (седой скобочкой от виска до виска). Кажется, он спал, уронив массивную голову на грудь, поредевшие волосы растрепались, в безвольно спущенной руке − зеленоватого стекла короткогорлая бутылка (ребро вогнутого донца оперто о циновку, горлышко охвачено застывшими пальцами).
Вдруг он встрепенулся, мы встретились глазами. Покатилась зеленая бутылка, оставляя лужицы, а человек захлебнулся безумным рыдающим смехом. Мне стало страшно, я птицей взвился в небо к вновь рождающимся звездам, затем, взяв себя в руки, успокоился и неспешно поплыл на юго-восток.
...Конечно, я узнал его (а кто бы не узнал!..) Иные много бы отдали за то лишь, чтобы увидеть его. Я не считал себя его поклонником, мне даже не было жаль его, посвятившего жизнь холе и лелеянью собственного образа − крутого парня, идущего по жизни, не сгибаясь. Любитель игрищ молодецких, трофеев, добытых без риска, чужой безответной боли и крови... Нет, папаша, куда тебе до "моряка в седле"!.. Быть − намного проще и легче, нежели казаться, но если уж "быть" не дано...
Но − нет его, сдуло чистым морским ветром, и я снова в пути. Утром представится возможность добыть лучший, как утверждают, кофе − "Голубую гору Ямайки". В карманах ни пенни, так что придется пожертвовать единственной ценной вещью − водонепроницаемым "Востоком" с браслетом. Может, кто и согласится сменять на пару фунтов драгоценной "Горы".
- Оп-ля! − ударило двойным выстрелом в мозг. Я дернулся и открыл глаза. Георгий, выпятив живот и уперев руки в бока, с веселым изумлением смотрел на меня, сидящего на столе в обществе тарелок с объедками. − Товарищ, здесь посылают на Марс? Ты бы хоть лапти скинул, друг любезный. Но в целом – одобряю и поддерживаю. Налицо нетривиальный подход и здоровый нигилизм.
- А говорил, непьющий, − выглянул из-за его плеча Костя, − Но бутылочку все же прикончил.
- Где погуляли? − многозначительно осклабившись, поинтересовался Георгий. − Кого повидали?
Я осмотрелся, с трудом ворочая распухшими глазными яблоками. Ка¬кого рожна я на стол взгромоздился? Господи, как мне хреново...
Георгий предложил мне руку.
− Ну, слезайте, сэр. Вам помочь?
Усадив меня на диванчик и наведя приблизительный порядок на раз¬громленном столе, он извлек из холодильника полуторную бутылку "Чистой на березовых почках" (полезной в гомеопатических целях, по его собственному замечанию, и наверняка "паленой", по мнению Кости). Оба были бодры и возбуждены, в особенности Георгий, и я догадывался, почему.
- Хорошие новости, − сообщил Георгий, нарезая хлеб и твердую, в сальных угрях, “салями”. − Клиент проживает в каких-нибудь десяти минутах пешим ходом.
- Если машина записана на него,− уточнил Костя, сворачивая золоченую головку "Чистой" и осторожно нюхая содержимое, − если же катается по "генералке", расследование затянется. Но, девять к одному, его это адрес.
- И что дальше? − выговорил я с усилием. Губы пересохли и глотка тоже. Голова... Карусель, мельтешня и шум морской раковины.
− Ничего особенного на него не имеется. − Георгий пожал плечами. − Так, мелочевка. Коммерческий директор ООО " Минотавр", тридцати двух лет, разведен, дочке девять, проживает в пятикомнатной, гараж во дворе. Дважды проходил свидетелем по делам со стрельбой в боевых девяностых... Да, особнячок у него в Корнеевке, недавней постройки. По этой линии много не нароешь... Налоговая? − продолжал он размышлять вслух, − налоговая − вариант беспроигрышный, но у нас в тех краях надежных человечков нет. А, Константин? Нет? Жаль, жаль... Остается МВД. Кто там у нас в рядах доблестной милиции?
− Есть пара телефонов... − Костя задумался. – Для приватных, так сказать, делишек. Не хотелось бы засвечиваться. Пони-маешь? Друзей у меня там, к сожалению...
Жора неодобрительно поцокал языком.
− Друзей, друзей, товарищей... Что же ты с нужными людишками дружбу не водишь?.. Вот дурак! − воскликнул он, хлопая себя по темени. − Это же в нашем микрорайоне? Ха! Женька, ты его должен помнить! В "А"-классе, Толик Боровчук, чернявый такой, в футбол здорово гонял. Ну?
Чернявый Толик?.. Футбол... При чем здесь футбол? Не знал я почти никого из "А"-класса.. Толик... Может быть.
− Этот орел − наш бессменный участковый, − пояснил Георгий. − Встретился с ним в августе, узнал, невзирая на погоны и усы, зашли мы в кафешку, покалякали о делах давно минувших дней. Визитку мне дал на прощание, уверял, что "ежели чего, то завсегда с удовольствием". Да-с. Что бы вы без Жоры делали? Женька, жуй салат, в нем витамины, чтоб тебя...
Я согласно кивал, безмысленно уставясь в салат исполнения a la Dmitrenko: нарубленные как попало огурцы и какие-то рваные помидоры − бледная, обескровленная, искромсанная их плоть, спрыснутая щемящим уксусом, все же никогда не сочилась болью... Бог ты мой: вопящие в смертной муке помидоры!.. Но ведь все равно люди бы их жрали. Опытный кулинар точным движением овощного ножика подрезал бы где-то под зеленым хвостиком, лишая обреченные томаты и голоса, и последней надежды быть услышанными...
− А Женька-то наш... Ты глянь, накушамшись.
Георгий перегнулся ко мне через стол и, обдавая водочным жарким сопением, уставился, будто доктор на сложного пациента. А я что, в самом деле напился? Смешно.
− Ты сходи, блевани, − сочувственно посоветовал он, отодвигаясь, − сразу полегчает.
− Пойдем, Женя.− Это Костя вынырнул слева и твердыми надежными пальцами взял меня за локоть, но я оттолкнул его. − Я сам! Я сам.
Я осторожно поднялся, опасаясь взболтнуть и расплескать комнату, стол и краснорожего Жору со стаканом в волосатой лапе, сделал девять, десять... и еще четыре шага в ванную, заперся там, примостился на краю облупленной, в рыжих подтеках ванны, отвернул кран, чтобы выдавить отсюда резиновую тишину... И вовсе меня не тошнило. Просто... просто погано, и не может быть никак иначе. Но это же когда-нибудь пройдет, верно? Все пройдет − и то, и это, говорила тетка Валя. А я два года на могиле ее не был, *** В том-то и дело, что все пройдет. Пройдут все неурядицы, глядишь, и жизнь наладится... Надо же, на графоманскую рифму меня сподобило. Жорке не скажу − засмеет, сноб... Но! Имеет право.
Нельзя, чтобы все разгладилось. Неправильно. Не наладится на самом деле уже ничего. А то что же: слезку утереть, платочек засморканный выкинуть, пойти домой заканчивать заставку к ублюдочной статье какого-то Э.Замаховича о том как в нашем городе гостил проездом в восемьсот затертом году сам Илья Ефимович и даже с чьей-то хари в ресторане "Националь" сделал набросок, пользуясь за неимением иных средств, окурком, обмакиваемым в соус. А после, приодевшись, отправиться на поиски той девчонки из клиники. Не просто же так она приходила, верно? ...Подхалтурить в отделе "Советы из бабушкиного сундучка", и вообще подлатать свою жизнь, подшпаклевать, подклеить, подкрасить. И вот, уже мальчик-неунывайка с умытой физиономией бодро шагает... Куда шагает? В воскресенье на Птичий рынок, в правый его угол, мимо аквариумов с рыбами, разноцветными и глупыми, мимо проволочных маленьких тюрем с пустоголовыми канарейками и коробок, в которых серьезные котята напрасно дожидаются своей очереди на счастливую жизнь, своего "главного кошачьего билета". Вот так − в "собачий” ряд привели нас резвы ножки.
Ну-ну... Еще и сутки не миновали, холмик снегом не припорошило, а я, значит, о будущем мечтаю, о светлых перспективах? Не об этом надо бы сейчас. О другом. Совсем другом. Обратить внимание, к примеру, на стаканчик, что стоит на умывальнике. В нем немытый "Жиллет". Развинтить его, извлечь тонкий лепесток матовой стали да и употребить надлежащим способом. Воду сделать потеплее, сесть поудобнее. Смотреть, как будет капать на фаянс. Если понадобится, отзываться через дверь: "Все нормально, ребята, погодите, я на горшке." И − уплывать, уплывать густыми каплями и размывающимися струйками, по ржавым трубам, с дерьмом и гнусью, но все дальше отсюда, под ночными улицами, и замершими, будто замерзшие рептилии, автомобилями; в кирпичных и каменных наростах на теле древнего города, в их порах и червоточинах угаснут огоньки, затихнет возня...
Несущий меня болезненно теплый поток будет шириться и замедляться, но движение его задержать не сможет уже ничто. Останется позади остывающий город, и придет прохлада черной с серебром реки, сменившись вскорости розовыми и золотыми бликами, тенями и скользящей рябью, но и медленные солнечно-лунные пульсы, и тусклые жемчуга дождей на взморщенном стекле надо мною, и посторонние события за пределами потока − все растворится, затеряется в безвременье, не оставив даже случайной царапины в памяти; так будет длиться и длиться, но когда-нибудь совершенно неизбежно я окажусь в заполненном тишиной и светом океане. И будут острова, белый коралловый песок, и удивительные рыбы, и многое просто БУДЕТ.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982498
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 07.05.2023
З вдячністю за натхнення http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982389
Мій синій птах,
кажу тобі: Лети!
Та загубись наза'вжди,
поки небо,
Ще синє…
Відсьогодні вільний ти,
Так краще всім,
бо я чужий для тебе,
На ту,
яка і рідна і моя,
Не ображайся,
буду сам чекати,
Забувши до пори
її ім’я,
Забравши душу
у сталеві грати,
Мовчати,
поки мовчки йдуть роки,
І хоч свіча надій
тьмяніє, тане,
Я всупереч,
а може завдяки
Нагадувати,
кликати не стану.
Терпіти,
поки вогник не зачах
В моїх очах
й нічо'го ще не досить,
Мені носити тугу
на плечах,
Як тогу пурпурову
цезар носить...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982478
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 07.05.2023
Этот вечер был совсем не похож на прежние, бесчисленные, что я провел здесь, и ставшие едва ли не главным слагаемым моего бытия. На диване этом я сидел только когда Жора, раздобыв новый диск, включал свой драгоценный проигрыватель (самую, пожалуй, дорогостоящую вещь в доме), усаживал меня в том единственном места, где наилучшим был стереоэффект, сам примащивался сбоку и, взмахнув пультом, как волшебной палочкой, призывал в дом колдовство − гитару и ситар "Орегона" или неспешное течение северных рек виолончели Дарлинга. Открывать рты во время священнодействия строжайше воспрещалось, а несвоевременный телефонный трезвон мгновенно вызывал злобный матерный шепот музыкального медиума. Заполнялась пепельница, и вершинные окурки, остывая, беззвучно скатывались к ее ли-тому медному подножию... Впрочем, музыкой мы наслаждались не так уж часто; обыкновенным было мое место в кресле парном с родионовым, которое, принимая гостей, занимал Георгий. Временно изгнанный Родион с обиженным видом устраивался в промежутке между книжным шкафом и диваном. Мы разговаривали (говорил больше Георгий, я − слушал); Родион спал, дергая стоптанными лапами, повизгивая, и время от времени громко портил воздух. Тогда Георгий, отмахиваясь ладонью от настигающего облака, спешил отворить пошире форточку и спрашивал, разумеется, риторически: "И чем же это, голубчик, я вас давеча накормил, позвольте полюбопытствовать?" Я же, получив законный повод, быстренько хватал сигару, как верное средство химзащиты...
− Ты как, не одичал в потемках? − бодро поинтересовался Георгий, появляясь в комнате и, пошарив локтем по стене, включил бра − матовый старомодный рожок, мимо которого чешуйкой перхоти пролетела, ныряя, нахальная моль. Заоконный мир отодвинулся, и получил объем и цвет мир комнаты.
Георгий, экипированный для проведения кулинарных операций, в веселом фартучке и белой косынке (в похвальном стремлении уберечь содержимое кастрюли от редеющей шевелюры не учитывалась отчего-то борода), держащий на весу руки с измазанными кетчупом пальцами, выглядел если не хирургом, то по меньшей мере прозектором. Всегда у него так: приготовление запланированного яства производилось согласно книжным инструкциям, в строгом порядке и соответствии, с соблюдением технологических тонкостей, но исключительно до тех пор, пока не начинало нетерпеливо визжать и скрипеть в брюхе. Технология отправлялась к чертям, все компоненты сваливались в одну емкость, ставилось на самую пламенную конфорку, энергично помешивалось под заклинания:"Скорее варись, да в брюхо вались" и "Вкусно войти, мягко выйти", и распределялось затем по тарелкам и блюдцам по принципу: "Ты будешь у нас первым блюдом, а тебя... гм, назначаю вторым." Сейчас на кухне так отчаянно скворчало, что не было ни малейших сомнений в наступившей фазе максимального ускорения.
- А все-таки, Евгений, ты свинтус, − заявил Георгий, присел на подлокотник кресла и облизал пальцы. − Да-с, с прискорбием должен вам заметить. Я полчаса распинался, речугу, достойную сенатской комиссии толканул, а ты? Погружен в собственную персону, как профессиональный каталептик. Ладно бы − в океан мудрых мыслей, я бы простил.
- Ну, не гигант духа, − согласился я сквозь полусон. – Ты это хотел услышать?
- Нет, − буркнул он хмуро, − от здоровенного немоло-дого мужика в твоем положении был бы рад услышать что-нибудь конструк¬тивное. К примеру, план действий на ближайшие дни.
− Моих действий? − Впору было расхохотаться. Сейчас кинусь расписывать план "Как я проведу зимние каникулы". − Дуэль на револьверах в салуне и бегство на индейские территории. Но если найдешь еще десять доброхотов, я согласен и на суд Линча. А то у нас вдвоем кворум не складывается.
Георгий с досадой покрутил косматой головой.
− Это называется: слышал звон. Я говорил не о способе, а о нравственном обосновании, об исконном праве на возмездие. Лицом к лицу − много чести для мрази и самоубийственно для нас. В мире, комфортном для вора и ростовщика, и смертельно опасном для всех, кто способен на любовь и бескорыстную преданность... Кем надо быть, чтобы получить свое и не сдохнуть на радость врагам?
− Хочешь сказать, что не следует донкихотствовать − сказал я. − Это понятно, только... Зачем тебе все это? И что значит "для нас"? Ты вроде как в индейцев и ковбоев собрался поиграть на старости лет. Ты в мое дело не встревай, я сам с ним разберусь. И сам придумаю, как. Завтра же и придумаю.
− Я в деле, − заявил он тоном, не терпящим возражений и протестов. − Таймер включен, колесики вертятся, общие положения и наметки уже имеются. И, будь уверен, никакого благородства и донкихотства не допущу.
− Мальчишка ты, − только и нашелся сказать я. А еще поучает...
Георгий вздохнул.
− А я, пожалуй, сменял бы все мне судьбой оставленные на полгода полноценного безбашенного мальчишества. Когда не подозреваешь еще, какое вокруг дерьмо. Со всех сторон в пространстве и во времени... Когда не вызывает сомнений справедливость констант и закономерностей мира. Когда уверен, что, набив морду подлецу, помогаешь этому в целом хорошему миру стать чуточку лучше.
− Я по сей день так думаю, − признался я.− Правда, морды бить не доводилось, о чем не сожалею нисколько. А то, что мне осталось, − надеюсь не очень много, − отдал бы совсем задешево. За пару недель, дней даже где-нибудь в конце позапрошлого века.
- Почему? − оживился Георгий. − Ты раньше ничего такого не говорил. Или только что в башку стукнуло?
- Нет, давно об этом размышляю. Разве не говорил? -- Странно. Неужели я ни разу не упоминал о своих воображаемых скитаниях? Но с кем я еще мог откровенничать кроме Елены? Когда мы еще только познакомились... На выставке художников девятнадцатого века из запасников Музея, в последний день этой выставки, в декабре немыслимо отдалившегося года, у небольшого темного этюда художника со странной фамилией Ге, незаконченного лесного пейзажа, в котором меня поразил один талантливо непрописанный фрагмент: в сгустившейся зеленовато-коричневой тени в левом нижнем углу, под мягко обозначенным сплетением веток и трав я увидел врата в заполненную девственной жизнью Бесконечность.
Я оказался последним посетителем, через полчаса музей закрывался, в залах не было уже никого, даже старушек-смотрительниц в кружевных воротничках − совсем никого; скрип половиц под истоптанными малиновыми дорожками, чернильная темень за морозными перьями на окнах, неяркий желтоватый свет, отрешенные и одинокие (каждое по-своему), полотна в тусклых рамах, настороженные тени в складках штор и две нескончаемые сквозные анфилады, уходящие в обе от меня стороны, уменьшающиеся по мере удаления, словно в обращенных друг к другу зеркалах купейного вагона (глухие подпольные лязги сцепки, нестройный перезвон сомкнувшихся в углу столика стаканов и бутылок, и в окошке − беззвучное чередование на миг замирающих ландшафтов); сходящиеся в точку слабо освещенные проемы в залы, которых, собственно, увидеть нельзя, − одни лишь распахнутые высокие двери, и другие двери за ними, и так без конца. Пора было уходить, чтобы не остаться здесь навечно; стук моих торопливых шагов раскатывался бильярдными шарами, стонали старые доски под ветхим сукном, мелькали не узнанные мною полотна и собиралась, коричневела мягкая тьма в углах лепных потолков, выгибая их сводами; меркло освещение, наливались тлеющей краснотой волоски умирающих ламп.
Э, да я ошибся. Внизу в гардеробе я познакомился с Еленой. Она обронила перчатки и, не заметив этого, направилась к выходу.
Позже, когда я провожал ее... Да, тогда и поделился с кем-то впервые своим девятнадцатым веком. Несомненно, ни один мужчина доселе не знакомился с ней подобной исповедью. А она мне тогда показалась такой... Темное золото волос, античная линия шеи... Черт, но я не могу вспомнить!..
− Не помню, когда это у меня началось. Был у меня альбом рисунков старых русских мастеров − жанр, натюрморт, городской пейзаж. Церковки, трактиры, улицы, экипажи, вещицы разные. Особенно меня привлекали предметы − то, что называют материальной культурой: подсвечники, чернильницы, посуда, одежда, мебель. Латунь с прозеленью, скрипучая, с особым запахом кожа, мебельные ножки, выточенные на токарном станке с педальным приводом, столярный клей, настоящее честное дерево под масляным лаком, шагреневые золоченые корешки книг, наивно-тщательные гравюры, шершавая бумага. Литое толстое стекло, кофейные мельницы с бронзовыми шестеренками, живая печь в каждом доме... Всякие механические хитрости: машинки для набивки папирос, обувные утюжки... Лекарства в склянках с притертыми пробками − ипекакуана, нюхательные соли, Flores tiliae и восковой комочек опия на случай зубной боли или бессонницы... Нет, Жора, трудно объяснить. Что-то теплое и доброе...
Георгий молчал, прищурившись. Как рассказать ему, чтобы услышал твердый звук железной шины катящего по мостовой экипажа, почувствовал вкус настоящего воздуха? И интересно ли ему это? Ведь он − литератор, и наверное обладает собственным искушенным видением любой эпохи. А я... Кое-что видел, остальное домыслил, сам поверил в при-думанное и накрепко с этим сжился. Вместо того чтобы, как все нормальные люди, стремиться в будущее, нахожу убежи-ще в нарисованной вселенной последней четверти XIX века.
− А почему именно девяностые девятнадцатого? − спросил наконец Георгий, − а не сороковые, скажем, восемнадцатого?
В самом деле, почему?..
− Ну... слишком мало знаю о той эпохе, да и нравы тогда были еще довольно дикие. Четвертование на площадях, крепостничество. И потом, я старую технику очень люблю − пароходы с колесами, шипучие фонографы с жестяной трубой. Паровозы, котлы всякие с ровными рядами круглоголовых заклепок. Все оно простое, открытое какое-то, без обмана и подвоха. А в теперешних микросхемах происходят непонятные нормальному человеку процессы, неживая жизнь со своими болезнями и электрическими вирусами...
− Колбаса из сортирной бумаги, водка из осиновых опилок, − негромко подсказал Георгий, − зеленый горошек, скрещенный с клопом посредством генной инженерии. Грибочки со стронцием...
− Да, и это тоже, − согласился я. − Такой уж я простак, можешь посмеяться от души.
- Нет. Нет, Женя... − Он пересел ко мне на диван, пристроился в свободном углу, запахнул неожиданно стариковским движением свою пижаму. Поерзал, скрипя пружинами. − Я, видишь ли, сам бывалый пилигрим, и, быть может, лучше тебя самого знаю, что ты там для себя пытаешься найти. Н-да... Но ведь и там тоже грязь, боль и несправедливость, жизнь и смерть без пользы и смысла, точ-но как и сегодня. А все же одно отличие − громадное − было: не казалось тогда глупым и смешным − надеяться. Понимаешь? Каждый последующий год был хоть на ноготь, да лучше предыдущего. Новые чудодейственные лекарства, полезные изобретения, свежие и как будто перспективные, социальные идеи. Что ни происходило, все к лучшему. Даже большие войны казались в свете прогресса невозможными. А на что надеяться неглупому информированному человеку сегодня? Потому-то и тянет людей то марки старые перебирать с замиранием сердца, то в солдатики играть, в кавалерийские атаки на письменном столе. Ты что, думал, самый хитрый?
- А ты? − спросил я, не зная, сердиться на него за сравнение с филателистом, или не стоит. − Пускай я, как страус, прячусь, а тебе это зачем?
- А я там работаю, − ответил он совершенно серьезно. − Пытаюсь отыскать те поворотные пункты истории, пройдя которые у человечества уже не было возможности вернуться к истокам и попробовать заново. Я определил главные узлы и стал спускаться в колодец времени все глубже и глубже, насколько в принципе возможно проникнуть мыслью. И, похоже, добрался до первопричин. Последний удар киркой и − вот он, живительный источник, изначалие, сверкающая белизна бумажного листа. Бери перо и пиши грядущую жизнь на миллион лет. Чистота помыслов и устремлений... Древо познания еще молодо, и Змею совестно искушать великовозрастных младенцев зеленой кислятиной, да и откуда ему знать, что намеченные жертвы коварного совращения уже носят в себе полный набор вирусов и бактерий, начиная с ВИЧ, а вдобавок − все вообразимые комбинации уродливых генов. Следовательно, надеяться на гармонию не стоило с самого начала.
− Что же дальше? − спросил я для того лишь, чтобы не молчать.
− Граммов по пятьдесят еще. Оптимальная доза. − Георгий поднялся и направился было к любимому столику за бутылкой, еще наполовину полной, но тут в воздухе недвусмысленно потянуло горелым, и он с ругательствами ринулся на кухню.
Хорошо, что Жора не добрался до коньяка, подумал я с мелочным эгоизмом. И чего это он решил, что алкоголь пойдет мне на пользу? И еще вопрос: что полезней − замереть в своей скорлупе, одеревенеть, погрузиться в бессрочную летаргию или, применяя методы аутотренинга, заставить себя иначе относиться к внешнему миру, находить в нем опоры, а, вернее, подпорки для своего будущего, стараться быть спокойным, расслабленным, понимающим и прощающим.
Но не получится войти в Завтра благодушным и согласным со всем, что было и будет. А, может, и вторую щеку подставить? Это так, что ли: купить щенка, вырастить, отдать ему свою любовь и часть души, принять его любовь и привязанность, а потом положить его под колесо того самого "Лексуса"? Или самому лечь под машину, но так, чтобы не до смерти задавило, потому как не имею права распоряжаться своей жизнью, Господом дарованной. Я − раб его, зверек для досужих забав, и понимать свое истинное предназначение мне ни к чему в свете положения " Пути Его неисповедимы". Надо будет спросить у Жоры, что было в головах людей, придумавших такого Бога.
Георгий за стеной энергично грохнул какой-то металлической посудиной, заорал надрывно вредный кран горячей воды, но был решительно обруган и завернут. Акустический фон обычного нашего вечера... Эхо навсегда умолкшего. Предметы, утратившие свой смысл частью или полностью, как мисочка Ронни, как этот "питейный" столик, которого я не любил: не выношу шаткость и хлипкость предме-тов, бездушных железок и деревяшек, являющих свой дурной норов в самые неподходящие моменты. А жорин "пантелей", (так звал его хозяин, как бы признавая некоторую его одушевленность), и сам был перманентно нетрезв, вихляясь иногда без причины на тонких бесовских ножках и сбивая неспешный и спокойный ритм вечера. В прежние времена Родион частенько задевал его своей обширной мослатой кормой, дружно валились бутылки и хозяин дома реагировал немедленным и яростным потоком красноречия: "Ты, Бронетемкин Поносец ...... какого .... галсами ходишь?! Вали в свой закут, парнокопытное!" Пропитанные алкоголем бумажные салфетки отправлялись в проволочную корзину, откуда, подсыхая, они ароматизировали атмосферу. "Вот букет, присущий настоящему мужскому жилищу, − утверждал Георгий. − Табак, спирт и немного псины." Я осторожно потянул носом: все было на месте, даже запах Родиона.
Так и минули размеренно и равнодушно эти шесть лет. Так с липкой медлительностью подвального слизня и приполз в свои сорок пять, без потрясений и невосполнимых утрат. Родителей я никогда не видел, и тосковать о тех, кого как бы и не было, не получалось, а единственная моя тетка Валя прожила все же свои восемь десятков и отошла легко, во сне, никого собою не обре-меняя. Была горечь и пустота, но с ними я справился, правда, своеобразно: женился на красавице Елене, неизвестно что во мне нашедшей. Совершенно точно знаю, что нет во мне ни привлекательности, ни обаяния, даже пристойного дохода не имею.
Не случалось за эти сорок пять лет катастроф, как не бывало и триумфов. И вспомнить-то со вкусом нечего. Где-то в безоконных комнатках и кладовочках-склепах памяти хранятся еще разрозненные впечатления детства − потерявшие ясность акварельки и осыпавшийся карандашный графит; события позднейшие, хотя и более отчетливы, но перелистывать их − занятие также не слишком увлекательное: все больше − робкие опыты в меру пытливого юношеского ума, мизерные победы (намалевать, к примеру, на классной доске скабрезный шарж на "химичку" и остаться непойманным, или поступить без блата и с первой попытки на отделение графики); первый "настоящий" поцелуй и ошеломляющее открытие зубной вони из прелестного рта; горячки и спазмы на пути к воображаемому положению Настоящего Художника, скоро излеченные и равнодушно забытые. Необременительная суета, мелькание страничек, modus vivendi хомячка − активный, безрезультатный, но и безвредный. Попытки найти равновесие хоть в чем-нибудь и иллюзия его обретения... Удавшиеся, как будто, потуги обмануть Судьбу − не дразнить ее, не напоминать о себе, затаиться, притихнуть. И верно, ничего особо неприятного со мной не случалось, я и в больнице лежал лишь однажды. Я, как все, падал с деревьев и велосипедов, травился вокзальными беляшами, шлялся по ночным улицам с самодельным кастетом в кармане, и все было нипочем в отличие от сверстников, которые и руки себе ломали, и на зоне чалились, и спивались, и просто умирали, кто как. У Игоря после армии язва, Рябчука и вовсе оттуда в цинке привезли, а я со своим ничуть меня не стесняющим затемнением в левом полушарии, был державе с военной точки зрения не интересен, и странно, казалось бы, не испытывал от того ни малейшего душевного неудобства.
Но что, если старухи-мойры − плотоядные оскалы обтянутых потрескавшимся пергаментом черепов и вожделенное пощелкиванье ножниц близ дрожащей паутинки моей судьбы − подготовили мне нечто особенное (в ходу сейчас сухо-скользкое понятие − эксклюзив), и сегодня открытие большой программы, специального циркового представления для знатоков и ценителей жанра? (В зале желтеет и гаснет свет, оркестр прекратил наконец пиликать вразнобой и смолк в ожидании; застыл, воздев руки, тонконогий дирижер, и в плюшевом безмолвии предвкушения осторожное покашливание и шуршание станиоля шоколадок).
Еще вчера, каких-нибудь двадцать часов назад я, конечно, безмерно удивившись и ужаснувшись, стал бы вилять и юлить, искать приемлемый выход, каяться, выпрашивать прощение у неведомых высших сил, уверяя, что если и грешил, то сугубо по недомыслию и, раз виновен, то бейте, но одного меня и не до смерти. Ничего, как-нибудь потихоньку оклемаюась, учту на будущее...
А ведь знал, знал, что это произойдет − неизвестно, когда и как, но неотвратимо как сама смерть. Вот только что шагал без забот по протоптанной неухабистой дороге... Глядел, отстраненно улыбаясь, по сторонам и... в какой-то миг мир опрокинулся. Вместо шоссе − туннель, слепая кишка, сужающиеся рыхлые стенки с невидимыми, но ясно читаемыми остроугольными вороньими словами: "В Никуда" и "В Ничто" под указующим когтистым перстом − туда, вперед. И вместо меня − нечто пресмыкающееся, подтягивая колени к животу, складываясь вялой гусеницей, конвульсивно продвигается к неясному бледному пятнышку, − то может быть и пресловутым светом в конце пути, и фосфорической эманацией тления, приглашением к распаду, к забытью. И я ползу, зажимая ладонью зияющую дыру в своем теле. Потому что боль не может и не должна просто вытечь, нет. Она − последнее, чем владею, тонкая пуповина к прошлому, единственная связь с бытием. Да мне все едино не избавиться от нее до времени... Она не излилась бы из меня ни стой я на коленях (перед кем бы то ни было), ни даже на четвереньках, униженно моля об избавлении... Заполняющая меня мгла − вне всех вещественных законов Универсума.
Мне было пятнадцать, когда чудовищный фурункул на правой стопе, измотавший меня неделей ноющих и стреляющих болей, наконец, созрел, и участковый хирург Вайсблат, жилистый и курчаво-рыжий, с топорными прибаутками чистил и скоблил со-чащийся влажным огнем кратер в моей плоти особой блестящей ложечкой с бритвенными краями. Может быть; только таким, инструментом, но размером с ковш, удастся вычерпать из меня ЭТО... До самого дна, оставив лишь оболочку, неподатливый панцирь хищной и бездушной мантикоры.
Что-то я все же получил взамен: свободу.
− Я получил свободу, − я произнес это вслух, поражаясь но-визне ощущений. Это оказалось настолько необычайно, что Боль стала медленно, но неуклонно оседать грязными хлопьями, чтобы, слежав¬шись, превратиться раньше или позже в вечный камень.
Я рассмеялся, расплескав остатки коньяка. Что мне теперь мешает послать на ..... этих старых шлюх, вершительниц судеб? Отличная идея! Поднимусь сейчас на чердак, и − на дворовой асфальт, ласточкой... Плюну Атропе в морщинистую рожу. Пусть не герой, но и не клоун, вашу мать. Любителей зрелищ приглашают в кассу для возврата денег за билеты.
Нет, так, слишком театрально и глупо. Во-первых, есть у меня по меньшей мере один должник.
- Жора! − позвал я. − А Костя наверняка придет?
- Костя у нас человек служивый, − откликнулся из кухни Георгий, − не охломон какой-нибудь.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982383
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 06.05.2023
Без тебе і не п"ється, і не спиться,
Таке життя чорти б взяли, бодай,
Як нікому сказати: Нумо, киця,
Вже наливай, або йдемо бай-бай.
А ще б сказати щось таке… ласкаве,
І вимовиться якось так само:
Вина не хочеш, згоден і на каву,
Тож до світанку, люба, не спимо.
Ти не дивись, що я старий та сивий,
Я в дечому і досі молодий,
У ліжку я тобі влаштую диво,
От тільки ти того… вина налий.
А от тоді мене вже не спинити,
В сплетінні тіл поринемо у вись,
І зірве дах гормон несамовитий,
І спалить пристрасть, як було колись…
Але, як кажуть, маєм те, що маєм,
Чекає часу слушного вино,
І поки я задовольняюсь чаєм,
З роками все старішає воно...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982289
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 05.05.2023
Ты пожелай ему удачи,
Не зная даже, что он хочет,
А просто... Так или иначе,
Но с каждым днем длиннее ночи,
И отдаляясь с каждым годом
От пункта «Б», где солнце было,
Тебя он вспомнит... Мимоходом,
Не весело и не уныло.
Цветок обочины дорожной –
«Сорви меня!..» - мольба немая -
Он гладил взглядом осторожно,
Однако, шага не сбавляя.
«Поймай меня!» - кричала птица,
Он ей рукой махал устало,
Когда склонялся он напиться,
«Войди в меня» - река шептала,
«Возьми, возьми меня с собою!..» -
С другого берега девица
Ему кричала... «Нет, не стоит» -
Он отвечал. Остановиться?..
Зачем? Ему никто не нужен,
Ни друг-попутчик, ни невеста,
Вдвоем бывает только хуже,
Ему давно это известно...
«Мне в мир иной», - себе он скажет,
И в небе, что уже иное,
Вороньи стаи - хлопья сажи
Мостов, сгоревших за спиною,
Над головой?.. Под небосводом?..
Есть в звездном атласе закладка –
Во тьме беззвездия свобода,
Туда - сквозь годы... Без оглядки.
До пункта «А» ведет, к Началу
Невольно избранная вера,
В мир, где б душа его молчала,
Где все беззвучно, гладко, серо,
Где можно просто быть... А, впрочем,
Тебе не знать, что это значит...
Пусть будет путь его короче,
Так пожелай ему удачи!
2018
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982255
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 05.05.2023
Скорей бы уж весна... А что весною?
Все то же, но хотя бы дни длинней,
Озноб отступит в мерзлый мир теней...
Еще одна весна... И черт бы с ней,
Но, впрочем, уж скорее черт со мною.
Недолго ждать осталось. Странно это,-
Оборванный листок календаря
Вниз соскользнет, надежду мне даря,
Что все имело смысл и все не зря,
И что весна - всего лишь двери в лето.
А верно ли, что завтра – это скоро?
Ведь может просто мне не повезти
И многому еще произойти
Сейчас, к полудню или же к шести, –
Последняя разрушится опора,
Построенная тщательно и прочно
Из непроизнесенных слов и фраз,
Уже понятно, что себя не спас,
И не утешит, мол, не в первый раз
Пасть в поединке с бесконечной ночью.
Что есть весна? Опять всего лишь слово,
Одним которым должен быть согрет,
Но просто так поверить слову? Нет,
Тепло фальшиво и обманчив свет,
Что, впрочем, и не странно и не ново…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982204
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 04.05.2023
Оставаться в доме было совершенно невозможно. В растерзанную комнату придется войти, раньше или позже. Впереди ночь. Пересидеть ее на кухне?.. Нелегко, но... Нет, было бы возможно, если бы не мисочка Ронни. Красная пластмассовая мисочка с бело-рыжим веселым щенком на донышке. С остатками вчерашней воды (хотел утром налить свежей, но забыл). И еще где-то под мебелью – старый теннисный мячик. Я теперь единственный наследник Ронни, следовательно, они мои. Я не имею права от них отказаться. Завтра же отыщу мяч.
На кухне мне не высидеть и часа. Сбежать... Куда? И от кого, от себя?
В холодильнике должна быть бутылка "Хлебной". Высосать ее потихоньку, примостившись здесь, в передней в междудверном промежутке на расстеленном старом пальто (прижавшись спиной к обувной тумбочке, с которой свешивается, корчась, черный шнур телефонной трубки, хранящей, верно, липкое тепло ладони Елены и ее аккуратного с жемчужной сережкой уха). А рядом с телефоном − пакет с моими перчатками, принесенными Зоей.
Зоей?.. Да, да, тот веснушчатый в зеленом халате сказал ей: "Зоя, какая там капельница, он же агональный. Сделай два стежка, чтоб не вываливалось, и все." Она еще пыталась что-то... Не потому ли, что с греческого ее имя переводится как "Жизнь"? И обречена провожать в смерть. Но и спасает, наверное, тоже, ведь в том ее работа. Предназначение. (Маленькие умелые и участливые руки, опасение причинить излишнюю боль. ”− Ну, вот и все, завтра принесете на перевязку. И эти вот таблеточки...") Скольким существам она отсрочила смерть?..
Позвонить Георгию. И что сказать? "Знаешь, мне хреново, так что я у тебя переночую, а ты уж, не сочти за труд, отвлекай меня и развлекай. Мне на завтра чудо чудное обещано, порадуешься по случаю за меня." Но я и сейчас не мог ответить, друзья ли мы, или просто приятели, когда потребность поделиться одного удачливо сочетается со способностью другого слушать и задавать уместные вопросы. Он не откажет мне ни в помощи, ни в участии, но все же, кто я для него?
Я снял трубку (прохладную и сухую), потыкал в кнопочки, загадав пять длинных гудков. Пусть его не окажется дома.
- Да?..
- Жора... − Я не успел придумать, что и как сказать, судорожно подбирал слова, но ничего не подбиралось.
- Женя, ты? Я частично в курсе. Ползи ко мне, поскучаем вмес¬те. Я сам собирался попозже звякнуть, междусобойчик сообразить, отметить завершение кое-чего. Да, если имеешь в заначке сносное пойло, тащи, только в лавку специально не бегай, я тогда Косте брякну на трубу, он по пути прихватит. Ну, поднимайся. − И, не дожидаясь ответа, он положил трубку.
Я послушно взял из дверцы холодильника "Хлебную" (не совсем мою, поскольку не я покупал), подсохшую ветчину в промасленной бумажке и почти засохший сыр − сиротский харч, но Жора − свой, не оскорбится. Затем, как смог, привел себя в порядок: вымыл стиральным порошком руки и вычистил из-под ногтей землю, потер щеткой ботинки (бесполезные действия), пригладил рукой волосы. К зеркалу подойти не решился, догадываясь, что в нем увижу: большую овальную дыру в груди с гладкими, некровоточащими краями. Можно было видеть ее и просто наклонив голову, и рассмотреть все, что в этой дыре помещалось − никаких анатомических ужасов (ни беспомощного трепыхания синеватого в прожилках сердца, ни смявшихся пузыристо-розовых легочных мешков), но одна только дымная плотная мгла клубками и слоями неторопливо вращалась в дыре как в чаше, не выплескиваясь, но и не оседая. Нельзя же в таком виде...
Мне пришлось все же, приложив усилие (отчаянное, почти немыслимое), заставить себя пройти в комнату и взять в шкафу свой тонкий черный свитер с высоким воротом. На той же полке оказалась и старая кофточка Елены; в ней загадочным образом задержался запах, от которого когда-то в прошлой жизни кружилась голова, но того сильнее − от слабо уловимого и всегда неожиданного запаха детской прели, детских складочек под ягодицами, созвездия шоколадных родинок сбоку бедра ("это к долгой счастливой жизни"). Было одно интересное родимое пятно над бедром − плоская белесая бляшка на коже, крошащаяся под ногтем зачерствелым сыром. Но выскальзывают уже из памяти, отделяются особенности ее движений: поворот головы на высокой шее, упрямый, резкий с наклоном и быстрым взглядом исподлобья; и то, как она, играя ярость, по-кошачьи скалила на меня ровный ряд зубов (четвертый резец с боковым скольчиком); и категоричное пощелкивание маникюрных щипчиков.
Натянув свитер, я ссыпал в сумку еду, бутылку и две пачки "Примы" с фильтром и, заперев входную дверь, поднялся к Георгию.
− Ты, Евгений, не кочевряжься, а делай, что велено. Спиртного он не выносит... А кто выносит? Лично я только пустые бутылки выношу, раз в две недели.
Я располагался на обширном продавленном диване, устроенный на него сразу же по прибытии, завернутый в красно-черный плед и обязанный без промедления принять полстакана коньяку в рамках премедикации. Я через силу сделал несколько глотков, гадая: не выльется ли сквозь дыру? Хорошо, что свитер не светлый. Но − не вылилось. Текучее тепло, пройдя за отверстой грудью, свернулось мягко покалывающим клубочком. Быть может, все не столь безнадежно? Живут с травмами и пострашнее. Как живут − другой вопрос.
Георгий, облаченный в сибаритскую шелковую синеполосую пи-жаму подозрительной свежести и с дырой над животом (курчавая шерсть жизнелюба в обрамлении шелковых раздернутых полос), раз-вернул к моему дивану вольтеровское кресло, засаленное донельзя прежним владельцем, Родионом, разместил на журнальном столике пепельницу, бутылки, стаканы и жестяной пенал с сигарами и, закончив подготовительные манипуляции, приступил к моему отвлечению и развлечению.
− Выпил? Молодец. Через двадцать минут еще два глотка, не за-будь. Попытайся расслабиться (эко, тебя, брат, колотит!), можешь вздремнуть, а я буду осмысливать, анализировать, делать выводы и давать рекомендации. Н-да... − Он задумчиво подергал себя за выбившийся из давненько не подстригаемой бороды пегий клок, по-хмыкал, огляделся, выискивая, должно быть, побудительную зацепку или ключевое слово и, не найдя, надолго замолчал.
− Ронни погиб, − сказал я, удивляясь отстраненному звучанию короткой фразы: это про моего Ронни?
− Это я уже слышал, − проворчал Георгий, − во всех подробностях. Утешать не стану, и плакать дуэтом тоже не хочу. Ленка твоя разлюбезная очень кстати слиняла... не дергайся ты! − самому должно быть понятно, что − кстати, а, может, и с опозданием. Да... Я утром еще из окна наблюдал, как они грузились. Подкатил этакий лысенький (мне сверху морду не рассмотреть было), на шикарном серебристом джипе... Не "Лексус", успокойся. Вот псих... "Американец" какой-то, "Блейзер", что ли. Причем счастливчик этот, новый правообладатель, хе-хе, не сам рулил, у него водила с кабаньим загривком. И быстро-быстро все вынесли, аж спотыкались. А я стою у окошка и тихо радуюсь за хорошего человека. Что?.. Да за тебя, остолоп, за кого же еще.
- Ты с первого дня ее невзлюбил, − подтвердил я с грустью. − Ты вообще к женщинам странно относишься, я давно понял. Был бы ты гомиком... А сам перетрахал роту баб, а ни единого доброго слова о них от тебя не услышишь.
- Роту, говоришь? Спасибо на добром слове. Нет, не больше двух взводов. − Он склонил голову и с одобрением посмотрел на пижамную мотню. − Есть женоненавистник и есть антифеминист. Улавливаешь разницу?
- Отчасти, − сказал я.
- Тоже неплохо. Детей, к слову, я очень люблю, однако ни за что не позволю им принимать самостоятельные решения в вопросах стратегических. А если полезут к рычагам и кнопкам, сниму ремень и надеру задницы. Для их же пользы и благополучия.
- А если уже добрались? − спросил я насмешливо.
- Вот именно, − кивнул он, − о том и речь. Ну да ладно, баба с воза... Скажи лучше, как представляешь свою дальнейшую жизнь.
− Никак, − ответил я, не раздумывая. − Никак не представляю.
- Гм... Попробуем с другого конца. Ты раньше или позже очухаешься, иначе быть не может."В здоровом теле здоровый дух",-- это, на тебя глядя, любой скажет. Да за право тебя ваять Пракситель с Мироном подрались бы! Да... Вообще уму не постижимо, - шестой десяток, а на вид вполовину… Странно все это, вельми престранно… Ладно, о радужных перспективах мы позже поговорим, мне сейчас интересно, что собираешься делать завтра или послезавтра. Погоди! − Он предостерегающе поднял палец. − Погоди, дорогой, я не все сказал. Поживешь у меня, я тебе угол отведу, как бедному студенту. Тебе удобно и мне спокойно. Буду храпеть − свисти и причмокивай. Проверено: помогает. Кем проверено? Не твое собачье дело. Во-вторых, я тебя сам выгоню, когда сочту возможным. Всякие там возражения и благодарности не принимаются и даже не выслушиваются, как и прочие благоглупости. Возвращаемся к моему вопросу. Ну?..
Не знал я, что ему сказать. Мой намек на судьбоносное "завтра" он или не расслышал, или проигнорировал. Наверное, для многих смерть собаки − неприятность и даже горе, но его можно и должно пережить. Человеку предопределена жизнь более долгая. Все, что согласуется с законами, установленными мамашей-природой, имеет быть принятым без стонов и ропота. А неласкова маманя... И меня смастерила не наилучшим способом. Мяса крепкого в излишке, но с мозгами схалтурила. Будь я хоть немного умней и последовательней... Было бы проще? Очень хочется знать, каково это -- быть простым, разумным, позитивно настроенным. Что станет на моем месте делать человек здравомыслящий и волевой? Ответ лежит неглубоко: разыскал бы того гада, который... и устроил бы ему фиолетовую жизнь. Или радикально оформил бы ему прописку на Восточном кладбище. А на все разглагольствования о неравноценности жизней человека и животного отвечал бы искренним недоумением. Вы-то, господа гуманисты, почем знаете, что ценнее?
- Надо будет как-то вычислить того типа из "Лексуса", − неуверенно начал я. − Нельзя, чтобы он себя хорошо чувствовал. Неправильно.
- Допустим, уже нашли. − Георгий смотрел на меня выжидающе. − Дальше что?
- Разворочу ему рожу, нос сломаю... − я помотал головой. − Да не знаю я!
- С твоим-то воображением, и не знаешь? "Не верю!", -- кричал в таких случаях Станиславский.
Он был как будто разочарован. А во мне заворочалась злость теперь уже и на него. Пальцем ему любопытно поковырять, исследователь хренов. Георгий, однако, не унимался.
− Поставим вопрос иначе: что бы ты сделал в случае твоей пол¬ной безнаказанности за содеянное?
- Да пошел ты. − Я натянул на голову плед и отвернулся, уткнувшись в пыльную диванную спинку. Хорош утешитель. Игры разума ему подавай... Что бы сделал... Сжег бы вместе с машиной, наблюдая, как плавится и течет жир, обнажаются кости, или посадил бы на ребристый штырь бетонной арматуры, приставив квалифи-цированного реаниматора, чтобы не дать преждевременно подохнуть. Или положить его на асфальт и его же джипом медленно, на самой низкой передаче наезжать на него, сначала передним колесом, затем задним, под ту самую музыку, что и тогда у него в машине "колбасила". Сладость мести... Слабак я, вот в чем проблема. И отговорка под рукой: ведь ничего уже не вернуть, и мстить то¬му, кто даже не понял, что натворил, все равно, что высечь океан розгами. Но если не месть, то, может быть, обезвреживание? Гигиеническая процедура, дезинфекция? В назидание ему подобным?..
− А ведь он еще горя наделает, − подал голос Георгий, − и какие еще подвиги за ним, можно предположить хотя бы по стоимости тачки. Типичный представитель нововыведенной породы "хозяев жизни". Перевоспитание по Ушинскому плодов не даст. И Макаренко не поможет также.
− Почитай ему из святого писания, − огрызнулся я из-под пледа. Телепат он, что ли, черт мохнорылый?
− Почитаю, будьте благонадежны. Вместе и почитаем. Из Иоанна Богослова. Явим ему безномерного всадника, того, что перед основным составом прибывает, по особому, так сказать, приглашению.
- Жора, ты, серьезно? − Я все же повернулся к нему. − Как ты себе это представляешь? Ты его держишь, я оттягиваюсь по морде, затем доводим до кондиции ногами, а после, обнявшись и горланя песни, отправляемся в кабак праздновать победу?
- Уже лучше. − Георгий поднял свой стакан: "Твое драгоценное", отхлебнул и утерся плечом. − Простенько, со вкусом, но не рекомендовано к исполнению в современных правовых полях. В Желтые Воды ныне хоть и не направляют, но мы пойдем другим путем. Для начала следует нам убедиться, что любой из путей, ведущих нас к получению компенсации, насколько она в принципе может быть достаточна, пролегает в областях неправовых. Да и никто в здравом уме не побежал бы в подобном случае с заявлением в райотдел. Догадываешься, почему?
Я кивнул. У меня особое мнение о собственном здравомыслии, но жаловаться старшему сержанту, который видит в тебе, дурачка или приколиста-провокатора... Поэтому я даже немного возгордился. И потом, как-то не слишком убедительно хозяин меня развлекает.
− Даже если бы под колеса попал ты сам, − продолжал Георгий, − или еще кто-то, последствия для наехавшего были бы предсказуемы и не слишком огорчительны. Будь он владельцем старого "Москвича" возможно, Родина и отомстила бы за тебя посредством правовой системы, но без излишней суровости, не рассматривая даже такие простые и уместные, казалось бы, вопросы: а зачем, по большому счету, автомобиль этому хмырю, зачем ему жить в большом городе и зачем жить вообще? Вселенная без него осиротела бы? Не принесет ли он больше пользы в виде удобрений на полях? Но я забежал несколько вперед. Остановимся пока на том грустном факте, что огромное большинство граждан, в числе коих также находится некоторое число психически здоровых и этически ориентированных, искренне убеждены в том, что законы в целом хороши и лучшими вряд ли могут быть, это на местах "кто-то кое-где у нас порой" портит общую благостную картину неисполнением предписан¬ного и вымогательством мзды. Да и не может самый совершенный закон предусмотреть каждую ситуацию из миллионов. Вот и приходится его истолковывать "применительно к..." А кто толкователь? Актуальный монолог "А судьи кто?" на память заучивал? То-то же. Надеюсь, не будешь оспоривать то немаловажное обстоятельство, что и, собственно, законы придуманы с тем расчетом, чтобы защищать не всякого-каждого, а того, кого следует, а в целом − для сохранения, упрочения и развития существующего положения вещей. Так что, ко-зявкам вроде нас с тобой, какими бы мы умными, добрыми и талант-ливыми ни были, рассчитывать на понимание и помощь со стороны системы по меньшей мере неблагоразумно, поскольку система для того попросту не предназначена. Держава обращает к нам свой сияющий взор только когда намеревается с пользой для себя “поиметь". Конец цитаты из себя самого.
− Что же, везде и всегда? − сказал я с сомнением. − Сам говорил, что абсолюта не бывает.
− Не бывает, − подтвердил Георгий. − К примеру, ты, Женя, классический образец везунчика. Да, да, нечего гримасничать. По-строил себе ракушку и вертишь оттуда всему миру кукиши. А получил сегодня от судьбы профилактическую плюху, и тебе уже жизнь не мила. А что, только и делов-то, веревку кремом для бритья натереть, да записочку начиркать: дескать, пусть тому, который... станет совестно.
- Очень ты, Жора, своеобразный утешитель, − заметил я, − тебе бы в анонимном центре доверия работать, успокаивать по телефону склонных к суициду девиц.
- Жирная мысль. Как дополнительный заработок... Спасибо, Женя, я наведу справки. А тебя утешать и не собирался, повторяю для невнимательных. Да-с... Ты прав, не всегда и не везде... Бы¬вали даже в новой истории недолгие периоды, когда кроличья сетка правовых институтов рвалась в клочья, а бывало, ко¬гда не могла быстро затянуть просторы новых земель и юных стран. Очень показателен в этом отношении опыт большой и совсем еще молодой тогда, в 60-х девятнадцатого, страны. А уж кинофильмов про то нашлепано... Больше, чем у нас про фашистов. Сообразил? − и Георгий, запрокинувшись, издал неожиданный и жуткий вопль ирокезов.
− Улу-лу-лу-лу! Фургоны в круг! Бен, сдери шкуру с того красно-кожего! Мятый "стетсон" набекрень, потертый "кольт-фронтир" сорок пятого калибра в сыромятной кобуре, лошадиный пот и полынь прерий... Признайся, хотел бы мчаться на взмыленном мустанге, паля с двух рук в кого ни попадя? Ага?
Я был благодарен полутьме, скрывшей от бессердечного Жоры мою глуповато-блаженную улыбку, движенье простенькой души. Индейско-ковбойский период своего детства я помнил вполне отчетливо. Давно завидую тем, кто хранит с недостижимой для меня детальностью ранние свои лета, сам же могу вызвать лишь отдельные фрагменты, выбранные памятью как-то бессистемно и произвольно, и оттого для прогулок в прошлое неподходящие. Что было до школы − не помнил совсем. Тетка рассказывала, что и в яслях, и в садике я отличался приторможенностью, и каким для нее счастьем было мое необъяснимое "пробуждение" в возрасте семи лет.
Но ковбои − это несколькими годами позднее, это − "Оранжевое солнце" из хвастливо выставленного в открытое окно третьего этажа приемника "Спидола" (округлый, элегантный, с фасадом цвета слоновой кости символ современности), оранжевый свет на желтом кирпиче пятиэтажек, лилово-золотистое небо шести часов сентябрь-ского теплого вечера, юные липы, не желающие расставаться с летним убранством, наивные цветники и палисадники под покровительством пенсио¬неров, не обвыкшихся до сих пор в непривычных многоквартирных ульях, новехонький "Москвич" под заботливым брезентом, и новые фонари с трубками дневного света. Гора свежего песка на детской площадке уже не побуждает, как прежде, к зодческой деятельности; карман моих "настоящих техасов" марки "Милтонз" (тех, что с розовым тигром на кожаной заплатке), оттопырен черным жестяным револьвером, и грядет великое приключение в нашем парке, обширном, забранном в полукольцо свежего голубого заборчика и чудесно неухоженном в той его немалой части, где обрываются асфальтовые дорожки, исчезают урны и лавочки, а непроходимые за-росли сползают в заповедный овраг (комариное болотце в центре и глинистые рыжие обрывы, изрытые таинственными пещерами и неиз-вестно чьими норами). Там позволительно все: костры и шалаши, охо-та за похожими на капли мазута головастиками, перья в волосах, превращенные из куриных в орлиные зеленкой и чернилами, метание в старую ветлу томагавка (пожарного топорика, похищенного с пожар-ного щита из подвала дома, в котором прожита вся жизнь). Там ждут дискуссии и теологические споры о тонкостях ковбойской жизни и ин-дейском происхождении индейцев студии "Дефа" , и на десерт − рассказ Генки из третьего подъезда о том, как будучи прошлым летом в Евпатории, он стал счастливым зри¬телем настоящего американского "вестерна" под названием "Великолепная семерка": " − А этот, лысый, шарах! из револьвера! А тот − брык! А наши начинают палить в тех, а тот, длинный, вот так ножиком − ш-ш-швырк!" Мы верим и завидуем, и мечтаем оказаться когда-нибудь в чудесном городе Евпатория, и опять скачет синеглазый апач Гойко Митич на гнедом мустанге из фильма в фильм, сменяя имена и племена, бессмертный и вечно молодой.
Но с подоконника во двор уже − "Черный кот", и зажигаются, перемигиваясь, бледные фонари, вспыхивают шахматными квадрата-ми окна, а тетка Валя с балкона, отстранив тугие георгины, высма-тривает меня, потому что готов ужин и не выучен монолог Чацкого − окаменевшие в пустоте слова и вопросы, никогда бы не пришедшие в голову всаднику Дикого Запада.
Я пошевелился, и сейчас же в голове что-то нарушилось, комната тошно перекосилась и зазвенело в ушах. Будь проклят коньяк на пустое брюхо... А Георгий все что-то говорил и говорил, негромкая речь текла вязкой комковатой жижей, в которую падали округлые камешки, то поодиночке, то горстями.
−... улг.., увм.., ...тысячу мль вок... круг, ни однго чно- вника... олп.., надбнсти вести порядок... ни судей, ни адв...ка¬тов... нрмальные мужики в челе двнадцать... линч... пеньковый глстук... мрази очистл... эффективно... потом понаехл... чиновная свлчь... с востока... законники всякие, ростовщики, налоговики... *** восторжествовл...
Его самого я почти не видел, но только черно-расплывчатое пятно, вокруг которого вертелись раскаленные петли и восьмерки кончика сигары − начертанные на бесплотной плоскости "мэнэ, текел, упарсин". От беспорядочного мелькания сильнее кружилась голова, плыли радужные пятна, и подсвеченная улицей штора и слабый глянцевый ее отблеск на стекле столика − эти немногочисленные ори-ентиры в моем пространстве начинали время от времени клониться, опрокидываться, закручиваясь справа налево, падать, падать, но все никак не могли упасть окончательно, неуловимо возвращаясь в исходное положение. Такое наглое попрание законов природы было нестерпимее даже той плотной тошноты, что подкатывала к горлу, если я неосторожно ворочал головой. А потом все внезапно улеглось, звон сквозь левое ухо впитался в подушку и там, удушенный перьями, затих, радуги ушли за глазные орбиты, а огненная змея потемнела и была задавлена в пепельнице. Мягким ворсистым теплом укрывал меня старый плед, сплошь в рыжих и белых шерстинках Родиона, и потому, конечно, такой уютный и живой. Хорошо, что я к Жоре пришел.
− Кемаришь? Ну, храпи, а я покамест что-нибудь пожрать придумаю. − Георгий, осторожно ступая, вышел, а я повозился, устраиваясь (подтянув колени к груди и воткнув кулак под подушку), и, понимая, что уснуть сейчас не удастся, попытался просто не думать ни о чем. За окном короткий декабрьский день, съежившись, уходил в пурпурное далёко, спеша приблизить мое "Завтра", но торжествующе разлившаяся ночь ни за что не уступит даже мгновения своей твердой черноты. И я готов был ждать столько, сколько потребуется, без уступок и льгот.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982199
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 04.05.2023
З вдячністю до http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982043
Себе копати заступом чи словом...
А варто? Як навіки скам"янів,
Хіба що от кайлом... Та чи готовий
Від себе ж і почути тихе "Ні,
Благаю, поверни мене у тишу..."
Запізно буде, рана кровоточить
Минулим, що підступно ожива,
Отрутой сновидінь моїх щоночі
І тільки сподіватись на дива
Лишиться, що воно мене полишить.
Авжеж не самогубця я поки' що,
Щоб вирішати все і назавжди,
Й без то’го з кожним днем все ближче
До миті, щоб зібратись і піти
Туди, де вже нема куди чорніше…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=982065
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 03.05.2023
Сиджу, гадаю:
де найвища втіха,
У чому сенс ,
навіщо я живу?
В лікарні десь
себе згноїти тихо,
Чи, заволавши
пісню бойову,
Дрючком булатним
в стомленій десниці
Уявні лупцювати
черепи
Без впевненості ,
що все те не сниться,
Бо перед тим
я таки трохи пив…
Однак, прийнявши
філіжанку кави,
Я визначатись
маю на меті,
Тож переймусь
питаннячком цікавим:
Я янголів шаную,
чи чортів?
Ото якби зібрати
в дві бригади,
На полі,
що у мене в голові,
І змусити їх
битися заради,
Буття,
в якому даності нові...
Що переможе,
ліри чи сокири,
Чи божа воля,
чи обставин збіг…
І в ході вболівати
буду щиро,
За тих своїх,
хто саме й переміг.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981961
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 02.05.2023
…і вийду з дощу,
випадково спинившись навпроти,
Засліплений сонцем,
давно від якого відвик,
У ввічливій посмішці
буде захован мій подив,
У чемних вітаннях –
холодного відчаю крик…
Не видам себе цього разу,
сховаю я очі
У чорный тіні окулярів –
скляної броні,
Бо знову війна
між сумлінням, що спокою хоче
І суттю,
в якої бажання прості та земні.
Я буду звичайно як зАвжди
про щось і про когось,
Ці кілька хвилинок,
нестерпних як нове життя,
Одкраялось часу ножем,
чи то склом відкололось
Минуле, а решту
я вже власноручно відтяв.
Так, тим сприйняттям,
що давно в небутті потонулі,
Вогонь повернути не зможуть
ні я, а ні ти,
Чекає на мене гніздо, -
подарунок зозулі,
Пора повертатися в дощ,
я повинен піти.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981652
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 29.04.2023
Купив, відкрив, налив і випив, отже
Готовий я цілком до перероджень,
От що зі мною далі – я не знаю,
Чи, може, журавлем віллюся в зграю,
Або ж я тим прийму небесну кару,
Що сам піду бараном у отару,
Чи раптом оживуть прадавні гени,
Що зроблять мене генієм скаженим,
І в якості того таке утну я,
Що себе майже дО смерті здивую,
Та карма працюватиме і далі,
І буде з мене Гітлер або Сталін,
Ото ж, зробивши горя, перетвОрюсь
На щось таке, від чого буде користь,
Наприклад, ось, хоча це дещо тупо,
Нарешті втілюсь у старого дуба,
З якого тесля згодом, що резонно,
У понеділок зробить два ослони
І хтось їх купить, принесе до хати,
Та, сидячи на них, почне бухати,
І коли-небудь він дійде до краю, -
Шлях перероджень попри все триває!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981548
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 28.04.2023
На металлическом сверкающем столе под бестеневой хирургической лампой умирал Ронни. Он лежал на боку, запрокинув голову; с каждым прерывистым вздохом на его губах и пересохшем носу рождались и лопались красные пузырьки, а сама черная бархатистая губа прикушена наполовину отбитым клычком. Да что зубы... Даже подвернутая со стесанной до мышц кожей передняя лапа − лишь травма, заурядный перелом. Попрыгал бы с месячишко в гипсе, всего-то и беды. Но почему он не приходит в себя?
Ничего, ничего, сейчас доктор коснется его своими темными от йода одухотворенными пальцами, и все прояснится, отхлынет сжимающая сердце тошнотворная неопределенность, уляжется безумное мелькание обрывков и обломков мыслей в моей голове; смазанная, зыбкая реальность окрепнет, и утвердится порядок и естественное течение событий. Будем лечиться и выздоравливать, Ронька. Первое зремя придется нелегко (а что в нашей жизни бывает легким? Смерть, и та, подкравшись воровски, не забирает к себе легко...)
Смерть?.. Чушь какая в башку лезет. Подумаешь − зубы, лапы... Нам по собачьим выставкам не шляться и в сериалах не сниматься. Хромота? Пустяки. Да хоть бы и совсем без ноги. Я тебе, Ронни, протезик закажу или сам смастерю, видел такой в газете когда-то. Будешь пользоваться успехом у дам, в особенности у той лохматой, из четвертого подъезда. Еще бы − во всем городе не сыщешь другого такого технически подкованного русского спаниеля! А на все прочие мнения мы дружно плюем и лапу задираем.
Куда этот чертов доктор подевался? А, руки он моет. Все верно. Если бы Ронни умирал, какой смысл мыть руки?..
Отчего девушка в холодном зеленом халате так смотрит на меня? Ты, подруга, не стой столбом, ты готовься доктору ассистировать.
Не торопится доктор. Как по мне − не очень внуши-тельно он вы¬глядит. Тщедушный какой-то, конопатый и излишне молодой. Однако другого нет. И что не суетится − плюс ему. Зверей лечить − это вам не кинозвездам жир откачивать, здесь − ответственность высшего порядка. Не торопится − значит, нет оснований набрасываться на собаку со шприцами и пинцетами. Спрашивал меня минут пять (или пятнадцать?) назад: ”Как его угораздило?" Я ответил, не вдаваясь в подробности: "Машиной”. И в тот же миг увидел с безжалостной отчетливостью серебристую округлую корму автомобиля и номер с тремя цифрами под-ряд: 888, и над номером эмблема − в овале стилизованное латинское "л". Профессиональная зрительная память, что ни говори. Едва ли не единственное, чем могу гордиться. В остальном − безнадежный преступный идиот. На черта понадобился свежий хлеб? Сожрал бы на завтрак и зачерствелый, небось не подавился бы. И Елена − тоже. Захотелось, видите ли, жене любимой угодить. Вот, дескать, какой я заботливый.
Что я сделал не так?.. Взял Ронни на поводок. Привязал его к дверной ручке "Хлеба славянского", к той левой створ-ке, что всегда заперта. Стоял на тротуаре автомобиль?.. Да. Ну и что? Даль¬ше: взял буханку "Бородинского" и две булочки, подошел к кассе. Боковым зрением сквозь окно, залепленное рекламой, заметил движение. Услышал, как мотор рявкнул. Кто-то закричал. Кто? Не Ронни, его голос ни с чьим не спутаю. Женщина на улице, да, она − с темно-синей детской коляской. Выбежал из магазина. Первое из увиденного: Ронни молча бьется на асфальте, но никакой крови нет. Второе: жирный зад "джипа" с тремя восьмерками; съехав с тротуара, "джип" повернул, и я рассмотрел лицо того, кто сидел за рулем. Третье: Ронни затих и появились две темные лужицы; от большей потянулся липкий ручеек.
Ронни дышит, он жив, и это главное.
Я осторожно приподнимаю его, заворачиваю в свою куртку. Вокруг меня собралось несколько сочувствующих; я их не вижу, мне сейчас не до участливых зевак.
До ветеринарной клиники, к счастью, недалеко − минут двадцать пешком. Я не бегу, просто быстро иду, сконцентрировавшись на завернутым в куртку Ронни (не трясти, не раскачивать, не сдвинуть отломки костей); мой путь пролегает по незримому коридору, узкому туннелю, ведущему к больнице, где ждет спасение. Очень важно не споткнуться, не врезаться в прохожего, не попасть самому, чего доброго, под машину (было бы справедливо по отношению ко мне, но фатально для Ронни).
Так или иначе, но я виновен. Зачем привязал к двери? Без поводка он бы вывернулся, он ловкий был.
Почему это − был? Запрещаю себе думать о нем в прошедшем времени.
Какие бы несчастья ни случались, всегда, за исключением землетрясений и ураганов, в том виновны люди. Всегда. Я обязан был предусмотреть все, даже невероятное.
Почему он наехал на Ронни? Неужели не заметил? Отказываюсь верить. Но сейчас анализировать произошедшее несвоевременно. После. Все − после.
− Подождите в коридоре.
Я оглянулся. Это мне?.. Мне. Рыжий доктор хочет, чтобы я вышел. Почему?
− Я позову вас потом. − Он вытер руки розовым махровым полотенцем, подошел к столу, поправил громадную многоглазую лампу на никелированной ноге. “Он выжи-вет?"− нестерпимо хотелось спросить его, но я сдержался. Себя успокаивать − чистой воды эгоизм. Я послушно вышел, оставив дверь не полностью закрытой. Слышать-то я имею право?
Коридор узкий и тесный, неровный кафель стен, бугристая масляная краска поганого желтоватого колера, счетверенные стулья с откидными сиденьями (бывшая собственность заводского клуба или ленкомнаты); аляповатый стенд "Туберкулез крупного рогатого скота" с продолжением чер-ным фломастером: "...и жлобов помельче" − творения руки безымянного затомившегося посетителя. Под стендом сидел единственный дожидающийся своей очереди посетитель и выглядел он странновато даже для моего, потерявшего опору восприятия − немолодой попик в пегой бороденке, в черной и жесткой как кирза рясе и темных разбитых кроссовках. На коленях его чинно восседал спокойный полосатый кот, перевязанный поперек живота веселым деревенским платком. "Церковны¬ми мышами обожрался", подумал я мрачно и обругал себя − и за неуместный юмор, и за то, что счел его беду несопоставимой с моей. Как могу судить?..
Сидеть и ждать − занятие невыносимое, и я принялся ходить взад-вперед по коридору, разворачиваясь на последнем квадрате истоптанного паркета.
Двенадцать шагов, поворот. Двенадцать, поворот.
Система, порядок, целые числа, таблица умножения, законы Ньютона, физические константы. Шажки секундной стрелки на часах с логотипом собачьего корма "Чаппи" и довольной собачьей мордочкой на циферблате. Который час?.. Да какая разница. Сколько лет этим дешевеньким рекламным часам? Года два. Или три. Фотоснимок ирландского сеттера... Когда он сделан, пять лет назад? Семь? Десять? Вполне может быть так, что фотомодельный пес жив и здоров. Если только его не кормили мусором вроде того, который он бескорыстно и бездумно рекла-мирует. Пробовали, знаем: три дня на слабительном держал бедного доверчивого Ронни. Опять же, я в том виновен был, несомненно.
Одиннадцать, двенадцать, разворот. В кабинет заглядывать нельзя − нехорошая примета.
Что это он лохмами трясет? Мину сочувственную скособочил, глазками водянистыми на меня моргает. Ну, чего тебе, святой отец?
− Господь ниспосылает нам разные испытания, − наставительно и певуче проговорил он, поджал губы и вздернул брови, собрав складки на лбу. Непонятно кому сказал − мне или себе самому.
Вероятно, я неосознанно отреагировал на нелепую реплику − жестом или взглядом, и батюшка решил, что есть основания и далее поучать и утешать.
− Крепитесь, молодой человек, − добавил он с некоторой даже торжественностью.
Гудящим осиным роем завертелись маленькие злые мысли. А не пошел бы ты, отче!.. Со своим участием непрошен-ным. Лицемер. Фарисей. Посредник между богом и людишками... Молодец, ловко пристроился: грехи отпустит по-дешевке, растолкует, что Господу нашему от тебя угодно, на все вопросы ответит без запинки: или "На все воля божья", или "Пути Его неисповедимы". Ходжа Насреддин оценил бы по достоинству. Ну, допустим, я грешен, мне возмездие назначено прямо сейчас. При чем же здесь Ронни? Возможно, ОН таким способом меня предупреждает? Смотри, мол, у меня, не исправишься, то ли еще будет. Жену в гроб вгоним, друзей покалечим. Способ известный и ныне популярный: заплати полмиллиона в мелких купюрах, а не то, ребенка твоего придушим. И в непромокаемом пакетике − пальчик детский в качестве подтверждения серьезности намерений. Что скажешь на это, отче? Ты же с Писанием согласен безусловно, и наличие души и разума ни в зверях, ни в прочих тварях не признаешь, и грешить твари не спо-собны, не сознают они себя, так что же с них взять? Как же твой Бог, справедливый и мудрый, так устроил, что существо страдает не за грехи, а ни за что? Здесь, в земной жизни страдает, но никакого "там" у него, бездушного, быть не может − ни награды за незвериную самоотверженность, ни просто вечного упокоения. Эх, обложить бы тебя, батя, трехэтажным, да за бороду взять хорошенько, да к стеночке кафельной придавив, спросить строго: Ты у кого, долгогривый, посредничаешь, ась? Чьи интересы представляешь? Да в сравнении с твоим работодателем Пол-Поты и Сталины − веселые пионервожатые и Санта-Клаусы. А туда же − советы давать. Загну ему сейчас этаким от души. Может, легче станет.
...Нет. Не станет легче. Да еще кот у него больной... Кота жаль, попика этого тоже жаль. А вдруг он действительно верит в этого своего триединого? И нельзя мне сейчас конфликтовать. Больше того, необходимо быть крайне осторожным во всем потому, что я нужен Ронни. А Елена... она не справится одна. Или справится?
- Да, конечно, − севшим голосом выдавил я. − Спасибо.
−... агональный. − влетело в коридор. Я замер, вслуши-ваясь. Женский голос произнес непонятный мне термин, тонко лязгнул металлический инструмент.
От этих двоих за дверью зависит, жить или умереть Ронни. Да почему же...
− Где там хозяин? Зови его.
"Ничего нельзя сделать", -- скажут мне, я это знал, потому что лам¬па уже не горела, и врач опять мыл руки. Никаких надежд, никаких "если бы". Даже сделав фантастическое предположение, что в эту самую минуту сошествует с небес Некто осиянный, видимый только мне и со¬шедший именно ко мне... Или же просто и буднично возникнет вдруг рядом этот Некто со стертыми чертами и одетый ли вообще − не рассмотреть, да и не важно то, но в глазах которого вся мудрость и вея мощь Вселенной... И если это случится, и Он − сам, или посланец Его, или бесплотный, но живой образ и спросит, не размыкая уст: "Чем ты готов пожертвовать, чтобы отсрочить смерть маленького существа, не обладающего душой даже маленькой?", -- что смогу предложить? А Он продолжит с потаенной издевкой: "Читал ли ты мою Книгу? Не славят меня твари лохматые и пернатые, и жизни вечной недостойны. Так-то... Даже путей земного, временного своего спасения не дано им знать. Но ты, если веришь мне, имеешь возможность купить несколько лет жизни своему приятелю. Только учти, то должна быть истинная жертва, тут свечами да поклонами не отделаешься, сам понимаешь.
Для начала отрежь себе палец. На левой руке без анестезии и антисептики. Согласен? А всю руку отрубить? Как Муций Сцевола когда-то отмахнул, а? А ноженьку свою, а глазки себе вырвать духу хватит? Ну, а к примеру, за жизнь супруги своей обожаемой сколько дашь? Не готов ответить? Ну, как всегда... Возвратимся же к этому зверю, уже почти мертвому − не так, как вы, люди, но окончательно на вечные времена и воскрешению не подлежащему..." (серебряный блик на хирургическом ноже, неслышимый для посто-ронних скрип лезвия, разрезающего суставную сумку между первой и второй фалангами, струйка крови, разбавленная прозрачной синовиальной жидкостью, белая округлость косточки, тотчас залившаяся красным, и пробуждающаяся БОЛЬ).
"Так любишь ты своего зверя, или?.. Что задергался? Проклятия твои меня не задевают, и не жестокий я вовсе − я выше всей вашей этической чепухи. Ну что же, прощай, трусишка, иди в объятия своей проголодавшейся совести..."
−... переложите его на тот стол, мне здесь работать надо.
Веснушчатый ветврач нетерпеливо помахивал тряпочкой, смоченной едкой карболкой, подступал к столу, покрывшемуся темными подтеками. − Палец поранили? Возьмите йод там, в шкафчике.
Я отер кровь со сгиба среднего пальца, но рваная ранка быстро заполнилась вновь. Обо что это я? Одна капля упала на нержавеющую панель стола и растворилась в розовой лужице, натекшей изо рта Ронни.
− Все? − спросил кто-то моим голосом, на удивление спокойно и бесстрастно. Врач кивнул и отвернулся. Но я и сам видел, что в Ронни вошла Смерть.
Заворачивая Ронни в свою куртку, я прикоснулся губами к его прохладному шелковистому уху, к волнистой черной шерсти, еще пахнущей живым Ронни, (встав спиной к рыжему ветеринару и загородившись локтем от его помощницы), попытался прикрыть ему веки, но не получилось и, казалось, он смотрит, щурясь, в ослепительное непостижимое далёко.
Выстроилась цепочка действий, которые я теперь был обязан предпринять. Возвращалась устойчивость и логика окружающего мира, но собственно мир стал иным (незаметный для Вселенной слабый всплеск волн и полей, легчайшее колебание эфирных струн; белковые спирали, утратив упругость, выпрямляются; рвутся клейкие ниточки молекулярных связей, положено начало распаду − пока еще незаметному, но абсолютно бесповоротному процессу).
Одна из сотен смертей, произошедших за последние несколько минут. Одна из сотен миллиардов − прошлых и грядущих. Начало бесконечного странствия через галактику крошечного последнего импульса с сообщением: "Я тоже умер."
Необходима следующая последовательность операций: расплатиться с ветеринаром, раздобыть лопату, выбрать место, похоронить. Важно ничего не перепутать.
Полусотенную бумажку я положил на край стола: "Достаточно?" От сдачи отказался. Спросил, возможно ли одолжить лопату под залог оставшейся двадцатки. Веснушчатый денег не взял, принес ржавую штыковую лопату с обломанным черенком, сказав, что возвращать ее не обязательно.
Над выбором места долго раздумывать не стал. Было такое, там, где во время наших с Ронни ежедневных прогулок я завел обыкновение устраивать долгий, со вкусом, перекур под старым наклонившимся вязом. Мелкая, твердая, гофрированная листва была у этого вяза, замечательно рельефная грубая кора и удобные для сидения на них корни. Необыкновенную дырчатую тень его широчайшей кроны двигал ветер по ровной траве и лиловой тропинке. Шагах в десяти, в зарослях орешника была в земле давняя промоинка, обрыв в две ладони под травяной челкой, с петелькой оголившегося корня. Ронни, деятельный по натуре, очень интересовался промоиной, нарыл в ней за несколько лет множество ямок и, хотя ни разу не откопал чего-либо интересного, результатами своих трудов доволен был всегда.
Сколько лет понадобится дождю и ветру, чтобы заровнять эти ямки?.. Наверное, немного.
Земля, оказывается, почти не промерзла. Я ожесточенно рубил тупой лопатой корни, выворачивал камни, углубляясь в неподатливую землю. Подправлял края, выравнивал дно.
...Головой на восток?..
Сдвинул замочек "молнии", просунул руку, погладил его, уже окоченевшего. Я бесконечно виновен, и мне с этим жить.
Сухие комья вперемешку с опавшей листвой и тощим, неукрывистым снегом разделили нас окончательно.
Лопату забросил подальше в заросли. Домой шел не быстро, не медленно − просто шел, переставлял ноги, ды-шал, смотрел перед собой, ни о чем не думал.
Открывая дверь своей квартиры, вспомнил, что во внут-реннем кармане куртки остался мой паспорт.
Сразу за порогом на стоящем зачем-то посередине тесной прихожей табурете лежал лист бумаги, пришпиленный для верности раскрытой английской булавкой. Ничего подобного до сегодняшнего дня я от Елены не получал. Письмо на табуретке − это симптом. Что-то здесь произошло в мое отсутствие. Чему я удивляюсь? Муж, откровенно говоря, недотепа. Ушел в полдесятого утра и не вернулся. Нормального мобильника у него нет по причине хронической нищеты , а тот, что есть, держит заряд всего пару часов. Телефон молчит. Что сделал бы я, будь на ее месте? Бросился бы на поиски.
Все объяснимо и логично. Но почему в таком случае на полочке с обувью стало просторно? И на одежной вешалке моя "выходная" куртка висела в совершенном одиночестве.
Я все же оставался спокоен и собран. Добить меня сего-дня не удастся никому, даже Елене. Осмотревшись, я также отметил исчезновение других привычных предметов, что и подтвердило мое предположение: да, свершилось. Не вчера, не завтра, но именно сегодняшним утром. Совпадение... (Пересечение линий в событийном пространстве, столкновения, рикошеты, сухие стройные формулы, проценты вероятностей).
Я не готовился к объяснению с Еленой по дороге домой, не подбирал нужные слова и фразы. Полз в свою нору, чтобы спрятаться от всего и всех, закутаться в войлочное покрывало одиночества, счи¬тать минуты, часы, дни в ожидании избавления от боли. И никого не должно быть рядом. О Елене я не думал − тоже симптом. Или интуиция? Интуиция... Что же она, *** раньше молчала, утром, в магазине?
Я потянул письмо к себе, булавка разрезала его край и осталась в табурете − инсталляция в духе раннего Уорхолла. Начиналось это послание из прошлого, (сегодняшнее утро, будто маленький зверек, смертельно отравленный, одну за другой разжимает слабеющие лапки и соскальзывает с гладкого черного стержня − линии Времени, неумолимо и стремительно несущегося в неведомое будущее), словами: "Евге-ний, я устала...", и далее в духе мыльнооперных монологов; все накопившееся было вывалено на несчастный линованный листок селедочной требухой, а так как моя супруга не была образчиком последовательности и терпения, то письмо получилось бессвязным и слегка истеричным. Первая строчка написана печатными крупными буквами, этаким газетным заголовком, вторая − прописными и помельче, а к концу буквы уже толкались и налезали друг на друга; ноги у "Я" бессильно разъезжались, "О" обморочно валилось набок, и каждая строчка, начинаясь ровно и энергично; на правом краю свешивалась книзу жалким хвостиком. Я не вчитывался в текст и не пытался его осмыслить. На самом деле я давно был готов к тому, что произошло. Пожалуй, с самого первого дня.
Неустойчивость, протяженностью в шесть лет и два месяца, завершилась сегодня.
Я держал послание за уголок двумя пальцами, будто оно было пропитано смертоносной "аквой тофаной", и не знал, что с ним делать. Что-то не позволяло мне скатать его в комочек и отправить в мусорное ведро, какие-то совершенно нелепые мысли о возможном судебном процессе и фантастических ко мне претензиях, где эта записка, якобы, может послужить доказательством того, что я все же не был инициатором разрыва. Чушь и дичь... Но, с другой стороны, в отношениях со своими уже вчерашними родственниками я априори был виновен во всем и всегда. То, что я привык к такому положению вещей, свидетельствовало лишь о моей собственной бесхребетности.
Я помахал листочком, словно он и в самом деле жег мне кожу, и разжал пальцы; листок, крутнувшись, опустился к моим ногам "лицом” вниз, обнаружив на "спине" приписку. Неожиданно отвердевшей рукой мне давали знать, что: " ... с квартирой разберемся позже, когда немного прийду в себя", причем "и" краткое было вставлено сверху на "галочке".
Не оставалось сомнений, что в скором времени я лишусь этого жилища − не барских хором, и уже остывшего на три четверти, но все еще пригодного на то, чтобы, свернувшись под одеялом на излишне просторной кровати, скоротать долгую ночь. И куда же мне теперь прикажете деваться?..
Провижу объявления на сайте с идиотским наименованием, тщетные призывы к сравнительно выгодному размену, встречи с брокерами и желание долго мыть руки после них, месяцы изнуряющей неопределенности, неизбежные и тягостные контакты с Еленой и, что совсем уже невыносимо − с ее мамочкой, которая с удовольствием взвалит на себя обязанности посредника; обвинения и упреки (в мой адрес); обострение до последней крайности и, наконец, продажа моей (на самом деле, к счастью, покойной уже тетки Вали) "хрущевки" за бесценок; бытовые мытарства, которых я, человек непрактичный, совершенно не выношу... Провижу и финальный приз: вселение, окончательное и без права обжалования в какую-нибудь гнусную "общую" с деловитыми тараканами, суровым духом четырехдневных голубцов, унитазом, обросшим невероятными сталактитами, с ежевечерней грызней за гипсовой переборкой.
Лучше отсужу себе этот трехдверный шкаф, отвезу его поглубже в лес, в заказник какой-нибудь, да и стану в нем жить, в одежном отделении. На зиму дерном обложу, очажок из камней построю. Или пойду с рюкзачком по городам и весям, буду рисовать портретики-пятиминутки за бутерброд и стаканчик кофе...
Я подобрал записку и, в твердой уверенности, что поступаю как законченный дуралей, присоединил ее к тощей пачечке писем, полученных от Елены в разное время на протяжении всех наших лет. Была среди них хронологически первая записочка с кратким: "Люблю тысячу лет”, было письмо из Трускавца в наискось разорванном конверте с портретом Можайского; краешек самого письма застенчиво выглядывал из прорехи, будто ненароком обнажившееся белое, не тронутое загаром тело, татуированное, однако, бессвязными словами: "...га.. очевой пузы..." и " послезавтра при...", − словами, на которые я так и не удосужился тогда ответить.
На кухне увесисто капало из крана; нагло зияли квадратные провалы в прореженных книжных полках; на стене из обоев вырос гвоздик, а ниже − еще один, сиротливый и кривенький, там, где несколько часов назад обитал кустарный пейзажик на косом березовом спиле, изображавший две кудрявые березки − (не одна ли из них и была принесена в жертву высокому искусству?), который я не смел выбросить или хотя-бы спрятать.
Пошлый березовый мотив преследовал меня с первых лет жизни, с приснопамятных шестидесятых, когда "под березку" делали цветочные подставки, занавески и даже железные кровати, и белопятнистой паршей болели больницы и пионерла-геря, а в голубоватом оконце телевизора рябились целые рощи и леса, и под балалайки и гусли вращались колокола-сарафаны и чудовищные кокошники. С казенных стен и журнальных вклеек отчаянно пытались, но никак не могли отозваться ветру бумажные березы Левитана, и даже знаменитая куинджевская роща уже отдавала жульничеством.
Исчезновение березок как результат моей семейной несостоятельности. Маленькая смехотворная компенсация. Возвращение к истокам. Катарсис.
Вот что я сделаю: оставлю гвоздик на расправу грядущему владельцу квартиры и впридачу нарисую под ним веселую березку.
Переступая оброненные в спешке сборов парфюмерные коробочки, расчески и платочки, я пересек комнату, ставшую теперь большой и гулкой; отдернув штору, стал смотреть зачем-то во двор, тупиковый, неприбранный, с воткнувшимися в неопрятный снег пивными бутылками и окурками и вросшим в газон продавленным и проржавевшим "Москвичом" дяди Коляна из третьей квартиры. Затем увидел как соседка Жанна Жоресовна, малорослая и мелкотелая, неясного возраста, неряшливая и суетливая любительница и разносчица дрянных и гнилых сведений обо всем и всех, короткими мушиными перебежками приблизилась к лавочке у второго подъезда, где досиживали свои добровольно-пожизненные сроки особы постарше (у одной был заграничный пластмассовый костыль, совершенно ей не нужный, другую же, толстуху, украшали бакенбарды голландского шкипера) − и, доверительно приникнув к ним, принялась увлеченно информировать о сногсшибательной новости. Нетрудно догадаться, о какой, судя по частым жестам в направлении моего окна.
Пустота, нестерпимая пустота... Все неправильно. Все. И нет ничего окончательно, стопроцентно надежного. Даже привычная комната потеряла свою первоначальную форму, это в самом деле так: линия карниза над окном, оказывается, не параллельна линии потолка и составляет с ней острый угол, вершина которого находится где-то у соседей слева. Но ведь и в моей квартире, может быть даже над старым платяным шкафом, могут сходиться кинжальные острия чужих кособоких бытий, и это неким мистическим образом повлияло на...
Совершенно необходимо было сейчас же без промедления что-то предпринять, сломать перекошенный корчащий мне издевательские гримасы мирок, сбить спесь с возомнив-ших о себе предметов. Для начала я сделал нечто, еще утром невозможное: закурил и, сардонически ухмыляясь, стряхнул пепел на принесенный тестем бордовый коврик, нелепую семейную реликвию. Затем, разминая руки и недобро примериваясь, подступил к шкафу − монументальному сооружению конца сороковых, вместительному, как трюм "Титаника", но наверняка более надежному, теткиному любимцу и, вероятно, единственной оставшейся о ней вещественной памяти и, присев над выдвинутым наполовину бельевым ящиком, нетерпеливо, как при обыске, стал выхлестывать на пол пенные комья непонятно почему оставленных Еленой лифчиков, трусиков, ночнушек, кем-то когда-то даренных салфеточек; с каменным стуком ударилось о паркет мыло в яркой обертке, припрятанное и забытое, по-видимому, в эпоху дефицита, то есть до-еленинскую. Овальное гэдээровское розовое мыло с почти выветрившимся запахом лаванды, предположительно смертельной для моли. А еще от чего-то с ним можно было отмыться, но не теперь, а прежде.
Хрустнуло под ногой, и разбежалась по полу стайка разнокалиберных зеркальных шариков. А, это я градусник раздавил. Он-то откуда здесь? Придется собирать дурацкую ртуть. Впрочем, есть вариант: загнать под шкаф. Привет, значит, от прежнего жильца. Да, знать бы, кто здесь будет жить...
Я долго ползал на четвереньках, сгоняя шарики на бумажку. Голова опять разболелась нестерпимо. Вот бы, закрыв глаза, сосчитать до двенадцати и пережить мгновенную магическую метаморфозу: размякнуть расслабленно, уменьшиться, растаять и, обратившись теплой серебристой лужицей, затечь под шкаф или диван в вечную покойную пыль и вечный полумрак, и оттуда бесстрастно и даже снисходительно наблюдать в отдаленной узкой полоске-щели мелькание ног или, что даже предпочтительней, просто плавную смену дней, очередность полутьмы и темноты абсолютной.
Елена, Елена Прекрасная... Насколько проще и удобней было бы посчитать ее уход предательством, рецидивом наследственного эгоизма. Сейчас, пожалуй, я мог бы восстановить и систематизировать признаки надвигавшегося кризиса, как могу припомнить сотни ее привычек и обыкновений, раздражающих своим постоянством и неизживностью мелочей, таких как небрежное захлопывание дверец этого шкафа − так, что непременно оказывался ущемленным и торчащим наружу кончик бретельки или носка. Или нарочитое пошлепывание тапочками − звук, в котором она находила обязательную составляющую домашнего уюта, маленького княжества недорогих, но удобных вещиц, размеренности и предсказуемости. Мой же вклад в созидание ограничивался элементарными манипуляциями, как-то: вбить гвоздь, ввернуть лампочку, вытряхнуть мешок пылесоса. Когда же случалась необходимость подвигов более отчаянных, я находил множество причин не делать того, что про себя полагал не только необязательным, но и нежелательным. Иногда я даже ловил себя на мысли, что и женился не столько по любви, сколько в расчете избавиться таким путем от ненавистных мне хозяйственно-бытовых сует. Не думаю, что такая моя позиция могла нравиться Елене, и ее естественное недовольство время от времени изливалось эмоциональной филиппикой на голову "так называемого мужа, которого всего-то и хватает валяться на диване с заумной книжкой и мечтать черт знает о чем в то время, когда другие, нормальные, строят нормальную жизнь не покладая рук, устраиваются на нормальную работу и проги-баются, если надо, да, и нечего на меня так смотреть. Подумаешь, цаца какая!"
Удивительно, как долго она меня терпела. И непонятно, зачем все это было МНЕ.
На самом дне ящика я обнаружил пропавший в прошлом году фотоальбом. Он оказался сильно отощавшим (непостижимо, как это у Елены хватило времени еще и на пересмотр фотографий. Не иначе, ревизия была произведена заблаговременно), однако удержались в целлофановых кармашках несколько снимков − меня и Ронни. Остался и памятный: Ронни в охотничьей стойке с фотогеничной индю¬шачьей косточкой в зубах, с полукруглым вырезом в верхнем правом углу, куда попала, без сомнения неслучайно, смазливая мордашка елениной однокурсницы. Припоминаю тот показушный пикничок на новой даче моего тестя Валериана Викторовича; игру в непринужденное веселье, которого не было, и − в приязнь и искренность, которых и быть не могло. Как обычно, решительные попытки моей супруги устраивать "все как у людей" терпели поражение, и не без моего пассивного участия. Развязная подружка откровенно строила мне глазки, норовила прижаться как бы невзначай и преувеличенно смеялась моим двусмысленным репликам. Вечером Елена устроила мне сцену, на резонные возражения ответила гордой немотой, длившейся до вечера следующего дня, понедельника, когда надуманная проблема вроде бы разгладилась сама собой, что, конечно, было не совсем так, потому, хотя-бы, что от проблем воображаемых избавиться почти невозможно.
Отложив альбом, я приступил к главному отделению программы. Распахнутые дверцы шкафа, явили вместилище пустоты. Лишь мой серый "свадебный" костюм, он же единственный, прижался к правой стенке, оберегая исчезающие признаки прошлогодней чистки и скольжения стреляющего паром утюга. Я надевал его разве что раз шесть, а отныне он мне определенно не понадобится. Если коснуться его, ряд оголившихся вешалок-"плечиков" из желтоватого дерева откликнется сухим перестуком, точно древние отшлифованные веками кости. Может случиться, когда-нибудь ночью, издыхая, заползу в этот самый шкаф, прячась от отечного полнолуния и жадных до чужой боли глаз жильцов дома напротив, ссохнусь, превращусь в обтянутый пергаментом скелет...
Когда стегнул из прихожей нетерпеливый звонок, пер-вой мыслью было: Елена. Понятно, не затем, чтобы попытаться все вернуть, нет, она не из таких. А, вероятнее, присла¬ла кого-нибудь за оставшимися шмотками. Забавно будет, если испол¬нителем миссии окажется вдруг ухоженный мужчинка средних лет с перстнем на волосатом мизинце. Ну что же, встречу его приветливой улыбкой. Однако я не угадал.
Оказалось − незнакомая девушка (сероглазая, неяркая, почти без косметики; густые, но легкие темные волосы; черты мягкие, но правильные; твердый карандаш тут не годится, скорее − растушевка сангиной), держала в руках небольшой в темном полиэтилене сверток (очень по-женски прижимая его к себе, будто ребенка или щенка).
− Вы наверняка ошиблись дверью, − сказал я почти с сожалением. Что за день сегодня...
− Нет. − Где-то я слышал этот голос, и совсем недавно. – Вот, вы у нас забыли. − И она протянула мне сверток. Я машинально взял его и тотчас в ужасе отшвырнул прочь: в пакете лежало что-то мягкое и еще теплое. Вспомнил! Это она сегодня помога¬ла хирургу. Какого черта она притащила мне это?! Безумие!..
- Господи, да что с вами?! − испуганно вскрикнула де-вушка.
- Зачем? − прохрипел я, отступая от жуткого свертка. − Зачем?
- Да это же ваши перчатки!
- Перчатки?.. − тупо переспросил я. Верно, мои старые зимние перчатки, вот и палец из пакета выглядывает. А я что подумал? Меня окатило слабостью, как прохладным потом. Надо валерьянки какой-нибудь тяпнуть и анальгина. − Извините, ради Бога, мне показалось... Заходите.
Подобрав пакет, который, конечно, вовсе не был теплым, и бро¬сив его на тумбочку, я посторонился, прикрывал спиной проход в ком¬нату. В таких случаях, кажется, принято предлагать кофе. − Я сейчас быстренько кофе сварю. Проходите на кухню.
− Нет, нет, извините. − Она слабо улыбнулась. − У меня перерыв заканчивается, а по воскресеньям у нас всегда работы столько... До конца смены, до полуночи.
− Спасибо за перчатки, − сказал я. − Хотя, правда же, не стоило беспокоиться из-за такой ерунды.
- До свидания. − Она задержалась на мгновение и, внимательно вглядываясь в меня, сказала:
- Я понимаю, я сама каждый раз... К этому не привыкнуть. Еще знаю, что людям приходится хоронить друзей. И ничего с этим не поделать. Разве только... − Но она не договорила.
И ушла. А я подумал с внезапной ненавистью: лучше бы Елену вот так, машиной.
В комнату я возвращаться не стал. Необходимо было придумать, как докарабкаться до завтрашнего дня, потому что завтра... Что-то должно измениться. Это единственное, в чем я был уверен. Не мог допустить в том ни малейшего сомнения. Завтра − это, как говорят пилоты, "точка принятия решения". Обязательно произойдет НЕЧТО, но завтра или никогда. Не знаю и не хочу знать преждевременно, что это будет; твердо знаю одно: я не имею права на попытки собирать из обломков уродливые муляжи прежнего.
Упиваться своим горем − занятие для слюнтяев и себялюбцев. И бегство Елены, если разобраться, произошло как нельзя кстати. Могу представить, как отреагировала бы она на гибель Ронни. Слезы, упреки, обвинения. Еще бы, нашлось новое доказательство моей никчемности. "А я тебе всегда говорила..." А что говорила? Неважно, все равно я неудачник и растяпа. Когда четыре года назад я принес в дом щенка, был просто неблагоразумным. Когда щенок делал лужи на полу, − "А я тебе говорила!" Потом Ронни подрос и стал записным выставочным красавцем. Елена купила ему красивый доро¬гой поводок с ошейником, и пес иногда бывал даже "моей прелестью". И, хотя кормила Ронни чаще Елена, для него она оставалась рядовым членом нашей стаи, обязанной кроме прочего безоговорочно подчиняться мне, вожаку.
Ты, конечно, ошибался, мой простодушный друг.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981494
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 28.04.2023
Вночі прокинувсь, а в кутку сидить
Незрозуміле щось і наче плаче,
Ти хто? – спитав. Воно до мене: Цить!
Мовчи, нещасний, я – твоя Удача.
Я змалку за тобою по п*ятах,
Та ти ж таке тупе, не бачиш мене,
Тебе я хочу витягти з невдах,
А ти кудись тікаєш, мов скажений.
Захочу-ж бо підкинути грошей,
Чи вирішу тобі кохання дати,
Грошима ти гидуєш, та й і ще
Дівчат гарненьких не ведеш до хати.
От думаю: та хай вже йому грець,
Навіщо я приперлась серед ночі?..
Своєї долі ти такий творець,
Що наслідків я бачити не хочу.
Живи як знаєш, а мені пора,
Навряд коли побачимося знову,
А я сказав: Та човгай вже, стара,
Тут і без тебе настрій геть хріновий.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981379
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 26.04.2023
[b] КРУГИ НОЯБРЯ[/b]
РИСУНКИ АВТОРА
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Предлагая читателю эту небольшую повесть, я полагаю необходимым предупредить заранее, что предвкушая погружение в мир захватывающих приключений, роковой любви или духовных открытий, он, читатель, жестоко разочаруется, а потому стоит подумать: не употребить ли ее в качестве бумаги для каких-либо хозяйственных нужд — что ни говори, все польза будет.
Того же, кто подвигнется прочитать сей труд от начала до конца, я в свою очередь предупреждаю, что, хотя повесть и построена на биографическом материале, она все же является произведением беллетристическим, но ни в коем разе дневником или хроникой, а главного героя, от лица которого ведется повествование, я убедительно прошу не отождествлять с автором. Вместе с тем, в повести нет вымышленных фактов, как нет ни одного специально придуманного сновидения или галлюцинации, и все персонажи имеют вполне реальных прототипов. К примеру, не долее как вчера я беседовал с «Боровиком» на парковой скамейке.
Со времени описываемого, то есть, по прошествии двух лет, в нашей жизни произошло не так уж много перемен и, быть может, поэтому (и даже наверняка поэтому), смысл и настроение повести окажутся понятными немногим. И это, пожалуй, хорошо.
Автор. 17 июля 1985 г.
…и еще: черновик этой «повести ни о чем» я начал писать ровно сорок лет назад в родном отделе цеха №18 ПО «Электронмаш», где помирал от скуки вследствие институтского распределения. Два года спустя, уже имея в активе много букв на бумаге, я вспомнил об этом своем пробном опусе, подредактировал его, перепечатал на пишмашинке, арендованной у секретарши начальника цеха и дополнил иллюстрациями, освоив попутно технику пера, туши, сухой кисти и кусочка поролона. Иллюстрация к «нулевой» главе сделана значительно позже, поскольку первый вариант я банально потерял. Касаемо же главных персонажей, то с «Боровиком» у меня был кофе-перекур на прошлой неделе, философ «Женя» звонил мне полчаса назад, «Дашу» после ноября 1985-го (да, все ноябрь и ноябрь…) я втретил лишь однажды, случайно летом 93-го…
Мой Вел-Мартин фон Лоссаталь, большой «старотипный» колли ушел в страну вечного лета в августе 91-го, и моя жизнь после того стала уже совсем иной.
23.04.2023г.
После ужина я спрятался в своей комнате и предпринял ряд действий, имевших отчасти ритуальный характер. Первым делом воткнул в магнитофон кассету с «Полным блюдцем секретов», где в числе то странных, то откровенно безумных композиций была одна, уникальная тем, что в ней позволили спеть и сыграть несколько фраз уже бесповоротно спятившему Баррету. Засим я завалился на диван с альбомом сюрреалистов, купленным, между прочим, в московском «Букинисте» на Арбате за бешеные деньги — пятьдесят рублей. Какое-то время я не решался раскрыть его, пытаясь определить, какое полотно более всего соответствует сейчас моему настроению.
Не так уж часто я провожу вечер дома, и сегодня, я надеюсь, судьба одарит меня несколькими часами одиночества. Майк, разумеется, не в счет. Он лежит в своем углу, положив массивную голову на лапы и вперив в меня туманный взор.
— Нечего на меня пялиться, — заметил я псу. — Не в музее.
Я раскрыл альбом наугад, но именно там, где нужно. На полотне изображено нечто вроде широкой полированной столешницы, где за диковинными чернильницами и пресс-папье прячутся уродливые коричневые создания. Я не могу расшифровать название картины — французский язык для меня не намного понятнее японского,— мне важен общий колорит, соотношения света и тени, а главное — ассоциативные воспоминания, которые я хочу извлечь из запасников и архивов своей неразборчивой памяти.
Кажется, я вспомнил... Да. Это было давно. Почти два десятилетия назад.
Старый дом — почерневшие шершавые доски стен и облупившаяся завалинка. Крашеные охрой скрипучие половицы. Коридор, пропахший ветхим деревом, пылью и примусом, и лестница на чердак, недосягаемый и таинственный, где по рассказам бабушки обитали летучие мыши, охотящиеся по ночам на тех безумцев, кто, не послушавшись бабушку, посмел надеть в ночное время белую панамку; где было много старых книг, которые я прочитаю сразу же, как только вырасту. Но я так никогда и не побывал на чердаке
За домом был двор и сад — полдесятка престарелых яблонь, вишня, расщепленная молнией, и мощный орех, в ветвях которого вполне мог бы жить Змей-Горыныч средней упитанности. Заросли исполинских лопухов и крапивы отгораживают сад от свалки фаянсового завода, и в саду до сих пор можно встретить обомшелые статуэтки балерин с отбитыми руками. Их принесла моя мама лет двадцать назад. Странно: моя мама и вдруг — маленькая девочка в этом старом саду.
Но все это я мог увидеть только днем. А сейчас вечер. Большая комната неярко освещена полосато-розовым шелковым абажуром со стеклянными каплями, под абажуром — овальный стол; возле печки-голландки желтая этажерка с книгами, слева — широкая как площадь тахта и персидский ковер над ней. Цыганистую восточную красавицу умыкает янычар с саблей, а черно-синий арапченок в тюрбане так ничего и не понял, и все размахивает опахалом из индюшиных перьев.
Обрывки, мелочи, фрагменты... Они -- единственные уцелевшие свидетели, и потому я заставляю их говорить.
В углу мрачной громадой высится шкаф — угрюмое сооружение из черного дуба. Он стоит здесь со времен царствования Николая Александровича, и все эти годы ждет подходящего момента, чтобы расправиться со мной. Сегодня шкаф, кажется, получил реальный шанс: бабушка зачем-то выдвинула его нижний ящик, а в этом ящике, обширном, как кузов грузовика, среди чемоданных ремней и сапог обитают странные и отвратительные существа — выходцы из моих ночных кошмаров. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть их и тем самым не провоцировать на активные действия.
Я выхожу в коридор. Отчаянно шипит примус, керосино-вый перегар стелется под потолком и ночная тьма втягивает его через неплотно прикрытую дверь. Там, в густом киселе ночи — ставший таинственным сад, и желтый тусклый свет из окна падает на лаковые листья абрикосов.
Возвращаюсь в комнату. Пора ложиться спать, а завтра будет новый день, и я не допускаю возможности, что его отчего-то может не быть. Я совершенно точно знаю, что после «сегодня» бывает только «завтра», и ничего другого.
Теперь мне легко перенестись в июнь следующего года.
Мы долго трясемся в душном автобусе. Наконец наша колымага осаживает перед какой-то кирпичной будкой, и салон сквозь бесчисленные щели тотчас заполняется все же настигшей нас желтой дорожной пылью.
Оказывается, мы почти приехали. Я с восторгом первопроходца осматриваю достопримечательности новой для меня страны — маленькое и грязное здание автостанции и пустырь за ним, поросший сизыми колючками.
Подкатывает грузовик. Путешествие продолжается! Я впервые так далеко от Дома, но уже абсолютно уверен, что путешествие — единственное стоящее занятие в жизни.
Скрипя и грохоча бортами, грузовичок бодро катит по разбитой грунтовке. Мы намертво защемлены между двумя десятками баб в плюшевых жакетах и клетчатых или в мелкий цветочек платках, их необъятными узлами-«клумаками» и приобретенными в райцентре громадными эмалированными кастрюлями. Бабы цепляются корявыми пальцами за борта, ухают, когда машину подкидывает на выперших из земли корнях, потому что мы проезжаем лес, и влажные ветви вязов норовят хлестнуть меня по лицу. Мама пригибает мне голову, и я вижу теперь лишь выщербленные доски кузова и ноги в стоптанных башмаках и сапогах, да еще корзины, покрытые все теми же неизменными платками. Машина еще раз подпрыгивает и, надсадно завывая, выползает на холм. Мы въезжаем в Деревню.
Вросшая в траву хата-мазанка под соломой. По углам горницы — рушники, образа с окладами из раскрашенной фольги. За образа заткнуты сухие пучки душицы и бессмертника. Ходики с шишкинскими медведями лихо мотают жестяным пятаком маятника. Длинные лавки вместо стульев; на глиняном полу — осока и душистая мята. Баба Онися — полная, со смуглым лицом и жгучими глазами; селяне между собой, зовут ее «туркиней» — турчанкой. Впрочем, в стародавние времена турки, случалось, набегали в эти места. Баба Онися на прозвище не сильно обижается.
Дед Ахилл — сумрачный худой одноглазый старик. Он конечно не догадывается, каким героическим именем наградил его при крещении деревенский батюшка. Баба Онися добродушна, но временами въедлива и остра на язык; дед мечтателен и слезлив. Я буду жить у них целых два месяца.
Каждое утро, минуя хлев, где мослатая пегая корова меланхолически пережевывает свой неубывающий зеленый комок, и загородку с барахтающейся в черной жиже свиньей, я спускаюсь на «берег» — протяженную долину меж холмов.
Снизу изумрудные холмы кажутся громадными горами. По дну долины, плавно изгибаясь, протекает большой и тихий ручей. Иногда, в нем можно увидеть крошечную полупрозрачную рыбку. Я уже знаю, что ручей впадает в пруд, сплошь затянутый мясистыми листами кубышки и ряской. В пруду жило великое множество лягушек, и словно огромные лягушки бултыхались, раскорячившись, в зеленой воде облепленные тиной деревенские хлопцы, пришедшие сюда купаться .
За холмами — не видимый отсюда лес: черноствольные грабы и дубы, чьи подножия утопают в земляничном ковре. Я был там вчера, и возвращался домой по этой вот тропинке с голубым ведерком, доверху наполненным пахучими зернистыми ягодами. То был удачный день: в корнях старого ясеня я нашел красивый как на картинке гриб. Мама отломила краешек его шляпки, и белая мякоть покраснела, налилась кровью. То был смертельно ядовитый сатанинский гриб! Вырванный из своей моховой постели, он остался лежать в лесу — диковинная и опасная игрушка тайной лесной жизни.
Я поднимаюсь к нашей хатке. У печи хлопочет баба Онися, орудует ухватом и брюзжит на тощего черного кота, который терпеливо внимает ей в безумной надежде разжиться кусочком солонины. Но вот закопченный чугунок извлечен из огненного печного нутра, и наши миски наполняются густым, пахнущим дымом борщом с солониной, чесноком и сушеными грибами-синюхами.
Солнце заваливается за холмы в розовое марево. По улице в тучах пыли бредет стадо, возвращаясь с дневных пастбищ. Позади плетется пастух в безрукавном ватнике, загребает ногами; хлыст волочится за ним длиннющим коровьим хвостом.
Я совершаю ежевечерний обход двора. В сарайчике баба Онися сечет обломком косы свекловичную ботву, сыплет хрусткие зеленые кубики в ведро с обратом и отрубями. В углу теленок переминается на своих забавных, со вздутыми коленями ногах, вздыхает. Я достаю из кармана специально припасенный ломоть хлеба с солью. Теленок дует горячим воздухом мне в ладонь; у него кукольно длинные белые ресницы.
Курятник встречает меня едким запахом помета и влажных перьев, крахмальным хлопаньем крыльев, косыми столбиками золотой солнечной пыли. Рыжий петух, ныряя головой, рассматривает меня злым и тоже рыжим глазом. Под насестом лежит измазанное яйцо. «Не забыть сказать бабе», — думаю я, но тотчас же забываю, потому что на току под двумя шелковицами дед Ахилл молотит пшеницу. Зерна далеко разлетаются по утоптанной земле. Дед кашляет, бросает цеп, вытирает слезящийся глаз белой тряпицей:
— Ну що, бачыв, як хлиб роблять?
Я будто смотрю слайды. Не мумифицированные картинки в пластмассовых рамках, но коротенькие фрагменты жизни со своими звуками, запахами, светом.
Тихо щелкает невидимая кассета. Еще один слайд.
Последние оранжевые отсветы на верхушках деревьев, бронзовой соломе крыш, печных трубах. Тени растворяются, очертания теряют твердость. Но день еще не завершен: сегодня я с мамой иду в библиотеку.
Мы пересекаем наискось не успевшую еще остыть спекшуюся глинистую дорогу, затем едва обозначенная тропинка ведет нас сквозь заросли терновника и «дерезы», и дальше — по дну оврага, заплетенного одичавшей тыквой, мимо буйной крапивы и пахучей конопли; над нею висят дымные сгустки комаров-толкунчиков. Взбираемся, цепляясь за плетень, на крутой взгорок, где под высоченными елями укрывался ветхий домик сельского клуба.
В клубе пахнет прелой бумагой и сеном. Мама выбирает книги, a я разглядываю выгоревшие портреты передовиков, долгоносиков и колорадского жука. Намалеванный подплывающей акварелью полосатый жук пленяет мое воображение.
Мы возвращаемся. Над садами и хатами зависла луна — яичный желток, в овраге и дебрях бурьяна уже сгустилась таинственная чернота.
Под мышкой у меня книга и мне не терпится рассмотреть картинки и, конечно, попросить маму почитать вслух. Я уже умею читать сам, но мне намного приятней воспринимать сведения на слух, чем переводить буквы в привычные зрительные образы.
Баба Онися по обыкновению суетится «за хозяйством». Гре¬мят глечики, в печи пищит и стреляет. Руки у бабы по самые локти в муке.
— Ой, диточкы, вы ж, мабуть, зголоднилы! — И с железного противня в наши миски сыплются соленые квадратные коржики и круглые «коржи из маком». В отдельной миске — надломившийся круг кислого молока, похожего на белое упругое стекло; оно раскалывается под ложкой на дрожащие белые осколки.
Дед трясущимися руками наливает граненую стопку «для поправки», медленно пьет, двигая седой щетиной на кадыке, и ужин закономерно перетекает в воспоминаниях о былом. Сегодня дед Ахилл избрал довольно опасную тему и увлеченно повествует о похождениях филиала банды «зеленых», сформированного из его односельчан. При этом он обнаруживает такую поразительную осведомленность, что баба Онися принимается кашлять и цыкать зубом, но положение спасает громадный жук-рогач. Привлеченный светом керосиновой лампы, он влетает в приоткрытую дверь и со страшным шумом носится по кухне, стукаясь о стены и потолок. Дед сшибает его полотенцем и с хрустом давит ногой. Мне жаль жука, но баба Онися всецело одобряет мужественный поступок своего благоверного и, сопровождаемые живописным рассказом о том, «як того року отакенный хрущ выбыв баби Уляни око, як йшла до коровы», мы уходим в горницу спать.
Ну вот, кажется, и все. Или нет?… Оказывается, сохра¬нился еще один слайд.
Теплый свет лампы-пятилинейки. Стол с рассыпанными по нему стекляшками, трехцветным бисером, латунными солдатскими пуговицами с царскими орлами; а вот серебряный медальон-сердечко. Тут же стоит медная с прозеленью шкатулка. Она явно недовольна, что ей пришлось, хотя бы и на короткое время, расстаться со своими сокровищами.
Проектор щелкнул в последний раз, высветив пустой белый квадрат. Я протянул руку к выключателю.
В конце лета мы возвратились в Город. Тогда я не мог знать что никогда больше не увижу ни белую хатку с опрятной соломенной крышей, ни изумрудных холмов; что через шесть лет умрет дед Ахилл, а баба Онися переберется к падчерице, но скор затоскует в чужом для нее городе и уйдет к своему Ахиллу в мир, где все неизменно до скончания веков. Что стало с их домом, я не знаю до сих пор.
А мы жили в нашем Старом Доме, но и его судьба была предопределена безвестными, но несомненно могущественными начальниками. Той же осенью нас переселили в скучнейший пятиэтажный дом на новом массиве.
Осень. Хлопья раннего снега ложатся на стиснутую утренним морозом землю. Страшный черный шкаф поверженным титаном лежит в саду. Дверцы его оторвались, изъеденные жучком бока — в сизых ожогах инея.
В пустых комнатах непривычно гулко отдаются шаги. Там где стояла тахта, на полу — большой пыльный квадрат, колесико от игрушечного грузовика, давно забытая книжка-раскладка. Сквозняк колышет лоскутья розовых с золотыми завитками обоев. Из остывшей навсегда голландки тянет угольной сыростью. В коридоре от груды хлама идет чужой нежилой дух.
Я ухожу.
Дом умер.
Майк, каким-то загадочным способом точно определив половину седьмого вечера, поднялся, встряхнулся, зевнул с подвывом и уже не рассеянно, а весьма даже требовательно уставился на меня.
- Знаю, знаю… Ладно, идем гулять, лохматый.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981196
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 25.04.2023
Трамвай с визгом прошел поворот, и в окошко вновь стали видны пустыри городской окраины. Среди отвалов строительного мусора топорщилась жухлая трава, безнадежно взывая к ушедшему лету. Половину бледного бирюзового неба закрывала туча, плотная и черная как нефтяной дым. Туча неторопливо продвигалась к солнцу, гоня перед собой стайку перепуганных ватных облачков. Пустырь и чахлые рощи горели начищенной латунью на фоне клубящихся небес. Мир выглядел необычно, будто на негативной фотопластинке. А затем даль подернулась мутью, белесые пологи дождя потушили пылающий металл, смыли краски. И вдруг над дальней рощицей, уже не латунной, а ржаво-рыжей возник ниоткуда светящийся изогнутый столб в хрустальных переливах.
Радуга! Отчетливая, объемная, она соединяла промокшую истерзанную землю с невидимой небесной точкой, будто с пролетающего воздушного корабля сбросили сходни, приглашая проплыть несколько остановок на бесконечном пути из одного Неведомого в иное. Надо лишь не полениться и подойти к подножию этой сияющей лестницы,
Ударили первые капли, задымилась пыль на пустырях и тотчас обернулась липкой грязью под тугими струями. Радуга сморщилась и рассыпалась миллионами водяных кристаллов.
Выходит, опять шанс упущен, но с другой стороны, остановку здесь трамвай не делает, а прыгая на ходу, я рисковал бы подвернуть ногу, или даже изодрать единственные джинсы. А на работе мне записали бы прогул.
Я стал проталкиваться к выходу. Через остановку — моя, Заводская.
В ноябре темнеет рано, и когда я вышел на сотни раз хоженную аллею, на парк уже сползли сумерки, сплотив деревья в единую темную массу. Зажглись фонари, и хо-лодный больничный свет рассыпал слюдяные искры на асфальтовых дорожках. Я уселся на скамейку, повыше поддернул «молнию» на куртке, закурил. Майк, зарывшись носом в кучу сухих листьев, фыркал, отбрасывал землю задними лапами, потом, придя к какому-то определенному заключению, принимался носиться между деревьями, топоча как бизон. Очередная его экспедиция увенчалась успехом: он обнаружил здоровенный сук и немедленно приволок его ко мне с тем, чтобы начать свою любимую и никогда не надоедавшую игру, заключавшуюся в том, что я эту палку забрасывал как можно дальше, а он приносил ее мне, но не отдавал сразу, а куражился, рычал азартно и норовил свалить меня с ног.
Майк уронил сук мне на ногу, отступил на шаг и напрягся. Я покорно швырнул чертово полено в темноту, и Майк, с треском продираясь сквозь кусты, ринулся на звук падения добычи.
На светящемся циферблате моих часов минутная стрелка наползла на часовую перед цифрой «шесть», и я с неудовольствием отметил, что кое-кто явно нарушает распорядок дня, и даже начал уже подбирать выражения, которыми я этого кое-кого встречу, когда Майк тяжеловесным галопом промчался по дорожке и приветствовал кого-то еще невидимого гулким лаем. Мгновение спустя по асфальту царапнули собачьи когти, и ко мне на колени запрыгнул толстый вислоухий сеттер.
— Ну, здравствуй, сосиска, — сказал я, спихивая увесистую собаку, но она не обиделась и, мотнув хвостом, умчалась. Где-то совсем рядом льстиво взвизгнул Майк, и вслед за раскатистым: «Др-ружище Машка!» из мрака возник рослый мас-сивный человек в танкистской куртке и хромовых сапогах, сунул мне широченную пятерню, буркнул: «Ну, здоров», и с облегчением уселся рядом. Затем, посмотрев для чего-то на небо, он извлек из кармана пятидюймовый мундштук, зарядил его кубинской «Лихейрос», со смаком выпустил толстую струю дыма и удовлетворенно откинулся на спинку скамьи. Сейчас он произнесет: «Ну, чем порадуешь?» и опять посмотрит на небо, как будто ответ должен прийти откуда-то с горних высей. Боровик - редкостный традиционалист.
— Чем порадуешь, командир? — вопросил Боровик, рассеянно глядя на уплывающие клубки и пряди дыма.
— Ничем, — ответствовал я, следуя принятой формуле начала разговора. — А ты? Как делишки?
— Просто отлично, — произнес он, вкладывая в свои слова особый, понятный только посвященным, смысл. — Майк, тащи палку!
— Ну, сегодня я тебя загоняю до опупения, — оптимистически пообещал Петр, швыряя уже знакомую мне дубину, — ты у меня еще пощады запросишь.
Однако, повторив свое упражнение раз пятнадцать без перекура, Боровик в который уже раз признал себя побежденным и великодушно позволил Майку в качестве награды найти в парке какого-нибудь алкаша и откусить ему задницу. Майк, добродушнейший из ньюфаундлендов, только весело скалился.
— Как твоя новая пассия? — равнодушно, спросил я.
— А чего ей сделается, — так же равнодушно ответил Боровик и перезарядил мундштук. Его движения инаполнены глубоким внутренним достоинством. Мы помолчали.
— Магнитофон починили, — сообщил он немного погодя.
— Сколько содрали?
— Четвертной.
— Однако, — посчитал уместным возмутиться я.
— Прейскурант, — пояснил Боровик и сплюнул. Тема исчерпана, мы молчим, только Петр периодически внушает своему суетливому сеттеру: «Дина! Дерьмо не нюхать, крыс не ловить. Все, свободна». Ни я, ни Петр не были сегодня склонны к содержательной беседе. Не хотелось даже возмущаться плохим качеством отечественной аппаратуры. Во всяком случае, отсутствие тяги к умствованиям само по себе было неплохим признаком.
— Что, по одной выкурим, и — по домам? — предложил Петр. — Да, ты Макара не видел?
Получив отрицательный ответ, он кивнул и поднялся, отряхивая колени. Мы взяли собак на поводки.
— Завтра в полшестого? — спросил я, согласно уже формуле прощания.
— Наверняка, — важно ответил Боровик и ушел.
Дома меня ожидал в некотором роде сюрприз в лице нашего общего приятеля Жени. Последний раз мы встречались месяца полтора назад, и я никак не рассчитывал увидеться с ним так скоро.
Обыкновенно Женя пребывал в одном из двух состояний духа: либо в бодро-прожектерском, что, к слову, бывало редко, либо в гармоничном сочетании пессимизма и сарказма. Сегодня, судя по выражению его физиономии, он приготовил мне обширную лекцию, основанную на его очередном открытии в области познания. Оштрафуют его, к примеру, контролеры в автобусе, глядишь, — на следующий день разработана оригинальная философская концепция, а если найдется слушатель, то концепция эта грозит распухнуть в целое учение, и даже религию, пошатнуть которую способно лишь новое выдающееся событие — скажем, гвоздь в ботинке. Мне Женька нравится. Я прощаю ему даже то, что он разлегся на полу с дашкиным журналом мод.
— Слышь, реликт, ты погуляй минут девять без меня — сказал я, стаскивая сапоги. — А Дашка что, в магазин побежала? Так я пока чайник поставлю.
— Вот видишь, как ты теперь зависим от жены, — удовлетворенно молвил Женя, отрываясь от изучения моделей купального сезона. — А не принесет она сейчас полкило «Докторской», и в самом деле с голоду помрешь, потому как отвык от самостоятельной жизни. Но если посмотреть на проблему всесторонне, то длительное голодание способствует духовному просветлению, а также очищению всего разлагающегося организма — а в том, что жизнь суть непрерывное гниение, сомневаться не приходится. Следовательно, отсутствие колбасы — не что иное как иллюзия неприятности, а избавление от иллюзий…
— Ладно, уговорил, — перебил я Женю,— Я иллюзорно поужинаю, а ты смотри на меня и на халяву просветляйся. Мне не жалко. Или поступись принципами, пока не поздно, а то у нас с Дарьей аппетит — будь спокоен. До крошки подметаем.
— Ну нет, ужин отдай врагу. На ночь много есть вредно — будет в брюхе бурчать, и еще, не дай Бог, работа приснится.
— А тебе много никто и не предлагает, — успокоил его я и ускользнул на кухню.
— Видишь, что получается, — вещал из комнаты Женя, — родные убеждены, будто заботятся о тебе, наготовят жратвы жирной с холестеринами и канцерогенами, а на деле они способствуют твоей скорейшей кончине. Еще киники говорили, что…
Когда я вернулся в комнату, Женя, охладев к узкозадым феминам в бикини, разглядывал развешанные по стенам шедевры, кои я намалевал в далекой юности, года два назад. Само собой, при этом он продолжал говорить.
...— и с первых минут навязывают комплекс почитания и преклонения перед теми, кто, не считаясь с нашим желанием или, соответственно, нежеланием, вызвал нас к жизни, выпустил, голыми и беспомощными, в неприветливый и огромный мир, в котором мы опутаны ловчей сетью условностей, обязанностей и священных долгов. Этого делать нельзя, этого — тем более, а так — не принято, ну а за такое тебя и вовсе посадят лет на восемь, если, конечно, к тому времени ты не будешь, исполняя почетную обязанность, находиться в другом месте. Всю жизнь горбатишься во имя каких-то невразумительных идеалов, а целая армия начальников всех размеров решает, какие книжки нам читать необходимо, какие фильмы смотреть, напротив, ни в коем случае нельзя, а также, в какие штаны одеваться. Нам предписывают идеологически правильные мечты и экономически обоснованные желания. Знаешь, что мне все это напоминает? Ведь все культуры основаны на почитании родителей, то есть безответственных волюнтаристов, плодящих обреченных на страдания и смерть гомункулов, которые к тому же должны выплачивать кредиты собственным палачам… Да, а напомнило вот что: бухгалтерия лагеря Освенцим регулярно отсылала счета за израсходованный кокс родственникам сожженных узников. Исторический факт. Как видишь, в рамки культуры укладывается также и…
И где это Дашку носит, тоскливо подумал я, это у нее называется «выскочила на двадцать минут». Если пойду ее искать, мы обязательно разминемся, и пока я буду как бобик мотаться по булочным, она с Женькой поделится всем тем, что думает о его философии и нем самом, а после достанется на орехи и мне, безмозглому. И поделом.
— … мамаша пилит: «женись, Женечка, сколько можно в бобылях ходить, вот и Саша твой женился, и Сержик, один ты все в мальчиках бегаешь, а тебе уже двадцать семь и не урод. Хочешь, говорит, познакомлю с дочкой Неонилы Филипповны? Она, конечно, не Брыжжит Барто, но очень, очень порядочная девушка, а то, что немного старше, так это даже лучше». В тридцать лет — и девушка! Даже не смешно. Понятно, заслуга ее в том невелика, один нос чего стоит. А я, значит, как прынц, должен взять ея за белу ручку и прошептать, краснея: «Зинаида! Ты порядочна, я беден, но честен. Тернист путь к счастью, но вдвоем, быть может, сумеем мы...». И пойдем мы, и пойдем... К светлому тихому счастью, к бигудям, к позавчерашним вареникам, чешскому унитазу, подписному Дрюону, вонючим пеленкам и прочим атрибутам настоящей взрослой жизни... Э, Сашка, да ты меня не слушаешь!
— Слушаю, слушаю, — машинально отозвался я. — А как же.
— Врешь, — с горечью сказал Женя, и покивал, утверждаясь в собственной правоте. — Если я тебя стесняю, так и скажи.
— Да ладно тебе в самом деле. — Я примирительно подмигнул ему, досадуя на себя за то, что не могу решиться без церемоний, по-дружески выпереть его из моего дома вместе со всеми эпохальными открытиям, которые, кстати, каждый человек совершает ежедневно, и не квохчет над ними как несушка над первым болтуном
От дальнейших мучений меня избавил щелчок отпираемой двери, и сейчас же прихожая заполнилась притопами и шарканьем по половичку, восторженным ревом Майка, целлофановым шуршанием и обращенной в пространство тирадой о чьих-то грязных сапогах, которые как всегда валяются посреди дороги.
— Супруга прибыли-с? — ядовито осведомился Женя и с неохотой поднялся с пола. — Ну, не буду мешать семейной идиллии.
— Семейный уклад — штука непростая…— вздохнул я и доба¬вил нарочито ханжеским тоном: — Однако, не нами сей порядок заведен, не нам, сирым, его и ломать.
— Ну-ну, не прикидывайся, — оскалился Женя. — Я-то тебя давно знаю. Дай только волю…
— Так кто же даст, — засмеялся я. — А, может, останешься поужинать?
— Благодарствую, в другой раз. Да, а что подготовить к очередному семинару? — Женя выдернул из шкафа первую попавшуюся книгу: «Про животных? Годится», просунувшись боком в кухню, состроил заискивающую физиономию: «—Тетенька, дайте котлетку несчастному холостяку!», увернулся весьма ловко от подзатыльника, и уже из прихожей крикнул:
— Дарья, посади мужа на диету! Какой-то он у тебя ленивый и расслабленный. Хоть долг-то исполняет?
— Шагай, не оглядывайся, — напутствовал я его, — и получи задание на дом: мир держится на дураках.
— Ну, ты загнул, однако. Но я подумаю. — Он махнул ру-кой. — Спи спокойно, дорогой товарищ.
Выпроводив Женю, я отправился на кухню, где вместе с продовольствием получил от жены целую вязанку новостей о сотрудницах, начальнике и некоем ублюдке из профкома, который позволяет себе делать намеки. Я пообещал взять ублюдка на карандаш и при случае восполнить пробелы в его воспитании.
Потом Даша ушла в спальню, а я, накинув на плечи дежурный ватник, вышел на балкон «на пару затяжек». Когда я вернулся, Даша уже спала, до носа натянув толстый плед. Я тихо разделся, лег и, так как спать не хотелось, попы¬тался думать о чем-нибудь хорошем, о тех радостных событиях, что несомненно ожидают нас в ближайшем будущем. Я смотрел на фосфорические фонарные квадраты в зашторенном окне, старался представить будущий июль, где я, Даша и Майк… Палатка, бледные звезды, костер, котелок с чаем, а дальше все расплывчато, предметы по-рыбьи выскальзывают из пальцев, кренится горизонт с чернильными облачками, и я без стра¬ха, и даже не удивляясь, взмываю в невообразимую высь, где и остаюсь совсем один.
Если крепко зажмуриться, а сверху еще и прикрыться ладонью, разноцветные точки в глазах вспыхнут ослепительно ярко, сольются в единое радужное пятно, потом расплывутся гаснущими кругами и на их месте возникнет бугристая как вспаханное поле плоскость и станет медленно вращаться, приближаясь, как если бы на поле это смотреть из сорвавшегося в штопор самолета. Но и плоскость исчезнет, и останется лишь грязно-бурая мгла.
Я открываю глаза. Нестерпимое сверкание солнца в самом центре бледного выгоревшего небосвода вынуждает меня поспешно сомкнуть веки.
Ритмично плещет плоская речная волна. Перегревшийся ве¬тер приносит слабый болотный запах и щекочет песчинками шею, Я переворачиваюсь на живот и смотрю, как по реке, шлепая плицами, ползет большой паровой буксир «Плесо» — мой давний приятель. Который год я знаю его? И какое по счету лето провожу здесь?.. В Михалевке каждое лето так похоже на предыдущее, что я частенько не могу припомнить, в каком году произошло то или иное событие, разумеется, достаточно выдающееся, чтобы его стоило держать в памяти.
Мир здесь ограничен с одной стороны рекой, с другой — обширным лугом и соседней деревней за ним; вниз по течению реки луг этот тянулся до самого Города, а верхний его фланг сразу за Михалевкой упирался в негустой лес. Периметр исследованной мною территории можно обойти часов за пять натощак, но мне вполне хватает жизненного пространства, и я не стремлюсь к экспансии. Зато мне известна здесь каждая достопримечательность, каждое дуплистое дерево и глубокое луговое озерцо с его удивительным и тайным миром, в котором водяные жуки, водомерки и чьи-то хищные личинки ведут между собой нескончаемую безмолвную войну. На воображаемой карте моих владений отмечено каждое место, где мне случилось отыскать какое-нибудь интересное насекомое, ведь я — страстный энтомолог, и выбирая из кисеи моего сачка только что пойманную бабочку, всякий раз испытываю сильнейшее волнение и руки мои трясутся, точно у горячечного больного, хотя бабочка эта — зауряднейшая репейница.
На этом пляже, к примеру, можно встретить большого желтого махаона, сидящего на кромке влажного песка у самой воды. Он запускает в песок черную проволочку хоботка и сосет воду, подрагивая крыльями. Иногда прилетает более редкая гостья — радужница, бабочка изумительной красоты. Замшево-коричневая с белыми перевязями, она садится на выброшенные рекой гниющие останки растений, раскрывает крылья, и они вспыхивают фиолетовым пламенем, когда солнечные лучи упадут на них под особым углом.
Я вскакиваю, смахиваю приставший к раскаленной коже песок, и бегу в последний раз сегодня окунуться в желтую, пахнущую йодом и кувшинками воду.
От окатившего холода поначалу заходится сердце; оттолкнувшись ветками от дна, я по-собачьи плыву вниз по течению.
Метров через пятьдесят подгребаю к берегу и иду по мелководью назад. Песчаное дно в твердых складочках напоминает рифленую стиральную доску. Стайки полупрозрачных мальков в страшной панике разлетаются при виде моих босых ног.
Купаться мне больше не хочется, и я принимаюсь за ваяние сфинкса. Такова традиция, утвержденная нами еще в первое михалевское лето. В ответственном процессе мне активно помогает мама, а наилучший строительный материал — это, несомненно, песок, выкопанный с глубины в три ладони. Но сегодняшний зной не располагает к чрезмерным усилиям, мы работаем без энтузиазма, и сфинкс похож на старого ожиревшего кота. Волна от моторки слизывает у него передние лапы, но переделывать не хочется. К тому же я заметил, что в толще воды у берега плывет, извиваясь, странное существо — плоский суставчатый червяк с шестью ножками и кривыми кинжальными челюстями, и не замедлил изловить его, орудуя пластмассовой лодочкой, как черпаком. Это, без сомнения, личинка жука-плавунца — свирепый хищник пресноводных глубин. Я сразу узнал его, хоть видел раньше только в книжке. Интересно, каким это образом житель стоячих прудовых вод попал в реку?
Отец тщательно вытряхивает цветастую скатерть, служащую нам в зависимости от обстоятельств подстилкой, тентом или полотенцем. От нашего сфинкса остался только толстенький круп с хвостом. С пляжа, теснимые стадом коров, пригнанных на водопой (я полагаю, не без умысла со стороны сельских аборигенов), потянулись к дачным домикам вереницы разомлевших мамаш и бабушек со своими чадами, ведерками, панамками и зонтиками.
Мы идем вдоль обрывистого берега, мимо обожженной солнцем плавучей пристани; к ней привязаны рассохшиеся лодки, и черная вода неустанно плещет под ее широким, обросшим зеленой пряжей днищем. Линялый лоскут на флагштоке обвис бессильно. На крыше пристани сидит ее бессменный смотритель, он же кассир и причальный матрос — коренастый краснолицый дядька; его кремовая форменная рубаха взмокла от пота.
Вот дом, где мы уже несколько лет подряд снимаем две чистые комнатки. Мы поднимаемся к нему по горячей, обжигающей ступни пыльной дорожке. В доме, заслоненном от палящих лучей необъятной кроной груши-дички, прохладно; в окна льется мягкий зеленоватый свет. Далее нам надлежит исполнить очередной ритуал дачной жизни — выпить чашку ледяного, только что из погреба, молока с горбушкой белого хлеба, обмакиваемого в гречишный мед. Следующие час-полтора я проведу на кровати с любимой книжкой. Сегодня это «Повесть о Ходже Насреддине» с чудесными рисунками.
Книги, книги... В Михалевке я отдаю предпочтение книгам уже многократно мною прочитанным, потому что такие кни-ги — все равно, что проверенные жизнью друзья. Да так оно и есть, я мысленно разговариваю с книгами, и они всегда отве-чают мне. «Привет! Ты меня узнала? Помнишь, как год назад мы читали друг друга, и это было замечательно!» «Конечно, я помню тебя и рада вновь очутиться в твоих руках. У меня все по-прежнему, разве что добавилась пара ссадин на обложке, но это пустяки, и наша встреча вновь подтверждает неизменность и устойчивость Вселенной».
Странно, откуда у меня, тринадцатилетнего мальчишки инстинктивное стремление вновь и вновь возвращать прошедшее? Откуда неосознанное неприятие будущего с его зыбкой неопре¬деленностью и непредсказуемостью? Отчего я боюсь ЛЮБЫХ перемен? Ответа я пока не знаю, и вполне счастлив днем сегодняш¬ним, как днем, который уже прошел.
Две главы прочитаны, я откладываю Насреддина до вечера и отправляюсь на луг, вооружившись сачком и надеждой поймать редкую бабочку.
Со стороны далекого водохранилища дует слабый, но настойчивый ветер, влачит по небу тяжелые облака, от которых бегут, рассекая травяные волны, теневые полосы. Облака очень похожи на могучие горные вершины и, хотя я не видел настоящих гор, мне нравится воображать, будто я на Кавказе или Памире.
Отшагав километра три, я прихожу к неизбежному выводу, что охота на бабочек в четыре часа пополудни — предприятие безнадежное и глупое, всякому известно, что самое подходящее для этого время — утро, но утром также и самое подходящее время полавать в реке, и нынешним летом я не поймаю ничего стоящего, ну, разве что, подежурю поздним вечером у клумбы с маттиолой, которая, надеюсь, соблазнит какого-нибудь бражника.
Неудавшаяся охота в какой-то мере компенсируется пауком, обнаруженным мною возле заброшенного свиного хлева, объекта самого по себе притягательного и для энтомолога и для ценителя древних тайн. Крупный тигрово-полосатый паук застыл в центре своей изящной паутины. Сбоку к паутине прикреплены два кокона, похожие на крошечные бумажные кувшинчики. Я прикасаюсь к пауку щепкой, и он в обмороке валится в траву. Завтра я к нему наведаюсь: вдруг из кувшинчиков вылезут паучата?
О, чуть не забыл. На сегодня у нас запланирован поход в библиотеку, а это событие по своей значимости может соперничать даже с экскурсией в лес на целый день.
С первыми приметами вечера, часов около шести, мы с ма-мой, захватив кулечек печенья «на дорожку», отправляемся в путь. Отец с нами не идет, у него персональное задание особой важности — поймать «вот такого» леща, и он дотемна сидит на ржавой ноздреватой глыбе железняка, отвалившейся от подточенного рекой обрыва, и сосредоточенно смотрит на из¬девательски неподвижные поплавки.
Сельская библиотека находится на дальнем краю села. К ней ведут два пути: долгий, обходной, через луга, и сравнительно короткий, проходящий через всю растянувшуюся вдоль реки Михалевку. Этот, второй, мы сегодня и выбираем.
Пропыленная улица, старые хатки, перекосившиеся и при-давленные тяжестью многих десятилетий; от окончательного падения их предохраняют растрескавшиеся от старости деревянные подпорки. Почерневшая солома крыш сплошь укрыта зелеными моховыми подушечками, что придает, на мой взгляд, необычайную привлекательность и таинственность жалким жилищам. Проволочные заросли акации, запущенные сады, поникшая картофельная ботва огородов. Изредка, не более одного на каждую улицу, встречается кирпичный «хозяйский» дом под железом или шифером и даже с мотоциклом в сарае. Над крыльцом некоторых хат приколочены пятиконечные звезды из проржавевшей жести — свидетельство случившегося некогда рецидива тимуровской активности. Улица обвивает кладбище, где вязы, акация, вьюнок и терн впали в тропическое буйство, взбирается на осыпающуюся песчаный вал, защищавший когда-то Михалевку от паводка, и вновь опускает нас в сухую прохладу акациевых джунглей.
Я не могу представить, как выглядит все это поздней осенью или, тем более, зимой, мне неприятно даже думать об этом. Быть может, все, что я сейчас вижу — горки угольного пережога у калиток, неопрятные куры, умирающие в вечной жажде яблони, плетень в оранжевом предзакатном свете и сама Михалевка не существуют в полной мере сами по себе, но лишь мое присутствие наделяет их жизнью, а на все остальное долгое и скучное время они застывают, обретая вид выцветшего фотоснимка, где у людей белесые слепые глаза, а окружающие их пред¬меты лишены глубины и движения.
Библиотека помещается в широком бревенчатом доме, где ютится также почтовое отделение с опухшим от самогона туго¬ухим работником связи. На пороге я с удовольствием вдыхаю волнующий запах слежавшейся бумаги, запах, присущий исключительно деревенским библиотекам и магазинам уцененных книг.
Хранительница книжных сокровищ — тихая женщина с усохшей как виноградная лоза рукой, приветливо здоровается с нами. Мама заводит с ней сугубо женский разговор о выпечке «чего-то там», а я протискиваюсь между стеллажами к заветным полкам, чтобы отыскать в залежах слипшихся, никогда никем не читаемых книг ту единст¬венную, по которой я так соскучился с прошлого лета. Нет, я отнюдь не закоснелый консерватор, и круг моих пристрастий неу¬клонно расширяется. В другой раз я не премину взять вон тот пухлый сборник фантастики, я даже спрячу его сейчас под ниж¬ней полкой, чтобы моему намерению не помешал случай, но сегодня я пришел сюда именно за этой, со стрекозами и ящерицами на бледно-зеленой обложке.
Не хочется так скоро уходить, но время позднее и библиотеку пора закрывать. Я с сожалением покидаю пыльный лабиринт и пробираюсь к выходу, прижимая к животу любимейшего на все времена «Гомункулуса». Мы прощаемся с нашей странной феей книг.
За хатами и плетнями залегли синие складки сумерек. Возвращаясь, мы сворачиваем налево в короткую боковую улочку, чтобы через заросший душной полынью колхозный сад выйти к реке. У воды над обрывами толчется мошкара и будто огромные комары зудят моторные лодки, а иногда, деловито постукивая стационарным движком и усердно расталкивая мелкие волны, пробирается вверх по течению до отказа груженая семейная фелюга с привешенными к мачте для просушки необъятными сатиновыми трусами. На востоке загорается первая малокровная звездочка.
Лодок все меньше, и вот последний прерывистый звон растворяется за излучиной реки. Над водой повисают лоскутья тума¬на и в них снежной поземкой вьются крохотные бабочки-поденки. Если поденка сядет мне на руку и примется вертеть своим хвостиком из трех белых щетинок, то спустя несколько минут сбро¬сит собственную кожу как перчатку и, обновленная, унесется прочь, беспорядочно взмахивая полупрозрачными крылышками.
Ночь завладела миром, но небо никак не остынет и упрямо отсвечивает густой гуашевой синевой, и в ней, едва различи¬мые, бесшумно танцуют летучие мыши. Я стою у клумбы, вдыхая одуряющий аромат маттиолы. В левой руке у меня сильный четырехбатарейный фонарь, правой сжимаю свой верный сачок.
Долгое время ничего не происходит, и я уже собираюсь бросить эту затею, когда над цветами с электрическим гудением зависает трепещущая тень. Рука рефлекторно наносит косой удар сачком, подсечку с поворотом — и в марле мощно трепыхается крупная ночная бабочка! Опасаясь, что добыча каким-нибудь образом вырвется на свободу, я бегу в дом и, затворив окно и приняв другие меры предосторожности, отваживаюсь рассмотреть драгоценный трофей. Среди срезанных ободом сачка бледно-лиловых цветов стрекочет и барахтается толстенькая оливковая бабочка с розовыми и белыми полосками. Молочайный бражник — бесспорная удача!
Кто-то поднимается к дому, и сигнальный колокольчик на удилище позвякивает в такт его шагам. Это отец. За ним увязался хозяйский кот, и, видать, не без причины.
Бражники больше не прилетают, и я покидаю свой пост.
Через два дня у меня день рождения, и приедет из Города бабушка. Два дня — почти вечность, но не оттого, разумеется, что бесконечно долгим покажется ожидание, ничего подобного. Каждый мой день настолько насыщен событиями, что попросту не остается времени на размышления о каких-то там «грядущих временах». И как бы в подтверждение тому мне предстоит сегодня стать очевидцем еще одного занимательного эпизода.
Ближе к полуночи со стороны соседней усадьбы слышится чудовищный треск — это бравый Игнатий Иванович берет приступом забор. Победа дается ему ценой нечеловеческих усилий, но, воистину, любовь не ведает преград.
Игнатий Иванович — один из занятнейших персонажей здешнего михалевского мирка. В нечастые периоды просветления он являет собой весьма поучительный образчик мужика, про каких односельчане уважительно говорят: крепкий хозяин. Хозяйственность его всякий раз выражалась в том, что он с суровой решимостью забирался на крышу своего полуразвалившегося дома и принимался срывать оставшиеся с прошлого при¬падка шиферные листы, предполагая, очевидно, полный капитальный ремонт. В зависимости от различных факторов продолжи¬тельность таких периодов длилась от получаса до нескольких дней. В преимущественном же своем состоянии наш сосед находил утешение либо в алкоголе, либо в объятиях нашей хозяйки, а иногда и в том, и в другом одновременно.
С вверенной ему колхозной техникой у Игнатия Ивановича вечно приключались неприятности. Как-то, обучая нашу Марийку премудростям пилотирования трактора «Беларусь» в условиях глупой ночи, он сверзился со своей возлюбленной в кювет. Домой они вернулись только к утру и долго потом пили самогон, остро переживая случившуюся катастрофу. В другой раз Игнатий Иванович заехал зачем-то в глубокое луговое озеро, единственное на много километров вокруг. Он сидел на крыше своего затонувшего трактора и курил, меланхолически глядя перед собой. К вечеру пригнали из военной части гусеничный тягач, а также грузовик с добровольными помощниками и советчиками. Игнатия Ивановича зацепили танковым тросом; тягач напрягся и забуксовал, срывая дерн. Раздавшиеся радостные вопли оказались, однако, преждевременными, потому что трос со звонким выстрелом лопнул и обрывком своим основательно съездил по заду одному из наиболее рьяных советчиков. Были ужасные ругательства и стоны. Потом все разошлись по домам, тягач тоже уехал, а Игнатий Иванович заночевал на кабине. Ему до смерти не хотелось лезть в гнилую озерную воду, так как он был убежден, что в ней живут особо зловредные козявки, которые обязательно заползут в неудобосказуемые места.
Сегодня Игнатий Иванович пришел к Марийке не в добрый час. Слышится короткая перебранка, крик боли и обиды, и вот уже вокруг дома, топча мою маттиолу и круша огуречные грядки, мчится что есть духу наш плюгавый герой-любовник, за ним с топором в ручищах гонится не ко времени вернувшийся с гулянки здоровенный марийкин сын Юрко, а за Юрком — сама Марийка, громадная бабища, несется, размахивая какой-то скрученной в жгут постельной принадлежностью.
Родители немедленно загоняют меня в дом, запирают нашу дверь на щеколду, и все мы с замирающим сердцем прислушиваемся к зловещему сопению и топоту. Однако, нарезав в сохраняющемся порядке кругов шесть, они внезапно успокаиваются и уходят на веранду, откуда вскоре к нам в комнату приползает томный сивушный дух. Остается только гадать: а что если Юрко в очередном порыве сыновьей ревности все же НАСТИГНЕТ?.. Ведь нетвердый в движениях Игнатий Иванович вполне может споткнуться о совершенно случайно оказавшуюся под ногами жердину. Что ж, это было бы весьма недурно... в том смысле, что обогатило бы меня свежими впечатлениями.
Я отворачиваюсь к стенке и засыпаю с надеждой в душе.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981109
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 24.04.2023
Кто-то настырно кричит мне прямо в ухо, женский высокий голос, будто битое стекло, и осколки его, прорывая ускользающие карти¬ны насыщенного красками и светом сна, падают на дно моего опустевшего черепа.
— Сашка, вставай! Ведь опоздаешь, ну, Саш!..
Ничего не случится, если я еще минуты две... Нет, не сплю. Вот и глаза уже открыл, зачем же так орать?.. Сколько там натикало? Ох ты, черт...
— Саша, я уже с Майком погуляла. Быстренько умывайся и — за стол.
— Спасибо, Даш, — просипел я, сползая с кровати.
Включился неумолимый секундомер обычного рабочего дня, и я привычно, словно гонщик-раллист, отмечал промежуточные финиши: 06:35 — вышел из дома, 06:41 — сел в трамвай № 3, в котором при наличии свободного сиденья можно вздремнуть на двадцать шесть минут.
Трамвай рывком затормозил, и я ткнулся носом в кроликовую ушанку сидящего впереди мужичка. Вновь задремать мне не удалось по причине образовавшейся склоки и сопутствующего ей гвалта. Кто-то прозевал свою остановку и, пробиваясь к выходу, отдавил ноги весьма горластой гражданке да еще вдобавок заклинился в дверях. Хрипло квакал в микрофон водитель, судорожно дергался, лишь усугубляя свое положение, виновник беспорядка и крыли кого-то матом на задней площадке, неизвестно за что, но очень профессионально.
Это незначительное происшествие содрало с меня остатки сна. Я отстранено разглядывал столпившихся на остановке пасмурных пролетариев и служащих с рыбьими одинаковыми лицами, и тут мое внимание привлек субъект, резко выделявшийся из общей однородной массы. Он стоял у билетного киоска, чернявый парень с бородкой, подстриженной явно садовыми ножницами, с насмешливыми темными глазами. На переброшенном через его плечо бельевом шнуре висела крышка от чемодана, а в руках он сжимал большое черное рулевое колесо — от «ЗИЛа» или «МАЗа». «Шофер», — мелькнула нелепая мысль, но я уже все понял, потому как бедняга, вытянув губы дудкой и усердно крутя баранку, маневрировал возле ларька, сдавал назад и грозил пальцем недисциплинированным пешеходам.
Трамвай, наконец, тронулся, я обернулся, провожая взглядом забавного психа, и мне вдруг почудилось, будто он заговорщицки подмигнул мне. Конечно, только почудилось.
— Надо же, что придумал, в шофера играть, — бормотал я, проталкиваясь к своему турникету «Б» на проходной. — А я, получается, оттого хожу на этот распродолбаный завод, что умный да с высшим техническим. А вот интересно, что бы сделал мой начальник тов. Овсюгов И.К., если бы я таким же манером рулил из конструкторского в отдел снабжения, а?..
День тянулся выматывающе долго, и поневоле приходилось изобретать способы наименее утомительного времяпрепровождения. Для того чтобы убить первые полчаса после обеденного перерыва, я пересчитал и рассортировал по формату все бумаги и бумажонки, которые только смог найти в своем столе. Затем вышел покурить — еще пятнадцать минут. Вернулся в отдел, сел и тупо уставился на исчирканный загогулинами и виньетками лист ватмана, покрывающий мой стол. Несколько лет назад мне случилось отбывать преддипломную практику в одном ГПИ. Работы там для меня никакой не нашлось, но зато я был обязан сидеть истуканом за своим кульманом от звонка до звонка. Приколотый к доске лист финского ватмана очень скоро заполнился моими художественными экзерсисами: старинными авто¬мобилями, аэропланами и доброжелательными шаржами. Сотрудникам рисунки нравились, но дефицитную бумагу мне больше не выдавали, и тогда, чтобы не свихнуться от скуки, я придумал отмечать крестиками каждые прошедшие пять минут, и даже разграфил для того особую ведомость. За день у меня набиралось сто восемь крестиков. Не докатиться бы и теперь до подобного идиотизма, такое добром не кончается. Правда, в тот раз мне сказочно повезло. Очень может быть, что крестики те и толкнули меня на нестоящую, с моей тогдашней точки зрения, затею — я поддался на женькины уговоры, и мы всей компанией, да еще и собаками отправились на электричке в Урмань. Впрочем, событие это произошло сравнительно недавно, и мое теперешнее положение является его прямым следствием, а закон причиннос¬ти я не могу отменить даже в судебном порядке.
И снова вечер. Я, как обычно, сидел на парковой скамейке, на сей раз в компании с Аликом. С этим длинноволосым парнем в очечках «под Леннона» мы, то есть, собачники-вете-раны, познакомились около года назад. Его пес — малорослый белый «дворянин» подвижен как ртуть и нахален, как и должно быть бывшему беспризорнику. С громадным Майклом он неплохо ладит, исполняя обязанности разведчика и провокатора, ведь подбить добродушно-флегматичного Майка на добрую драку с чужим псом — задача не из простых.
С Аликом мне интересно не только потому, что неожиданно для всех нас он оказался кладезем всевозможных технических премудростей; впридачу ко всем своим достоинствам он превосходный рассказчик, а уж всяческих историй и «случаев из жизни» ему известно количество непостижимое. Справедли¬вости ради стоит отметить, что не все его рассказы равноценны в эстетическом плане.
— Вот, помню, после пятого класса, в пионерлагере, — повествовал Алик, — прилетает к нам в палату Олежка и орет, чтобы мы поскорее бежали за кочегарку, — там, мол, натуральный дегенерат сидит под кустом и чер-те-чем занимается. Увидите — в осадок выпадете. Ну, мы, ясное дело, срываемся, бегом к этой самой кочегарке, и наблюдаем такую картину: сидит под смородиной пацан лет этак девяти и занят тем, что мнет в руках кучку дерьма! Представляешь? Ну, мы его, значит, и спрашиваем: «Ты что же это, дурак, делаешь?!» А он голову подымает и отвечает так спокойненько: «А что такого? Оно так симпатично между пальцами пролазит. Щекотно».
— А потом? — спросил я.
— Потом? Да ничего. Пинков мы ему надавали, а руками кто же его трогать станет. А Витьку Лободу даже стошнило.
— Зря вы его отлупили, — заметил я, — Если верить Фрейду, игра с дерьмом есть сублимация склонности к живописи. Сам читал недавно в одной умной книжке.
— Ну, за этим-то чудиком больше никаких интересных склонностей мы не замечали, — засмеялся Алик. — Но я знал одного, он в нашем классе пару лет проучился, так тот на самом деле лихо рисовал портрет тогдашнего Первого Секретаря товарища Шелеста. У него все тетрадки были в Шелестах, а вот писать и читать он так до седьмого класса и не выучился. Он бы до десятого таким же образом дотянул, да случилась в его жизни драма. Он ведь Шелеста того с большого портрета перерисовывал, что над доской в классе висел, а тут дали товарищу секретарю под *** ножкой, пресветлый лик его на Лукича заменили, и Валерик наш последним умом подвинулся. Никак не получался у него Лукич, хоть плачь. Так он с середины года и свалил из школы.
— Грустная история, — согласился я. — Тому дерьмофилу все же было легче — предмет его страсти будет досягаем всегда.
Где-то за нашими спинами приветственно рыкнул Майк, и я оглянулся. К нам приближался Боровик, но собаки с ним не было.
— Трепитесь, умники? — поинтересовался он. — Майк, неси апорт!
— Я тут про одного пацана рассказывал, — охотно пояс-нил Алик. — Он дерьмо голыми руками давил. Это я к тому, что удовольствие — понятие очень относительное.
— Ты это Женьке расскажи, — посоветовал Боровик, — а он диалектически разовьет. Майк, ищи, ищи палку!
— Ты не уводи в сторону, — заметил, я ему строго. — Почему без собаки приперся? Устав нарушаешь?
— Разговор есть, — Боровик бросил взгляд на Алика и едва заметно поморщился. — Ты домой гулять не собираешься?
— Собираюсь. — Я уже догадывался, о чем предстоит «разговор». — Алик, идешь?
Мы шли по безлюдной и темной аллее. Под ногами отсыревшая палая листва приминалась упруго, будто толстый дворцовый ковер. Собаки, вволю набегавшись, плелись позади, вывалив языки и шумно дыша. Где-то в темноте клены со слабым бу¬мажным шорохом роняли последние листья.
— Ты сегодня чем занят, бригадир? — вроде бы невзначай спросил Петр.
Я пожал плечами. Чем?.. Поужинаю, почитаю, лягу спать. Хотя, судя по некоторым признакам, вечер в кругу семьи придется отменить.
— В десять я к тебе заезжаю, — поставил меня в известность Боровик. — Посигналю с улицы.
— Мне свою тачку выкатывать? — спросил я, истово надеясь на то, что мне не придется все же гонять на мотоцикле при двух градусах тепла. Это же штанов натянуть три пары — не поможет.
— Нет, — успокоил меня Петр. — Треску много, а там места тихие. Да, и не забудь ту штуку … вандерваффе.
— Чего, чего? — переспросил Алик. — Вы о чем, мужики?
— Чего... Бутылку, — неохотно отвечал Боровик. Он не любит посвящать непроверенных людей в свои дела. Вернее, в наши дела, поскольку я являюсь главным научным и техническим консультантом, а также непосредственным участником его акций.
Я повернул направо — до моего дома идти минут пятнадцать.
— Не забудь, в двадцать два ноль, ноль! — крикнул мне вдогонку Боровик.
В десять, так в десять. И хотел бы я знать, где буду находиться, скажем, в двадцать три ноль, ноль.
Наспех обтерев Майку лапы от грязи и песка, я вооружился скальпелем и принялся за изготовление из кусочка картона трафарета с текстом, содержание которого продумал еще днем на работе. Даша с возрастающим подозрением наблюда¬ла за моей торопливой возней.
— Ты сооруди чего-нибудь пожевать, И, это... не помнишь, где аэрозоль с белой краской? — Я старался не смотреть ей в глаза.
— Опять, значит... — голос ее не обещал мне легкой жизни. — Опять, да? Когда же это кончится? Ты сколько раз клялся: «Все, в последний раз, с завтрашнего дня занимаюсь домом, честное слово», а? Одиннадцать раз, я считала. Молчишь?..
Разумеется, я помалкивал: на риторические вопросы лучше не отвечать вовсе. Тем паче, что Дашка права... отчасти.
— Придется мне сказать пару теплых слов твоему Боровику, — Даша даже раскраснелась от злости. — Ему-то что, — кобель вольный, вот пускай и шляется где хочет хоть до утра, а тебя не трогает. Ладно, — сказала она решительно, — хочешь ехать, бери и меня. Мне так будет спокойней.
— Да что за чепуха, — я тоже стал злиться, потому что едва не хватил себя лезвием по пальцу и испортил букву «р». — Можно подумать, будто мы идем пьянствовать или к шлюхам. Сказал же — вернусь к половине двенадцатого.
— К половине двенадцатого, — насмешливо повторила Даша. — Записать на бумажке?
Я только пригнул голову.
— Искатели приключений. — Даша вздохнула. — Безнадежный случай.
Я подошел к ней и обнял за плечи.
— Я постараюсь не задерживаться.
Она слабо улыбнулась и оттолкнула меня.
-- Ну, иди, все на столе уже.
Я влез в потрепанный «Виллис» и плюхнулся на тощее переднее сиденье.
— Взял? — коротко спросил Боровик.
— Порядок. Куда едем?
— Увидишь. — Петр запустил мотор и древний «Виллис» захлебнулся кашлем.
— А вот этого не надо, — бормотал Боровик, дергая какой-то хитрый рычажок и прислушиваясь к реакции своего норовистого автомобиля. Но все обошлось, мы отчалили и довольно резво покатили в сторону кольцевой дороги.
Минут через тридцать мы съехали с шоссе, и машина запрыгала по вдрызг разбитой грунтовке. Впереди нас с натугой полз тяжелый грузовик, удушая дизельным угаром, и обогнать его на узкой дороге не было ни малейшей возможности. Боровик, высунув голову в окошко, орал водителю грузовика всякие плохие слова и молотил кулаком по кнопке сигнала, но все без толку. В конце концов «распро.... винторогий жлоб» свернул, мы прибавили скорость и машина проветрилась.
По обеим сторонам тянулись глухие заборы «частного сектора». Не доезжая до перекрестка Боровик затормозил.
— На месте, — сообщил он и потушил фары. — Дальше — ножками. Ну, давай сюда эту штуку. А ежели чего, ты заводи мотор, выкручивай налево и жди меня там, понял?
— Погоди. — В моем воображении возникла почти юмористическая картинка: Боровик взбирается на забор и тот со страшным грохотом валится, не выдержав центнера с гаком плюс полпуда барахла в карманах. — Послушай, если засыпешься, твою фотокарточку там узнают?
— Ясное дело, моя личность им очень даже известна, — задумчиво произнес Петр. — А ты что предлагаешь?
— Говори, который двор. И вот еще что: жди меня на той улице, метрах в трехстах от перекрестка, мотор не глуши и правую дверцу приоткрой.
— Ну, смотри, Сашка, — он с сомнением покачал головой. — Раз сам вызвался... Но резон в том есть, признаю. Дом во-он тот, видишь? Номер сорок три.
Добротный кирпичный дом этот был типичного для наших краев «куркульского» проекта, с гаражом и двумя сараями в тесном неуютном дворе. В высоком освещенном изнутри окне дома показался немолодой дородный мужчина в клетчатой пижаме. Он стоял вполоборота и беззвучно шевелил губами, начальственно втолковывая что-то невидимому мне собеседнику. У него высокий с залысинами лоб и надменное мясистое лицо. Вот он, значит, какой... За токарным станком такого не увидишь, за чертежной доской тоже, зато на партактиве, в собственном кабинете, в персональной «Волге» представить его совсем нетрудно. Очень характерный товарищ, а, следовательно, назначенное ему Боровиком исправительное мероприятие будет наверняка заслуженным и справедливым. Впрочем, как всегда.
Я довольно сноровисто преодолел забор и, пригибаясь к земле, побежал к гаражу. Нам повезло еще, что у них не было собаки.
Я осмотрелся, но все было по-прежнему тихо. Хозяева, ви-дать, готовились отходить ко сну. И на здоровьице. Я включил фонарик и тщательно обследовал гаражные ворота. Закрепить на них «штуку» было проще простого. Когда-то меня обучали минированию мостов и заводов, как, впрочем, и иным военно-инженерным премудростям. Понятно, военная кафедра не давала глубоких знаний подрывного дела, просто курс этот, не в пример всяким там фортификациям, меня заинтересовал, и я не поленился несколько часов провести в нашей «секретной» библиотеке, справедливо полагая, что другого случая получить такие занимательные сведения, как установка мин-растяжек, мне ни¬когда более не представится.
Граната осколочная «Ф-1», или «штука», как опасливо называл ее Петр, была привезена им же самим два года назад из «непобедимой и легендарной» в качестве дембельского сувенира. Он вообще прихватил с собой множество полезных вещей, а также массу впечатлений о жизни армейской в целом, и офицерской — в частности. И уж совсем не ко времени мне вспомнилось, как наши «собачники» провожали Боровика на столь неожиданно свалившуюся на него службу. Правда, в его ВУЗе была «военка», но несколько лет после выпуска его не трогали, а тут — на тебе...
Лимонка, разумеется, была всего лишь учебной пустышкой, и Боровик однажды в несвойственном ему порыве щедрости подарил ее мне, а я в своем стремлении к завершенности, пускай хотя бы внешней, заткнул отверстие в полом, как выеденный орех, граненом теле деревянной пробкой, замазал подходящей болотного колера краской чтобы граната отныне не вызывала сомнений у стороннего наблюдателя. И теперь петрухин презент, получивший моими трудами подобающий вид, послужит прежнему владельцу. Боровик так и сказал, нисколько не смущаясь: «Да она тебе все равно ни к чему». Вот за это, как и за многое другое я люблю Боровика.
На все у меня ушло от силы минут пять. Конечно, эффектнее было бы пристроить «лимонку» на входной двери дома, да еще таким образом, чтобы создалось впечатление, будто мина не сработала лишь благодаря счастливой случайности. Но эту мою идею Боровик не одобрил, отрезав: «Перебор».
Боровик торчал у своей колымаги и маялся ожиданием.
— Чего так долго? — зашипел он, — Я уж думал, ты приплыл, выручать надо.
— Выручай свою покойную тетеньку, — сказал я, забираясь в машину. Боровик хмыкнул и втиснулся за руль.
— Давай перекурим по такому случаю. Как там, все нормально?
Я кивнул.
— Имею основания предположить, что кое-кто завтра опоздает на службу.
— Опозда-ает?! Ни хрена себе опозданьице! — Боровик злорадно захехекал. — Открываю военную тайну: завтра в девять утра прибывает из Москвы союзный министр, и первый его вопрос будет о нашем уважаемом гендиректоре, который отчего-то не соизволил присутствовать. А и где это наш товарищ Дворкис? А товарищу Дворкису почему-то гараж заминировали, и он сейчас в милиции протоколы подписывает. Га-га-га! Так ты и да-цзы-бао намалевал?
Я молча сунул ему покоробившийся от краски трафарет. Боровик развернул его, посмотрел на просвет дырчатые буквы: «Это предупреждение первое и последнее. Ты знаеш за что».
— «Знаешь» — с мягким знаком, грамотей, — проворчал он добродушно, — и запятую забыл. Или ты нарочно?
— Маскировка, товарищ полковник, — скромно признался я.
— Погоди, а пальцы, — спохватился Боровик. — За такое ведь могут статью навесить. Сашка, слушай, это уже не шутки! Черт, как я не подумал!..
— Меня это не удивляет. А вот я подумал, и потому на гранате моих отпечатков нет... Ох Петро, забыл я ее, сволоту, протереть! Там же твои пальчики наверняка остались! Ты погоди, я сбегаю. Совсем из головы вылетело, вот невезуха... Да пошутил я, пошутил! — поспешил успокоить я Петра, потому, что лицо его окостенело а из горла уже рвался неразборчиво-хриплый мат. — Да ты сам подумай, как такое может быть!
— Да-а, — выдохнул Боровик и с силой потер ладонями лоб. — Шутки у тебя, Терехов, прямо скажем... Так недолго и «кондратия» схватить.
— Без десяти двенадцать, впечатлительный ты наш, — напомнил я. — Мне Дарья такой разбор полетов устроит...
— Да-да-да, — засуетился Боровик и защелкал ключом зажигания. — Виноват, товарищ майор, уже едем. А все же приятно хотя бы изредка творить разумное и доброе. Я не прав?
Я не ответил, потому что Боровик прав всегда.
Но мы проехали только три квартала. С самого начала в коробке передач тревожно повизгивало, а едва Боровик пере-ключился на третью скорость, рычаг вырвался из его руки, что-то жутко хряпнуло и «Виллис» затрясся в агонии.
— Приехали. — Боровик со злости плюнул на баранку. — В Бога, в душу, мать твою...!
Я посмотрел на часы, и мне стало грустно. Обещания мои и раньше-то невысоко ценились…
Боровик покопался в куче железяк, загромождавших пространство за задними сиденьями, и извлек оттуда моток стального троса.
— Пойдем на шоссе. Я поймаю грузовик, а ты дуй домой, такси поймаем или попутку.
— Не такой я богач, на таксях разъезжать, — отозвался я и придержал его руку, которая полезла в карман за бумажником. — Оставь. Я тут посижу.
Петр пожал плечами и ушел. А я перебрался на задний диван, лег, уперев ноги в мутное плексовое окошко и, закурив похищенную из бардачка «кубинскую», вспомнил неизвестно почему, как несколько дней назад, будучи в гостях у одного из своих многочисленных приятелей, обнаружил в книжном шкафу телефон¬ный справочник за 1967 год. Сам не знаю, что побудило меня снять его с полки и раскрыть на букве "Д", где мелким подслеповатым шрифтом была набрана коротенькая строчка: «Дарюна К.А., пер. Комиссаржевской, 4, т. Б-7-14-48». Двадцать пять букв и шесть цифр — вот и все, что осталось от челове¬ка и его дома. Вероятно, это простое совпадение, но меня в тот момент прихватила любимая болячка — спазмы сосудов мозга, глаза завесил бурый с искрами полог, в башке засвистело, и я, малость промахнувшись, сел мимо кресла. Гена, хозяин дома, тогда здорово струхнул и, как потом мне признался, первым делом подумал о тещиных маринованных грибах. Но минут через десять, как это случалось и раньше, я пришел в норму и, отговорившись какими-то пустяками, покинул компанию. Веселить¬ся я все равно бы уже не мог.
И вновь слайды сменяют друг друга, отмеряя по несколь¬ко минут давно ушедшего.
Мы едем в троллейбусе, старом и дребезжащем, как жестянка с пуговицами. Рядом со мной бабушка. Водитель объявляет конечную остановку, и мы выходим на улицу, оживленную и шумную даже в эти вечерние часы. Главная улица города широка и величественна. Сотни сверкающих огнями автомобилей неторопливо плывут по ее асфальтовому руслу. Мы, жители новых массивов, отправляясь в центральные районы, говорим: «Еду в город», признавая таким образом, что не являемся горожанами в полной мере. Мне, горожанину в четвертом поколении, это кажется несправедливым, но в то же время обитатели чудесных старинных зданий, сквозь сводчатые окна которых видны высокие потолки с лепными плафонами, представляются мне существами особой и даже аристократической породы. Я и в безумных грезах не могу вообразить нашу семью владеющей квартирой в подобном доме, почти дворце.
… Справа от нас сияющие витрины самого богатого в городе комиссионного магазина. За толстыми полированными стеклами мягко поблескивают никелем и молочной пластмассой баснословно дорогие заграничные радиоприемники и магнитофоны.
Подземный переход выпускает нас на поверхность возле «крытого» рынка. С затейливых кирпичных башенок громадного павильона на нас слепо таращатся чугунные бычьи и свиные головы. Далее мы взбираемся по переулку настолько крутому, что приходится цепляться за истертый ладонями железный поручень, вмурованный прямо в стены старых «царских» домов. Переулок, будто горное ущелье сжат неразрывным рядом этих зданий с одной стороны, и подпирающей откос высокой, местами выпятившейся кирпичной стеной с крошащимися контрфорсами — с другой. В переулок случайно затесался крохотный магазинчик; в нем продаются детские наборы инструментов и сборные модели кораблей и самолетов. А в прошлом году в нем торговали театральным реквизитом, и меня приводила в восторг устроенная за витриной фальшивая лесная полянка из зеленых тряпичных лоскутов и развешанные по стенам парики и бороды.
Но вот мы у подъезда нужного нам дома, и сердце мое сжимает ледяная лапка страха. Впереди меня ждет суровое испытание. Мне в самом деле очень страшно, но я должен пройти через это, потому что без предстоящего экзамена на мужество награда не будет заслуженной, а, следовательно, не столь волнующей будет для меня встреча с «Домом Дяди Кира».
Дверь подъезда издает скрежещущий крик; мы восходим на восемь ступенек и я судорожно хватаюсь за стену. Лестница обвивает изломанной спиралью бездонный колодец, пронизывающий тело дома своей ужасающей пустотой — от мрачных глубин подвала до, запыленного переплета лестничного фонаря. Много лет назад в этом колодце в коробе из железной сетки ползала вверх-вниз кабинка лифта — во всяком случае, так утверждала одна из легенд этого дома, — но лифт испортился еще в войну после бомбежки, и его уже не восстанавливали.
Я считаю позорным в свои восемь лет держаться за бабушкину руку, и потому продолжаю восхождение, скользя ладонью по стене и подоконникам.
Непокоренными остаются еще целых два этажа, когда я, забившись в нишу рядом с чугунным радиатором, перевожу дух. За полукруглым окошком, далеко внизу в желтом кругу одинокого фонаря мальчишки катаются на санках. Мне видны только их облепленные снегом шапки и спины.
Собираю в кулак жалкие остатки мужества, и говорю бабушке, что готов идти дальше. Однажды, еще совсем мальцом, я безрассудно заглянул в жерло колодца и во мне навсегда поселился страх высоты. Я боюсь даже кашлянуть, чтобы не вызвать к жизни твердое, с трещиной эхо.
Но все, даже самое страшное, когда-нибудь заканчивается. Бабушка жмет на белую пуговку звонка и за дверью сейчас же визгливо взлаивает Гвоздик и женский с приятной хрипотцой голос произносит распевно: «А кто-о это к на-ам пришел?»
Падает дверная цепочка, и я оказываюсь в особом мире, который существует иск¬лючительно здесь и нигде больше.
В «Доме дяди Кира» каждый предмет отмечен печатью роскоши и благородства, и это вполне объяснимо: только лучшим из лучших оказана честь занять в нем свое место. Массивная матово-темная мебель никогда не выйдет из моды, тяжелые шторы и бронзовая люстра существуют вне времени, паркет из широких дубовых плашек простоит еще не одно столетие, а телевизор «Рубин» никогда не сломается.
Одну из стен подпирает старинный книжный шкаф с витыми колонками, его полки — извечный предмет моих вожделений. Соблазнительно поблескивая корешками, на них теснятся самые лучшие книги — «Похитители бриллиантов», «Робинзон Крузо», «Черная стрела». И кто знает, какие еще сокровища охраняют запертые на ключ дверцы его нижнего отделения.
У дяди Кира двое сыновей — Колик и Эдик. Колику пятнадцать лет, он уже совсем взрослый и ему со мной неинтересно. Эдик всего на три года старше меня, но по моим меркам и он — взрослый человек, хотя в общении со мной никогда не подчеркивает свое превосходство. В отличие от серьезного старшего брата Эдик легкомыслен, быстр в движениях и перемен¬чив как апрельский день. Он может разрыдаться по совершеннейшему пустяку, и в тоже время, дня не проходит, чтобы он не предпринял какой-нибудь рискованный опыт. Он даже однажды съехал вниз по перилам этой жуткой лестницы, то есть запросто сделал то, о чем я даже думать боялся. По сравнению с этим, подвиги космонавтов и разведчиков были детскими играми. По натуре Эдик — великий добряк, и понравившуюся мне марку из альбома или игрушку незамедлительно предлагает взять в подарок. Тогда моя алчность вступает в жестокую борьбу со сдержанностью и скромностью — качествами, которые мне так настойчиво прививает моя бабушка, к слову, — заслуженный педагог. Иногда мне удается прийти к компромиссу, и я соглашаюсь взять не «насовсем», а «на время», и такой хитрый маневр избавляет меня от внутреннего конфликта.
Сегодня Эдик имел неосторожность похвастать новой кни-гой — громадным красочным альбомом с динозаврами и мамонтами. Но вот перевернута последняя страница, и он неожиданно при¬знается, что книга ему давно наскучила, пользы от нее мало, а места занимает порядочно, так что я, если хочу, могу взять ее себе. От такого фантастически щедрого жеста у меня заныли колени и онемел низ живота.
Мое воспитание, эта тончайшая и непрочная позолота, все же заставляет пролепетать что-то о невозможности принять такой дорогой подарок, но книга уже в моих цепких руках, и со словами: «Я возьму почитать...», я утаскиваю драгоценность в прихожую и прячу там под бабушкиной сумкой, окончательно утверждая над книгой свое право собственности.
А еще у дяди Кира есть теща. Есть, конечно, и жена Полина Федоровна, но как, возможно, единственный в доме человек, не имеющий особых причуд, она меньше занимала мои мысли. Когда же ее мамаша, Софья Аристарховна входит в комнату, сразу становится понятным, кто в доме хозяин. К дяде Киру она относится снисходительно, признавая за ним определенные заслуги, Колика держит в строгости, зато Эдика балует сверх всякой меры и находит оправдание любым его выходкам. Эдик, разумеется, совершенно беззастен¬чиво пользуется таким положением вещей.
Софья Аристарховна никогда не встречает гостей, но в точно рассчитанный момент, когда до застолья остается еще некоторое время, она являет себя народу — высокая худая старуха, одетая весьма по-домашнему, с папиросой в тонких лиловых губах и карликовым пинчером Гвоздиком под мышкой, и усаживается в свое персональное кресло в углу зала этакой вдовствующей императрицей в изгнании. Подчеркивая свою обособленность от всех прочих, она дает собственные имена своим вещам. Так, вечный свой халат она называет шлафроком, папиросы «Казбек» у нее — «Абрек», а палисандровое дерево, из которого сделана ее любимая шкатулка, зовется палисадным оттого-де, что произрастает оно в дворцовых палисадниках индийских магараджей.
Приглашают к столу. На золотистой скатерти в безупречном порядке расставлены судки и соусницы трофейного венского фарфора с кобальтовыми цветочками, блюда, тарелки, тарелочки и розетки для икры, которая, как вполне серьезно, утверждает тетя Полина, совершенно необходима «растущему организму». Смугло-золотой гусь плывет по рисовым бурунам; фаршированная щука приоткрыла похожую на разодранный ботинок пасть; сквозь толщу мутно-зыбкого холодца просвечивают морковные звездочки. В высоких бутылках шампанского и сухого ви¬на мне мерещится что-то салютно-артиллерийское, а пузатенькая янтарная бутылка рома напоминает об «Острове сокровищ», который я должен был вернуть Эдику еще в прошлом году. Эх, хоть бы лизнуть разок этот самый ром с сугубо познавательной целью... Но сейчас, при взрослых, это немыслимо, и я довольствуюсь приторной «Крем-Содой».
Очень хочется перепробовать все, но скоро я наедаюсь так, что вынужден расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках, и с равнодушием пресыщенного гурмана отвергаю неотведанные яства.
Звенит стекло бокалов, сабельно лязгают вилки и ножи, все говорят одновременно и громко, бубнит телевизор и уже накрыл винтовой табурет своим слоновьим задом известный в недавнем прошлом пианист, он же пятиюродный дядя Антон, и тычет горстями в пожелтевшие клавиши «Беккера», сметая застольный клекот победными вагнеровскими громами.
Наконец подают сладкое, и я просто обязан уделить ему должное внимание. Это обходится мне в еще одну пуговицу.
Софья Аристарховна заявляет, что, мол, не хочет смущать молодежь своей вставной челюстью, и тетя Полина сервирует ей отдельный круглый столик.
Все немного утомились и отяжелели; поток разговоров разветвляется на негромко журчащие ручейки, и тогда настает час Софьи Аристарховны. Она подзывает Эдика и меня, приказывает сесть и не вертеться и, приняв рюмку коньяку, начинает свой рассказ, еще одну главу бесконечного эпоса, выросшего из сказок «на ночь» для любимого «Эдюнечки». Меня просто ошелом¬ляет богатство и раскованность воображения этой странной ста¬рухи в засаленном халате. Забыв о недоеденном торте, я впи¬тываю потрясающую историю о самой «бабе Софье», Эдике, тете Полине, Н.С.Хрущеве, докторе Сукарно, острове Калимантан, ананасах, папуасах и прочих персонажах, чьи судьбы волею Софьи Аристарховны сплелись в тугой узел, распутать который, кажется, ни за что не удастся. Сюжетные линии делают неожиданные и смертельно опасные повороты, напряжение нарастает. Из опрокинувшейся пироги вываливается мама Поля, но напавший на нее крокодил давится ее босоножками на шпильках и камнем идет на дно. Затем Софья Аристарховна сражается со стаей акул, рубя их веслом в капусту. Преодолевая такого рода препятствия и лишения, экспедиция после двухнедельного блуждания в джунглях обнаруживает похищенного дикарями доктора Сукарно, вернее, то, что от него осталось — круглую красную шапочку и обглоданную берцовую кость. Ночью Эдик, оседлав ручного слона, отправляется в разведку, ведь отважным путешественникам предстоит также вызволить из лап людоедов нашего Никиту Сергеевича. Однако папуасы оказались хитрее и ранним утром захватили всех в плен. И вот уже разожжен на поляне костер, пляшут вокруг него голые каннибалы и вот-вот будет готова ритуальная приправа из бананов с горчицей, и тогда...
Плачет привязанная к столбу мама Поля, гордо молчит Колик, а Софья Аристарховна, зажав в кулаке свою вставную челюсть, безуспешно пытается перегрызть ею веревки.
Еще несколько минут, и все будет кончено, но тут приходит спасение. Неустрашимый папа Кир вместе со своим персональным шофером Бирюхиным десантируется на остров с пролетающего «кукурузника» и в два счета ставит на место зарвавшихся туземцев, причем Бирюхин расправляется с главным жрецом с помощью ручного домкрата. От благодарного Н.С.Хрущева дядя Кир получает медаль «За спасение съедаемых», шоферу жалуют ящик «Московской», а Софья Аристарховна по такому случаю испекает свой знаменитый пирог с вишнями.
Самое странное, что в этой увлекательной галиматье содержатся крупицы правды. Дело в том, что дядя Кир этой весной вернулся из Индонезии, где три года ру¬ководил строительством спортивного комплекса. Его дважды принимал сам президент Сукарно, и это событие было отражено в нашей прессе. Более того, ему даже пришлось однажды улаживать свирепую межплеменную распрю, вспыхнувшую среди его рабочих, и дяде Киру тогда очень пригодился его пятилетний опыт фронтовика. Кроме славы почти кортесовой, дядя Кир привез из заморских краев коробку шариковых ручек, деревянного идола с неприветливой физиономией и новенькую «Волгу», которую он тут же обменял на слегка устаревший, но умопомрачительно роскошный «ЗИМ».
В настоящий момент, воспользовавшись ослаблением контроля со стороны супруги, дядя Кир с ловкостью фокусника опустошает пять хрустальных стопок, и его лицо, сохранившее остатки экваториального загара, краснеет и разглаживается. Худощавый и светловолосый, он в своих заграничных, в тонкой золотой оправе, очках похож на немецкого доктора из какого-то кинофильма.
Дядя Кир веселится. Он ущемляет мой нос двумя пальцами и водит влево-вправо, выказывая таким неуклюжим способом величайшее ко мне расположение. Я вежливо хихикаю, ибо готов простить ему и не такое.
Потом мы с Эдиком уходим в его комнату. В небольшой, но собственной (!) комнате Эдика царит творческий кавардак. Недавно, его “устроили” в художественную студию, и теперь повсюду раз¬бросаны кисточки, коробки с акварелью, а также эскизы и наброски. Я сам немного рисую, и мне не нравятся плакатно-яркие коровы и нарочито красивые натюрморты в его исполнении, но я благоразумно держу собственное мнение при себе.
Мы долго сидим на широком мраморном подоконнике; из окна открывается волшебная панорама ночного города — миллионы желтых и белых огней, миллионы освещенных окон, занавеси и абажуры всех мыслимых оттенков, красные фонарики автомобилей и троллейбусов, перемигивание светофоров и бегущие световые буквы на фризе Телеграфного Агентства. Загадочной аквариумной зеленью светится стеклянный купол музея; громаду Верховного Совета взяли в перекрестья прожектора, а один, со сбитым прицелом, протянул луч в самое небо, и рыхлые осенние тучи возвращают городу бледный отраженный свет.
Что ни говори, а хорошее длится намного меньше плохого — мы прощаемся. Звякает цепочка, мягко щелкает финский замок. «До свидания! — До свидания. — Приходите! — Обя-зательно. И вы к нам… — Непременно! — Сашик, на улице прохладно, дыши носом. — Всего доброго!» Тявкает Гвоздик. Б-бах! Филенчатая дверь отсекает нас от прекрасного мира. А впереди опять лестничная пытка, да только уже никакой особой награды за перенесенные муки не предвидится.
Ночь. И вновь мы подпрыгиваем на дерматиновых подуш-ках троллейбуса; сипит прохудившаяся воздушная трубка в железном ящике над дверями, дружно звенят медяки в шкафчике автоматической кассы. На запотевшие окна налеплены размокшие билетики.
На коленях у меня обернутый в газету прекрасный альбом с доисторическими животными, а в бабушкиной сумке — почти половина шоколадного торта, и все равно у меня подавленное настроение. Бабушка замечает это, и по дороге от остановки к нашему дому потчует меня назидательной историей о капризном мальчике, который сам не знал, чего хотел. Я не пытаюсь оправдаться, хотя история эта уж точно не про меня. Я-то как раз знаю, чего хочу! Но взрослым объяснять бесполезно, «взрослость» — это, по-моему, нечто вроде тяжелой неизлечимой болез¬ни. Чем же еще объяснить то, что они, всезнающие и всесильные совершают столько глупых и страшных поступков? Если они пьют водку и устраивают войны, о чем с ними можно вообще говорить? Что же такое — быть взрослым, если даже моим родителям, лучшим на свете людям, невозможно доказать, что все эти русские былины и басни Крылова не стоят и двух страниц «Тома Сойера», а всякие там суффиксы и спряжения могут заинтересовать только сумасшедшего? Какое у человека может быть настроение, когда до летних каникул еще целых семь месяцев — уроки, сочинения, контрольные, ангины, родительские собрания, возмутительно короткие каникулы новогодние, безразмерная третья четверть, и... да что говорить! И это после того, как я вкусил настоящей жизни, совершив прошедшим летом потрясающее путешествие к морю!
Когда я узнал, что тетя Полина уговаривает моих родителей отправить меня на два месяца в Геническ, я отнесся к этому с подозрением: мне вообразилась почему-то больница с суровым режимом и манной кашей на ужин. Потом кое-что прояснилась, и я поначалу подумал, что надо мной решили жестоко подшутить. Совершить поездку на «ЗИМ»е в компании Эдика и Колика, жить на берегу моря (настоящего, соленого!), научиться плавать, увидеть живого краба — нет, я отказывался поверить в чудо. Но хотя бы раз в жизни чудеса происходят.
Обрушившиеся на меня впечатления я впитывал с жадностью, неожиданной даже для меня самого. Все, абсолютно все было внове: бесконечное шоссе, уверенный гул мощного мотора, перелески и поля, заправочные станции, поселки и города, мелькавшие так быстро, что и рассмотреть толком ничего не успеваешь, — «ЗИМ» неудержимо летит вперед, рассекая тугой горячий воздух. Однажды за нами погнался синий милицейский «бобик» (наверное, мы что-то неумышленно нарушили). Бирюхин вопросительно взглянул на дядю Кира и, получив одобрение коротким: «Да», прижал педаль газа. Нас вдавило в сиденья, дрожащий язычок спидометра метнулся к цифре «120», и «бобик», завывая в бессильной ярости, пропал где-то позади. Были обеды на обочинах, в поле, и никаких тебе супчиков и вермишелей, но сугубо походная провизия — крутые яйца, лук и колбаса. Была переправа на пароме, ночевка в незнако¬мом городе. Мы спали прямо в машине, откинув широкие спинки сидений, и это также казалось мне необыкновенным и прекрасным.
Были завистливые взгляды пешеходов, и сердитые — владельцев всяких там «Москвичей», которых мы обгоняли беспощадно, а я в наглом самодовольстве показывал им сквозь заднее стекло язык. Попробуй, догони!
И еще я ежечасно приставал к тетке Полине: ну когда же будет море?
А потом шоссе внезапно вырвалось из густой лесополосы, и я увидел непостижимых размеров синюю с ослепительными серебряными полосами поверхность, но не плоскую, а выгнутую, врезанную ближним краем в берег, а дальним — бесконечным, она смыкалась пологой тонкой дугою со светлой синевой июньского южного неба...
А завершилось то долгое лето неделей на даче дяди Кира. В пахучем сосновом лесу на краю поселка стоял светло-голубой домик с нарисованной на фасаде рыжей собакой. Собаку придумал, разумеется, Эдик, и получилась она у него просто замечательно.
— Был сад и высокие качели на цепях... — пробормотал я вслух.
— А ну, хорош дрыхнуть! — Боровик, шумно сопя, забрался в машину и, откинув на капот плоское лобовое стекло, принялся руководить.
— Давай, давай!!! Сдай еще! Во! Стоп! Цепляй! Держит? Ну, давай вперед потихоньку!
В свете фар «Виллиса» перед в обширной и грязной кормой самосвала метался нечесаный шофер самосвала, цеплял буксир, отбегал, проверял, ждал указаний.
— Ничего, нехай поуродуется. Я за червонец восемь часов в день уродуюсь, — пояснил Боровик на тот случай, если я чего-то недопонял в ситуации.
Наконец, мы поехали, и Боровик вдруг спросил:
— А что ты за околесицу нес? Какая дача, какие качели?
— Дача моего дядьки. Маминого брата Кирилла.
— Правильно живет твой дядя. И где же эта дача?
— Там, где и раньше. А Кир в позапрошлом году умер.
— Старый? — понимающе кивнул Петр.
Старый?..
Без золотых очков его лицо на белоснежной подушке кажется беззащитным и даже помолодевшим. Он улыбается, потому что лучшие доктора лучшей в городе больницы ответственно пообещали выписать его недельки через две.
Для дяди Кира я — навсегда ребенок, и он не подает мне руку, здороваясь. К тому же он стыдится своей унизительной беспомощности. Я люблю его всю свою жизнь, но, скорее как существо мифическое, и сейчас не могу найти ни единой зацепки для общения. Оказывается, что мы совсем не знаем друг друга, и это открытие меня не удивляет — ведь мы всегда жили в разных мирах.
Не было у него двух недель до выписки. После смерти лицо его, на все той же бессмысленно стерильной подушке потемнело и сморщилось, как забытое в буфете яблоко. Мне тогда подумалось, что под землей дядя Кир прорвет свою потерявшую изначальный смысл телесную оболочку и прорастет обновлен¬ным, но прежним, веселым и уверенным в себе моим дядей Киром. Но его кремировали.
— ...Пятьдесят два года.
— Да-а... Что, сердце?
— Да зачем тебе? — Я тщетно пытался совладать со своей назойливой памятью. Почему он ушел так рано? Чтобы не обременять своих близких неизбежной дряхлостью и распадом? Но он очень любил жизнь и вряд ли задумывался над такими вещами. Что-то или кто-то — Теория вероятности, Судьба, Природа, Бог — распорядился его жизнью по собственному усмотрению. Или убил по ошибке.
-- Ну, извини, Сашка, — сказал Петр и примолк.
Софья Аристарховна окончила свой путь в психиатрической лечебнице, не выдержав неравной борьбы с микробами, которые преследовали ее повсюду. От постоянного мытья каустической содой ладони ее были покрыты незаживающими язвами, а седые свои космы она пересыпала стрептоцидовым порошком... Жена дяди Кира с сыновьями переехала в новый дом, более просторный, но удручающе обыкновенный. Разбитый «ЗИМ» ржавеет где-то на свалке, деревянный идол потерялся. Сыновья женились и разъехались кто куда. История Дома завершилась.
В прошлом году, теплым и пасмурным осенним вечером я прошел, как когда-то, мимо рынка, поднялся по переулку к старинному зданию. Не без трепета проник в сумрачный подъезд, жадно ловя запахи и звуки дома, и на какое-то мгновение мне показалось...
Страшного лестничного колодца больше не существовало! Его опутали проволочной сетью и внутри, дребезжа и раскачиваясь, сновал лифт, похожий на старый деревянный шкаф.
И все же разочарования не было. Дом этот действительно обладал некогда колдовской силой, и я в это свято верил. И, бросив последний взгляд на обшарпанную парадную дверь, я еще больше укрепился в вере своей.
Мы подъезжали к моему кварталу, и Боровик справедливо рассудил, что, если я прибуду домой не в два часа ночи, а в полтретьего, то хуже мне, все равно не будет, а раз так, то уместным было бы с моей стороны помочь припарковать машину на стоянке. Но я, оценивающе посмотрев на его плечи, перегородившие кабину, отказался, упирая на то обстоятельство, что меня ждут жена и дети.
Боровик посигналил самосвалу, чтобы тот притормозил и, повернувшись ко мне, оскалил крупные прокуренные зубы.
— Дети? Это какие такие дети?
— Догадайся. — Я отошел довольно далеко, когда он жизнерадостно загоготал.
— А-а! Потенциальные! А-га-га-га! Молодец! Ну а ты давай, чего ждешь! — Он помигал фарами, и самосвал, хрипло забурчав, поволок «Виллис» к месту «якорной стоянки». Мне стало вдруг очень одиноко на опустевшей ночной улице, я будто попрощался с престарелым автомобилем навсегда, да так оно, верно, и было, потому что отыскать запасные части для сорокалетнего джипа сейчас — надежды мало.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=981108
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 24.04.2023
Поросшее рыжей редкой травой каменистое поле; его перерезает невысокая насыпь железнодорожного полотна. Метрах в трехстах от нее — дубовая рощица. Тощие узловатые деревца жмутся друг к другу; их темная редкая листва неподвижна, будто на жестяном кладбищенском венке.
Я лежу неподалеку от путей, спрятавшись за низкорослыми кустиками чертополоха, и все пытаюсь понять, зачем я здесь, от кого прячусь, и почему меня все сильнее охватывает предчувствие неотвратимой беды и полного бессилия помешать ходу событий.
Я вглядываюсь в даль. Что-то движется... или это только мерцание слоев горячего воздуха?.. Нет, теперь я отчетливо вижу короткий железнодорожный состав. Черный плотный дым паровоза с неохотой растворяется в опаловом небе. Поезд приближается, замедляет ход, и я могу лучше рассмотреть его.
Паровоз старинной конструкции — широкий, приземистый, с высокой тонкой трубой и без кабины. К нему прицеплено несколько небольших двухосных платформ, совершенно пустых. Поезд движется все медленнее, и останавливается, пыхтя, шагах в семидесяти от меня. С негромким шипением из паровозных цилиндров подтравливает пар.
Я поднимаюсь с земли и иду к паровозу. Я вовсе не собирался это делать, я панически боюсь его, но все попытки совладать с собственным телом тщетны. Теперь, когда я окончательно убеждаюсь, что не могу повлиять вообще ни на что, то прекращаю сопротивление и отдаю себя в руки Судьбы. Как ни удивительно, моя капитуляция частично возвращает мне утраченный контроль над своими поступками — если они не противоречат повелевающей мною силе.
От бокастого закопченного котла — волны печного жара; шатуны и кулисы облиты горячим янтарным маслом. Над венчающим трубу расширяющимся конусом — дрожащая струя прозрачного дыма. Банный запах пара и, сладковатый — прогоревшего каменного угля.
Я забираюсь на место машиниста. Все здесь неимоверно старое — эмалевые шкалы манометров с черными вычурными стрелками, какие-то водомерные трубки с делениями, медные луковки рычагов, латунные маховички. Круглое кожаное сиденье машиниста протерлось, и из дыр вылезли пучки конского волоса. К то¬почной чугунной дверце приклепана литая табличка с выпуклой надписью: «Paris 1857». Где-то я видел очень похожий паровоз.
Вспомнил! На полотне Клода Моне; если не ошибаюсь, оно называется «Вокзал в Сен-Лазар».
Я собираюсь спрыгнуть на землю, но локомотив внезапно дергает, мощно, с пробуксовкой колес, из трубы вырывается черный с огненными прожилками клуб дыма, и поезд, лязгая буферами, быстро набирает ход. Вновь на меня накатывает ужас беспомощности. Тормоз! Где-то здесь, на видном месте должен быть привод тормоза. Я судорожно хватаюсь за большой блестящий маховик, но движения мои сковал страх, и нет сил провернуть проклятое колесо хотя бы на полоборота.
Поезд мчится по рыжему полю. Я давно оставил попытки спастись, и хочу только, чтобы все кончилось как можно скорее.
Пути забирают влево широкой дугой, и я вижу, что в конце этой дуги рельсы обрываются. Еще несколько секунд…
Удар! Вопль раздираемого металла, визг пара из лопнувших труб. Еще удар!..
Я просыпаюсь и долго лежу, не зажигая свет. Рвущееся из груди сердце постепенно унимается, и к утру мне удается зас-нуть.
Моросил дождь. Голые ветви деревьев вокруг фонарей казались облитыми застывшим стеклом, огни в черных лужах тряслись и дробились, воздух пропитан запахом палой листвы и сыростью, и, казалось, дождь этот — навсегда.
Боровик по случаю ненастья дополнил свою экипировку кожаной кепкой с длинным козырьком, что позволяло ему курить даже в сильный дождь. Я же облачился в старую отцовскую плащ-накидку. Плащ мне велик, и при необходимости перепрыгнуть лужу я приподнимаю его полы, как баба подбирает юбку, форсируя вброд ручей. Собакам нашим дождь тоже не по нраву, они насквозь промокли, и вид имеют жалкий.
— Неправильная погода, — глубокомысленно изрек Боровик, когда его сигарета, вступив-таки в непосредственный контакт с атмосферными осадками, зашипела и погасла. — Пойдем, поищем какую-нибудь крышу. Надоела такая жизнь.
На краю парка стоял невесть как здесь оказавшийся строительный вагончик на огромных колесах. Мы влезли под него и, скрючившись в три погибели, устроились на ящиках, принесенных сюда безвестными алкашами.
— Некомфортно, блин... — сделал Петр очередное открытие, пытаясь вытащить из кармана мундштук.
— Тебе не угодишь — то мокро, то тесно, — справедливо возразил я. Ему нечего было на это сказать, тем более, что Динка все время норовила забраться любимому хозяину на колени, и Петру хватало заботы отпихиваться от нее и сохранять при этом равновесие на своем шатком насесте. Наконец они угомонились, придя к компромиссу: Динка положила Боровику на колени голову.
— Что на воле? Птички поют?
Я выглянул из-под вагона. По аллее шел небольшого рос¬та человек, и его своеобразная расхлябанная походка показалась мне очень знакомой.
— Ты погляди-ка, — толкнул я Петра локтем. Он тоже вы-глянул и тотчас заорал:
— Эй, ты, *** А ну, бегом сюда, здесь в морду дают! Бесплатно.
Прохожий остановился, вглядываясь, и тоже завопил:
— Эй, вы там!! Почему собаки без намордников?! Безобразие! Я вот сейчас милицию позову!
— Ложись на землю и готовься к реинкарнации, — посоветовал Боровик, — или лезь к нам, мудрец ты наш восточный.
Женя подошел к вагончику и присел на корточки.
— Привет честной компании. Вы что, в казаков-разбой-ни-ков играете?
— Вопросы здесь задаем мы, — сурово молвил Боровик, — а потому, предъяви документы и потрудись объяснить, зачем и с какими преступными целями шляешься в безлюдных местах в такую погоду. Небось, на тренировку ходил?
— Угадал. — Женя вполз под вагон, но свободного ящика для него не нашлось, поэтому мне пришлось потесниться. — А вы все никотином травитесь?
— От никотина только лошади дохнут, — отвечал Петр, — и всякие там спортсмены. А нормальным мужикам это нипочем. Ты лучше расскажи, чему тебя за полтора года страданий обучили, «Ки-й-й-йя!» кричать умеешь? Да ты хоть ногу-то выше пупа задерешь?
Женя снисходительно улыбался.
— В самом деле, — поддержал я Петра. — Что-то ты темнишь. Изобразил бы что-нибудь, удивил бы нас, дремучих.
— Кунг-фу, — терпеливо, будто дефективным школярам, начал внушать Женя, — это в первую очередь —философия...
— Ага! -- торжествующе воскликнул Боровик. — Вот оно! Так я и думал! Тебе все ясно, Саня?
— Отчасти, — признался я. От Женьки я ничего другого ожидать не приходится.
— Ах, как ты попался, Евгений Павлович! — радостно потирая руки, кричал Боровик — То, что ты сейчас сказал, есть классический прием всякого шарлатана-проповедника. Достаточно назвать философией или духовностью любую лабуду, как ты уже возвышаешься над всеми, потому что духовность на весы не положишь и линейкой не измеришь, а, следовательно, и не проверишь, вранье все, или что-то в этом есть.
— Опрощение и опошление... — пытался защищаться бедный Женька, но Петр только отмахнулся пренебрежительно.
— Не опрощение, а развеивание мистического тумана, очищение от шелухи и косметики с полным разоблачением. Так что, дорогой мой, не увиливай. Философскую часть ты потом Сашке расскажешь, а я требую демонстрации практической. Или признай, что на самом деле все твои китайские премудрости свиного пука не стоят. — Он поощрительно похлопал Женю по тощей спине. — Прошу пана. Выйдем на простор и устроим зачет по... скажем, ударам ногой. Вот это, — Боровик поднял чудовищных размеров кулак, — допустим, чья-то голова. А если я найду твои достижения неудовлетворительными, то покажу, как это делается по-простому. И денег с тебя не возьму.
— Наплюй на своих китайцев, Женька, — дружески посоветовал я, — и поступай к Петру в ученики. Он своим скидки де¬лает.
— Дались вам китайцы, — отбивался загнанный в угол мастер восточных единоборств. — Сводите все к тривиальному мордобою. А суть в том...
— А суть в том, — перебил его Боровик, — что я могу взять тебя за ногу и забросить на крышу этого вагона. Ты сколько весишь, пятьдесят пять? Заброшу, на пари. Согласен?
Женя был против. Конечно, Боровик просто поддразнивал его, на самом деле они дружили давно и прочно, как это нередко случается между столь непохожими людьми. Они противоположны и внешне: Женя щупловат, у него курчавые с рыжинкой волосы и треугольное личико разочаровавшегося в жизни поэта, а в Петре метр девяносто без ботинок, сто десять кэгэ живого веса, объем бицепса — пятьдесят три сантиметра и грубовато-рельефные, черты смуглого темноглазого «латиноса». На утонченного интеллектуала он, прямо скажем, не похож, и его внешность нередко обманывает людей, склонных к поверхностным суждениям.
— Ладно, мужики, — вмешался я, — мы в субботу выйдем пораньше и устроим поединок по всем правилам. Приз — блок «Партагас» и черный пояс от старого дашкиного пальто.
— Согласен, — отозвался Боровик. — Пояс можешь сразу отдать Женьке, он у меня и на шее не сойдется, а сигареты тащи.
— Хорошо, это мы после обсудим, — сказал я поспешно. — У нас на повестке дня еще проверка домашнего задания. Евгений, вы готовы?
— Умствовать будете? — ворчливо осведомился Петр, — Ну-ну, послушаем. Может, и мы ума наберемся, верно, Динка?
— Извольте. Мне Саша на днях подбросил одну дурацкую тему. В буквальном смысле. То-есть, о дураках. И вот резуль¬тат моего глубокого анализа проблем дурости: дураков много. Значительно больше, чем мы привыкли думать.
— Правильно, — подтвердил Боровик. — Мы тоже дураки, только не догадываемся.
— А ты догадываешься? — полюбопытствовал я.
— И я не догадываюсь, — сказал он. — Дуйте дальше.
— А дальше — еще интереснее, — с воодушевлением продол¬жал Женя. — Настоящий дурак, дурак с большой буквы, дурак окончательный и неисправимый — это вовсе не тот, кто надевает галоши в ясный день или не может решить линейное уравнение. На самом же деле дурак — тот, кого, все считают здравомыслящим человеком и благополучным членом общества, и в таком случае, синонимом «дурака» может послужить наше — «нормальный».
— Неплохо для начала, — заметил Петр. — У меня, допустим, галош вовсе нет, но на пляж я в них все равно не поперся бы, если б они у меня и имелись. О чем это свидетельствует? А во-вторых, мы отнюдь не благополучные члены общества, достаточно посмотреть на нас сейчас со стороны. Должно ли меня сие радовать?
Женя тяжко вздохнул, апеллируя ко мне: ну, что, мол, этакому твердолобому втолкуешь?
— Простых ответов не будет, уважаемый Петр Николаевич, не надейтесь. Каждый обязан сам решать задачки из учебника. А ты даже на элементарный вопрос не сумеешь ответить.
— Например?.. — с вызовом спросил Боровик.
— Например, ответь, хочешь ли ты, чтобы тебе и твоим близким, да и всем людям вообще никогда не угрожала опасность глобальной ядерной войны? Вариантов ответа три: не хочу, по фиг, хочу.
— Очень глупый вопрос, — разочарованно протянул Боровик.
— Но ты не дал ответ, — настаивал Женя.
— Ясное дело, не хочу, — сказал Боровик раздраженно. — И, выходит, я — дурак, потому что согласен с общепринятой точкой зрения? Какую-то чепуху ты молотишь, друг любезный.
— А теперь ты попался! — Мстительный Женя, гримасничая, потер ладонями. — Потому, что ответил неверно.
— Саша, — встревожился Петр, — у него что, чердак прохкудился?
— С башкой у меня все нормально, — сказал довольный собою Женя. — Я просто неудачно выразил мысль. Правильнее было сказать: вот вы, сударь, и соврали! Объяснить, почему?
— Немедленно!— потребовал уязвленный Боровик.
— С удовольствием, только не перебивай. Спрашивается, хочешь ли ты быть задавленным электричкой? Нет, говоришь ты, и это чистая правда, тебе и в голову не придет гулять по рельсам. Желаешь ли, чтобы твою квартиру обчистили? Нет, ты вставляешь в дверь замок, иными словами, предотвращаешь в меру своих возможностей вероятное событие. Станешь ли хранить под своей кроватью ящик с динамитом? Тоже нет. До сих пор все понятно, так? Тогда следующий вопрос: сильно ли тебя озаботит тот факт, что некий Абдулла из Пешавара по пути на базар потерял две рупии и придется ему, бедолаге, обойтись без анаши? Готов ли ты помочь этому человеку в беде?
— С этим тоже все ясно,— проворчал Боровик.
— Тогда как ты можешь утверждать, что тебе небезразлична атомная угроза, когда она в действительности так же по фиг, как тот Абдулла? — воскликнул Женя. — Я предвижу твои воз¬ражения: а что я могу сделать? Отвечаю вопросом: а что ты пытался сделать? Не обязательно ехать в штаб-квартиру НАТО или в… ладно, это мимо, - и сыпать им в водопровод цианид. Вообще-то все генералы по сути одинаковы… Да в нашем городе полно закрытых институтов, где всякие яйцеголовые ученые изобретают новую смертоносную дрянь. Выследить такого новатора да отвинтить ему голову — что же в этом невозможного? Трудно, опасно? Да ведь и ставки велики.
— Уймись, — проворчал Боровик хмуро. — Разорался, как на митинге. Признаю, что-то во всем этом есть. Надо же, как хитро вывернул! Тебе бы политработником у нас в полку... Согласен, мы — дураки, а сам-то ты что делаешь в этом направлении? Раз ты такой умный?
— Вас учу, — усмехнулся Женя. — Чем не героическая ра-бота?
— Неплохо он устроился, верно, Петро? — сказал я с завистью. — А, кстати, который час? А то я часы забыл нацепить.
Боровик чиркнул спичкой, присветил свою «Победу».
— Ого! Без двадцати восемь. То-то жрать так хочется. Ну, граждане идиоты, давайте выдвигаться наружу, не то вы до полуночи будете языками трясти.
Небо, утомившись, роняло редкие капли, туман окружил фонари зеленоватыми ореолами, шелестели на мокром асфальте и шаркали по лужам редкие автомобили. Женя с Боровиком увлеклись взаимной пикировкой в духе: я — *** но и ты не лучше, и мы Майком, воспользовавшись этим, приотстали от них. Как бывало и прежде, в бесплодную дискуссию ввязался Боровик, хотя считалось почему-то, что умники — это я и Женя. Меня утомляла женькина болтовня, пусть он даже тысячу раз прав. На работе восемь часов пустопорожнего общения, дома о тишине только помечтать можно, да еще здесь ...
— ... где же искать?! — Донесся требовательный бас Боро-вика.
— ... тибетские монахи...
— Засунь их себе в .....!
Вечер этот пропитан сыростью и темнотой, вяло падают холодные шарики воды — будто бы ниоткуда, и почти так же промозгло, как тогда, прошлым сентябрем в Ассинском ущелье. Наш проводник Илья банально заблудился и мы, отмахав с рюкзачищами лишних километров пятнадцать, заночевали в лесу, имея по одному промокшему спальнику на троих. К тому времени мы уже знали, что чеченцы — народ своеобразный, а потому костер разжечь даже не пытались, и курили, прикрывшись ладонью, хотя в этом районе не встречали ни чабанов, ни браконьеров.
Всего двое суток назад группу «горняков» из ГДР, остановившуюся на ночлег в нашем «приюте» ограбили наскакавшие верхами джигиты. Турприют этот вполне соответствовал общему уровню туризма в автономной республике и представлял собой восемь прогнивших армейских палаток и бензиновый движок, который запускали на пару часов, чтобы питать единственную лампочку на шесте в центре лагеря. Была еще и радиостанция, но ею не пользовались по причине полного незнания радиодела.
Джигиты нагрянули ночью, и так как нас еще в Грозном серьезно предостерегали от конфликтов с местным населением, то мы лежали в своих палатках молча, нашаривая в темноте фонари и топорики. Когда же визитеры отбыли, поднялась страшная суматоха, вызвавшая у нас приступ нервного смеха: где и когда еще увидишь, как в безлунную ночь на высоте 1800 метров над уровнем моря мечутся, ослепляя друг друга фонарями, расхристанные немцы, оглашая горы воплями «Шайзи!», «Алярм!» и «Ваших мат!».
Стали подсчитывать потери. Оказалось, пропали пять дорогих станковых рюкзаков, которые беспечные европейцы побросали прямо на траву у палаток, но наихудшая доля постигла проводника немецкой группы — ингуша, который в момент ограбления (а оно, и впрямь, было проведено с завидной быстротой) пребывал в палаточке крутобедрой Магды из Лейпцига. Его собственную «памирку» со всем барахлишком утащили целиком, оставив лишь колышки с обрывками веревок. Совершенно голый и чрезвычайно в таком виде похожий на большого кривоногого шимпанзе, он носился по лагерю с ужасными ругательствами, потрясая зажатым в руке бюстгальтером.
— Я ых, бл..., найду!!! — орал проводник, когда мы все же поймали его и заставили одеться в то немногое, что у него осталось. — Я это ых знаю, я ым .... отрэжу, клянусь! Я ых на куски рвать!.. Пусты! Пустытэ мэна!..
На рассвете кое-как наладили радиостанцию и вызвали «опера» из райцентра, который находился, между прочим, километрах в пятидесяти. Власть прибыла вертолетом, потому как в ущелье, где мы располагались, вели только пешие тропы, по которым не пройдет и лошадь, ну, разве что, обучить ее технике тросовых переправ. Верхом можно было добраться сюда с юго-запада, со стороны грузинской границы, а это — еще полсотни кэмэ. Местная власть не разочаровала нас: неизвестного звания милиционер был «прикинут» в фирмовый «Суперайфл» и блейзер «Макларен», а его табельное оружие помещалось в заднем джинсовом кармане только наполовину. Модный милиционер пробежал взглядом по отметинам копыт на утоптанной земле и палаточным осиротевшим кольям, вздохнул и, разведя руками, воззвал к нашему здравомыслию.
— Ну гдэ мнэ их бэгат-искат, а? Ущелые — двэсти квад-ратных киломэтров, а? Горы!..
Мы, подняв головы, посмотрели на синие с ледяными навершиями громады, обступившие нас со всех сторон света, и вынуждены были согласиться. Вечером мы пили водку, привезенную опытным в таких делах лейтенантом Сулейманом, и по очереди стреляли из его «Макарова» по банкам из-под «завтрака туриста», а на следующее утро, когда Сулеймана забирал вертолет, никому и в голову не пришло напоминать ему о каком-то там профессиональном долге. Правда, мне показалось, что наши друзья из Восточной Германии отнеслись к происшедшему слишком формально и без юмора.
Вчера, пользуясь солнечной погодой, мы прошли двадцать два километра и некатегорийный перевал в две тысячи восемьсот метров, но сегодня и тропа тяжелее, и противный мелкий дождь с самого утра, вредитель-проводник, размокшие сухари с тюлькой в томате и ночлег на раскисшей земле при шести градусах выше нуля.
Все настолько вымотаны, что спать все равно почти никто не может. Мы сидим на ослизлом стволе упавшего дерева в черном промокшем насквозь лесу на склоне горы, во тьме кромешной. В конфискованную у опозорившегося проводника палатку набились наши девчата; вокруг удивительно сильно и ровно светящегося пня-гнилушки свалены наши рюкзаки.
— Ребята, я вот что скажу, — сипло шепчет наш «Сусанин». — Ишаки мы, а я — ишак первый! Зарекался водить в этом районе. Ограбили — это что, легко отделались. Могли ведь бошки нам порезать, очень даже просто. А девок ваших...
— Да ладно тебе, — лениво тянет Юра, бывалый альпинист из Ташкента. — В Африке мы, что ли?
— Тихо ты!.. — яростно шипит «Сусанин». Юра не успевает огрызнуться, потому что к нам, не таясь, хрустя валежником и сверкая фонариками, шли люди.
— Все, блин! — пискнул Сусанин. — Только не рыпайтесь! Христом-богом, ребята!..
Их четверо, здоровенных бородатых мужиков в сапогах и ватниках. Они выключают свои фонари кроме одного, лучом которого обшаривают наши лица. Мы же успеваем за¬метить, что у двоих за плечами небрежно болтаются «калаши», еще один помахивает обрезом охотничьего ружья, а руки четвертого скручены за спиною проволокой. Все четверо напряжены.
— Турысты, — определяет бородач с обрезом и в тот же миг двое других с пастушеской сноровкой подсекают связанного, тот мешком валится в траву и его привязывают к ближайшей лиственнице.
— Ночуем в палаткэ, — объявляет владелец обреза, который, по-видимому, у них за командира. — Имран, сторожишь.
Юра медленно поднимается с бревна, за ним — я и остальные ребята. Нас намного больше, но мы — городские жители, туристы-романтики, а эти хмурые горцы, возможно, и слова такого не знают — «романтика», пристрелят и глазом не моргнут. Черт возьми, мы же в стране развитого социализма. Что здесь происходит, съемки фильма о партизанах? Боюсь, никто из нас не осознает всей серьезности ситуации. Почти никто, потому, что наш проводник неуловимо-кошачьим движением переместился на порядочное расстояние за наши спины. Вот гнида!
— В палатке женщины, — произносит Юра тоном, не предполагающим возражения. – И вообще, кто вы такие?
В последующие несколько секунд нехорошего молчания я боковым зрением замечаю, что стоящий слева от меня харьковчанин Сергей, дзюдоист-перворазрядник, вроде бы без умысла сделал полшага вперед и влево. Бог ты мой, он пони-мает, что мы не в спортзале?!
— Мылыция, — криво усмехаясь, отвечает «командир». Двое других негромко смеются.
— А, вы, наверно, ищете тех грабителей? — с наигранным облегчением говорю я. — Тогда другое дело. Садитесь, мы сейчас костер разведем, только, жаль, чай у нас закончился.
— Какых грабытэлей? — подался вперед «командир».
— Да нас вчера ночью ограбили какие-то, — подхватывает Юра. — Прилетал лейтенант Сулейман из райотдела. Знаете его? А завтра мы должны выйти к шоссе, нас там автобус будет ждать.
Они переглядываются.
— Нэ надо костер. Спым здэсь. И вы спыте.
Они улеглись на наши рюкзаки, а мы молча сидели, докуривая последнюю пачку «Золотого руна». Потом мы все же задремали, и были разбужены возмущенными воплями наших дам:
— Какие вахлаки разбросали вещи?!
А утро было солнечным.
— Сашка, чего отстаешь? — кричал Боровик. — Мне наш мыслитель доморощенный такие перспективы развернул, что прямо жить неохота становится.
— И правильно, что неохота, — проникновенно молвил Женя. — Мне уже давно неохота. Возьму и повешусь... в понедельник. Будете тогда по два рубля сбрасываться на венок.
— Э, нет! — Боровик, сотворив громадный кукиш, покру-тил им перед женькиным носом. — Шалишь, братец! По два — боль¬но жирно будет. По рубль двадцать — еще куда ни шло, но что б по два...
— Да врет он, — сказал я Петру. – Надует, не повесится, а еще теорию придумает, почему ему вешаться нельзя.
— Значит, так: у далай-лам я учиться не буду, — заявил Боровик. – Ученых давить тоже пока воздержусь. Будут ли у многоуважаемого докладчика еще конструктивные предложения?
Женя безнадежно вздохнул.
— С вами все ясно, — резюмировал Петр. — Наговорили десять бочек арестантов, свалили все в кучу, наставили вопросов и ни одного вразумительного ответа я не получил. Только вот вопросы задавать — это мы и сами умеем. Одними вопросами и живем. Ладно, друзья, кто куда, а я в люлю и бай-бай. Динка, одеваться!
Он щелкнул карабинчиком собачьего поводка и, не спеша, пошел к своему дому.
— Ну, будь здоров. Заходи. — Я пожал женину намозоленную тренировками клешню. Он подмигнул мне и двинулся вслед за Петром – они жили в соседних подъездах.
— Майк, ко мне!
Мне тоже давно пора быть дома.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980998
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 23.04.2023
5
С чего это началось?.. Смешно сказать, с заурядной ангины. В десятых числах января, после зимних каникул…
Я тогда простудился, что само по себе не было чем-то необыкновенным, однако проходила неделя за неделей, но температура упорно не желала возвращаться к норме и прыгала с тридцати пяти до тридцати семи с десятыми. В целом я чувствовал себя неплохо, но… Организм мой явно подавал тревожные сигналы, расшифровать которые наш участковый доктор не мог. Иногда, чаще под вечер, меня обдавало странной липкой слабостью, но ненадолго. Причина этих таинственных симптомов была найдена несколько позже, когда сорокаградусный лихорадочный жар, не отпускавший меня четыре дня, натолкнул другого уже врача на удачную идею — произвести специальный анализ моей крови. Результаты анализа повергли районных эскулапов в изумление — я подцепил где-то инфекционное заболевание крови, настолько редкое, что его описания помещали только в самые подробные справочники.
Приговор — трехмесячный постельный режим отнюдь не поверг меня в уныние. Я полагаю, меня поймут те, кто подобно мне терпеть не мог школу.
Понятно, Андрею не позволяли посещать инфекционного больного, но у меня были книги, проигрыватель с пластинками, телевизор, коллекция бабочек, а еще — предвкушение лета. В поднадоевшую Михалевку мы ухе наверняка не поедем, родители захотят «оздоровить» меня и отвезут, быть может, даже в Крым или на Кавказ. И то сказать: дожил до пятнадцати лет и не видел ни гор, ни Черного моря. О, это сказочное великолепие южной фауны чешуекрылых!..
Уж эти мне доктора... Нет, говорили они, мальчику не пойдет на пользу смена климата, предпочтителен отдых в средней полосе. Как же я досадовал!.. И лишь сейчас понимаю, как здорово все обернулось.
Да, совсем забыл ответить на последнее письмо Андрея. Он пишет, что живет с бабкой в Симеизе, на самом юге Крыма, и что наловил много новых бабочек. В подтверждение своих слов он вложил в конверт крылышки бабочки-цирцеи. Мне не приходилось видеть живую цирцею, и эти вещественные доказательства богатства крымской природы производят на меня должной впечатление.
Но я не завидую Андрею, мне трудно даже предположить, что где-нибудь может быть лучше, чем здесь, в Вербном,
В Вербном есть все то, в чем я, ранее и не подозревая о том, так остро нуждался: спокойная красота в естественном союзе с энергией жизни леса; количество новых для меня растений и животных ошеломляет: здесь неисчислимое множество летающих, ползающих и плавающих существ, о которых мне почти или совсем нечего неизвестно, как о тех, похожих на кембрийских трилобитов загадочных тварях, которых я нашел вчера в лесной луже. Именно и только в раскрытии подобных тайн и состоит для меня смысл бытия.
Только теперь я мог оценить скудость природы Михалевки, да и выжженный солнцем каменистый Крым уже не кажется мне самым желанным на свете местом. Эх, Андрюху бы сюда...
Андрей, долговязый, белобрысый, с прозрачными мечта-тельными глазами и улыбочкой потаенного превосходства — мой закадычный друг.
Как завязалась наша дружба, я помню совершенно точно — с обмена жуками. Я дал ему лишнего жука-носорога, а он мне — здоровенную бронзовку. Потом он порекомендовал мне книгу о жизни морских глубин, и очень скоро обнаружилось, что совпадают не только наши увлечения, но и вкусы — буквально во всем.
Обладая натурой энергичной и предприимчивой, Андрей сразу же занял в нашем тандеме место ведущего, но, впрочем, лидерство его имело неявный характер и никоим образом не ущемляло мое самолюбие даже в тех случаях, когда мои идеи получали воплощение и развитие в его интерпретации без ссылок на первоисточник. Я совершенно искренне считаю, что наша дружба — признак особой ко мне благосклонности Судьбы.
Помимо прочих достоинств у Андрея было еще одно, делавшее его, и не только в моих глазах, личностью незаурядной: он более трех лет прожил в Афганистане, где его отец строил какой-то нефтеперегонный завод. В наш многоквартирный дом мы вселились одновременно, но до его отъезда за границу совсем не дружили, и даже однажды подрались из-за чего-то до крови. Тогда нам обоим было всего лет по семь, так что наше теперешнее сближение можно считать сознательным поступком взрослых людей.
Кроме огромного количества всяких заграничных штуковин, которые мы, случалось, любовно перебирали в отсутствие его строгих предков, Андрей привез из далекой экзотической страны товар несравнимо более ценный — впечатления и воспоминания, коими он делился со мною охотно и безвозмездно. Я мог бессчетное количество раз выслушивать его пусть даже слегка приукрашенные рассказы о гигантских скарабеях, дервишах, сколопендрах, песчаных бурях, разбойниках и змеях. «Один раз в Джелалабаде, — небрежно говорил он, — мы видели прокаженного, так у него нос совсем отвалился». Или: «На стене старой мечети под Мазари-Шарифом я поймал... — следовало растопыривание пальцев, — вот такого желтого скорпиона. Он у меня жил в трехлитровой банке». На кухне в просторной клетке орали крупные, затянутые в тугие зеленые перья попугаи, из японс-кого магнитофона «Интернешнл» (точно на такой уселся Юрий Яковлев — Иван Грозный в известном фильме) что-то ворковал обожаемый нами Хампердинк, а в руках у нас стопочки с самодельным “мятным джулепом” – напитком настоящих мужчин по рецепту Майн Рида. На книжной полке красуется любимый андрюхин фотоснимок, запечатлевший историческое событие: король Афганистана лобызает советского школьника Андрея Новикова, преподнесшего Его Величеству букет по случаю торжеств, связанных со сдачей завода.
Скарабеев из Афганистана Андрей, к сожалению, не привез, зато щеголял диковинной походкой (держал спину по-гвардейски прямо и отбрасывал назад при каждом шаге сомкнутые ладони), утверждая, что “там” все так ходят. Все вкупе, нетрудно догадаться, создавало ему репутацию отважного путешественника на уровне Ливингстона и Стэнли, не говоря уже о всяких Миклухо-Маклаях.
В Вербном мы оказались, можно сказать, волею случая: путевку в «домики» нам достала одна из наших многочисленных тетушек. Мы живем здесь уже три недели, и тетя Алина пообе¬щала, чего бы то ни стоило, вырвать у своего начальства путевку еще и на июль. Я отчаянно надеюсь на нее, и в моем воображении тетя Алина из маленькой круглой женщины постепенно вырастает в великаншу-воительницу, вроде той, что возвышается на Мамаевом кургане. Подступая со своим длинным мечом к окопавшемуся за письменным столом бюрократу, она в ультимативной форме требует выдать ей заветный листочек бумаги для любимого племянника и его родни — месячный абонемент в ту настоящую жизнь, единственно ради которой и стоит влачить существование все остальное время. Мечты мои простираются еще дальше, в лето будущего года, когда, быть может, андрюхины предки сочтут его достаточно взрослым, чтобы отпустить со мной на недельку сюда, в Вербное.
Наверное, я счастлив. Я, полагаю, уже вышел из того бездумного возраста, когда все прекрасное принимается за должное и непреходящее, когда еще не подозреваешь, что все, абсолютно все со временем обращается в ничто, когда грезишь днем завтрашним, как безусловно превосходным, днем сбывающихся надежд. Но я повзрослел, и понимаю — мне хорошо в эти минуты, хорошо СЕЙЧАС, и я впитываю всем своим существом солнце, мягкое тепло, сплетение лесных звуков, терпкий запах дубового листа и грибов, и растворяюсь в них. Что будет завтра?.. Я стараюсь над этим не задумываться. Пусть день сегодняшний длится долго-долго. Хотя бы потому, что через две недели мне стукнет шестнадцать лет. Целых шестнадцать! И я сразу стану взрослым. Но я не хочу становиться взрослым, ведь это так скучно.
Наша «База отдыха УГКХП» — такое неромантичное имя она носит — расположена в густой дубраве. Деревьям тесно, и нестарые еще дубы, уподобляясь корабельным соснам, тянутся ввысь, вскипая на вершинах курчавой плотной листвой. Из всех известных мне деревьев, пожалуй, только дуб обладает таким замечатель¬но теплым оттенком зеленого.
Я перебираю в памяти события последних дней, и некоторые из них представляются мне весьма значительными. Во-первых, я поймал вчера совершенно неизвестную мне бабочку и, хотя вероятность этого исчезающе мала, бабочка может оказаться неизвестной науке. Если все же чудо произойдет, то я, как первооткрыватель, получу право дать ей название, и в конце двойного латинского имени проставят две-три буквы, обозначающие фамилию первооткрывателя – мою фамилию. Но я не тщеславен, для меня более важно, ЧЬЕ имя я подарю этой великолепной бабочке семейства нимфалид, и меня уже заранее тревожит то, что Ей, как и многим девчонкам, отвратительны все насекомые, включая бабочек, и, следовательно, мой научный подвиг Ей не польстит.
Но все равно я с удовольствием восстанавливаю в воображении обстоятельства поимки чудо-бабочки.
... Ту полянку я приметил с первых дней моего знакомства со здешним лесом. Заросшая орешником и бересклетом, поляна эта невелика, имеет продолговатую форму, и с трех сторон окружена заболоченным озерцом. С открытой же стороны ее - густейший кустарник и порознь стоящие и оттого могучие дубы и сосны, которыми, собственно, заканчивается лес, а дальше, до самой реки — луга с островками вереска и одинокие старые дуплистые ветлы.
Воздух на поляне неподвижен и густ; близость воды породила невиданное богатство растительности и, в свою очередь, населяющего ее животного мира, и в десятке шагов от вымахавшего на солнцепеке до трехметровой высоты степного чертополоха можно найти спрятавшуюся в тени изящную северную орхидею, а уж насекомых здесь количество просто фантастическое, как будто поляна и опушка — забитое им-мигрантами пограничье между полесьем и южными степями. К благоприятным факторам следует также причислить нерадивость местных лесничих, которые, обыкновенно, своими «санитарными порубками» и «расчистками» низводят девственный лес до уровня выхолощенного городского парка, этого биологического некрополя.
Слабый порыв ветра приносит с болот сладковатый аромат и маленьких злых комаров. На орешине притаилась кукушка с полосатым как чулочек животом. На мое предложение покуковать она прижимается к ветке, и беспокойно косится на меня янтарным глазом.
Я пробираюсь сквозь заросли желтушника. Ломкие стебли расступаются, осыпая меня мелкими золотыми звездочками цветов. Впереди вспархивает крупная бабочка; в моей коллекции есть такая, но всего лишь в одном экземпляре, да и то не очень качественном. Я решаю ее поймать, и без особого азарта заношу над нею сачок. Бабочка уворачивается, взмывает вверх, но, описав несколько кругов, вновь усаживается на кисточку желтушника. Внезапно до меня доходит вся глубина моей ошибки, которую я совершил, приняв бабочку за тривиальную «пафию». Та гораздо светлее, а этой крылышки окрашены в черное с узкими оранжевыми полосками, а испод — сплошь перламутровый, словно раковина жемчужницы.
Я медленно подвожу сачок поближе; руки мои дрожат от возбуждения. Взмах... и перепуганное насекомое сумасшедшим зигзагом уносится прочь. В ярости я швыряю сачок на землю и пинаю его ногой. Надо же, какое дикое невезенье!
Потеряв уже всякую надежду, просто для успокоения совести я приподымаюсь на носках и осматриваю окрестности. На самом краю поляны покачивается на все том же желтушнике крупная темная бабочка. Неужели... да, она!
Моя вторая попытка будет последней, — это я знаю наверняка, поэтому, выбрав в качестве ориентира раздвоенную сосну, я ползу к добыче по-пластунски. Вот я вижу ее, беспечно пьющую нектар. Главное — не торопиться... Удар снизу и влево, петля и переворот обручем вниз, чтобы в мешочке отвисшей кисеи осталось достаточно свободного места и бабочка не повредила свои крылья. Есть?.. Есть!!!
Со всей тщательностью, стараясь не повредить нежную пыльцу, я извлекаю драгоценность из сачка. Действительно, ничего похожего я не встречал даже в серьезных справочниках-определителях. Семейство, к которому она относится, установить нетрудно, род — тоже, но видовая принадлежность... То-то позавидует Андрей!
Сейчас удивительная бабочка сушится на специальном де-ревянном станочке-расправилке, и только через неделю ее можно будет поместить в застекленный ящик. Верно, вчерашний день был воистину моим, и ночная охота также оказалась на редкость удачной: пойманы несколько редких арктид и самец Хепиалиса — реликта каменноугольной эпохи. Трудно даже представить, что это семейство было древним уже во времена динозавров, но это так, и в угольных пластах изредка, находят отпечатки точно таких же узкокрылых хепиалид но в две ладони величиной. Тут мама зовет меня обедать, и я на время отрываюсь от приятных воспоминаний.
В тесной кухне, служащей одновременно и коридором что-то скворчит на плите и очень вкусно пахнет. Человека, отшагавшего десяток километров по лесным тропам, постылая городская обязанность заглатывать первое-второе-третье здесь не пугает, больше того, частенько приходится требовать добавку. Случись подобное дома, мне наверняка поставили бы градусник.
Основательно заправившись и, отхватив напоследок горбушку от круглого белого хлеба, я вытаскиваю из-за кровати свое кисейно-марлевое оружие и отправляюсь проинспектировать заветную поляну.
Я иду мимо дощатых разноцветных домиков; на верандах, самодельных скамеечках или в гамаках располагаются от-дыхающие в вылинявших и растянутых спортивных костюмах — лысые бухгалтера, брюхатые снабженцы и сухощавые с седым ежиком научные сотрудники, а также их жены в различных степенях ожирения. У многих из них умиротворенные послеобеденные лица. Веревки с бельишком — от ближайшего дуба к гвоздю в стене, а сама голубенькая стена в рябой лиственной тени, и на подоконнике в помутневшей пивной бутылке — вянущие лесные колокольчики.
За калиткой — петлистая дорога, густо усыпанная зелеными твердыми желудями, жертвами позавчерашней грозы. Миновав плоский песчаный взгорок, я на четвереньках заползаю в заросли таволги и, отделавшись легкой ссадиной и паутиной в волосах, выбираюсь на свою поляну.
Солнце, раздумывая о дне уходящем, в конечном счете склоняется к тому, что на сегодня довольно и, покраснев, сползает за верхушки деревьев. Но на поляне надолго еще задерживается парниковая духота. На лиловых цветках «глухой крапивы» сидят несколько ленивых разморенных мотыльков, но они не представляют ни малейшего научного интереса, а потому я прячу сачок в траве, забираюсь на высоченный корявый дуб и с удобством устраиваюсь в развилке толстых ветвей.
Отсюда мне видна серебристо-зеленая лента реки с огненной дорожкой, солнце в предвечерней дымке, некошенные луга за рекой. Слева — старый деревянный мост промышленной узкоколейки. Изредка по ней, покрикивая теноровым гудком, пробегает почти игрушечный тепловозик с вагонетками, гружеными щебнем или обломками гранита из расположенного неподалеку карьера. Сразу за мостом на другом берегу стоит полуразрушенный красного кирпича домик паровозной водокачки. На прошлой неделе я перебрался туда по скользким бревнам моста, и обследовал будоражившие воображение развалины. Крыша здания давно провалилась, пол усеивали обломки стропил и битый кирпич, зато в квадратном колодце в полу я обнаружил старинный насос, которым и закачивали воду в ненасытные паровозные утробы. Ржавчина превратила его в монолит, и даже выпуклые буквы на чугунном корпусе разобрать было трудно — то ли «Келлеръ», то ли «Каулеръ».
Речка Ромша неширока и ленива; выше по течению вековые вязы и ясени нависают над ней, образуя как бы половину туннеля, далее река, плавно изогнувшись, выплескивает волночки на пляж под песчаным косогором, где неудачливые сосны пытаются удержаться на осыпающемся склоне своими узловатыми, как стариковские пальцы, корнями. Еще один изгиб разрезает плоский, объеденный коровами луг, затем река, всхлипывая, обтекает обросшие водяной зеленью сваи моста и теряется в щетинистых зарослях рогоза и осоки.
По реке беззвучно скользит лодка. Мужчина деловито взмахивает веслами; его спутница, девушка в ярко-алом сарафане, сидит на корме, погрузив руку в зеленоватую воду.
К сожалению, мне пора домой. Я слезаю с дерева и соби-раюсь нырнуть в узкий проход в кустарнике, но едва касаюсь ветки орешника, как возле моего лица проносится пестрый ситцевый лоскуток. Я запоздало размахиваю сачком... Какое там. Жаль, такой крупной геометриды у меня нет. Но расстраиваться не стоит, поскольку впереди еще много дней, быть может, даже целый месяц. А за месяц... 3а месяц я наверняка поймаю такую же, если не лучше.
Тут я своевременно вспоминаю, что нужно еще заготовить дровишки для традиционного вечернего костра, прихватываю разлапистую сухую сосновую ветвь и волоку ее к нашему домику. По пыли и песку за мной тянутся волнистые линии.
По всей нашей дачной базе плывут пласты голубого аро-матного чада — жарят грибы. Грибов в Вербном столько, что прямо под рукомойником можно обнаружить однажды семейку замшевых поддубовиков. Каждое утро, поодиночке и це¬лыми экспедициями недавние коллеги, а ныне завзятые грибники, ревниво озираясь, уходят в лес. Дальнейшее напоминает гонки из Доусона к золотоносным участкам, столь живо описанные Джеком Лондоном. Каждый из участников состязания располагает сугубо секретными сведениями о «самом грибном месте» — каком-нибудь восемьдесят шестом квадрате, пребывая в наивном заблуждении, будто является монопольным владельцем стратегической информации. Попадались, однако, и такие гады, которые, не имея за душой самостоятельно найденной сыроежки, выслеживали своих удачливых соперников на их тайных полянах и просеках, применяя для этого приемы ведения партизанской войны. Один из таких негодяев, плешивый завхоз Федюкин попытался было обойти нашу тетушку Алину (она жила в соседнем домике), и, несмотря на применение им в преступных целях технического средства (детского велосипеда) был схвачен, изобличен и опозорен перед всеми отдыхающими нещадно. Тетка у нас боевая, что и говорить.
Темнеет. Я подтаскиваю найденную сегодня корягу к вы-ложенному камнями кострищу. Со вчерашнего вечера осталось несколько трухлявых чурок; я раскалываю их похищенным с пожарного щита топориком. Теперь следует сложить дрова шалашиком, сунуть в середину скомканную газету, чиркнуть спичкой — и бодрые огоньки бегут по сучьям, с торцов тонких веток выбираются сигаретные струйки дыма, и костер разгорается, выхватывая из моментально сгустившейся темноты багровые стволы де-ревьев. Вскоре вся наша база «УГКХП» застилается плотным дымом от многочисленных костров.
Комендант включает фонари, и к ним устремляется ночная летающая мелочь — мошки, огневки и долгоногие бурые комары. Для меня это — сигнал к еженощной охоте.
Первый и главнейший объект моего внимания — фонарь у склада баллонов для газовых плит. Выбеленная штукатурка его стены будто экран отражает холодный белый свет лампы, и на него слетаются сотни насекомых. Пока что вокруг стеклянного плафона кружатся мелкие ночные мотыльки, исполняя увертюру к большой мистерии ночного леса. Вырезанные из мрака ветви с узорными, и как будто светящимися дубовыми листьями напоминают искусные декорации.
С каждой минутой живности все больше; появляются первые крупные бабочки-ноктиды; сильная лампа ослнпляет меня, и бабочки кажутся просто огромными, хотя истинные их размеры значительно скромнее. Они описывают вокруг фонаря широкие круги, со стрекочущим шорохом задевая листья. Некоторые присаживаются отдохнуть на стену склада, другим счастливицам удается вырваться из магического светового конуса и они скрываются в черных кронах.
Где-то, как всегда невидимая, попискивает сова-сплюшка. Тихо гудит фонарь. В белую штукатурку врезается слету крупный жук-усач, падает, и долго и бестолково потом шуршит сухими листьями. На самой стене расселись златоглазки и ручейники, и просидят там до утра, настолько они апатичны, а под стеной, на узком цементном плинтусе вороненые жужелицы охотятся на легкомысленных долгоножек; тут же примостились две здоровенные бугристые жабы, и в их выпуклых глуповатых глазах — отраженные микроскопические фонари. Ино¬гда пробегают вечно озабоченные пауки, для которых мой фонарь — также место регулярной охоты; вокруг столба, избегая резкого света, без устали мечутся ненасытные летучие мыши. Стремитель¬ная и бесшумная жизнь окружает меня. Вот если бы забраться с такой лампой в глубь леса...
Я сижу еще некоторое время, но, видимо, удача решила не баловать меня сегодня. И я ничуть этим не расстроен.
Костер мой погас, и из-под серой пленки пепла просвечи-вают красным последние угли. На всякий случай выплескиваю на них кружку воды, и взметывается с прощальным шипением облачко пара и легкой как пудра золы.
В три глотка выпиваю чашку молока и ложусь спать, вытянув из чемодана хаггардовскую «Дочь Монтесумы». Нельзя же без конца откладывать «на потом» такую чудесную книгу, вот и начну ее сейчас.
Вот и еще день прошел. Хорошо это или нет?.. Не знаю.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980993
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 23.04.2023
Я до упора вдавил кнопку звонка, и не отпускал до тех пор, пока за дверью не послышались тяжелые шаги, и недовольный бас произнес:
— Ну, какого хрена...
Дверь распахнулась, и, заполнив собою проем, явился Боровик, всклокоченный, в необъятном махровом халате.
— А, понятно. — Он развернулся и исчез в сумраке комнат.
Я вошел, сбросил в прихожей свои модельные кирзачи и, пристроив на них сверху кепку, проник вслед за Петром в его «кабинет». Оказалось, что я не первый его гость: здесь уже находилась некто Ирина, круглолицая черноволосая девица, с которой Боровик с некоторых пор «встречался». Она тихо сидела в уголке, забравшись с ногами на диван. Меня ее присутствие нисколько не стесняло, а Петр не такой человек, чтобы выставить друга из-за “какой-то там “. Ну что ж, так даже интересней.
— А-а-а, кого я вижу, — нарочито противным голосом про¬пел я.
— Ты о ком? — деланно удивился Боровик.
— А вон, погляди, сидит в углу что-то, затаилось.
— Ты не поверишь, — Боровик опасливо покосился на Ирину. — Вообрази: прихожу с работы, а здесь уже какая-то чучундра обживается. Гипофизом чую, добром это не кончится. Для меня, понятное дело.
— Оба сейчас по затылкам получите, — пообещала чучундра.
— Злая вот какая-то, — сказал Боровик с сожалением. — Что делать будем, Саня?
— Может, пусть посидит с полчасика, — ответил я в раздумье. — Вдруг подобреет?
— Да мне-то что, сидит себе и сидит, кушать не просит, — смилостивился Петр.
— Чаю хочу! — донеслось из угла.
— Вот и отлично, — оживился Боровик, поудобней устраиваясь в кресле. — Так пойди же, завари.
Ира, страдальчески вздыхая, выползла из своего закутка и потащилась на кухню. Я посмотрел на Петра: он сидел, скрестив руки на груди, и явно не собирался развлекать дорогого гостя.
— Телевизор включил бы, что ли, — не выдержал я. — Со скуки у тебя сдохнешь.
Боровик пожал плечами, но все же поднялся и ткнул пальцем в клавишу. Экран осветился, и всплыла молодая упитанная физиономия с правильным взглядом. Затем камера отъехала, и обнаружился обвешанный значками китель с сержантскими погонами.
— Приз зрительских симпатий, — восторженно воскликнула ведущая, — получает гвардии сержант Леонид Щегленков!
Физиономия расплющилась в смущенной ухмылке, и в зале раздались вялые аплодисменты — будто кого-то шлепали мокрыми ладонями по спине.
— Помню, у нас в роте был такой же, — мечтательно прижмурился Боровик. — Активист этакий комсомольский. Так я ему дал разок в рыло, чтобы не выпендривался. Хорошо так, с хрустом...
— А по второй программе? — спросил я без особой надежды. Он только махнул рукой и вернулся в кресло. А телеведущая уже приставала к юному рядовому с расспросами о трудностях службы, о письмах от мамы, о верности, чистой солдатской любви и прочих обязательных принадлежностях военной жизни. Поднатасканный политработниками воин уверенно нес требуемую околесицу. Ведущая была в восторге и истекала участием и добро-желательностью, как потом.
Затем в действие вступила самодеятельность. Какой-то белобровый и белоглазый в фуражке проблеял песню, призывающую соловьев к порядку и соблюдению тишины. Ансамбль тракторного завода добросовестно, с залихватским посвистом оттопал «Яблочко», а большой хор имени не-расслышал-кого исполнил затяж¬ное попурри из военного репертуара, причем, тенора, как мне подумалось, питались исключительно перловой кашей, зато басы, видать, не брезговали и водочкой.
Я посмотрел на Петра. Он наблюдал за потугами народного творчества с любопытством ученого-антрополога, приглашенного на непривлекательный и даже гнусный туземный обряд.
— Надо же, — сказал он погодя, — включаю ящик раз в неделю и всякий раз натыкаюсь на что-то такое, что заставляет меня усомниться в собственном рассудке. Ленинские университеты миллионов, съезды, фильмы про добрых милиционеров, космические перевыполнения надоев с гектара, комсомольские почины и прочая блевотень о неофашистах и угнетенных народах Африки. Или я чего-то не понимаю, или все мы живем в одном громадном дурдоме. Кто мне объяснит, зачем МНЕ все это? А, Сашка?
— Так надо, — сказал я внушительно. — А с теми, кто сомневается и колеблется, нам не по пути. Согласен?
— Да разве ж мы!.. — вскричал Боровик, угодливо осклабясь. — Да кто ж сомневается! Да я за родную, эту, которая в авангарде всего прогрессивного человечества!.. Два пальца в рот и наклониться, — закончил он с отвращением.
— Куда два пальца? — Ирина показалась в дверях с завернутым в полотенце заварочным чайником.
— В дверь два пальца, — отвечал Боровик. — И, сделай доброе дело, переключи телек, а то до унитаза не добегу.
Теперь на экране двигались аляповато размалеванные картонные силуэты, сменившиеся затем седой усатой головой.
— Дед Панас опять пьяный, — определила Ира. И верно, добрый сказочник был явно навеселе.
— Дед Понос, — сказал Боровик. — Ты нам зубы не заговаривай. Чай скоро жрать будем, в конце концов?
— Чего разорался, готово все, — гордо вскинув голову, молвила Ирина. — Топайте на кухню.
— Ищи дурачков, — хмыкнул Петр.— Ишь, раскомандовалась. Несите! — Он величественно откинулся на спинку кресла.
— Тоже мне, барин, — Ира презрительно фыркнула. — Не хочешь — не иди. Без господ обойдемся.
— Видишь, Александр, — Боровик назидательно поднял толстый палец, — что значит разбаловать женщину. Я слишком либерален, и это меня погубит.
На кухне было тесно, и я, с грехом пополам устроившись на тумбе швейной машинки, тянул из объемистой цветастой чашки душистый индийский чай. В центре стола, торжественно как мо-нумент, стояла большая чайная коробка, художественно расписанная смуглыми голопузыми танцовщицами.
— Что скажете про чаек? — блаженно отдуваясь, пропыхтел Боровик. — Небось, не грузинский одесского рассыпа?
— Банка подходящая, — согласился я. — В ней червяков для рыбалки удобно держать.
— Каких червяков? — заинтересовалась Ира.
— Белых, — объяснил я, — с прожилками. Они в навозе живут, в дохлятине всякой. В деревенских сортирах – тоже.
— Мерзавцы вы, — проворчал Боровик. — Осквернители и вандалы.
— Не нравимся — вали из-за стола. Правильно, Сашка?
Боровик сокрушенно покачал головой.
— Ну и воспитание... Хотя, чему тут удивляться: испокон веков женщины притворяются лучшей половиной человечества, на самом же деле понятие «бескорыстная дружба» для них недоступно, а всем прочим прелестям и загадкам отгадка-то одна — стремление завладеть мужским семенем. Это, вроде, Шопенгауэр сказал, да, Саня? Мудрый был такой немецкий философ. Собак, между прочим, уважал, — добавил он, в который раз удивляя меня неожиданными познаниями.
— Я, пожалуй, пойду, — надувшись, сказала Ирина. — Эти пошлые разговоры, непонятно к чему, и...
— Разум также трудно причислить к женским добродетелям... — размышлял вслух Боровик. Вконец разобидевшись, Ира отпихнула чашку и тарелку с печеньем, встала и сделала шаг к двери.
— Сиди, женщина! — рявкнул Боровик, хватая ее за руку и силой усаживая на табурет. — Сиди и слушай, что умные люди говорят.
— Умные, но дураки, — уточнил я, вспомнив вчерашние дебаты под вагоном.
— Умные дураки, — поправился Боровик. Ирина подчинилась, и было совершенно очевидно, что уходить ей, конечно, не хочется. А Петр продолжал развивать свою мысль:
— Женщины вообще неплохо устроились в этой жизни, взваливая на мужчин и всю грязную — в этическом смысле — работу, и ответственность за все издержки этой работы, Я понимаю, причиной тому физиология, и то, что женщины в действительности эгоистичней и безжалостней мужчин, обусловлено животной заботой о потомстве...
— Я не знаю, Петя, зачем ты все это говоришь, да еще при Сашке.
— При мне можно, — воткнулся я, решив, что пора принимать меры к недопущению серьезной ссоры. — Как при докторе. Даже раздеться можете, мне все равно.
— Не говори хоть ты глупостей, — Ирина бросила в меня сердитый взгляд, ошибочно полагая, что я с Петром заодно. — А кто грабит, убивает, войны устраивает, кто?
Боровик удовлетворенно кивал, будто учитель, добившийся наконец от закоренелого двоечника первого правильного ответа.
— И войны устраивают, и все такое прочее. Верно, голуба, ты совершенно права. Но! ДЛЯ ЧЕГО и ДЛЯ КОГО они это делают? Над такими вопросами ты никогда не задумывалась, правда? На вопрос «для чего» отвечаю: ради власти, положения, денег. Но для чего мужчине власть и деньги, как не для приобретения самок? А самка требует все большего количества благ, и вдобавок шантажирует детьми, которые для мужчин, кстати, имеют громадное значение. Вот мужики и воюют, и воруют, получается, для баб и ради баб, которые их ко всем этим мерзостям поощряют не только самим фактом своего существования, но и непосредственно. И не обижайся, ведь ты не виновата в таком положении вещей. Ты молча внимай и делай выводы, чтобы успешно бороться со своим нехорошим естеством. Вот... Стоит послушать только эти ваши «между нами, девочками», и сразу все становится ясно, как день. Доминирующая тема — шмотки и выгодное замужество. Выгодное! Что же в таком случае есть замужество, — возгласил Петр, разведя руки в широченных махровых рукавах, — как не форма пр-р-роституции?! Продажа своего тела за обеспеченность, и не на улице за трешку и кому придется, но постоянному потребителю — надежно, удобно, защищено законом. Вот вам и прекрасная сказка любви! — И Боровик произвел толстыми своими губами исключительно громкий звук того рода, который мы обычно соотносим с иной, противоположной лицу частью тела. Бедную Ирину прямо-таки перекорежило от этого искреннего, но не вполне культурного выражения чувств.
Что-то Петро нынче развоевался, подумал я с неудовольствием. Не иначе, на работе ему кто-то подгадил, и, не иначе, баба, вот зло и сгоняет. Да еще недавние женькины умствования... Сейчас они погрызутся всерьез, а, спрашивается, из-за чего? Из-за вульгаризированного Шопенгауэра? Придется их отвлечь. Ладно, не впервой.
— А что, Ирина Борисовна, — начал я, — не армянского ль ты роду-племени?
— Чего-о? — Ира даже растерялась. — Ты что, обалдел?
— А расскажи, в каком году и месяце родилась твоя маманя, сколько в ней сантиметров росту, и я определю заочно ее кармическое состояние и скажу, каким недугом скрытым она в данный момент страдает, — продолжал я нести ахинею, но Боровик все испортил.
— Геморроем, — брякнул он. — Это же и так понятно.
Лицо Ирины потемнело, и вся она как-то подобралась.
— Это почему же? — осведомилась она неприятным голосом.
— Характер от него становится гнусным, — объяснил неисправимый грубиян Петр, — на почве, значит, страшных мучений. А то я маманю твою не знаю? Оно еще и наследственным путем передается.
— Дурак ты, — неожиданно спокойно сказала Ирина. — И вообще, засиделась я у вас. Привет. — Она вышла в прихожую и принялась там подчеркнуто неторопливо причесываться. Боровик какое-то время сидел, саркастически приподняв брови, молчал, потом с обреченным вздохом вышел вслед за Ириной и прикрыл за собой дверь. Несколько минут они там бубнили неразборчиво, затем Боровик, заглянув в кухню, скорчил рожу и сказал:
— Пойдем, проводим эту красотку, а то она сама два квартала пройти боится. Мужчин, говорит, много по улице шастает. Приставать будут, ограбят, изнасилуют.
— Ой, ну фто фы плефефь! Фу! — Ира выплюнула на ладонь полдюжины заколок-невидимок. — Вот уж, действительно, язык без костей...
- И все тебе надо, — заметил Боровик, оборачиваясь. — В мущинские дела нос свой втыкаешь. Кончай марафетиться, если в самом деле не хочешь, чтобы к тебе приставали.
К трамвайной остановке мы шли в молчании. Боровик — впереди, командирским шагом, вторым — я, в хвосте — Ирина. В ларьке Петр купил талончик и торжественно вручил его Ире.
— Завтра звякнешь мне часиков в десять. Утра, разумеется. Все, привет мамане.
Лязгнули двери, заныли моторы, и трамвай укатил в ночь. Мы побрели назад.
— Знаешь, — вдруг сказал Петр, — как оно бывает: идешь с девушкой, окрыленный нежным и гм... чистым чувством, юношескими грезами и прочей поеб…нью, рассказываешь ей самозабвенно разные интеллектуальные штучки в расчете, что тебя оценят и полюбят за твои духовные достоинства, и она на тебя смотрит преданно и с немым обожанием, челочкой кивает понимающе, а в головке ее миленькой мыслишки ма-ахонькие шмыгают туда-сюда, как мотыль в банке, копошатся, как эти твои червяки. Ты, мол, говори, я со всем соглашусь пока что. Главное, чтобы ты подольше пребывал в уверенности, будто это я к тебе снисхожу. А уж потом свое возьму... Страшновато даже как-то.
— Нельзя же всех под одну гребенку, — возразил я, впрочем, без особой убежденности. — Другая бы на месте Ирки за твои речи послала бы тебя сам понимаешь куда.
Боровик усмехнулся.
— Ничего-то ты, Сашка, не понял. Я же нарочно дразнюсь, произвожу, так сказать, глубинное зондирование. Как в поговорке: полюбите меня черненького, а беленького меня всяк полюбит. Не нравлюсь — до свидания, но если согласна смириться... — он не договорил.
— Ты всех своих знакомых таким манером тестируешь? — спро-сил я насмешливо. — Что-то раньше я такого не наблюдал.
— Зачем всех... С бесперспективными не работаю. А Ирина наша в голове содержит кой-чего из серого вещества. Скажешь, не прав?
— Тебе лучше знать, — уклончиво ответил я, хотя, виднее часто бывает со стороны. И осторожно спросил:
— Ты что, друг, жениться надумал? Эпизод с граблями, дубль два?
Боровик, глядя в сторону, жевал пустой мундштук.
— Черт его знает. Обжегшись на молоке, на водку дуешь... Я ведь теперь страсть, какой переборчивый.
— Ну конечно. — Меня рассмешило его книжное «страсть какой». — Тебе чтоб и красивая, и добрая, и умная, и такая, и сякая. А сам-то?
— Да уж, — протянул Боровик и вздохнул.
На перекрестке мы попрощались.
За квартал от моего дома, на дверях овощного магазина, освещенного зачем-то в такой поздний час, висела большая картонка, сообщавшая: «Переучет до 13-го ноября». Что же они там, ночь напролет пересчитывают гнилую морковь? И тут моя память, щелкнув, услужливо выдернула из картотеки квадратик желтоватой плотной бумаги: «13 ноября 1972 года. Визит к Ю. А. Зарембовскому назначен на 18.00. Не состоялся ввиду...» Ровно одиннадцать лет назад.
В те отдаленные славные времена мы с Андреем были помешаны на энтомологии и всем, что имело к ней отношение, и то, что я, увы, утратил способность к безоглядной увлеченности чем бы то ни было, вызывает у меня неподдельную зависть к себе прежнему.
Мы были завсегдатаями зоомузея и часами простаивали у витрин с побелевшими от старости бабочками и трухлявыми жуками, вдыхая с наслаждением едкий запах нафталина. Однажды, набравшись храбрости, мы подошли к строгой пожилой смотрительнице и робко поинтересовались, можно ли нам по очень важному делу увидеть какого-нибудь настоящего энтомолога. После некоторых колебаний она позволила нам проникнуть за высокую серую дверь в конце коридора. Надобно сказать, дверь эта давно будоражила наше воображение. Нам представлялись бесконечные анфилады залов, тесно заставленных старинными ящиками с засушенными насекомыми, и убеленные сединами очкастые профессора на страже своих сокровищ.
Но вот серые створы распахнулись, и мы очутились в сумрачном коридоре, по обеим сторонам которого тянулись ряды дверей с табличками и, действительно, высились древние деревянные шкафы, запертые, впрочем, на висячие замочки. В вытянутой руке я, будто пропуск, нес коробочку с мотыльком, которого мне не удалось определить по своим книгам.
Скрипнула одна из дверей, в коридор вышел невысокий чернявый человек и воззрился на нас с недоумением. Обычно бойкий Андрей отчего-то растерялся, а я молча протянул свою коробочку. Ученый (а кем же еще он мог быть?) выудил, из нагрудного кармашка очки, установил их на носу и осторожно принял у меня коробку.
— Та-ак, так, так, эпинефеле, эпинефеле... Вы знаете, — несколько смущенно признался он, — я, честно говоря, не специалист по чешуекрылым. Пойдемте-ка в библиотеку.
По дороге он рассказал нам, что зовут его Игорь Михайлович, что он кандидат биологических наук, специалист по осам, и что если мы уж очень сильно хотим, он даст нам адреса настоящих матерых бабочников.
Очень ли мы хотели!.. Уже на следующий день Андрей помчался по одному из адресов, а меня, уже не помню по какой причине, не пустили родители, чего я им очень долго не мог простить. Рандеву с «матерым бабочником» Андрея воодушевило, хотя тайные чаяния его и не оправдались — бабочник ничего ему не подарил. А через неделю мы, уже вместе, отправились по второму адресу. Так я познакомился с Зарембовским.
Первое впечатление от чего-либо часто и остается самым ярким и устойчивым. Давно стерлись подробности первой с ним встречи, смешавшись с деталями от встреч последующих, но сам он навсегда остался в моей памяти таким, как в тот ноябрьский вечер — худым немолодым уже (по нашим меркам), с лицом обветренным и обожженным горным загаром, светлыми детскими глазами и чубчиком тонких желтых волос. Таким он был и в феврале прошлого года, нисколько не постаревшим…
Однажды в книге об экспедиции в Гималаи мое внимание при-влекла фотография известного английского ученого и путешественника Чарлза Стонора, где он сам и его спутники расположились привалом на фоне заснеженных пиков. Я просто глазам не поверил, настолько велико было сходство этого Стонора с Зарембовским. То была не зеркальная идентичность близнецов, но нечто большее — почти мистическое сродство, в котором я убедился позже, читая книгу, написанную самим Стонором. Они были одним человеком, родившимся дважды — в разные годы, и в разных странах. И судьбы их тоже сложились по-разному...
Но тогда, после нашего вежливого стука (звонок не работал) обшарпанная дверь приоткрылась, и выглянула долговязая некрасивая женщина с испуганными галочьими глазами.
— Вам кого, мальчики?
И тут же из-за ее спины, очевидно, сам Юрий Георгиевич проговорил сиплым тенорком:
— А-а, здравствуйте, здравствуйте, заходите,
Дом его поражал теснотой и неуютным беспорядком: какие-то узлы с одеждой, картонные ящики, связки книг, горка картофеля на газете. Зарембовский перехватил мой взгляд и извиняющимся тоном принялся объяснять, что уже полгода «сидит на чемоданах» в ожидании новой квартиры. Забегая вперед, скажу, что квартиру он получит спустя восемь лет.
Бабочником он оказался не только «матерым», но и известным в ученых кругах многих стран. Сейчас, вспоминая содержимое многочисленных ящиков, коробок и конвертиков, я понимаю, что коллекция его была одной из лучших в Союзе, а, возможно, и в Европе. Где она теперь? Не знаю, и не хочу знать.
Мы сидели на продавленном диване, и Зерембовский довольно нескладно рассказывал о своих путешествиях по Заилийскому Ала-Тау, Памиру, Тянь-Шаню, Семиречью. Без тени бахвальства описывал походы, совершенные налегке — с детским рюкзачком, тонким спальником и десятком банок с тушенкой. С таким скудным снаряжением он в одиночку проходил за неделю до двухсот километров. Рассказывал он, как попадал в лавины и осыпи, как страдал от горной болезни и снежной слепоты на Памире и от укусов фаланг и скорпионов в Кара-Кумах. Нас же, совестно признаться, более интересовали его ящики. Чего там только не было! Блеклые краски Приполярья и химические колера тропиков, карлики размером с ноготь мизинца, и гигантские тридцатисантиметровые павлиноглазки из Малайзии. При виде этих богатств наши глаза разгорались хищным желтым огнем, а когда Зарембовский, застенчиво улыбаясь, предложил нам взять в подарок несколько прекрасных бразильских бабочек, причем каждому из нас — поровну, мы единодушно решили пользоваться его гостеприимством как можно чаще.
С той поры мы приходили к нему регулярно раз в месяц. Особенно дороги нам были встречи после его летних путешествий. Зарембовский, насасывая беспрестанно гаснущий «Беломор», рассказывал, где и при каких обстоятельствах добыл ту или иную редкость, а мы, уважительно внимая, косились на вожделенные сокровищницы.
Так продолжалось несколько лет, пока Андрей совершенно не охладел к энтомологии, но я по-прежнему не упускал случая увидеться с Юрием Георгиевичем.
Сын Зарембовского, Олежка к отцовскому делу относился с неприкрытым равнодушием, считая, что на свете нет ничего достойнее стези археолога, и жилплощадь, не занятая бабочками, напоминала запасник исторического музея. Стоило Зарембовскому на минуту отлучиться из комнаты, как Олежка выволакивал на свет посылочные ящики, доверху набитые древними монетами, стекляшками, черепками и прочей археологической дребеденью, и демонстрировал их мне с таким торжественным и гордым видом, как будто это было по меньшей мере упущенное невнимательным Шлиманом золото Трои. Когда же я подарил Олежке горсть кремневых наконечников и терракотовых черепочков, которые наковырял когда-то под песчаным обрывом в Михалевке, то приобрел в его лице верного друга на вечные времена.
Со временем и меня перестали привлекать мертвые насекомые, уныло растопыренные на булавках, но я не терял связи с Зарембовским, частью по привычке, но не только. Дело в том, что его увлекающейся натуре оказалось мало энтомологии, и в конце семидесятых он, подобно многим, заразился уфологией. Его бабочкам пришлось даже немного потесниться в пользу непрерывно распухающих папок с материалами по «летающим тарелочкам». Как еще недавно бабочку особой редкости, показывал он теперь какую-нибудь уникальную фотографию из «закрытого архива НАСА», причем с такими предосторожностями, словно самолично выкрал ее из этого архива. Поначалу, поддавшись убедительным на первый взгляд доводам Зарембовского, я с волнением читал «секретные» протоколы и разглядывал смазанные снимки, на которых, обладая развитым воображением, можно было увидеть все что угодно — от кофейника до фотонного звездолета. Но уж очень все это было наивно и сектантски таинственно; факты не могли быть проверены, а отчеты и свидетельства представляли собой нагромождения несообразностей откровенно шизофренического характера, так что я очень скоро разочаровался в сенсационной чепухе. Более того, моя юношеская глухота к слабостям других людей позволила мне даже довольно жестко подшутить над Юрием Георгиевичем. Использовав негодный рефлектор автомобильной фары, я состряпал вполне правдоподобный фотомонтаж, и подсунул его, сопроводив со-ответствующей легендой, Зарембовскому. Его неподдельный восторг и, благодарность заставили меня отказаться от разоблачения собственной фальшивки. «ЗИЛ»-овская фара была пронумерована и подшита к папке № 4 ...
Затем, внезапно помрачнев, Зарембовский поведал мне престранную историю: три дня назад, когда жена его буквально на полчаса отлучилась в магазин и в доме никого не было, кто-то проник в их жилище и перевернул все вверх дном. Правда, из вещей ничего не пропало. Заявили в милицию, но там сказали, что без факта кражи не может быть и расследования, и попросили не морочить голову. Мне все это показалось достаточно неправдоподобным; не поручился бы я и за вменяемость его жены — инвалида второй группы. С другой стороны, он сам, как частное лицо, ведущее переписку с гражданами капстран, мог оказаться под колпаком у «друзей народа». В прошлый раз Зарембовский жаловался мне на беспричинное охлаждение к нему начальства на его работе, так что все могло быть...
Вслух же я выразил надежду, что произошло нелепое недоразумение, попрощался и ушел.
Следующие несколько месяцев я барахтался в потоке мелочных забот, и только в апреле нашел время позвонить Зарембовскому на работу, но там никто не снял трубку. Той зимою он переселился в новый отдаленный район и домашнего телефона у него еще не было.
После майских праздников я случайно повстречал одного знакомого — фотографа, который работал с Зарембовским и был с ним одно время дружен, но что-то между ними произошло, какой-то ежегодный дележ летних отпусков, и они теперь не здоровались. Я же с фотографом, как человеком имеющим бесплатный доступ к профессиональному оборудованию, отношения поддерживал.
В завязавшемся разговоре я, уже не помню в связи с чем, упомянул имя нашего общего знакомого, и фотограф как-то странно на меня покосился.
— Вы разве ничего не знаете?
— О чем? — недоуменно спросил я.
— Да ведь он умер, Зарембовский-то, — он глуповато улыб-нулся. — Умер. Месяца полтора, как похоронили.
Может, мы говорим о разных людях? Я не поверил ему, слишком дико это звучало: «Зарембовский умер». Чушь какая-то. Абсурд.
— Вы не путаете, Николай? — Я все еще надеялся, что... Нет, все верно, вот она — новая маленькая пустота внутри ме¬ня, в том месте которое занимал Зарембовский, я ее чувствую.
— Как?! Почему?
— А никто не знает толком, — фотограф пожал плечами. — Одни говорят, будто умер от сердечного приступа, но от жены его я узнал, что он повесился в пригородном лесу. Вышел в субботу в магазин за хлебом, а нашли его в понедельник аж в Сухановском лесничестве, на осине. Такие дела...
Повешен! Повешен... Зарембовский повешен... Неунывающий, по-детски открытый и доверчивый, жизнелюбивый, увлеченный, с вечным своим «Беломором» в коричневых от табака пальцах, в штопанном старом свитере... Как это ... неправильно. И не мог он сам себя, нет, не мог. Сколько раз говорил он мне: «Поживем еще, ого-го как поживем. Олежку в университет пристрою, Галю подлечу, да махнем с тобой на Сихотэ-Алинь. А что, если поприжаться полгодика, то — самолетом. Там же дальневосточные субтропики!» Нет, никогда не поверю в его самоубийство. Никогда.
Как же он погиб? Спокойнее было бы не думать об этом. Ничего уже не поправить. Только вот иногда крысиной серенькой тенью пробегает мысль: «да это же ты тогда бросил его, забыл о нем, а он ждал помощи хоть от кого-нибудь...». Но как человек, притворяющийся здравомыслящим, я убеждаю себя, что от меня все равно ничего не зависело, что совесть — не саркома, а механизм этической адаптации, а всяческие «если бы» не должны занимать в моем сознании командных позиций. И мысли-грызуны на время скрываются в укромных норках.
Дома — все по установившейся последнее время схеме: получил справедливый горчичник от Даши (чего бы женатому человеку болтаться с приятелями до одиннадцати ночи?), проглотил пару бутербродов, пробежался с Майком вокруг дома, еще полчаса — на «Эликсиры сатаны» затейника Гофмана (быстренько прочитать не получается, да и нельзя, вот и мусолю вторую неделю); последняя сигарета, душ, кровать, и свет потушен. Да, муж из меня, прямо скажем... В том смысле, конечно, что глава семьи не получился, хозяин и добытчик, строитель жизни и опора в тяжкую годину. И с тещей я не в ладах.
Нескладный день был сегодня, а, впрочем, как и все предшествующие. Подал я восьмое заявление об увольнении «по собственному» и получил восьмой же отказ с дежурной мотивировкой: направленных по распределению увольнять исключительно с разрешения Москвы и т.д. Тогда я сплясал злобную чечетку на столе начальника моего цеха, потоптал ему какие-то отчеты, пепельницу разбил. Напрасно я так, он мужик неплохой, но подневольный. Подписал он мое девятое заявление, да только пользы от того ни на грош — генеральный все равно не пропустит, и ходить мне на треклятый завод еще десять месяцев. И что потом? Вернуться в НИИ, где работал до поступления в институт? Валять там дурня, но уже на уровне мэнээса? Летом — колхоз, зимой — двухмесячная командировка в Актюбинск? Ну, это — не жизнь. А, может, к Боровику под начало? Каким-нибудь там технологом, а? Тогда, точно, дружбе нашей конец.
Дашка спит, не буду уже сегодня к ней лезть, не то опять завтра повздорим. Ох, ты, боже мой, как же уснуть-то... Снова не высплюсь, в башке будут целый день молотки... Баранов, что ли, посчитать? А почему именно баранов? Лучше — бабочек. Допустим, семейства пиерид, род... как его... ага, колиас. Итак: Колиас Кроцеа, Колиас Мирмидоне, Эрате, Хиале, Вискотти... Зарембовский подарил мне когда-то самца Вискотти из Таджикистана... Красивая бабочка, оранжевая с зеленью и широкой траурной каймой...
Сумерки. Летное поле, поросшее жесткой кустистой травой. Солнце только что скрылось за зубчатой черной линией далекого леса, и половина неба пылает розовым огнем, в котором плывет окантованное каленым металлом одинокое облако.
Я лежу на животе в неглубокой промоине; сухие травинки щекочут шею, отвлекая от происходящего на аэродроме, и, рискуя быть обнаруженным, я вынужден приподняться на локтях.
Метрах в пятистах от меня стоит самолет, огромный, похожий на гидроплан «Дорнье» двадцатых годов, но не на поплавках, а с колесным шасси и длинными загнутыми кверху полозьями противокапотажных лыж. По верху ребристого фюзеляжа тянется открытая палуба. Под широчайшими крыльями и у моторов копо-шатся фигурки в комбинезонах.
К аэроплану подкатывают два крытых брезентом грузовика на нелепых, тонких со спицами колесах. Откидываются борта, и из машин высыпают солдаты в плоских, как суповые миски касках и бурых шинелях. Офицер, нетерпеливо похлопывая стеком по голенищу, что-то кричит и солдаты, толкаясь, торопливо взби¬раются по шаткой приставной лесенке на верхнюю палубу гигантского аэроплана. Вот последний солдат занимает свое место на длинной скамье, и на борт поднимается офицер; он машет рукой, и шесть изогнутых пропеллеров начинают вращаться, постепенно сливаясь в прозрачные круги. Механики бегут прочь, ветер от пропеллеров гонит пыль и клубки сухой травы. Аэроплан вздрагивает, раскачивая крыльями, скользит по полю и после длинного разбега отрывается от земли и тяжело набирает высоту. Поднявшись на полсотни метров, он входит в пологий вираж и летит теперь по широкому кругу. Странно, но звука моторов я так и не слышу.
Аэроплан пролетает совсем близко от меня. Офицер стоит на палубе, ухватившись за какие-то проволочные растяжки, и полы его серо-зеленого френча трепещут под напором ветра. На нем фуражка с низкой тульей и большие круглые очки с кожаной полумаской. Солдаты неподвижно сидят на продольных скамьях, зажав свои карабины между коленей. В плоских стеклах открытой кабины пилотов сверкает огненный отблеск заката. Аэроплан удаляется, и я замечаю легкий желтоватый дым, вьющийся за его левым крылом, и с каждым мгновением дым этот становится гуще.
На палубе засуетились. Аэроплан, перевалившись на другое крыло, и, описав полукруг, возвращается. Беззвучно и бестолково, будто в немом кинофильме мечутся солдаты, в воплях разевая темные дыры ртов. Огромная машина теряет скорость и, накренившись, медленно падает.
Я вижу, как обезумевший солдат прыгает вниз. Его шинель развевается сломанными вороньими крыльями. Трава скрывает от меня его тело, превратившееся, наверное, в мешок с кровью.
Аэроплан косо врезается в землю и, надломив крыло, переворачивается. В стороны разлетаются куски гофрированной обшивки, обломки дерева и металла, человеческие тела. Над искалеченным аэропланом расплывается облако дыма и в недрах чудовищной груды уже пляшут, разрастаясь, зеленоватые языки огня.
К самолету со стороны деревянных ангаров бегут люди; подскакивая на ухабах, мчится красная со сверкающими медными фонарями и колоколом пожарная машина. Как все же странно, что до меня не доносится ни звука, и в то же время я отчетливо слышу, как неподалеку зудит в траве кузнечик.
Из-под пылающего остова выползает человек — это тот самый офицер, что несколько минут назад бесстрашно стоял на палубе. Мне кажется, будто он весь залит кровью, но, может быть, это отсветы пламени. Он отчаянно пытается на руках оттащить свое тело от пожирающего живую плоть огня.
Я подношу к глазам неизвестно откуда взявшийся большой бинокль. Не может этого быть… Лицо этого человека — перекошенный рот, вздыбленные ветром легкие желтые волосы; в светлых знакомых глазах — смертная мука. Он молод, но очень похож на …. Нет, не просто похож…
Внезапно что-то происходит: спасатели поворачивают назад, пожарная машина, резко дернув в сторону, опрокидывается и вывалившиеся из нее пожарные в латунных касках бегут, бегут, что есть силы к ангарам и эллингам.
Вспышка! Мир сияет как снег под солнцем. К покорно расступившемуся небу тянется, набухая, тугой черный с алой сердцевиной гриб, затмевая собою все. Это последнее, что я вижу.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980902
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 22.04.2023
Трудно сказать, отчего именно в это воскресенье мне яви-лась идея повидаться с Игорем. Дарья моя с самого утра побежала к своей мамочке «помочь по хозяйству», как будто эта молодящаяся энергичная и хваткая *** могла быть в чем-либо беспомощной. Позвала дочку побатрачить — так бы без вывертов и сказала. Может быть, поэтому мне не сиделось дома, но скорее всего из-за погоды: на улице подморозило, падают мельчайшие снежинки, а ветер, трое суток подряд выдувавший изо всех закоулков ноябрьское призрачное тепло, утих, так что просидеть день дома, уткнувшись в книгу, представлялось мне неправильной тратой времени.
Итак, я сошел с трамвая и, стараясь припомнить нужный мне дом (эти мне новостройки!..), добрых полчаса циркулировал по кварталам-близнецам. Все же я нашел его, руководствуясь столь ненадежным, казалось бы, ориентиром, как бабулька с кудлатой собачкой, поднялся на шестой этаж и толкнул дверь, ту что справа и без номерка. Игорь не изменяет своим привычкам, и замка на двери нет. Воров он не боится, потому что глубоко убежден в порядочности всех людей без исключения. Да и красть у него, собственно, нечего.
В центре просторной затененной комнаты на полу в позе лотоса сидел светловолосый бородатый человек в одних трусах и таращился на пустую стену. Не отрываясь от клетчатых обоев, он молча кивнул мне на единственный стул, предназначенный для гостей. Больше никакой мебели в комнате не было.
Я присел и стал терпеливо ждать окончания стеносозерцательных эволюций.
В одетом состоянии Игорь здорово смахивал на батюшку местечковой церкви с зажиточным приходом. Роскошная льняная борода лопатой, локоны до плеч, большие чистые васильковые глаза, певучий высокий голос — натуральный попик. Зимой эффект усиливался высокой шапкой-бояркой и кисло пахнущим ов¬чинным тулупом. В общественном транспорте сбитые с толку его бородой граждане нередко уступали ему место, а у милиционеров и девушек он неизменно вызывал интерес, правда, несколько разного рода. Представители власти подозревали в нем чуть ли не диссидента и идеологического диверсанта и, кстати, совершенно напрасно, потому как Игорь с пути истинного никого сбивать не пытался и вообще был личностью тишайшей. И девицы стреляли в него глазками почем зря, ибо импозантный мужчина, каковым им представлялся наш Игорек, мужчиной в общепринятом понимании не был, так как от спиртного ему бывало худо, от табака — тошнило и темнело в глазах, от скоромного он отказался по этическим соображениям, а красивой женщиной мог полюбоваться, как драгоценным произведением искусства, но и только. В довершение всего он был до идиотизма честен.
Уже приведенных его качеств с лихвой хватает на то, чтобы объяснить нелюбовь к нему начальства всех уровней, но особенно комсоргов, парторгов и, уж конечно, кадровиков, которые, как известно, набираются исключительно из ветеранов лагерной охраны. Придирки, мелкие подлости и административные репрессии сыпались на бедного Игоря регулярно, он даже привык к ним, как бурсак к субботним розгам, и принимал как нечто неизбежное, но его гандийский, с извиняющейся улыбочкой, стоицизм расценивался как издевательство и вызов.
В нашем НИИ, где я когда-то работал лаборантом, а Игорь — младшим научным сотрудником, порядки были сравнительно либеральные, иначе ему пришлось бы туго. Где-нибудь на режимном предприятии его отказ от почетного участия в первомайской демонстрации могли бы расценить со всей серьезностью и соответствующими выводами. Нам, молодым сотрудникам лаборатории Игорь был симпатичен — да он и на самом деле был хорошим человеком, — и сидеть, сложа руки, и наблюдать, как его обливают грязью все кому не лень, посчитали неправильным. «Подтянуть» отстающего, обучить хотя бы началам лжи (во спасение, конечно) и изворотливости, и в целм повысить социальный иммуни¬тет было поручено мне и Кравцу. Почему мне — не знаю, но Кравец для такого задания подходил идеально.
Человека, мыслящего столь же трезво и логично, как Володя Кравец, мне не случилось встретить ни до нашего с ним знакомства, ни до сих пор. Отдельные умственно неразвитые граждане принимают прагматичность его мировоззрения за безнравственность, цинизм и брутальное жлобство. Кравцу, к примеру, ничего не стоит отвлечь раздавальщицу в столовой каким-нибудь нелепым жестом и ухватить двойную порцию голубцов, или же потребовать с лаборантки исполнения танца с элементами стриптиза в качестве платы за укрывательство ее вчерашне¬го прогула. Мы, лица допущенные к созерцанию, запирались с ними в хроматографической лаборатории, и хорошенькая лаборанточка, пококетничав и поломавшись для виду, исполняла! А кандидат технических наук Владимир Иванович Кравец, оседлав стул, прищелкивал пальцами и приговаривал: «Любуйтесь, паразиты, бесплатно, я сегодня добрый, но в следующий раз — по полтиннику с носа!».
Мы с Кравцом взялись за Игоря всерьез, и к концу первого семестра наш студент усвоил азы беззастенчивого вранья и прошел практикум отлынивания от работы. Каких трудов нам это стоило... Дальше было тяжелей: семинар по ненормативной лексике Игорь возмутительным образом прогулял и епитимью в виде стократного повторения всем известного анатомического не выполнил. Мы и не настаивали. Довольно было и того, что Игоря теперь вызывали «на ковер» намного реже, и уже не за воображаемые прегрешения, а вполне конкретные.
Но сейчас, без нашего благотворного влияния, временно безработный гражданин Игорь Бородянко возвратился в свой естественный душевный формат. Что ж, мы тогда сделали, все что могли. Быть может еще не поздно поставить больного на ноги, но мы теперь видимся досадно редко, а втроем не встречались ни разу с той поры, как я уволился из НИИ.
Игорь завершил психокинетические упражнения с обоями глубоким йоговским вздохом и, извинившись, побежал в другую комнату за брюками. Через минуту он вернулся.
— Здравствуй... Э-э... я тут был в некотором, так сказать, дезабилье... Чаю хочешь? Только у меня без сахара.
Я поспешно отказался. Игорь свято блюдет заповедь «Не убий», и этим не преминули воспользоваться тараканы и другая беспринципная живность.
— Ну, как угодно... Э-э, а что случилось-то?
— Да ничего, — успокоил его я, — так, от нечего делать. Дай, думаю, навещу анахорета. Может, не во время?
— Нет, нет, что ты, — испугался Игорь, — это же замеча-тельно, что просто так. Не люблю, когда по делу ходят. А прос¬то так — это хорошо. Ты все на заводе работаешь? – И, полу¬чив утвердительный ответ, спросил: — А к нашим давно заходил? Как там поживает э-э... Кравец Володя?
— Тебе пламенный привет передает, — соврал я. Не такой Кравец человек, чтобы пламенные приветы раздавать, пускай даже Игорю. — Что, говорит, он там без нас делает, совсем, наверно, размазней стал.
Я всегда придерживался той точки зрения, что соврать иногда очень даже полезно. Как сейчас: сбрехал — и обоим приятно.
— Э-э, спасибо.
— В лаборатории, как ты ушел, говорят, скучно стало, — продолжал я, на сей раз не кривя душой. — Шефу ругать некого, так он девчатам хвосты поприжал. Жаловались, бедняжки.
— Да? А шеф... с ним все в порядке?
— Лучше некуда. Муд…к был, муд…ком и останется, хоть и со степенью. Скоро докторскую ему наши “негры” подгонят, так он совсем ошалеет от собственного величия.
— Зачем ты так. — Игорь опустил глаза. — Почему ты так легко осуждаешь людей. Он, если разобраться, не безнадежно плохой человек. Ну, э-э, возможно, недостаточно воспитан...
— Да ты опять старые песни затянул, — перебил я. — Тебе на голову гадят, значит, по причине чьих-то педагогических упущений во втором классе? Сам подумай, это ли не чепуха? А ну, скажи: Марчук — у....к, чтоб он сдох!
— Саша, прекрати, — пробормотал Игорь. — Давай о другом поговорим.
— Нет уж, скажи, — не отставал я. — Хочешь, вместе, по слогам: Мар-чук - у... Повторяй, кому сказано!
— Саша, я прошу тебя, — жалобно проговорил он. — Ты же знаешь, я не могу!
— Ах, не можешь! Я могу, а ты — брезгуешь. Здорово. Вы-ходит, ставишь себя выше? Тогда прощай. — И я сделал вид, будто собираюсь уйти.
— Ты невозможен! — воскликнул Игорь. — Ну, бог с тобой: Марчук — дурак!
— И уе...ок, — беспощадно напомнил я. — В ящик сыграет — плакать не станем.
— Ну, да, да!
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Ты прав, глупости все это, — сказал я.— И, кроме того, ты смеяться не умеешь.
— Я? Э-э, как это? — удивился Игорь.
— Учись. — Я набрал в легкие побольше воздуха и оглуши¬тельно заржал.
— Тебе рекорды ставить, — смеялся Игорь.— Постой...
Послышались шаркающие шаги, и в комнату вползла малень¬кая, сморщенная как финик, старушонка.
— Здравствуйте, — сказал я и посмотрел на Игоря. А я-то всегда думал, что он живет один.
— Бабушка, ну зачем вы встали, — страдальчески-ласково молвил Игорь. — Нельзя же вам, вредно.
— Я сама знаю, что мне можно, — утробным басом заявила старушонка и уставилась на меня.
— Здравствуйте, — повторил я. Она не ответила, поверн-лась и побрела на кухню, откуда донесся кастрюльный грохот. Затем она вновь возникла в прихожей и погрозила нам пальцем.
— Я думала, опять он, а если не он, чего орать, как огла-шенный, — бормотала она, удаляясь, и низкий ее голос становился все глуше. — Думают, совсем глупая стала. Раз старая, то и глупая, дожилась...
Лицо Игоря было грустным.
— Ты извини ее... Ей скоро девяносто два, и она... э-э... со странностями. Она только мною и живет... Ну, ей самой так кажется. — Он постоял в нерешительности, затем нагнулся и поднял с пола плоскую картонную коробку, на которую я обра¬тил внимание еще раньше.
— Не желаешь э-э... попутешествовать? — Он смущенно помаргивал своими длинными белыми ресницами и даже порозовел, будто девочка на первом свидании. Я поднял крышку: в коробке оказалось десятка три папирос — обыкновенный «Беломор».
— Ты начал курить? — удивился я, возвращая ему коробку. — Да еще такую дрянь. Или...
— Да, да, — он покосился на дверь. — Это не то... И не так громко, сделай одолжение.
Я, кажется, понял. Ну и ну. Один раз я пробовал что-то подобное, и меня чуть наизнанку не вывернуло. Потом выяснилось, что то была дешевая и опасная подделка, но тогда у меня не было желания повторять опыт.
— Настоящие? — все же спросил я.
— Высший сорт. Прямиком из Душанбе. — Игорь плотнее задернул шторы. — Ну, э-э, ты как?
Черт возьми, что мне мешает попробовать? Я давно не верю сказкам, будто затягивает с первого раза навсегда. Если сам не захочешь, то и не затянет. А если исключительно с познавательны¬ми целями...
Я осторожно понюхал папироску.
— И когда приедем?
— Э-э, минут через пять. Я сейчас... — Он сбегал куда-то и вернулся, неся перед собой старенький проигрыватель «Аккорд». — Сейчас... Так еще интересней будет... — присев на корточки, Игорь поколдовал над аппаратом, и тот, поупрямившись, заработал. — Это «Шакти». Подходящая му-зыка, э-э, правда?
С этим трудно было не согласиться. Я вольготно разлегся на половике, прикурил и сделал несколько глубоких затяжек. Дым имел неприятный аптечный привкус. Игорь свернул ноги в «лотос» и тоже закурил. Глаза его блестели.
Какое-то время я, лежал неподвижно, вслушиваясь в прихотливый восточный ритм музыки. Папироса догорела, и я уже чувствовал первые симптомы — покалывание в кончиках пальцев и слабое одеревенение губ. По телу прокатилась волна тепла, как будто я на мгновение очутился на прокаленном морском пляже, но это ощущение быстро прошло, уступив восхитительной легкости тела и даже его отсутствию, как чего-то непривлекательного и лишнего, а мои обыкновенно беспорядочные и небрежно оформленные мысли приобрели вдруг прозрачность и законченность кристаллов горного хрустал.
Я без малейшего усилия поднялся, прошелся по комнате, вернее, пролетел над полом, отдернул штору, выглянул в окно.
Черт знает что: какой болван будет утверждать, что в ноябре рано темнеет? Полшестого вечера, а солнце в зените, и каштаны совсем еще зеленые. И вообще, что я делаю в этой пустой и неуютной квартире? Прочь отсюда!..
Какой, все же, великолепный у меня автомобиль — приземистый, стремительный. Ни единой лишней линии, абсолютная эстетическая и функциональная завершенность — все подчинено комфорту, скорости и мощи. Я знаю, что в его узком багажнике лежат две двадцатилитровые канистры, под горловину заполненные высокооктановым бензином — а это сотни километров дорог, которые мне выбирать; они томятся в нетерпении, запертые в тесных металлических вместилищах — тюрьмах, но я волен дать им свободу, чтобы они развернулись подобно пружинам в бесконечные линии шоссе, в параллели на карте, в приключения, в познание мира, а, значит, и в познание себя. Чего же я жду?
Все уже решено, и ладони привычно ложатся на обтянутый шершавой кожей руль. Поворачиваю ключ зажигания. Сдержанно ро¬кочет двигатель, вспыхивают разноцветные огоньки приборов. Все в порядке, можно ехать. Куда?.. Да все равно. Куда угодно, только бы не оставаться здесь.
Что-то мягкое тычется мне в затылок, обдает горячим дыханием. От неожиданного прикосновения я вскрикиваю, отшатываюсь вперед, оборачиваюсь, страшась увидеть... что?
Бог ты мой да это же Майк, Машка! Он все это время лежал на просторной полке за сиденьями, и, теперь, поднявшись на ноги, пытается вилять мохнатым своим хвостищем и улыбается, как это умеют только большие и добрые псы. Ну, конечно! Как же без него?.. Если я уезжаю, то вместе с ним и никак иначе. Майк, дружище, мне стыдно, что я забыл о тебе.
Мне, правда, очень стыдно перед ним. А еще я понимаю — и это должно было бы меня испугать, но, напротив, приносит облегчение — что кроме него мне никто больше не нужен. Совсем никто.
Ну, Майк, поехали.
Вывернув на проспект, я прижимаю педаль акселератора. Машину бросает вперед, и вогнутая «анатомическая» спинка сиденья принимает меня в свои упругие объятия; едва слышно подвывает турбинка компрессора, питая могучее трехсотсильное сердцем под скошенным задним капотом. Забавно — «Порше — Каррера» име¬ет то же расположение двигателя и трансмиссии, что и «Запорожец». Ну и родственничек у нас...
Какое наслаждение — повелевать этим автомобилем!.. Он — будто послушное продолжение меня самого, и он — живой и даже более совершенный чем я или Майк, потому что сомнения и боль ему чужды; он — воплощение равнодушной силы. Не дать этому хищнику подчинить себя — это очень важно...
Я веду машину, будто автомат, короткими точными движениями поправляю руль, переключая передачи, принимаю ладонью мягкие щелчки и бархатные сцепления шестерен, и носки моих спортивных туфель лежат на упругих и чутких педалях.
Не могу понять, как мы оказались на этой улице — у меня же было намерения сворачивать сюда, я убежден в этом. Подозревать в самоуправстве автомобиль — это признать себя невменяемым, но безумцу не место за рулем.
Я притормаживаю и выключаю мотор. Что-то со зрением... Усталость, вот в чем дело. Переволновался, плохо спал или опять сосуды капризничают. Сейчас, Майк, отдохну немного, и едем дальше.
Эта улица... Старый тополь и трансформаторная будка из желтого кирпича... Ну, теперь все, кажется, встало на свои места. Здесь был когда-то наш Старый Дом и сад, сарайчик с заколоченным фанеркой окошком, и крытая листом руберроида собачья будка, и примус в коридоре, и чудовища в черном шкафу. Сейчас на этом месте высится огромное мрачное здание военного завода. Окна нижних его этажей замазаны краской и забраны решетками из толстой ребристой арматуры. Что же, попрощаюсь с этими местами. Кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в наш город.
Откинув правое сиденье, я выпускаю Майка — пусть пометит пару деревьев — и подхожу к высокой бетонной ограде с густыми рядами колючей проволоки по верху и стальной серой дверью. Повинуясь импульсу детского беспечного любопытства, я поворачиваю ручку этой двери, готовый к тому, что придется сейчас объясняться с церберами из ВОХРа, но дверь почему-то не заперта, и за нею никого нет. Я не собираюсь проникать на строго охраняемую территорию, просто загляну за эту глухую стену — могло же так случиться, что уцелело хотя бы одно дерево нашего сада...
Заасфальтированный заводской двор пуст. Совсем ничего — даже неизбежного производственного мусора. Но мое восприятие сегодня обострено, я замечаю необычную деталь: дорожку прошлифованного тысячами подошв асфальта, ведущую к зеленому ящику со стандартными черепами и молниями на дверце. Ящик прикреплен к стене того самого заводского корпуса, и размеры его позволяют пользоваться им, как входной дверью. Так оно и есть, моя версия подтверждается необычно длинными окурками, валяющимися поблизости. Если торопишься войти внутрь, то не будешь стоять у входа, докуривая до самого фильтра.
Я подзываю Майка и строго-настрого приказываю ему сидеть у этого железного шкафа и ждать меня. Я знаю — никаких трансформаторов там нет, и никогда не было, и казенные мозги местных гэбистов не могли родить более оригинальной идеи для маскировки входа в секретный корпус. А в нем должно быть нечто такое, что сейчас для меня крайне важно. Я уверен, что и эта дверь не заперта.
По узкой металлической лестнице в полутьме я поднимаюсь примерно до уровня пятого этажа и выхожу на галерею, опоясывающую гигантский зал. Внизу смутно просвечивают темные и серые пятна…
Не может быть. Этого просто НЕ МОЖЕТ БЫТЬ.
Рядом на стене — коробка с рычагом. Я отжимаю рычаг вверх, и зал заполняется шумом электромоторов и железным лязгом. Что-то происходит с крышей, какое-то движение и расширяющиеся полосы света.
Свет! Не лампы, не прожектора — кровля из узких металлических пластин складывается гармошкой и зал заполняется живым солнечным светом. Там, внизу... Я хватаюсь за тонкие поручни и закрываю глаза, пересиливая головокружение.
Старей Дом. Сад. Расщепленная молнией вишня. Лоскут огорода. Серый от старости и дождей веревочный гамак между двух яблонь. Собачья будка и рыжий Буян, разбуженный хлынувшим солнцем, сладко потягивается, отставив обрубок хвоста. Полуразвалившаяся беседка; на ее дырявой толевой крыше, как и тогда, двадцать лет назад, валяются обломки дедушкиного довоенного патефона. Покосившийся забор, калитка… А вокруг — бетонный гладкий пол.
Я должен спуститься туда, но лестницы, ведущей вниз здесь нет.
Буян нетерпеливо, с подвывом взлаивает, прыгает, гремя цепью. На крыльцо Дома выходит молодая женщина, и я сразу узнаю ее. Она смотрит на меня, улыбаясь. Я даже знаю, что она скажет через мгновение: «Что ты там делаешь, Сашенька? Почему тебя не было так долго?» Но что я отвечу? И должен ли я ей отвечать?
Я знаю ее несколько лет, мы встречаемся почти каждый день, когда я прохожу с Майком мимо соседнего дома. «Привет», — бросаю я. «Здравствуйте», — и она, опустив глаза, идет к своему подъезду. Когда-то она отважилась спросить, как зовут моего пса, я ответил и после того считаю долгом вежливости здороваться с ней.
Почему именно она? Сейчас, освещенная косыми золотыми лучами, стройная, темноволосая, она кажется мне красавицей.
Какой же я тупица; искал лестницу, которой и быть не должно, когда есть лифт, и не один, а в каждом углу галереи. В кабине всего две кнопки со стрелками вверх и вниз. Бью ладонью по нижней, пол уходит вниз, толкает в пятки; я рву раздвижные створки ...
Улица и мой «Порше», окруженный небольшой, но плотной толпой. Немного поодаль — желтый фургончик ГАИ. Что же это... Я расталкиваю зевак, пробиваюсь к машине.
Мой автомобиль разбит, изуродован страшным ударом в фонарный столб. От бампера и фар ничего не осталось, передний мост вбит под салон, серебристый капот, смятый в комок, лежит рядом с расплющенной канистрой.
Острый запах бензина. Полуоткрывшаяся, дверца. А за бе-лой паутиной разбитого лобового стекла я вижу лицо — неподвижную маску с открытыми мертвыми глазами, в корке подсыхающей крови.
Можно было и не смотреть, мне и так отлично известно, кто это. Это я сижу в машине.
Игорь стоял на коленях, прижимая к груди альбом для рисования и палочку голубой пастели. На надорванном листе округлые черные и синие тела сочились красными каплями. Пол усыпан цветными крошками раздавленных пастельных мелков.
Судорожно вздохнув, Игорь взглянул на рисунок и швырнул альбом в угол. Я поднялся с пола, отряхнул брюки и сам встряхнулся, как сумел. А Игорь во время нашего «путешествия», развил бурную деятельность: проигрыватель исчез, зато появился торшер с сильной лампой, а вот еще несколько его художеств – находка для фрейдиста, который все эти черные слитные округлости истолковал бы однозначно. Да-а, Игорек…
— Ну, как тебе? — спросил он. — Что видел?
Я мотнул головой отрицательно. Какое твое дело?
— Не одобряешь... Вижу, вижу... — голос его был бесцветным и он больше не «экал». А глаза — пустые, как на славянофильских картинах Васильева. Сбитая набок золотистая борода, фарфоровые синие очи и сомнительной свежести штаны делали его похожим на оперного юродивого. Ему бы еще полупудовый наперсный крест и медную кружку для подаяния…
— Саша... Прости за высокопарность... Ты счастлив в своей жизни?
— Смотря, какую жизнь ты подразумеваешь. — Я пошевелил ногой кусочек красной пастели на половике. — Если сегодняшнюю, то – не знаю. А в прошлом... Наверное, были хорошие дни и даже месяцы. А что?
— Все как-то неправильно, — сказал он уныло. — В этих книгах — одни рецепты, а в тех — совсем противоположные. Порой кажется, что – вот оно, нашел, а потом… Я не знаю, что мне делать. Вот просто не знаю.
Я понимающе усмехнулся. Надо бы Игоря с нашим Женей свести, они бы методом мозгового штурма обнаружили Истину в кратчайшие сроки, а после, обкурившись анашой, занимались бы восточными единоборствами под звуки церковных хоралов. Или переругались бы в первый же день знакомства, что более вероятно.
-- Зато я знаю, — сказал я голосом лектора-международника, — и все прогрессивное человечество знает, что ему делать.
-- Шутишь? – Игорь недоверчиво скривился.
-- Ни в коем случае. Существует древнейший способ решения если не всех, то большинства духовных проблем и завершения поисков всяких там смыслов жизни. Но правильнее было бы сказать — не решение проблем, а устранение их как таковых. В твоем положении выбирать не приходится… судя по твоим бытовым условиям.
-- О чем ты говоришь? — воскликнул Игорь. — Саша, ты же — не Кравец, это он готов опошлить все что угодно! Но — ты!..
-- О том и говорю, — с нажимом продолжал я, — что тебе необходима ба… гм, женщина, состоящая с тобой в браке, или вне оного. Хочешь, невесту подыщу? Есть на примете одна порядочная девушка лет тридцати. Она тебе лучше всяких восточных мудрецов растолкует, и что такое хорошо, и что такое плохо. Узнаешь, почем фунт счастья.
-- Это не смешно…
-- А кто смеется? – удивился я. – Тебе сколько лет? Тридцать?
-- Ну, тридцать два, — сказал он с неохотой. — Только зря ты... Не хочу я жениться, и вообще ничего такого не хочу.
-- Что ты можешь знать про «вообще», — сказал я покровительственно, — ты, девственник непуганый. Представь: приходишь домой, а на столе салатик какой-нибудь вегетарианский, носочки свежие, то, се. И, самое главное — диван-кровать и зов природы. Гармония близости духовной и телесной, камасутра и… как его… Рабиндранат Тагор. Чем плохо?
-- Я не говорю, что плохо. Но она же при этом… — он запнулся. — Она…
-- Ну, договаривай, — потребовал я.
-- Дура! – выкрикнул Игорь и покраснел.
-- Что же ты хотел, чтобы она вместе с тобой стену изучала? И потом, кто это «она»? У тебя была девушка?
-- Никого у меня не было, — отмахнулся он, раздосадованный своей откровенностью. — И вообще, это никого не касается. Я ей душу открыл, а она… Все они…
-- Ого, — сказал я насмешливо, — кто это час назад упрекал меня в огульном осудительстве, ты не помнишь? Развоевался, всех одним махом в дуры записал. Ты лучше расскажи, что там между вами произошло, а я произведу быстрый, точный и объективный анализ. Не бойся, и не смотри на меня как на дантиста с волосатыми руками.
-- Э-э, если ты настаиваешь, — неуверенно промямлил Игорь. — И … между нами, я надеюсь.
-- О чем речь! Вали, исповедуйся, — подбодрил его я. – общественность в моем лице тебя поддержит.
-- Ну, мы э-э, познакомились в гостях у … неважно, ты его не знаешь. — Он посмотрел на разбросанные по полу рисунки слитных округлостей и вроде бы даже намеков на углубления, и тяжело вздохнул. — Предложил ей прогуляться.
-- Дальше, дальше. Что ты все вокруг да около. Кино, кафе, мороженое?..
-- Какое мороженое! Это банально, наконец. Унизить женщину приглашением в кафе... Будто какую-то, э-э, проститутку.
— А-а, ты восточную философию ей проповедовал, — догадался я. — Это мне знакомо. И о ком ты ей рассказывал — о даосах или бодхисатвах?
-- Ну, э-э, я пообещал сегодня же ночью влить в нее свою прану.
-- Так и сказал? Ну, и..?
-- А она сказала, что я хам, каких не видела, что такого не ожидала от интеллигентного человека, и… Не вижу здесь ничего смешного! — Игорь замигал, готовый, кажется, расплакаться.
Я не мог больше сдерживаться и, опустившись на пол, помирал со смеху. Ах, верно говорят медики, что здоровый смех очищает организм от всякой грязи и скверны! Прану он вольет!..
— Агнец бородатый, — всхлипывая, выговорил я. — Не обижайся, сделай милость, ибо гордыня – грех, как тебе должно быть известно. И поразмысли о жизни своей непутевой, а я тебе на стенке этой кукиш темперой изображу для лучшей концентрации внимания. А еще лучше — голую бабу. Будешь похоть в себе побеждать… Ну да ладно, — сказал я, вытирая глаза. — Пора мне песика выгуливать. Будь здоров, просветленный.
— Смеешься. Насмехаешься… — Игорь печально покачал бородой. — Хорошо тебе.
— Учись премудростям нашей бренной жизни, — посоветовал я, старясь не ухмыляться.
Когда я нажимал кнопку лифта, Игорь крикнул из дверей:
-- У кого же учиться, Саша?
-- Да хоть у меня. — Я махнул ему рукой вошел в пропахшую мочой кабину. Эти мои последние слова были, увы, дешевым бахвальством. Вот уж у кого бы не стоило…
Сегодня мы с Майком гуляли одни. Боровик этот воскресный вечер, согласно утвержденному им самим плану, должен был провести в общении со своей будущей тещей — а то, что маманя Иры готовится принять Петра в родственные объятия, было видно невооруженным глазом — и выгулял Динку пораньше. Алик тоже не вышел, Макара и его сенбернара Роя я не видел с прошлой недели, а Пиря, по слухам, и вовсе пропил своего пса. Наша некогда спаянная компания «собачников» понемногу разваливалась, и отчего это происходило, я не знал. Скорее всего, не было у нас, как выражаются политики, сильного лидера и консолидирующей идеи. Боровик, как личность внешне наиболее представительная, на поверку оказался халявщиком, избегавшим всякой, даже незначительной ответственности. Другие же или не придавали значения феномену нашего стихийного братства, или же, как я сам, например, просто не годились на должность «души компании».
Неужели мы за прошедшие три года настолько постарели и зачерствели, и прав был юный Куприн, полагая, что, после тридцати лет — маразм и старость, и остается разве что застрелиться? Если бы мы, оставшиеся могикане племени Пустыря — я, Даша, Боровик и Женя не устраивали хотя бы в дни рождений и на Новый Год посиделки у костра, то и Бревно, и Камень, и кострище со слоями рыжей и черной золы вперемешку с обгорелыми железными скобами и болтами от старых шпал — все заросло бы лебедой и полынью, превратилось бы в геологический мусор, в размытый нашей памятью миф. Иногда мне кажется, что и наши редкие вылазки на Пустырь, похожие на попытки поддержать жизнь коматозника с погибшим мозгом, нужны лишь мне одному. Все на самом деле грустно...
Последний действующий фонарь на нашей аллее загорался и гас через неравные промежутки, честно предупреждая о скорой своей кончине. Я подумал было сходить прямо сейчас на Пустырь и разжечь крохотный символический костерок, но это, право, выглядело бы довольно глупо, и вообще, хватит на сегодня прогулок и путешествий.
— Майк, никаких апортов, — заявил я псу, когда он приволок мне с недвусмысленными намерениями корявый кол устраша¬ющих размеров. — Я не в настроении, я утомлен астральными вояжами и просто не хочу. Иди, гуляй.
Майк постоял разочарованно над с таким трудом найденным колом, попыхтел и даже гавкнул испытующе, но ровным счетом ничего этим не добившись, оросил с досадой несостоявшийся апорт и потопал вслед за мной в направлении нашей улицы. Вид у него был разобиженный.
Невысокого же мнения сегодня дружище Майк о душевных качествах своего хозяина, подумал я, и он прав. Если бы он знал, что хозяин вдобавок и глуп, то я навсегда бы потерял уважение собственного пса. Чтобы перечислить все умные поступки, совершенные мною на протяжении жизни, хватит пальцев одной руки, и еще мизинец останется в резерве. О первом таком мне вспоминать не хочется, и вряд ли когда-либо желание возникнет, зато второй — несомненно мудрый и своевременный — в напоминаниях не нуждается.
Я и по сей день не знаю побудительных мотивов моего стихийного решения обзавестись собакой. Наитие, прозрение или указание свыше — как бы то ни было, без Майкла фон Гессау, здоровенного, лохматого, слюнявого, прожорливого, эгоистичного, добродушного, верного, любящего и единственного, и прочая, и прочая, жизнь моя пошла бы совсем иной дорогой. Раньше я не задумывался над этим, а потом вдруг обнаружил, что все мои теперешние привязанности и связи, все друзья и большинство приятелей, и даже моя супруга — суть следственные разветвления однойединственной причины: факта существования моего пса.
Я понимаю, природа не терпит пустоты, и не будь у меня Майка, какими-то приятелями я бы разжился, и девчонкой тоже, но они не были бы «собачниками» — состоявшимися или латентными и, следовательно, принадлежали бы к совсем иной расе, чуждой мне, как жители Андромеды. Я мог бы потратить всю жизнь на попытки приспособиться к ним, но так и не понять принципиальной невозможности этого.
В столкновении этических систем кто-то должен либо покориться, либо вымереть. Ни то, ни другое меня не устраивало, спасение я видел исключительно в объединении своих разрозненных соплеменников, но эти недальновидные лентяи поддерживали мои декларации о дружбе и взаимопомощи лишь на словах.
Наверное, в том — один из законов любого социума, что в стаи, шайки и партии сбиваются, как правило, бандиты, проходимцы и политические мошенники...
— Майк, иди на поводок!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980899
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 22.04.2023
...Странный день сегодня, и собачья прогулка получилась не такой, как обычно. Впрочем, я ведь сам решил отправиться в запустырную ойкумену и там, на поваленном старостью тополе просто посидеть часок, покурить, и чтобы кроме Майка никого поблизости не было. Вот такая прихоть с вывихом. А все потому, что какая-то мелочь, увиденная, но не схваченная цепкими пальцами осознания, так остро напомнила мне... Напомнила... То, чего уже никогда не будет. Никогда. Другое, конечно, будет. Какое-то. Но именно другое.
Знакомая тропинка ведет меня сквозь буйные, напитанные тяжким ароматом заросли бузины и болиголова. Осторожно, чтобы случаем не потревожить охотящихся здесь свирепых и вспыльчивых шершней, я раздвигаю жесткие стебли и листву, и мы выбираемся на лесную вырубку. В замерших волнах травы и мелких цветов тонут почерневшие пни и коряги. Не угнетаемые более тенью, миллионы мелких растений получили возможность поквитаться со своими узурпаторами, оплетая, разрывая и пронизывая их останки, и широкие, с сотнями годовых колец, дубовые пни уже едва видны за пестрыми куртинами Иван-да-Марьи, зверобоя и жилистого коровяка. На лиловых подушках чабреца копошатся оранжевые осы-сколии, проблескивают зеленым металлом стремительные бронзовки, а уж бабочки слетаются на богатые нектаром угодья в количествах невероятных.
Вырубку со всех сторон обступают колонны медных и черных стволов, защищая ее от ветра и сгущая и без того нестерпимый зной. Мне кажется, будто я нахожусь в фокусе титанического вогнутого зеркала, и моя зеленая рубашка покрывается мраморным узором подсыхающего пота.
— Майк, куда!.. — Ухватив щенка за задние ноги, я вытаскиваю его из-под корней наполовину вывороченного пня. Щенок брыкается и возмущенно визжит.
Майку два с половиной месяца, и за восемь недель, которые он прожил у меня, его характер не претерпел изменений к лучшему, зато сам он вырос, наверное, раз в пять. Майк — первая в моей жизни собака, опыта у меня в этой области нет никакого, и я терплю, порой с большим трудом, все его выходки и капризы, надеясь, что, согласно учебникам собаководства, он остепенится месяцам к восьми. Пока что никаких симптомов будущего благоразумия не наблюдается, и по всякому поводу он пускает в ход свои маленькие, но острые как иголки молочные зубы, так что мои руки и лодыжки наводят на мысли о диких кошках и терновнике.
Я вспоминаю, как впервые вез его к себе домой. Майк — толстолапый черный щенок-ньюфаундленд — помещается в хозяйственной сумке, откуда, выставив голову, он глуповато таращится на громкий и незнакомый мир глазками, с которых еще не сошла голубоватая младенческая поволока.
Перед входом в метро я запихиваю его лопоухую головенку поглубже в сумку, застегиваю «молнию» и, стараясь не трясти, несу бесценный груз через турникет и дальше, по эскалатору, в подземные глубины. В метро провозить собак строго запреще-но, и мне неизвестно, распространяется ли запрет и на щенков в сумках. До сих пор щенок вел себя пристойно, но если он заорет на платформе...
И вот я сижу в вагоне, а Майк громко негодует по поводу своего унизительного положения. Я делаю в застежке щелочку, рассчитывая, что свежий воздух умиротворит щенка, но строптивец тотчас просовывает в отверстие черный мокрый нос и завывает скорбно и пронзительно. Пассажиры оживляются. Я получаю множество полезных, но совершенно противоречивых советов. Сосед справа с неподдельным интересом щупает торчащий из сумки нос, после чего Майк расходится вовсю, и я вынужден сойти с поезда раньше времени и добираться домой пешком. Никогда не думал, что месячный щенок может иметь такой вес. Чугунный он, что ли?..
С каждым шагом, приближающим нас к дому, растет предчувствие острой реакции домашних на мое приобретение. С тяжелым сердцем я поднимаюсь на свой этаж. Дверь открывает бабушка. Уверен, она знает, куда я ходил и за чем, вернее, за кем. Бабушка ничего не говорит мне, но я знаю, что она на моей стороне. Не будь это так, я, быть может, и не решился бы...
Спиной чувствуя вопросительные взгляды родителей, проскальзываю в свою комнату, прикрываю за собой дверь и вытряхиваю щенка из сумки. Он, тихо поскуливая и принюхиваясь к ножкам стульев, неуверенно ковыляет по скользкому паркету.
Дверь распахивается. Это мама.
— Какой симпатичный... — неуверенно говорит она. Майк, преданно поглядев на маму, делает лужу.
Живем мы в Вербном. Каждый день я хожу с Майком в лес, раз за разом увеличивая протяженность прогулки. Когда Майк уста¬ет, то просто ложится на землю и укоризненно смотрит на меня своими карими глазками. Тогда мне приходится брать его на ру¬ки и тащить домой. Если Майк в дальнейшем не откажется от этой тактики, я скоро стану похож на спортсмена-тяжелоатлета.
Нкаленная вырубка позади, и усыпанная бурой хвоей дорога вихляется между деревьев, забирая влево, к реке. Майк утомился, ему жарко и язык розовой тряпочкой свисает из пасти. Я пресекаю его попытку улечься прямо на дороге, и безжалостно гоню вперед. Майк тащится все медленней, заплетаясь толстыми лапами и, в конце концов, сев на хвост, наотрез отказывается идти дальше. Приходится прибегнуть к последнему и безотказному средству: я с жуткими завываниями срываюсь с места и бегу, а Майк, подчиняясь непобедимому инстинкту хищника, мчится вслед, догоняет меня и рвет мою правую штанину. Я отдираю кровопийцу, он кровожадно урчит, но мы уже вышли к реке, и повеселевший Майк немедленно устраивает охоту на лягушек. Вскоре он по самую шею увязает в черной тине и я, невзирая на отчаянное сопротивление, прополаскиваю «свинтуса» в проточной воде.
Мокрый и обессиленный неравной борьбой, Майк валится на песок и мгновенно засыпает, а я сажусь рядом, смотрю на реку, неторопливо плывущие в ней облака, глянцевые листы кувшинки, на микроскопического радужного жука взбирающегося по моей ноге, на сопящего во сне щенка, и мысли мои текут неспешно вслед за рекой, не оставляя следов и отметин, потому что моя память сейчас обрела самостоятельность,( о чем я в настоящее не догадываюсь), и трудится без устали, впечатывая в нейроны и си-напсы окружающий меня мир, чтобы сохранить его неизменным навеки. Я же, считая все сущее естественным и само собою разумеющимся, обдумываю детали намеченного на вечер лодочного похода. А еще, не слишком рассчитывая на надежность нейронов, я захватил в Вербное заряженный слайдовой пленкой фотоаппарат — мое оружие борьбе с изменчивым и лицемерным Временем.
На синем щитовом домике крупными белыми цифрами выписан номер «42». То, что уже третий сезон нам попадается путевка в один и тот же домик, даже мне, не склонному к мисти¬ке, представляется неслучайным. Да и в том, что до сих пор все задуманное мною осуществлялось самым благоприятным образом, мне видится вмешательство неких, находящихся вне нашего разумения, сил. Они как будто даже дают мне понять, что все будет хорошо, и ближайшие годы мне не о чем беспокоиться. Все зависит от меня самого, и если я и далее буду придерживаться выбранного курса, их покровительство мне гарантировано... Такая вот чепуха лезет порой в голову.
Было бы превосходно сейчас забраться на кровать или в гамак с книжкой, но до этого еще далеко. Вооружившись кухонным ножом, я готовлю очередной, четвертый по счету обед для лохматого захребетника. Требуется мелко нарубить сырое мясо, перемешать его с тертыми овощами и добавить молока, и Майк, услышав многообещающий стук ножа по разделочной доске, забывает про усталость, прибегает на кухоньку и, скуля от нетерпения и облизываясь, вертится у меня под ногами. Получив свой продпаек, он с поразительной быстротой с ним расправляется; брюшко его отвисает, глазки приобретают сытый маслянистый блеск; он ковыляет к своему матрасику, но у него уже не хватает сил забраться на него.
Я же, наскоро перекусив двумя толстыми, раздирающими рот бутербродами, устраиваюсь, наконец, в привязанном к двум высоким тонкостволым дубам гамаке, и раскрываю недочитанную «Жизнь насекомых» Фабра.
За четыре года здесь, в Вербном, почти ничего не изменилось, и я очень тем доволен. Все тот же лес и луга, и полусонная Ромша, хмельной влажный воздух, тишина, знакомые лица дачников, и по-прежнему удивляющее многообразие сочетаний трех красок — зеленой, черной и голубой. Август только обогатил зеленый цвет оттенками тепла и зрелости, без малейших намеков на грядущее увядание осени.
Иногда я ловлю себя на том, что вспоминая что-либо, никогда не говорю себе: в тот год, но всегда: в то лето. Часто я затрудняюсь в точности припомнить событие, произошедшее зимой или осенью, но каждое свое лето я могу описать во всех даже малозначительных деталях и подробностях, как любимый, десятки раз просмотренный кинофильм, а то что одно лето так мало разнится с другим, отнюдь не умаляет его значения, наоборот, — эти лета-близнецы срастаясь в единую временную протяженность, приобретают новое качество и ценность, подобно целому, не разрезанному алмазу. Жизнь в моем понимании — это время с середины мая до начала сентября, все же остальные месяцы — непозволительно долго длящийся антракт. Где-то за морями лежат страны вечного лета — африканские саванны, амазонская сельва, сырые джунгли Новой Гвинеи, и я твердо убежден, что жители этих краев обязаны возносить каждодневные благодарственные молитвы Судьбе, определившей их на жительство в райские земли. Но эти остолопы уничтожают леса, убивают слонов и режут глотки друг другу. Люди неисправимы...
Ближе к вечеру мы с Майком отправляемся в небольшое путешествие по Ромше, задуманное еще вчера. Вместительная деревянная плоскодонка, выкрашенная некогда, как и прочий инвентарь нашей базы, синей, а ныне белесой потрескавшейся краской, рассохлась, и, кроме куртки, бинокля и весел я прихватил большую консервную банку, приплюснутую предварительно каблуком. С получившимся ковшиком я имею все основания считать наш дредноут готовым к дальнему плаванию.
Мы спускаемся крутым песчаным откосом к лодочной пристани. Майку наше судно не внушает доверия, и он молча выкручивается из моих рук, не желая расставаться с надежной сушей. Приходится поднажать, и Майк будто авоська с картошкой переваливается через борт. Я отталкиваюсь от пристани, нас выносит на середину реки и, экономно работая веслами, я веду нашу лодку вверх по течению к селу Затока. Лодка тяжела и неповоротлива, весла, болтаясь в уключинах, натирают ладони, но я утешаю себя тем, что обратный путь будет легче, и можно будет вовсе не грести.
По прошествии получаса ясени и дубы, нависающие над водой, отступают к лесу, и по обоим берегам расстилаются луга, украшенные редкими гранитными монолитами, выдавленными в незапамятные времена из огненных земных недр.
Несколько лет назад (опять-же, я подразумеваю не год, но лето. Во множественном числе эти слова звучат одинаково, так что приоритет открытия «год — это лето», принадлежит не мне), поза-прошлым, если не ошибаюсь, летом, после непрекращающихся в течение четырех дней ливней река вздулась, как сбежавшее на плите молоко, и обширные равнинные пространства очутились под почти полуметровым слоем воды. Я заплыл тогда на лодке (этой же самой лодке) туда, где высится похожий на треснувшую сбоку паляницу гранитный массив и, причалив к новоявленному острову, добрых полдня воображал себя Робинзоном, и даже попытался расчистить трещину до размеров однокомнатной пещерки, но древний камень оказался неподатливым на редкость. Потом я плыл над лугом, бросив весла и склонившись к самой воде, наблюдал, как подо мною, послушные водным течениям, раскачиваются ромашки и мелкие колокольчики, а немного глубже — узорчатые листья и желтые чашечки «гусиных лапок». Зацепившись за прочный стебель цикория, отдыхала лягушка, а в зарослях крапивы затаилась некрупная щучка.
Нынешним летом дождей мало, река обмелела и с берега доносится своеобразный аромат вянущей болотной зелени. В камышах подает голос опоздавшая с женитьбой лягушка; осторожно ступая по листьям кувшинки, пробирается выпь; в бинокль мне хорошо видны ее желтые злые глаза.
Река делает поворот, и берег становится круче. Глинистые обрывы иссверлены норками ласточек, а немного в стороне — норка голубого зимородка. Ее хозяин сидит на сучке полузатопленной коряги и, забавно вертя крупной длинноклювой головой, напряженно вглядывается в воду. Меня этот фанатичный рыболов игнорирует и, едва удостоив взглядом, вновь погружается в созерцание глубин.
Мы в пути уже второй час. Майку наскучило караулить на носу, и он улегся спать у меня в ногах.
Откуда-то, заполняя небо, расползается густой рокочущий гул. Я поднимаю голову: прямо над нами на малой высоте летит огромный четырехмоторный бомбардировщик, серебристый, со скошенными назад узкими крыльями. Под фюзеляжем у него прикреплена желтая ракета с острым черным носом, атомная ра¬кета. Я провожаю самолет равнодушным взглядом: недалеко от Вербного расположен старый военный аэродром, и к “стратегическим” Ту-95 здесь давно привыкли, да и зловещая на вид ракета скорее всего — учебный макет. Через минуту я забываю о самолете.
Выбрав укрытый осокой заливчик, я прячу в нем лодку, и мы отправляемся в деревню. Я уже бывал тут, и всегда почему-то вечером, и шел одной и той же дорогой мимо столетних хат-мазанок, доживающих бесконечный свой век, и новых кирпичных под красным железом «хозяйских» домищ по улице, утопающей в липкой черноземно-навозной жиже, цепляясь за плетни и заборы. Нет, сегодня я туда, пожалуй, пробираться не рискну, потому как Майка мне одной рукой не удержать. А вот погулять на церковном дворе — другое дело. Церковка в Затоках деревянная и очень древняя. Она почернела и по¬теряла первоначальную форму, как размокшая под дождем картонная коробка. Стоит она на краю деревни, прижатая к реке огородами — в противоположность улицам, вечно сухими и пыльными, с обязательными рядами поникших подсолнечников и шершавыми переплетениями и лабиринтами тыквы. Церковный дворик весь зарос бурьяном, и только у придела вытоптан пятачок. Под старыми орехами меж покосившихся каменных надгробий пасутся гуси.
Я ложусь в траву, и мне видны лишь кусты калины, цер¬ковные маковки и бледный молодой месяц в лиловеющем небе. Я убежден, что повстречайся мне сейчас философ Хома Брут в компании с богословом Халявою, я не стал бы глупо удивляться и ощупывать свою голову, но сказал бы: «Добрыдэнь вам, панове», и предостерег бы ночевать у малознакомых старух.
К лодке мы возвращаемся вдоль берега. На хлипкой вымостке девчонка в белом платке полощет белье; рядом транзистор «Селга» в футляре с ремешком.
«Ты у калины жди, я к тебе прибегу...»
До нашей «базы» мы добираемся затемно. Из стеклянного павильончика выплескиваются разочарованные вопли и шлепки по коленям: единственный здесь телевизор захватили футбольные болельщики. Майк, почуяв близость дома, переходит на тяжеловесную рысь. Я складываю весла под крыльцом и, высвободив щенка из ситцевой дверной шторы, в которой он, как водится, запутался, прохожу в комнату.
В домике душно и дочерта комаров. Комары в Вербном — воистину бич божий. У них здесь тоже в некотором роде санаторий — тепло, сыро и неограниченное диетпитание в виде раскорм¬ленных дачников. Несколько сотен маленьких голодных созданий облепили потолок и стены. Я объявляю им войну и, применив оружие массового поражения в виде свернутой в трубку газеты, расправляюсь с супостатами. Домик содрогается от страшных ударов. С удовольствием вспоминаю, как пару дней назад сосед-изобретатель придумал казнить комаров зажженной газетой, поджег занавеску и едва не спалил весь дом.
Родителей дома нет. Отец, по-видимому, болеет за «наших» у телевизора, а мама наверняка у тетушки Алины в домике № 16. В окно я вижу одного из наших соседей — бородатого, коренастого мужика в таежной штормовке со скатанным и пристегнутым к вороту накомарником. Он соорудил небольшой костерок и сидит, пригорюнившись, смотрит в огонь. На коленях у него двухстволка-бокфлинд, рядом прикорнул пятнистый сеттер-полукровка; одной рукой он машинально треплет собачье ухо.
Я выхожу и присаживаюсь рядом.
— На охоту ходили?
Ом отрицательно качает головой.
— Что так?
— Не получается, — нехотя отвечает он. — Идти, так дня на два, на три. А тут... — он хочет еще что-то добавить, но лишь сморкается в костер и уходит в свой домик. Оттуда, сквозь приоткрытое, затянутое марлей окно сейчас же вырывается женский с привизгом голос и детское привычно-лживое хныканье. Жена, дочка, теща — что еще нужно человеку для счастья?.. У нас зажигается свет — кто-то из моих вернулся.
По старой привычке обхожу несколько фонарей, но, не обнаружив ничего, кроме нескольких неинтересных геометрид, отправляюсь на ночлег.
Вот и еще один день позади. Что же он принес мне, каким останется в памяти?
Сегодня я не сломал себе руку, не утонул, не простудился и не потерял чего-либо ценного. С Майком тоже ничего плохого не случилось, родня — в полном порядке, погода была отменная и в целом день подарил мне еще десятка два слайдов, и этого мне достаточно, потому что не было ничего такого, в чем я мог бы впоследствии усомниться, о чем пришлось бы жалеть. Но если и было, то... на слайдах этого нет.
Можно назвать это обывательским счастьицем, мировоззрением улитки, построившей свою хрупкую раковину в абсолютной уверен¬ности, будто ничего прочнее и надежней на свете нет. Пусть так.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980805
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 21.04.2023
8.
К вечеру земля отвердела, превратив продавленные в грязи следы в припорошенные снежной пылью криминологические слепки. Над Пустырем чернота Вселенной, острия звезд и ущербная белая луна. Вдали, за темными провалами оврагов перемигивались и мерцали огни города. По невидимым рельсам беззвучно скользили трамваи — цепочки квадратных огоньков.
Наши собаки самозабвенно носились по заполненной холодным лунным светом обширной котловине — нашему заповеднику и резервации — Пустырю. Их синие тени прихотливо извивались на неровной голой земле.
Боровик нынче не в духе. Он шагал молча, и вид у него был такой, как будто он всех подряд посылает в известное место. Мундштук в его пальцах торчал пистолетным стволом. Когда Динка, разыгравшись, кинулась ему под ноги, он неловко споткнулся, уронил шапку и обругал собаку лахудрой и дурой.
— Ты домой когда-нибудь собираешься буксовать, или нам тут до утра кантоваться? — Он отряхнул шапку и нахлобучил на голову. — Я жрать хочу и спать.
— А как же план номер два? — сказал я. — Может, включим покрышечку? Я и газеты прихватил.
— Я тоже, — проворчал Боровик.
Наш Пустырь был обезображен до половины вкопанными в землю старыми автомобильными покрышками, которыми повадившиеся сюда в последний год спортсмены-мотоциклисты обозначили свои трассы. Не в столь отдаленном прошлом я и сам гонял на «стодвадцатьпятках», правда, тренировались мы на окраине города, никому не мешая. Так как к спортивным достижениям я не стремился, и записался в мотоклуб исключительно ради того, чтобы на дармовщинку покататься на кроссовых мотоциклах и просто научиться хорошо ездить, то тренер наш очень скоро меня раскусил и по-дружески, без обид предложил убраться на все четыре. Что я и сделал без особых сожалений. Теперь же я не «кроссмен», а «собачник», а мы, собачники, мотоциклистов не любили. Мало того, что они развели грязь и изорвали шипастыми колесами траву. Дикий треск моторов, вонь горелого масла и бешено носящиеся повсюду мотоциклы не просто портили нам настроение именно в те часы, когда хочется отдохнуть от суеты и шума, посидеть, покурить в удовольствие, пообщаться с приятелями не беспокоясь, что собаки наши могут попасть под машину или облаять сдуру какого-нибудь кляузного старичка; их было бы еще возможно терпеть трижды в неделю, в дни их тренировок. Суть в другом: управляемые неопытными пацанами, мотоциклы представляли серьезную опасность для наших собак, да и для нас самих, и только счастливый случай берег нас пока что от тяжкого увечья или даже гибели.
Несколько раз наши объяснения с «мотоциклерами» едва не кончались рукопашной, в которой будущим чемпионам наверняка пришлось бы несладко. В подобных инцидентах первую скрипку всегда играл владелец рыжего боксера Пиря — низкорослый атлетического сложения мужчина лет сорока, с совершенно лысой котлообразной головой и безжалостными глазами. Вид голого по пояс Пири, всего в буграх мышц, в синюшных русалках и клятвах поперек могучей груди, разъяренного, с толстой собачьей цепью в руках не вызывал у спортсменов душевного подъема, ну а уж когда Боровик молча стаскивал рубашку, все становилось настолько очевидным, что наши оппоненты без дальнейших пререканий собирали манатки.
С осенними холодами мотоварвары прекратили свои наезды, и мы с Петром понемногу занимались ликвидацией «трассы».
Боровик вытащил из-за пазухи пачку «Известий», передал их мне и я, присовокупив к ним свою «Комсомолку», скатал газеты в большой ком, сунул под покрышку и поджег, или, «включил», как говорили мы на нашем пустырном диалекте. Мы постояли недолго, наблюдая за набирающим силу пламенем, и когда занялась, коптя, толстая черная резина, Петр тронул меня за рукав:
— Ладно, пойдем.
Я свистнул Майку, и мы двинулись к железнодо-рожным путям, отделяющим Пустырь от культурной части парка. Покрышка разгорелась, и стоящее на земле огненное полукольцо озаряло неров¬ным оранжевым светом редкие кусты и чахлую скрюченную акацию. Было в этом что-то неправдоподобное, фантасмагорическое, как в «Пылающем жирафе» Дали. Боровик по-прежнему молчал, и только изредка произносил нечто вроде «Хм... Да-а...»
— Служба достала? — поинтересовался я.
— Да пошли они все, — зло пробурчал он и присовокупил непечатное словцо. — Надоело все к... матери. Пашешь, корячишься, и получаешь хрен с отвесом.
— С начальником пошкерился? И, кстати, какой резонанс получила наша акция? Не помогло?
— Ты о Дворкисе? Ха! А я, разве, не говорил? — Боровик заржал и отбил носорожью чечетку на мерзлой земле. — Точно не говорил?
— Да не тяни, — попросил я, заинтригованный. — Ну?..
— Докладываю: объект на прошлой неделе уволился к едреней бабушке по собственному желанию… некоторых граждан. Я, конечно, по своей линии тоже определенную работу провел, — добавил он, чтобы мне не вздумалось приписать весь успех операции себе.
— Но жизнь все еще не стала прекрасной. — Я понимающе кивнул. — И мой творческий потенциал будет востребо¬ван.
— Ничего, ничего, — сказал Боровик с наигранным оптимизмом, — дышать уже значительно легче. Да, еще парочка клиентов дозревает для этого... самого... Ты, умник, по свободе времени подумай над вариантами, а вводные данные я тебе предоставлю. Один из них очень кстати нового «Жигуля» купил, ворюга, а гаража у него пока что нет, вот я и...
— Погоди-ка, — прервал его я. — Видишь?
— Чего? — Боровик остановился.
— Ты на небо посмотри. Бантик — это Орион, — я вытянул руку, чтобы непонятливый Боровик перестал рассматривать единственное известное ему созвездие — Большую Медведицу. — Ну и куда ты смотришь? Ниже и левее Луны. Нашел? Слава Богу. А теперь обрати внимание на перемычку этого бантика.
— Ну... — Боровик прищурился. — Похоже на спутник. Да нет, ерунда какая-то.
То, что я сам сперва принял за спутник — яркую, как звезда первой величины, точку — двигалось по необычной замысловатой траектории, виляло, останавливалось на несколько секунд, а затем вновь набирало скорость. Это не могло быть ни самолетом, ни метеозондом — в такое время суток, чтобы выйти из тени Земли, он должен подняться на высоту не менее двухсот километров, что совершенно невозможно.
Огонек тем временем дополз до Плеяд и внезапно погас.
— Ишь ты, загадка природы, — сказал Боровик неодобрительно. — Летающее блюдце. Не по душе мне, когда над головой болтается какая-то неведомая хрень. Шарахнет оттуда чем-нибудь, и — пожалуйте обратиться в облачко радиоактивного пара. Беспрерывно по телеку гундят, по радио: гонка вооружений, атомная война, базы, бомбы, ракеты. Какой вообще резон работать, созидать и творить, когда прилетит в одночасье такая вот хреновина, и — пишите письма, как говорит наш мудрец Женя. Лучше пойти и напиться вдрызг, кроме шуток...
Задумавшись, я не обратил внимания на высокую статную фигуру в черном пальто, опасливо продвигавшуюся нам навстречу. В руках у «фигуры» была толстая трость, которой он размахивал перед собой, как будто защищаясь от стаи голодных волков. Я заметил его лишь когда трость этого идиота зацепила нос Майка. Такого хамства не мог стерпеть даже добрейший Майк. Я автоматически рванул поводок и перед лицом спасенного мною придурка мелькнула оскаленная пасть и здоровенные черные лапы.
— Майк, фу! — я оттащил рычащего пса, и шлепнул его по заду свободным концом поводка. — Рядом!
Человек в черном пальто, по виду отставной военный, стоял столбом, по-рыбьи разевая рот.
— Напрасно вы палкой размахиваете, — сказал я ему, сдерживая злость. Если бы Майк успел, то неприятности были бы крупные, а для Майка, возможно, фатальные, потому что в нашей прекрасной стране животные не считаются существами одушевленными, с ними можно делать все что угодно, и постановлением суда Майка могли бы «усыпить», то-есть убить, и не важно, кто был прав, а кто виноват. Меня даже пот прошиб, когда я подумал о таком возможном исходе этого происшествия.
— Нет уж, позвольте, — выговорил, наконец, отставник. — Позвольте, позвольте. — Голос у него был неприятный, нудный какой-то, и глаза убежденного в своей бесспорной правоте болвана.
— Да, — я понял, что он намерен устроить скандал, и потому решил поступиться достоинством во избежание последствий. — Приношу свои извинения. До свидания, спокойной ночи.
— Вы, собственно, как мне все это объясните? — сказал он уже громче. — Вы что думаете, я это так оставлю? Хотите легко отделаться?
— Это вы, уважаемый, легко отделались, — вмешался Боровик. — Боитесь собак, так идите себе спокойно, никто вас не тронет. Скажите спасибо, что собака, согласно постановлению горисполкома на поводке. Так что вам очень повезло сегодня.
— Повезло?! — взвился отставник. — Это мне еще и повезло?! Хорошенькое дело! Вы извиняться должны, не знаю как, а вместо этого еще и грубите!
— Я уже извинился, — терпеливо сказал я. — Вероятно, вы не расслышали.
— Нет, позвольте, теперь-то чего извиняться, — отставник окончательно осмелев, подступал к нам. — Дорога, знаете ли, ложка к обеду. Я требую, чтобы вы сейчас прошли в отделение милиции, и там все…
— Ах, милиция тебе нужна?! — заорал рассвирепевший Боровик. – Я – милиция! Капитан Колбасюк, Октябрьский райотдел. На! — он выдернул из кармана какие-то красные «корочки». — А ну, предъяви документ, *** Нету? Да ты еще и пьяный?! Да я тебе сейчас почки в унитаз спущу! А ну, бегом марш, *** гниложо...ое, пока я добрый!
— Я полковник… — булькнул морально уничтоженный отставник. — Какое право…
— Ты еще здесь?! — изумился Боровик. — Ну, все, тебе пи…дец. — Он удовлетворенно ухмыльнулся и, оглянувшись, мол, нет ли посторонних очевидцев, медленно занес огромный кулак. Ошеломленный поборник прав отшатнулся, закрывая голову рукой, отпрыгнул вбок и, часто оглядываясь, побежал через клумбы и газоны, на зависть резво и без малейших признаков хромоты.
— Полковник он, видите ли, — презрительно молвил Боровик. — Видал я таких. Они только стройбатовцами командуют бесстрашно, которые им дачи строят, как рабы египетские, да над лейтехами бесправными измываются смело, а случись в части какая заваруха, так у них тут же простата воспаляется, и — айда в госпиталь отдыхать. Сколько мне в армии такие вот бля…ские полководцы крови попортили, — страшно вспомнить. Знаешь, у меня ведь именно после этих двух лет появилась аллергия на начальство в целом. Как увижу такую харю, — с души воротит.
Я только хмыкнул. У меня подобная аллергия наблюдается лет с пяти, с детского сада. Первый урок основы социальных отношений «я — начальник, ты — дурак», я тогда усвоил «на отлично»...
Занятная все же штука — наше мышление. Мы пребываем в уверенности, будто являемся полновластными хозяевами собственного сознания, но это — одно из стойких заблуждений. Без всякой видимой взаимосвязи я от хромой воспитательницы из детсада перепрыгнул в деканат, а оттуда — в проектный институт, куда меня направили для прохождения практики, в не столь отдалившийся июль семьдесят девятого.
— Петруха, ты не помнишь, что было двадцать третьего ию¬ля семьдесят девятого года?
— Ты еще спроси, что произошло во вторник после шестого переворота в Колумбии. Ха! Чего это тебе стукнуло?
— Да так, — уклонился я, — вспомнил кое-что.
— Воспоминания подобны раковой опухоли, — назидательно заметил Петр. — Разрушают душу и тело. Необратимый процесс. Брось эти глупости и иди, займись молодой женой.
— Завтра гуляем по графику?
— Угу — Боровик широко зевнул, — Привет Дашке Сергевне.
Когда-нибудь это должно было произойти. Я сошел с ума, но не до такой все же степени, чтобы совсем не осознавать свое положение, а так, слегка помешался на почве навязчивых мыслей. Уже три месяца, как это началось, и никаких признаков скорого «выздоровления» пока что нет. Хуже того, я отнюдь не желаю «выздоравливать».
Бревно. Мы нашли его на окраине Пустыря у маневровой железнодорожной ветки — толстый, лишенный коры и выбеленный дождями ствол тополя. Мы с Боровиком, надрываясь, приволокли его к старому кострищу, положили тонким концом на обломок бетонной плиты, и эта импровизированная скамья теперь дает приют у костра всем нашим приятелям-собачникам, а их иногда набирается до десятка, а по выходным — и двух. Потому-то и зо¬вем мы его не просто каким-то там бревном, но Бревном-с-Пустыря. Бревно — наша кают-компания, клуб, а при случае — и закусочная.
Странное дело, мне совсем не хочется, чтобы пришел сейчас Боровик со своими газетами за пазухой, Пиря, Толик, Женя, болтушка Тамара, а ведь еще недавно я был рад их обществу. Но отныне я жду только Ее.
А рядом на Бревне уже сидит, посмеиваясь и крутя круглой лысой башкой, Пиря; сгибаясь под тяжестью двух шпал (по шпале на каждом плече), бредет к костру Боровик, кляня лентяев и дармоедов, которые у костра греться горазды, а за дровами — Боровик; и, позвякивая поводком, к нам идет Толик со своим мышастым догом Джерри. А Ее все нет...
В октябре темнеет рано, и когда после наших совместных усилий, выражавшихся в собирании хвороста и раздувании немощного огонька, шпалы занимаются, на Пустырь опускается ночь. Пламя плотоядно обвивает просмоленные брусы, и на них вскипает черная пена. От костра идет такой нестерпимый жар, что нам приходится передвинуться на дальний конец бревна, благо длиною оно более семи метров.
Мы о чем-то говорим, курим, смотрим на рвущиеся к беззвездному сырому небу клочья багрового и синего пламени; Боровик, вооружившись длинной палкой, по-хозяйски подгребает раскатившиеся угли. Толик жалуется Тамаре на ни куда не годные нитки двадцатого номера и гнилой подкладочный материал, Пиря делится с Петром сведениями о порядках в пересыльных тюрьмах, а также о достоинствах своего нового кенаря, на что Петр отвечает рассказом о чиже, который был у него в детстве, а также о том, что скоро его, Петра, как не отслужившего запасника, загребут «в ряды», а в двадцать шесть это не радует. Собаки, поддавшись общему настроению, лежат смирно, им тоже нравится смотреть на живой огонь.
А я... Я, как маньяк, захвачен одной-единственной мыслью: почему Она не пришла сегодня? До рези в глазах вглядываюсь в темноту, и иногда как будто замечаю движение в черных зарослях, сквозь которые идет тропинка к Пустырю. Но это — всего лишь расплывающиеся пятна на сетчатке моих глаз. Я понимаю, что уже поздно, пора расходиться по домам, но доводы разума для меня ничего не значат. И я жду. Я первым прихожу на Пустырь, и последним покидаю его. Боровик посмеивается над моей одержимостью и иногда добродушно поддевает: «До утра продержишься, Саня?».
«23.07.79.» — выписано волосяной кисточкой в уголке небольшого, без багета, полотна. За день до этой поворотной для меня даты Женя убедил-таки меня согласиться на излишне, по моему мнению, хлопотное и сопряженное с неудобствами мероприятие — однодневный турпоход с собаками на пригородную речонку Урмань. Кроме Жени и его добермана Гая должны были ехать также Толик и Даша. Боровик от похода отказался категорически, а других Женя почему-то не приглашал. Все это он затеял, как выяснилось много позже, разыгрывая хитроумную политическую комбинацию, результаты которой оказались для него плачевными. Психологом Женя показал себя никудышним...
До самого последнего момента я колебался, мне, собственно, в значительной степени было безразлично, поеду я, или нет, но субботнее утро выдалось таким радостным и солнечным, что я, даже не позавтракав, бросил в рюкзачок фотоаппарат, плавки и полдесятка бутербродов, и вместе с Майком поспешил на вокзал. Там мы с Женей и Дашей (Толик не явился на сборный пункт) погрузились в электричку и отправились на станцию Урмань.
А на следующий день я спятил. Проснулся непривычно рано, и еще более непривычным было мое душевное состояние, а в чем тут дело, я, сколько ни старался, разобраться не мог. Мысли прыгали, я не мог сосредоточиться даже на любимой книге; я метался по комнате, не зная, на что обратить распиравшую меня энергию, пока на глаза мне не попался утолок задвинутого под шкаф старенького этюдника.
Трудно сказать, что управляло мною тогда, заставляя выдавливать из податливых свинцовых тубов пахучие краски, смешивать их нетерпеливо на заменяющем палитру фаянсовом блюде в сочетаниях самых невероятных и переносить на холст, предназначавшийся когда-то — судя по нанесенным углем контурам — для благонамеренного натюрморта. Результат моего неврастенического художества мог бы дать материал для диссертации психоаналитику, и маленькое покоробленное полотно, безумное по содержанию и безобразное по исполнению, провисев какое-то время на стене моей комнаты, было в связи с дальнейшим развитием событий спрятано в кладовку, а два года спустя торжественно сожжено на ритуальном пустырном костре.
До вечера была уйма времени, но я вышел с Майком на два часа раньше обычного. Накрапывал теплый дождь. Укрывшись под старым кленом, я обсуждал с незнакомым курсантиком-артиллеристом достоинства пород собак, а сам все поглядывал в сторону центральной аллеи. Время тянулось нестерпимо медленно. Но вот мелькнула вдалеке черной тенью крупная приземистая овчарка — дашина Лайма, а затем я увидел Дашу. И рядом с ней высокого кудрявого парня с нагловатой физиономией.
У меня вдруг возникло ощущение, будто я стою на карнизе пятнадцатиэтажного дома, и меня заставляют смотреть вниз. Что там лопочет краснощекий курсантик?.. Откуда-то вынырнул Боровик со своей Динкой и, иронически оглядев нас, сказал вполголоса:
— Вот ты и попался, дурик. Ладно, Саня, пойдем, не будем мешать... гм. Я тебе расскажу кой-чего по этому вопросу, а ты слушай, да мотай на ус.
И мы ушли на Пустырь. Если бы я знал, что кудрявый был совсем не при чем, то моя «болезнь», возможно, не успела бы развиться до стадии полной необратимости, и тогда… Тогда все могло бы сложиться иначе, и не так фантастически счастливо для меня. Но я понял это значительно позже, а сейчас …
Костер догорает. Боровик кладет на угли последнюю газету, она корежится в адском жару, вспыхивает, осветив наши лица и, рассыпавшись на черные с огненной каемкой хлопья, уносится в темную высь.
Мы прощаемся. Пиря и Толик идут напрямик, оврагами, а я, Боровик и Тома — через парк. Вопреки здравому смыслу я еще надеюсь…
- Да уж передам, зуб даю, - отозвался я и не спеша пошел привычной своей дорогой к дому. Меня ждали вечерний чай и ночь без впечатлений, поскольку завтра спозаранку - на работу.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980800
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 21.04.2023
9.
Я твердо убежден, что так называемые «черные субботы» придуманы исключительно с издевательскими намерениями, так как производству от них пользы никакой, и только алкаши нашего цеха рады возможности набраться в обед. А я, не по необходимости, но просто выражая протест, с вызывающей небрежностью подделал пропуск на работу за территорией завода, и в полдень вышел на свободу. Эти украденные у державы четыре часа, без сомнения, следовало потратить на какую-нибудь бесполезную и тем привлекательную затею и, согласно этому разумному решению, я сел на пригородный автобус который, следуя в какую-то Загнуловку, проезжал мимо холмистой пустоши, где я с командой таких же юных недоумков гонял когда-то на кроссовиках.
В нашем забытом спортивными начальниками клубе машин было всего шесть, да и те — собранные из списанных другими клубами мотоциклов нелепые уродцы. Но, несмотря ни на что, на них можно было ездить. Я прозанимался гонками менее года, но характерный резкий треск моторов с резонаторами и запах подмешанного в бензин касторового масла стали такими же неотъемлемо моими, как некогда запах масляных красок и живичного разбавителя или гудение зависшей над цветком сфингиды. Моими навсегда.
Черт возьми, здесь все осталось по-прежнему! Те же дряхлые астматические «чезеты» и «ИЖи», и ребята в брезентовых куртках и штанах, промасленных настолько, что издали они вполне могли показаться кожаными — роскошью, позволительной только титулованным чемпионам. Штаны из толстой рыжей кожи с молниями — несбыточная мечта моей юности!..
И трасса — сплошные ямы да колдобины, разбитые трамплины, и холмик, с которого я однажды кувыркнулся в кусты, и даже тренер, бравый усач Дима, стоит в излюбленной позе, заложив руки за спину, и прочно расставив ноги в тяжелых «настоящих» мотоботах, снисходительно взирает на жалкие попытки сосунков казаться заправскими кроссменами. Он заметил меня и театрально заслонился рукавом, как бы отгоняя наваждение.
— Чтоб мне сдохнуть, кого я вижу!
— Ага, — я протянул ему ладонь. — Гляди-ка, не забыл.
— Тебя, пожалуй, забудешь... Ну, как она, жизнь-то? — радостно спросил Дима. — Ты только полюбуйся, какие у меня, блин, орленки! Признайся, завидуешь им?
-- Немного есть, — согласился я. — А ты?
-- Спрашиваешь! У меня ведь не было такого замечательного наставника.
Мы посмеялись, но все же я был всему этому давно уже чужим и вот зачем я сейчас здесь… Но Дима, как будто угадав мое тайное желание, предложил:
— А хочешь, тачку дам на пару кругов?
-- Что за вопрос!.. — воскликнул я. — Не хотел просить, боялся – откажешь, и испортишь мне хорошее настроение, а это по теперешним временам — товар повышенного спроса.
-- Да ну тебя, меланхолик. Эй, Рыжий, Рыжий! — Дима засемафорил маленькому мотоциклисту. — Кати сюда! Ветеран будет класс показывать.
Мальчишка с видимым неудовольствием подчинился и, стащив с головы замызганный шлем, действительно обнаружил огненно-рыжую шевелюру.
… Так странно, и так привычно: мой нынешний «гражданский» полуспортивный «ИЖ», обвешанный фарами, щитками, тяжелый и мощный кажется неуклюжим ломовиком в сравнении с этой миниатюрной «стодвадцатьпяткой», похожей на тонконогую скаковую лошадку. Мне всегда было легче управляться с этими оборотистыми машинками, а тяжелых «пятисоток» я, честно говоря, даже побаивался.
Я ласково отер ладонью заляпанный глиной бак с самодельной неровной надписью «КТМ», причем, русскими буквами. Где-то сейчас мой конек?.. Может, и на этом недоноске стоит какая-нибудь деталь от моей зеленой «ЧеЗетки»?
Я заглянул вниз, на двигатель.
— Нормально, — кивнул Дима. — Твой любимый размер, если мне не изменяет память. На стенде его не крутили, но конячек двадцать у него выпросить можно… если ласково.
— Так мы по-другому не умеем. Мы ласково… — я ударил по стартеру и оглянулся; Дима поощрительно поднял кверху большой палец.
— Вы недолго! — крикнул Рыжий сердито. — У меня еще пять заездов!
— Молчи, детеныш! – весело гаркнул я и отпустил сцепление. Мотоцикл взревел, поднялся на заднем колесе; я чуть отпустил газ, но тотчас же, вновь прижал ручку и, швырнув комьями грязи в рыжего вредину, мы ринулись вперед. Мы — я и двадцать обещанных лошадей.
Третья передача, четвертая, пятая… Трамплин! У-ух, славно… Поворот, выставить правую ногу… Хорошие туфельки у меня, польские… Подошву не оторвало, качественная обувка… Еще поворот. За это и люблю мотоцикл — за упругий ветер, рвущий с плеч куртку и переполняющий легкие густым холодом, за чувство свободы и абсолютной власти над машиной, которую сжимаешь коленями, которая слитна с твоим телом… это вам не автомобиль, в котором заперт, как червяк в жестянке… в чайной коробке… Ага, лужа здоровенная. А мы ее слева, по целине, по мелководью… и ноги задерем, чтобы водой не окатило. Черт!..
Я перекатился на живот и встал на четвереньки. По небосводу, серому, как пыльная тряпка, расползались ярко-желтые с черными хвостиками точки. Я помотал головой, и точки пропали.
Мотоцикл с нелепо вывернутым рулем валялся в кустах и от его глушителя поднимался пар. Руки целы, ноги тоже держат, даже нос не расквасил — хоть в чем-то опыт пригодился, грамотно упасть тоже уметь надо… Но как же это меня угораздило?..
Я выволок показавшийся неимоверно тяжелым мотоцикл на дорогу, и после нескольких безуспешных попыток он завелся. Я медленно поехал назад.
Дима уже бежал мне навстречу.
-- Что?! Что случилось? Сашка, ты цел?
-- Отвык малость, — я криво улыбнулся и заглушил мотор. — Хватку потерял. К тому же, там была хитрая яма.
-- Яма?
-- Слева от большой лужи под слоем воды. В полметра глубиной ямища.
Дима резко повернулся к Рыжему.
-- Ты знал про яму?
-- Меня не спрашивали, — огрызнулся Рыжий, — Скажите, пусть отдаст машину.
-- И не сказал … — Дима задумчиво смотрел на мои не особенно успешные попытки привести в порядок одежду, затем подошел к мальчишке и отобрал у него шлем.
-- Придешь через неделю. Если мозги у тебя есть — сам поймешь, а нету — до свидания. В спорте подлян не должно быть.
-- Ну и ладно, — Рыжий развернулся на каблуке и, не оглядываясь, пошел к автобусной остановке.
Дима поковырял ногтем шелушашуюся краску на шлеме, вздохнул.
-- Как же ты в таком виде, а?
-- Да как-нибудь, огородами.
-- Ну, добро. — Он похлопал меня по спине. — Нет, ты скажи, ведь мы такими не были?
-- Какими? Мы тоже всякими были.
-- Ну… Злыми, что ли. Пацану шестнадцати нет, а злости, как у побитого жизнью мужика. И не один он такой. Иногда прямо руки опускаются.
-- Может, и мы кому-то казались придурками, — сказал я. — Времена меняются, и мы сами тоже не становимся лучшими. По себе знаю.
-- Ну, это точно... Ну, будь. Приходи, если что.
-- Обязательно, — кивнул я, зная, что это неправда.
А день-то сегодня не простой, подумал я, шагая по шоссейной обочине к городу, и дело не в том, что я вывалялся в грязи, и что даже таким бодрым «шестикилометровым» походным темпом доберусь до дома не раньше четырех. Сегодня — последняя суббота ноября. В этот день три года назад мы с Дашей расписались, но первую нашу годовщину отметить не получилось. Иногда мне удается выйти победителем из схватки с собственной памятью, но сейчас я наверняка проиграю — не могу же я идти с закрытыми глазами.
Справа от шоссе, за кочковатым широким полем — городская свалка, тучи ворон и чаек над нею, горы мусора и ужасного вида оборванцы с крючьями, в этих горах копошащиеся; грязный бульдозер барахтается навозным жуком, а за терриконами нечистот, в стороне — одноэтажные кирпичные постройки.
Мимо меня, одна за другой, обдавая зловонием, проносятся машины-мусоровозы. На свалке что-то постоянно тлеет, и ветер относит серый смрадный дым туда, к кирпичным сараям. Там все затянуто дымом, и сараев этих мне не видно, но я знаю, что они там, знаю, что в них... Мой до сих нор не оплаченный долг.
Сегодня исполнился год моей семейной жизни. По количеству дней получается немного меньше, но мы с Дашей решили признать славной датой не число, а день недели. Я «давил подушку» до половины одиннадцатого и оттого чувствую себя совершенно разбитым. Мы с Майком идем на Пустырь. Он плетется позади – у него тоже отвратительное настроение, хвост безвольно опущен, в глазах — грусть с придурью. Наверное, причиной тему циклон, центр которого проходят точно над нашим городом.
По сияющему, промытому ночным дождем небу с безумной быстротой несутся растрепанные озябшие облака, а намного ниже их в поперечном направлении и так же быстро летят грязно-черные тучи, обрушивая заряды снежной крупы. На несколько минут становится темно, рваный ветер сечет снежными шариками лицо, вздыбливает шерсть Майку, затем, обессилев, затихает, и так же внезапно прекращается снегопад. Туча уходит, и над нами вновь ослепительное осеннее солнце и перья облаков.
За прошедший год наш Пустырь изменился не к лучшему. Сначала появились мотоциклисты, а с сентября — новая напасть. Городской клуб собаководства построил здесь тренировочную площадку, и каждую среду сюда съезжаются собачники чуть не со всего города, а по субботам — еще и пригородные. Дело здесь поставлено на широкую ногу, «роты» собаководов разбиты повзводно, дисциплина — военная, барьеры, лестницы и прочие снаряды — заводского производства. После многочасовых занятий — с лаем, хрипом, ругней и беготней, старший инструктор и его жена — чудовищной толщины молодая женщина с кукольным личиком, собирают «приближенных» и пьют с ними в кустах портвейн. В эти беспокойные дни мы, старожилы Пустыря, вынуждены жаться к периферии и с бессильным негодованием наблюдать за наглыми захватчиками, строя в воображении планы мести. Мы с Боровиком под злую руку сожгли им один барьер, и на том остановили наш план «зет», предполагавший тотальное уничтожение материальной части. Нет, не могли мы воевать с единоверцами… И наш заповедник быстро и неотвратимо превращался в смердящий, вытоптанный и непри¬глядный пустырь-с-прописной буквы.
Какие здесь были цветы!.. Теперь здесь долго не будет расти ничего кроме подорожника да спорыша. Почему-то все дорогое нам непременно должно быть опоганено в самый недолгий срок, зато хаос воцаряется прочно и навсегда. Можно притянуть для объяснения этого феномена закон неубывания энтропии, вселенское стремление к однородному распределению энергии, но понять, не значит — простить, и, если бы я верил в акт творения, то Конструктор Мира не поль¬зовался бы моим уважением. И дело, разумеется, не в гибели нескольких гектаров травы и цветов, вернее, не только в этом.
В неотвратимости СМЕРТИ как таковой я усматриваю не ошибку «Конструктора», но тяжелейшее уголовное преступление…
— Ползи быстрее, лентяюга! — раздраженно кричу я Майку, отставшему на опасное расстояние. Он уже несколько раз сбегал от меня, прячась от выстрелов стартового пистолета на собачьей площадке. В первый раз, потеряв его, я жутко перепсиховал, разыскивал его повсюду часа три, и все это время Майк сидел под нашей дверью, где я, уже отчаявшись его найти, и обнаружил. Сгоряча я отлупил его, и это было серьезной ошибкой — ведь повторись его бегство еще раз, он мог бы уже не прийти домой, где его накажут. Я решил впредь быть более внимательным на прогулках, но Майк все-таки ухитрялся иногда смываться, и всегда ждал меня под дверью, виновато поджав хвост. Меня же просто бесила его ничем не объяснимая боязнь безобидных хлопков. Я пытался приучить его к звуку выстрела, добыл стартовый пистолет, но этот подлец, понимая, что стреляет хозяин, реагировал на мою стрельбу своеобразно: припадал на передние лапы, лаял и вообще веселился, так что ничего из моей затеи не вышло. Все бы ладно, но по пути к нашему дому приходится пересекать несколько улиц с оживленным движением, а автомашин Майк совершенно не опасается, и раньше или позже его побеги закончатся печально.
Я взбираюсь на глинистую насыпь. Отсюда виден весь Пустырь, полоска осинника вдоль путей, оголившийся кустарник, бурая трава, а в самом центре — орущая, визжащая и лающая толпа. Это и есть субботняя тренировка.
— Майк! — Я оглядываюсь. Майк исчез. Но ведь не было выстрелов! Куда же подевался этот идиот?
Я бегу назад.
— Майк, ко мне, скотина!
Но его нигде нет. Обыкновенно я в подобных случаях не сильно спешил, понимая, что пса все равно не догнать, но сейчас мне отчего-то кажется, что Майк выкинет какую-нибудь штуку. «Ничего страшного, — уговариваю я себя, — по выходным машин на дорогах мало. Никуда он не денется. Сидит, негодяй, под дверью или уже в доме.
По аллее прогуливается старик с фокстерьером.
— Простите, вы не видели большую черную собаку, не пробегала?
Старик на мгновение задумывается и отрицательно качает головой в высокой каракулевой шапке. Странно. Обычно Майк следует к дому кратчайшим путем, и если он направился домой, старик не мог его не заметить. Нет, ничего это не значит, может, у него зрение плохое...
Мой подъезд. Мчусь наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь...
Майка нет. Тьфу ты, еще и ключи дома оставил... Жму кнопку звонка. Медленно, до чего же медленно кто-то подходит к двери. Бабушка. Она встревожено смотрит на меня.
— Майк дома?
— Н-нет, не было его... Опять сбежал?!
— Скажи отцу! — Я лечу вниз. По двору дефилируют дежур¬ные старушки.
— Вы моего не видели?
Старушки переглядываются — нет, не видели, а если б ви¬дели, то обязательно сказали бы, а что случилось и почему я…
Выбегаю на улицу.
— Майк! Майк!
На мостовой — раздавленный колесом голубь; ветер подхватывает два серых пера и уносит далеко-далеко, к парку, к Пустырю.
Несколько часов я бегаю по окрестным улицам, пристаю к прохожим, в первую очередь к тем, что с собаками, со стереотипным во¬просом: «Не видели бесхозного ньюфа?..» Все напрасно.
Возвращаюсь домой. Еще не могу осознать, что Майка нет. Что, если он лежит где-нибудь на дороге, большой, теплый, беспомощный, а я, предатель, ничего, совсем ничего не могу для него сделать. Ждет меня, единственного друга, в смертной тоске, а я здесь, и не знаю, куда мне идти, где искать, чем помочь.
Снова улицы, дворы, парк. Пустырь, аллеи, переулки,
— Простите, вы не видели?..
— Нет... нет.
Вымотанный до полного одеревенения, бреду домой. На балконе — родители; вижу их лица и все понимаю.
Я запираюсь в ванной — невыносимо выслушивать сейчас сочувственные и ободряющие речи моей родни. Открываю кран; вода шумит и клокочет. Присаживаюсь на край ванны. Что это?.. Надо же, последний раз это было со мной так давно, что я считал, будто навсегда разучился так... Стыдно. Да к черту, почему стыдно, перед кем? Подумаешь, мужская гордость. Ни фига она не стоит, никому не нужна. Майку сейчас плохо, очень плохо. Я знаю это, ведь он — часть меня.
Умываюсь; в зеркале над раковиной — перекошенная физиономия с багровыми пятнами под глазами. Не хочу, чтобы это видели.
Выхожу, набрасываю на плечи куртку. В дверях какие-то люди.
— Извините, у нас несчастье — пес потерялся, — объясняет кому-то мама.
Посторонитесь, мне некогда. Прошу прощения, как-нибудь в другой раз... Я даже не узнаю их.
Куда идти? А, не все ли равно. Все лучше, чем сидеть дома и грызть себя.
Два белых корпуса за невысоким бетонным заборчиком — городская ветлечебница. Что если Майка сбила машина, и его по¬добрали и привезли сюда? Свет не без добрых людей...
В лечебнице выходной, работает только пункт скорой помощи.
— Здравствуйте. К вам не привозили сегодня ньюфаундленда? Нет? Извините. — На всякий случай я оставляю им свой адрес.
И вновь улицы и перекрестки. В ларьке покупаю пачку «Экспресса». Сколько я не курил, года полтора?.. На время помогает. Приду домой, а он спит на своем коврике…
Ночь. Открытую дверь подъезда я подпираю половинкой кир¬пича, дверь в квартиру тоже оставляю открытой. Но я знаю, что он не придет.
В углу возле книжного шкафа — потертый коврик и мисочка из нержавейки, привезенная еще из Вербного. На мисочке надпись: «Майкл фон Гессау, 10.06.78 г.» На коврике валяется прогрызенный резиновый мячик.
Я не могу их видеть. Убрать тем более не могу. Ухожу на кухню и всю ночь сижу там, в широком старом кресле. Да¬ша временно живет у своей драгоценной мамочки, помогая ей с ремонтом. Она со своей Лаймой тоже весь вечер металась по району, и ей удалось добыть показания одного мальчишки, который утверждал, будто видел большого черного пса, вошедшего в троллейбус на остановке неподалеку от нашего дома. Номер маршрута он, ясное дело, не запомнил.
Тоненькая, но все же ниточка... Забраться в троллейбус — на Майка это похоже. И откуда у него страсть к поездкам на общественном транспорте?.. То, бывало, силком не затащишь, а потом вдруг так возлюбил, что когда проходим мимо открывшего двери автобуса или трамвая, мне приходится удерживать пса за ошейник. Вчера мы с ним ездили на троллейбусе в гости к моим знакомым. Майку поездка страшно понравилась, вот он и решил спрятаться на время у Плигинских... Именно в том направлении он и отправился, но на котором из трех маршрутов? Сашке Плигинскому я уже звонил, он но моей просьбе тоже оставил входную дверь приоткрытой, но никаких особых иллюзий я на этот счет не питал. Майк, конечно, не тупица, но и собачьим гением его назвать трудно…
Под утро я все же погружаюсь в вязкую тьму. Мама зовет меня завтракать. Я, значит, буду кушать котлетку, а Майк... Надо идти на работу. Там Кравец, возможно, он что-нибудь придумает. Весь вчерашний день я расклеивал от руки написанные объявления о пропаже собаки, обзванивал всех знакомых собачников, наведался в клинику... Нигде ничего.
Троллейбус переполнен. За стеклами в морозных стрелках синий холодный рассвет.
Институт.
— Володя, у меня пес пропал.
— Номер... — Кравец чешет затылок. — Так какого же ты сюда приперся? Искать надо, объявления клеить, пару сотен, хотя бы. Да, шеф очень кстати с утра в командировку умотал. Найди-ка бланк, я и тебя куда-нибудь выпишу.
Лаборантки сочувствующе поджимают губы.
— Сашенька, я напечатаю, ты только продиктуй, а потом Нина на «синьке» размножит или на «Эре». — Это Светка. Спасибо, спасибо.
Через два часа в моем кармане лежит толстая пачка аккуратно нарезанных квадратиков бумаги. «Потерялась собака породы ньюфаундленд...»
Рекламные щиты, столбы, заборы, киоски. «Потерялась собака…»
Редакция «Вечерки».
— Здесь принимают объявления?
— Да, но у нас все забито на месяц вперед, срочные тоже, а о пропаже вообще не печатаем. А если насчет продажи или обмена квартир — пожалуйста, на январь.
Сытая равнодушная морда. И от него может зависеть жизнь Майка! Какая жалость, что я не могу избить эту благополучную тварь.
Определенный успех приносит опрос водителей в троллейбусном депо. «Да, в субботу, в конце первой смены зашел на переднюю площадку пес, похожий на этого». — Молодая водительница рассматривает фотографию Майка. — «Красивый… Под путепроводом «полетел» реостат, я всех высадила, ну и он вышел. А почему он сам ездит, он так часто делает?»
И снова расклеиваю бумажки. Моя куртка вся в пятнах клея, на руки и смотреть неприятно. Последний бумажный сигнал бедствия прилеплен под тем самым путепроводом.
Медленно поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь у дверей, прислушиваюсь. Понятно...
Как быстро темнеет... Сверху без устали сеется мелкий колючий снег. Я бесцельно брожу по городу. От проезжающих ма¬шин веерами брызжет бурая слякоть. Я ненавижу автомобили, потому что любой из них мог быть убийцей Майка,
У кафе под деревом сидит кудлатая мокрая дворняжка. Иду в «Гастроном», покупаю полкило «докторской» и возвращаюсь к собаке. Собака голодна, но колбасу из моих рук берет вежливо и с достоинством. Глажу ее по мокрой свалявшейся шерсти. «Может же случиться так, что Майка кто-нибудь подобрал, он же добряк у меня и симпатяга», — говорю я дворняжке. Какой сегодня день, среда?
Пожалуй, мне было бы легче, если бы Майк умер у меня на руках. Тогда я точно бы знал, что не нужен ему.
Глупая, эгоистичная мысль...
Городская свалка. Кирпичный барак изолятора бродя¬чих животных. Сторож с испитой рожей.
— Не, такого не привозили.
Вольер — бетонный колодец с решетками, с покрытым смерзшимися испражнениями полом. И собаки. Много собак, Одни лежат в оцепенении, уставившись невидящим взглядом в никуда, другие скулят, плачут. У самой решетки — грязная болонка, ее бьет крупная дрожь, в закисших глазах не видно зрачков.
У вольера стоят парень и девушка в шубке. Девушка, присев, неуверенно протягивает к болонке руку.
— Джанни…
Болонка не реагирует. Девушка, всхлипывает, отворачивается. Ее спутник с неприкрытой ненавистью смотрит на сторожа. Я думаю, что довольно скоро его искреннее негодование сменится не менее искренним равнодушием: Джанника здесь нет, а за других собак пускай переживают их владельцы. И я не подхожу к ним посочувствовать и поделиться своей бедой.
— Пойдем, Лена. Не надо смотреть.
Правильно, не надо смотреть. Здоровенный парень с волевым лицом. Жаль, что он ничего не понял.. Для таких как он этот собачий лагерь смерти — частность, отдельный недостаток нашей нормальной жизни лучшей в мире страны. Силь¬ные люди заставляют себя не думать о подобных вещах, слабые — бессильны что-либо изменить. Я не причисляю себя к слабым, да и мягкотелым не считаю, а потому смотрю на собак в бетонной камере, чтобы запомнить это навсегда. Надо будет под любым предлогом затащить сюда Боровика, ему это будет очень по¬лезно. Есть у него манера — отворачиваться. Нет, Петя, изволь смотреть...
За бараком стоит грузовик с фанерной будкой, дверь ее распахнута и я вижу на грязных досках настила громадные ржавые щипцы. Ими хватают собак, пронзают животы. Кровь, страшные крики... Равнодушные или даже азартные рожи собаколовов, руки в толстых брезентовых рукавицах... Я это сам видел, и пока взбежал на крышу института с ящиком полукилограммовых бол¬тов, «гицели» успели уехать. Им тогда повезло. Мне, впрочем, тоже. Ничего, всему свое время.
Майк… Широкая беззащитная спина и эти щипцы... Ладно, *** за мной не заржавеет.
— Если ты или подельники твои найдут моего пса, позвони по этому номеру, — я даю сторожу одно и моих объявлений. — Полсотни тебе и по четвертному всей вашей бригаде. Но если узнаю, что… Лучше бы вам на свет не родиться, слово даю.
Ухмыляется угодливо, *** Видать, не один я с обещани¬ями, и угрожали им, верно, не раз, да только они на государственной службе и плевать на всех хотели.
Мама убрала коврик и миску.
Суббота, вечер. За последние несколько дней были десятки звонков, из которых я выделил одно лишь свидетельство билетного контролера. Он вроде бы видел в троллейбусе ньюфа, сошедшего на конечной остановке в аэропорту. Если Майк под путепроводом пересел на этот маршрут, тогда все совпадало, и время, кстати, тоже. Я оклеил бумажками район аэропорта вчера вечером, но из тех мест никто не позвонил. В основном отзывались участливые, но бестолковые люди, рассказывали о найденных овчарках и пробегавших по улице спаниелях, а сегодня утром какой-то паренек привел суку-боксерку, и очень обрадовался когда я посоветовал ему оставить собаку себе. Странные люди… И все равно я благодарен им.
Еще утром от каждой телефонной трели у меня прыгало сердце, но я уже отупел от неизвестности. Еще один звонок; трубку снимает отец.
— Что? В прошлую субботу? На летном поле... Да... Да! Записываю... Сын сейчас к вам приедет. Да. Спасибо вам!
Я уже одеваюсь. На этот раз я твердо знаю, что звонили насчет Майка и что я верну его. Верну сегодня или никогда.
— Поехать с тобой?
— Нет, мы с Петром. Даша, где бутылка?
Набираю номер, палец срывается с диска. Еще раз. Гудки.
— Га!..
— Петруха, твой аппарат на ходу?
— М-м-м... А что? Это ты, Саня? Трещит, слышно хреново.
— Через пятнадцать минут буду на стоянке. Похоже, Майк нашелся. Только ты уж не копайся, Бога ради.
— Нашелся? Постучи по дереву.
Специально для подобного случая я купил вчера бутылку хорошего коньяка, и сам факт приобретения вселял в меня маленькую надежду. Коньяк я запихиваю во внутренний карман пальто.
Я уже на пороге, когда бабушка вкладывает в мою ладонь пятидеся¬тирублевку «на всякий пожарный».
Боровика я застаю за протиркой стекол своего «Виллиса». Демобилизованный месяц назад и не успевший еще отоспаться и отожраться, он по-армейски легок на подъем.
-- А я было в ванну собрался путешествовать, — сообщает Петр, - Тело помыть.
-- О душе беспокойся. — Я забираюсь в машину. — Давай, дави педали.
Боровик садится за руль, запускает мотор и, будто филин, вертя головой, прислушивается к его неровному тарахтению.
— Давай, давай, — недовольно бурчит он. — Движок холодный, запорем, и будет тебе «давай». Куда ехать-то?
-- В аэропорт. — Я смотрю на часы. — Меня уже, наверно, ждут, а ты вошкаешься.
Мы мчимся по шоссе. Маленькие холодные солнца ртутных фонарей летят в нас очередью трассирующих пуль и гаснут над головой, чтобы через миг вспыхнуть в зеркалах заднего вида. Серебристо-черная лента дороги теряется в ночи у космически далеких огней аэродрома.
— Ух, ты, как разбежалась, — говорит Боровик, глядя на спидометр. — Вспомнила молодость.
Аэропорт и пустынная площадь перед ним, шеренга такси; шоферы забились под навес троллейбусной остановки, курят.
Георгия Владимировича — человека позвонившего нам, еще нет. Мы условились встретиться в десять, сейчас только без четверти, и я решаю подождать до пяти минут одиннадцатого, а затем отправляться на поиски, хотя и не представляю, где его, собственно, нужно искать.
Электрические часы над входом показывают ровно двадцать два, и со стороны авиамастерских приближается высокий мужчина в летной куртке с портативной радиостанцией через плечо. Я иду ему навстречу.
—Георгий Владимирович?
Он энергично жмет мне руку.
— Хватит и Георгия. Пойдемте, это недалеко.
На проходной охранник делает движение в мою сторону, но Георгий, не оглядываясь, бросает: «Со мной», и вохровец отступает в свою конурку.
Я и не предполагал, что мастерские занимают такую большую территорию. Даже сейчас, ночью, здесь кипит работа: шмыгают вертлявые электрокары, бригадиры переругиваются по рациям со складскими, где-то громыхают по металлу и верещит шлифмашинка; пахнет разогретым машинным маслом и нитрокраской. Резкий свет прожекторов заливает ангары и бетонированные площадки со штабелями баллонов и бочек. Мы сворачиваем направо, к зданию управления. Георгий толкает дверь с табличкой «Дежурные по сменам». В тесной комнате накурено до синевы; за столом, сваренным из дюралевого уголка, сидят трое в комбинезонах и о чем-то оживленно спорят.
— Костя, — говорит Георгий, — а где этот тип?
— А? — Один из сидящих, чернявый парень, поворачивает¬ся к нам. — Что, нашелся хозяин?
— Нашелся, нашелся, — Георгий нетерпеливо похлопывает ладонью по спинке стула. — Заправщик, что, на смене сейчас?
— Мостюк? С час назад я его вроде видел. А это точно ваша собака?
Я подаю ему выдранный из альбома единственный цветной фотоснимок Майка: я сижу на Бревне, а Майк развалился у мо¬их ног.
— Ага, похож. Вот и пятнышко на груди. Точно, он. — Кос¬тя возвращает мне снимок. — Мостюка на поле посмотрите. Его наш новый заправщик подобрал. Мостюк, — поясняет он мне.
— Ох, этот мне Мостюк, — неприязненно говорит Георгий. — Я ведь, знаете, хотел его себе взять, пса вашего. У меня был когда-то ньюф, погиб... Да, а Мостюк уперся, мол, я его нашел, у меня в частном доме ему лучше будет. У него дом где-то в Ярищах.
Он хлопает меня по плечу:
— Не боись, вернем собачку. А Мостюку я ваше объявление показывал вчера еще. Отдаст, куда ему деваться. Как пса зовут-то? Майк? Что это занесло вашего Майка к нам. Он тут прямо под самолетами бегал.
Мы идем по вымощенному толстыми плитами полю к призе¬мистому зданию, возле которого столпились желто-белые автоцистерны. У одной из машин околачивается мужичок в кургузом ватнике.
— Мостюк есть? — кричит ему мой провожатый.
— Славка? Это который новенький? Да он смену сдал и ушел, наверное, — отвечает мужичок. — А на кой он тебе, Владимирыч?
— Дело к нему… А где живет, знаешь?
Техник пожимает плечами:
— Где-то на Ярищах. Я ж говорю, недавно работает. Его тут мало кто знает. Завтра он тоже во вторую. Вы в кадрах спросите.
— Разберемся, — Георгий трогает меня за рукав. — Идемте, есть еще вариант.
— Завтра с шести он будет! — орет нам в спину техник. Его голос тонет в надсадном реве самолетных турбин.
Непривычно видеть аэропорт со стороны летного поля. Он сияет в ночном влажном небе — белый аккуратный замок с остекленной башенкой.
— Подождите здесь, — говорит Георгий, когда мы подходим к милицейской дежурке. В освещенном окне я вижу, как он, уперев руки в бока, втолковы¬вает что-то скучному серолицему лейтенанту. Совершенно оч¬видно, что лейтенанту смертельно неохота слушать его, а тем паче, предпринимать какие-либо действия. Наконец он сдается, полистав записную книжку, снимает трубку телефона и вяло объясняется с кем-то, по-видимому, не менее унылым, а затем долго ждет ответа, мрачно разглядывая потолок.
Меня вновь охватывают плохие предчувствия, и я отворачиваюсь. Мигают огни взлетающего самолета. Громкоговорители лающим фальцетом оповещают о задержке рейса на Харьков. Хлопает дверь.
— Порядок. — Георгий шагает так быстро, что я с трудом поспеваю за ним. — С вами поедет Костя. Вот адрес. Разберешь? Ну, удачи. Костя сейчас подойдет.
Полчаса спустя мы медленно едем по узкой и кривой улице. Здесь в недалеком прошлом был поселок, а ныне это городская окраина. Одноэтажные дома в захламленных дворах и замученные химией сады теснятся по сторонам немощеных улиц.
— Вроде этот. — Костя, наморщив лоб, вглядывается в освещенные фарами заборы. — Черт, не разберешь тут... А, вот, двадцать второй номер.
Боровик подруливает к глухим железным воротам. И ворота, и высокий забор выкрашены тревожной ядовито-зеленой краской. Сквозь щель меж воротинами я заглядываю во двор. Дом с темными окнами, сарай, светлые «Жигули»- фургончик.
-- Спят, что ли. — Костя барабанит по гулкому железу.
За домом басовито залаяла собака. Майк?! Немного пого¬дя приоткрывается калитка и, щурясь на свет фар, выглядывает парень в полушубке на голое тело. Он не успевает ничего сказать, как сзади его с силой отталкивают и мне под ноги вы-катывается огромный косматый черный пес. Он совершает немыслимый прыжок с поворотом на месте, бьет меня передними тяжелыми лапами в грудь и уже не лает — визжит как щенок.
-- Майк! Майк, Машка!.. — Я обнимаю его за шею, а он шалеет, хрипло завывает, мотает башкой, а потом вдруг бросается на парня в полушубке и злобно его облаивает. Тот уже все понял. Он переводит взгляд с меня на Костю, затем на «Виллис», в котором по-медвежьи заворочался Боровик.
-- Так ты, оказывается, Майк, Черныш...
Я протягиваю ему деньги.
-- Да не надо. Он все равно ничего не ел.
Мы сидим на заднем тесном сиденье. Майк навалился мне на колени, его бьет крупная дрожь. Ну, что ты, глупый... Все плохое уже позади. Мы едем домой. Домой!..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980751
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 20.04.2023
11.
В таком препоганом расположении духа надо было бы пойти в гости к Боровику. Представляю, как он поразился бы моему предложению «раздавить банку». Выпучил бы глаза и прогудел осуждающе: «Ну-у, Терехов, ты даешь. Это — все, это ты до упора дошел, дальше некуда». Потом отпер бы ключиком бар и извлек бы из его недр кроме емкости с «казенкой» еще и початую бутылку сухого, не без оснований подозревая неостроумный розыгрыш. А далее произойдет следующее: мы вывалимся на тихую вечернюю улицу подышать «свежим табачным дымом», и Петр, воинственно задрав подбородок, будет вышагивать по середине мостовой, уступая дорогу лишь грузовикам. В такие минуты ему недостает только шпаги и шляпы с плюмажем для полного сходства с Портосом. Он станет задирать дружинников и громогласно отпускать оскорбительные реплики, пинками расшвыряет попавшуюся по пути компанию развязных юнцов и прицепится к незнакомой старухе, требуя решения философских парадоксов и упрямо называя ее Варварой. А затем как-то разом скиснет и замолчит, потому что он, в сущности, такой же романтик и кладоискатель-неудачник, как и я.
Так уже бывало, и сегодня мне бы хотелось не этого. А посему я откопал в секретере бутылку «Старорусской», лежавшую без движения с прошлых именин, и установил ее в центре письменного стола. Зеленоватая, с небрежно приплюснутым колпачком, она выглядела нагло и вызывающе. Я невольно залюбовался непривычным сочетанием моего стола и этой бутылки и, поразмыслив, дополнил натюрморт граненым семикопеечным стаканом и пачкой галетного печенья, которую разместил таким образом, чтобы укрыть от зорких глаз сладкоежки Майка.
Сколь ни тяжело было ломать стройную композицию, я переборол неуместное в данный момент эстетическое чувство, и решительно сорвал с бутылки лиловую жестяную кепчонку. Над столом распространился щемящий спиртовой запах...
Заброшенный домик путейцев на дальней окраине Пустыря. Ночь, звезды, грохот поездов и мерцание города в пустом оконном проеме. Я, Даша и Боровик сидим у костерка, разведенного на полу бывшей спальни и «отмечаем» мой день рожденья. В левой руке у Петра стакан с недопитой водкой, в правой -- надкушенное зеленое яблоко, которым он словно революционный трибун, взмахивает в такт своей пламенной речи; в смысл его слов я, однако, вникаю с трудом. В голове шумят океанские волны; Петр и Даша медленно вращаются вокруг меня, и это смешно, но я не смеюсь. За кирпичной стеной пасса¬жирский поезд с ревом уносит счастливых пассажиров к ласко¬вому морю, пальмам и чебурекам. Тра-та-та-да-да-бу-ууу!
— … а я говорю: не выйдет у вашего брата, то-ись сест¬ры... Как там поет эта... Иди ты, Пьеха... «Стань таким, как я хочу». Н-не выйдет! Не станем мы такими! Дарья, ты курить умеешь? Нет? Ку... Куда муж твой смотрит? Ничего, щас нау¬чим, щас, погоди... Сашок, подставляй стакан. Не вороти морду, не то всю бутылку у меня вылакаешь... Ты меня знаешь. Пей! И ты пей, равноправная! Во... До дна, чучундра!.. Хр-р-ря..! Ух, понеслась...
Домик без крыши пушечным жерлом прицелился в Большую Медведицу.
Нет. Ни к чему это. Что я, алкоголик, в одиночку... С Дашкой можно было бы, она девчонка компанейская, но сегодня у нас «тещино воскресенье» — словосочетание, неприятное мне во всех смысловых оттенках. До вечерней прогулки с Майком надо бы чем-нибудь заняться, но никаких интересных способов убийства времени я придумать не смог, закупорил потерявшую всякую надежду «Старорусскую», оделся и, выйдя на улицу, сел на первый подошедший троллейбус.
Не доезжая до центра города, я сошел, по обыкновению торопливо пересек эпилептически возбужденный и многолюдный проспект имени какого-то революционера, свернул в арку старинного дома и, очутившись в каменном мешке двора, перевел дыхание.
Почерневшие кирпичные стены смыкались высоко, и в синем квадрате над головой плыло клочковатое на палевой подкладке предвечернее облако. В основании одной из глухих стен находился потайной лаз, заслоненный от праздных взоров развалинами флигеля. О существовании лаза знали только коты и пронырливые мальчишки. Я же обнаружил его совершенно случайно, в силу пристрастия к исследованию задворков, чердаков и «черных» ходов в старых районах города. Этим своеобразным хобби я увлекался давно, сколько себя помню. Одни коллекционируют антиквариат, другие трясутся над античными монета¬ми, я же отдаю предпочтение последним островкам прошлого века, и, то, что мои находки на этих исчезающих архипелагах не-возможно унести и поставить на полку, не делает их менее значимыми.
Я постоял у пролома в стене с закрытыми глазами, чтобы хоть отчасти адаптироваться к предстоящему перемещению в прошлое. Затем наклонился и шагнул вперед.
Мостовая из гладких базальтовых буханочек заросла травой и изумрудным мхом. Когда-то она была полноправной частью улицы. По ней, высекая подковами искры, грохотали ломовики и, мягко подскакивая, катили ландо на резиновом ходу. Вполне вероятно, что на углу того дома с осыпавшейся лепниной стоял небритый шарманщик со своей плешивой обезьянкой в штанишках, и размеренно, будто и сам был заводным механизмом, крутил рукоятку чахоточного музыкального ящика, отмечая в памяти места падения медяков, которые чувствительные кухарки бросали ему из окон. Мальчишки, босые, но в картузах, резались в пристеночек громадными александровскими пятаками, а усатый недоросль-голубятник зашвыривал в небеса турмана и свистал, и хлопал себя по ляжкам в восторге. Иные звуки и воздух иной был на этой улице, но, нельзя сказать, что очень уж свежий, потому что из печных и кухонных труб выбираются желтоватые дымки и, как теперь бензином, город этот пропитан характерным запахом сгоревшего антрацита, да еще иногда доносилось кое-что со стороны выгребных ям, а к этому также, доложу я вам, надобно попривыкнуть.
Вот пробежал мимо долгоносый и конопатый монашек в застиранной рясе, едва не сшибся на перекрестке с двумя гимназистами-второклашками, обремененными пухлыми телячьими ранцами; уши мальчиков на диво одинаково оттопырены околышами глубоких, «на вырост», серых фуражек, зато у того, что пониже ростом, левое ухо щедро измазано чернилами. Серьезный господин в приличном котелке и с ротанговой дорогой тростью под мышкой пересек мостовую, осторожно переступая свежие конские «яблоки», а на эти неизбежные издержки гужевого транспорта с тоской уставился пожилой дворник, но повздыхав и поцокав языком, все же потащился в свой подвал за совком. Простучала шнурованными ботиками очкастенькая курсистка-эмансипе в вызывающе короткой серой юбке (на целый вершок, представьте, выше щиколоток!); ее привычно поджатые губы призваны создать маску неприступности и пренебрежения обывательскими мелкими страстями, но взгляд сквозь круглые стекла скользит рассеянно, и уже вовсе легкомысленным получилось плавное покачивание бедер, непредумышленное, разумеется, когда она, девица, кстати, привлекательная, поравнялась с опершимся о круглую афишную тумбу артиллерийским подпоручиком, увлеченным, впрочем, разглядыванием чего-то или кого-то в галантерейной лавке.
За ныне заколоченным старыми досками окном полуподвального этажа сидел пожилой человек в бархатной ермолке и с печальными, как у Эйнштейна глазами, кушал селедочный хвост и запивал грушевым квасом. А следующее окно, тоже выглядывающее над тротуаром наполовину, занимала высокохудожественная вывеска со скособоченным слегка самоваром и надписью: «Починка примусовъ и пр. точной механники». Это не моя выдумка, вывеска дожила до наших дней.
Год назад ревностный дворник отодрал от давно ослепшего оконца ржавый лист железа, оказавшийся рекламой мастера Иц.Гибельштейкина, перевернутой лицом внутрь очевидно еще во время третьего и окончательного занятия города красными частями. Дворник зашвырнул вывеску на груду металлолома, стерев тем самым единственный оставшийся в этом мире след давно канувшего механика и специалиста по примусам, и этот жалкий обломок частного капитала, вполне вероятно, стал бы деталью нового трактора, станка или даже рельсовой накладкой для БАМа, но я избавил честный советский рельс от идеологической двусмысленности, и сейчас вывеска хранится в гараже у Петра. У меня даже как-то раз промелькнула мысль приколотить ее на место как положено, но, боюсь, меня бы неверно поняли.
Я старался идти как можно медленней, и все равно брусчатка сменилась растрескавшимися асфальтовыми лепешками. Но даже они не столь противны мне, как модные ныне бетонные квадраты с промежутками в два пальца.
Так, а здесь нужно отвернуться от ямы, что осталась пос¬ле сноса одного из старых зданий. Многое помнили окна этого дома: крестный ход по случаю завершения ремонта церковки Успения, обоз с ранеными брусиловскими солдатами, блакитные жупаны и шапки со шлыками, «уайтовский» длинный грузовик на литых шинах, который привез однажды к дому нехороших людей с винтовками; видали окна вещи и похуже — мертвеца с подвернутой рукой и дырой в шее, лежавшего двое суток у дома напротив… Одно из окон даже получило боевое ранение — дырочку от пули в правом верхнем углу, но от кого прилетела узкая винтовочная пулька — неизвестно. Дырочку ту вследствие дороговизны оконного стекла залечили кусочком «Русского паломника» за 1903 год ну а в дальнейшем «Паломник» был крыт и «Правдой» и просто оберточной бумагой. Вторую войну два окна не пере¬жили, а на уцелевших навсегда остались отпечатки косых бу¬мажных перекрестий, ничем не смываемые. О том, чего насмотрелись окна за те три, года, также лучше не вспоминать. Но дома когда-нибудь умирают.
Воинам, павшим на поле брани, васнецовский ворон с вожделением выклевывает глаза. В покинутом доме чьи-то нетерпеливые руки немедленно выбивают окна. Кое-кому, верно, не по себе, когда на них отрешенно и всепрощающе взирают мертвецы…
Но бывает иначе: орава рабочих в монтажных касках ломами и отбойными молотками выгрызают сердцевину здания, оставляя лишь неподдающиеся стены и фасад с тем, чтобы начинить пустую оболочку батареями центрального отопления, перекрытиями и индивидуальными санузлами. Этим последним частично реабилитируется поруганная честь дома — ведь более полувека благородно-белая фаянсовая чаша служила предметом удовлетворения низменных потребностей длинной очереди членов домовой коммуны. Торопливое и неопрятное, это действо напоминало групповое изнасилование при отягчающих обстоятельствах…
Старым зданиям в нашем городе во все времена приходилось несладко. Если в отдаленные исторические эпохи янычары имели обыкновение сдирать с плененного врага кожу, то с домами дело обстояло как раз наоборот: от поверженных зданий оставалась только внешняя оболочка — стены. Или вообще ничего не оставалось. Двухсоткилограммовые авиабомбы пробивали трехэтажный дом насквозь, и лишь толстые кирпичные стены могли порой выдержать чудовищные удары. В сорок четвертом, после оккупации и разрушительного освобождения от каждого четвертого дома остались стены, иногда даже с балконами да груды досок и кирпича. Но прошло немного времени и, карабкаясь по уцелевшей кладке с упорством плюща, вырастали этажи, а из чудом спасшихся комнат посредством гипсовых переборок извлекались квадратные корни, осуществляя в полном соответствии с учением Маркса диалектический переход от качественной квартиры в количество жилплощадей.
Дома, как и одушевленные существа, всеми доступными средствами пытаются отстоять свое право на жизнь, но в отличие от своих хозяев, они все без исключений глубоко порядочны, а потому обречены. Участь же построек выдающихся еще печальней: башни и дворцы всегда были излюбленными мишенями и для завоевателей и для «своих» реформаторов; мотивы действий у них были разные, зато результат один и тот же. Особенно не везло так называемым культовым постройкам, с которых в лучшем случае сшибали купола, а не то — сжигали их целиком или рушили, распевая песни о прекрасном новом мире. Я знаю одну такую обезглавленную церковь, в которой некогда венчалась известная поэтесса-революционерка. Неизвестно, по этой причине, или какой иной, люди в кожанках пощадили церковь, ограничившись тем, что сковырнули купола с ее колоколен. Затерявшаяся среди высотных домищ, эта церковь и по сей день удивляет своими нелепыми железными нахлобучками.
Я все-таки не смог удержаться, и бросил взгляд на руины дома № 5. Разбитый стальным кулаком экскаватора, обращенный в желтый прах, он напоминал теперь корень сгнившего зуба. По кирпично-штукатурному крошеву бродила сомнамбулой брошенная кошка, с ужасом вдыхая кислый дух развороченной печи.
Он был еще довольно крепок, дом под номером 5. Возможно, судьбу его решил холеный начальственный перст, случайно задержавшийся на генеральном плане над неказистым двухэтажным домиком с двумя балкончиками и плоским портиком. «Архитектурной и исторической ценности не представляет...»
А что если и Дом дяди Кира когда-нибудь, вот так же... Нет, не допускаю даже мысли об этом. Разве что, когда меня не станет.
На перекрестке я задержался. Можно было пойти прямо, но улица скоро упрется в ворота банно-прачечного комбината, а это довольно-таки пошло. Мог я повернуть направо, спуститься по Оружейной, затем, дворами, на Спасов Яр, а там, в старинном, само собой, доме помещается маленькая аптека, где всегда можно купить сирийскую зубную пасту «Колинос» (мятный вкус и зубы, как жемчуг), и провизорша выбьет чек на допотопном никелированном кассовом аппарате «Идеалъ», который, выбрасывая чек, позвонит в колокольчик. Кстати, если аптеку приговорят к смерти, аппарат этот я попытаюсь спасти.
Оставался еще таинственный Рогожный тупик — налево вверх. Я ни разу там не был, и берегу эту «терра инкогнита» на будущее, на «черный день», как последнюю спасительную ампулу. Насколько же черен должен быть тот день, когда я решусь погубить многолетнюю тайну… И я повернул на Оружейную нащупывая в кармане мелочь. На «Колинос» как раз и набралось.
На дверях аптеки, зацепленная бечевкой за вычурную латунную ручку, висела картонка с аккуратной надписью от руки: «Извините, у нас переучет. Адрес дежурной аптеки…» Но я все стоял и смотрел на дверную массивную ручку, покрытую там, где ее не касались ладони посетителей — в ямках и завитках — густой зеленью, которая была мне дороже драгоценной патины эпохи Минь, потому что за ручку эту могла когда-то браться придуманная мною курсистка, а господин в котелке заказывал здесь грыжевой бандаж. Время по своей природе непрерывно и, если верить физикам, замкнуто в непредставимых размеров кольцо, так что, может статься, я уже встречался у этой двери и с ученой девицей и подпоручиком, это сейчас, оберегая рассудок, я внушил себе, что выдумал их.
Я бы еще побыл здесь, но через час я должен кружить с Майком по нашей аллее, бросать ему обслюнявленный «апорт», беседовать с Боровиком на «умственные темы» или о пустяках, а на обратном пути заглянуть по известному адресу и забрать Дарью, не повздорив при этом с ее мамой.
Если же мне суждено сегодня гулять в одиночестве, я и из этого извлеку удовольствие, потому что Майк не болтлив, и мне представится возможность просмотреть еще несколько слайдов из моей вместительной кассеты, и отложить затем надолго, до следующего ноября, потому что, если слишком часто их подвергать воздействию света, они неизбежно выцветут. Совсем как обыкновенные слайды на пленке Шосткинского завода.
1983-1985г.г.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980749
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 20.04.2023
Сквозь наполовину зашторенное окно сочился в комнату многократно отвергнутый снегом, обессилевший свет уличных фонарей и, обозначив контуры ближайших предметов, умирал окончательно. Прижавшаяся к стенам ветхая мебель лишилась третьего измерения - глубины, но вытянулась к потолку. Бесцеремонно горели в форточке два чужих окна, мешая спать, но не было сил встать и задернуть вялую и будто напитавшуюся влагой штору. Иногда обметали потолок шальные фары машины, взбиравшейся на крутой подъем у соседнего дома.
Жора возился на кухне, приглушенно напевая себе под нос по-английски - вроде бы из репертуара "Генезис", а может, и нет, и совершенно меня не раздражал. Я даже перестал испытывать неловкость от того, что занял хозяйский диван и фактически выжил Жору из его же комнаты. На то ведь и существуют настоящие друзья, чтобы отдавать себя. В противном случае одиночество удавило бы наш мир.
В соседней квартире за стеной, под вытертым тощим ковриком и обоями в бледно-зеленых листьях, за кладкой в полкирпича тихо и ясно прозвонили часы, ударяя в тонкую медь молоточком; металл радостно отозвался, провожая минувший день в небытие; паутинки звуков проплыли во тьме и затерялись в заполненных тенями углах.
... Десять, одиннадцать, двенадцать. "Завтра" наступило, но я ничего не почувствовал. Быть может, соседские ходики спешат?..
Никогда я не отличался высоким интеллектом, знаю. Мечтатель, и то неудавшийся. Чего таить, не одарен я полетом, и фантазии мои не парили над облаками и снежными вершинами. Только на то и годно мое воображение, что бегать по утоптанной дорожке, кудахтать да подпрыгивать, хлопая куриными крыльями. Все мои корабли и города прочно опирались на законы материализма, да и в подскоках своих я не выпрыгивал за рамки обывательского здравомыслия - самодовольного, уверенного в своей непогрешимости, на крепких мускулистых ножках. Грезить же о чем-то невозможном в принципе, не могущем быть нигде и никогда, мне даже в голову не приходило. Перевоплощения, возвращение к жизни погибших, пути в иные миры и измерения... Все это давно потеряно для меня. Поздно... Коридор Ореховых Дверей?.. Но то было не более чем игрой. Я-то всегда знал, что его нет, не было и никогда не будет...
Одно за другим погасли окна напротив, но темней не стало, будто даже посветлело немного, как в морозном тумане, и свободная от рябого пыльного ситца половина окна как бы расширилась, и в ней голая узловатая ветвь поднималась снизу, и следом - еще две; вытягивались живые черные ветви, росли, удлинялись, раздваивались и вновь расщеплялись на кончиках, забирая луну в причудливую витую рамку; робкий безлистый прутик потянулся вбок, перерезав эту рамку наискось, и тут же пустил побег вверх. Скоро полная светлая луна (как же так, она ведь в ущербе, и позавчера я в облачном разрыве видел ее прощальный узкий серп?..), не успевая скрыться за обвисшей шторой, застряла в неровной прутяной сети.
Лгали, лгали безбожно соседские куранты. И почему по сей день никто не снесет их в починку?.. Третий раз за вечер звонят полночь и, похоже, кроме меня никто этого не замечает.
Вечер предстоял долгий, и занять бы себя чем-нибудь созвучным состоянию духа - почитать что-либо с неторопливым слогом, из Диккенса, к примеру, или заняться полупудовой подшивкой "Живописного обозрения" за прошлый год, отмечая карандашной птичкой гравюры и фототипии, могущие пригодиться мне в будущем. Того полезней было бы поработать над сегодняшними набросками, сделанными, признаться, без охоты и вдохновения, но лишь по необходимости набрать рабочий материал.
Паровозное депо я выбрал не из-за каких-то особых графических достоинств, но, малодушно попустительствуя себе, - мое восхищение железными огнедышащими машинами граничило с манией. Пристроившись с эскизным блокнотом на штабеле негодных шпал, я просидел там до темноты, серо-сизой, лишенной теней и рельефа темноты пасмурного бесснежного декабря. Белые султаны пара, смятые и вялые - из кирпичных труб мастерских, и густые, будто взбитые сливки, - из труб паровозных, были едва ли не самыми светлыми пятнами в этой части мира, где сажей и угольной пылью напудрено все на версту вокруг, и самое небо было цвета чиновничьей шинельки.
Не блистая трудолюбием и ученическим рвением, я успел сделать всего четыре наброска; лучшим получился - усталого промывальщика котлов, немолодого, с запачканными золой преогромными усами. Я угостил его папиросой, заполучив таким невинным подкупом колоритного натурщика на целые двадцать минут. Затем стало темно уже настолько, что о рисовании нечего было и думать; я просто сидел, наблюдая, как деповские числом в дюжину, налегая на поручень и давя сапогами хрустящий ржавый шлак, поворачивали громадную железную платформу в виде круга с маневровой "кукушкой" на ней, и когда блестящие, будто смазанные, рельсы совместились, паровозик, благодарно вскрикнув фальцетом и чихнув кудрявым дымком, покатился в растворенные ворота, а на круг уже вползал, отдуваясь мокрым паром, старый товарный локомотив, масляно-черный, с трубой, похожей на наполеоновское высокое голенище...
Благоразумно было бы посвятить остаток вечера ну, хотя бы, приведению в порядок своего рабочего стола, но... И лампа, как назло, коптила и мигала, сообщая о негодном качестве керосина... И матушка моя сегодня осталась ночевать у своей сестры Валентины Ивановны Горюновой, подполковничьей вдовы, особы пожилой, снисходительной к моим чудачествам и щедрой на презенты и подарки с обязательным присовокуплением былин и саг о воинской стезе покойного супруга (и моего, разумеется, дяди), героя Плевны, бывшего на короткой ноге с самим Скобелевым. Стало быть, вечер этот целиком в моем распоряжении.
Был и более важный побудительный мотив для меня не сидеть дома: ближе к шести высеялись из небесного мрака первые снежинки и сейчас же густо посыпался театральный снег. Снегопад длился около часа и так же внезапно прекратился, а градусник упал до минус семи. Первый настоящий в этом году снег!.. Чудесно глядеть на заснеженную улицу в окошко, но не старик же я сорокалетний, в самом деле! И, одевшись и нахлобучив зимнюю фуражку, я вышел из квартиры, нисколько не сомневаясь в верности принятого решения.
Чертыхаясь и присвечивая путь спичками, я преодолел три пролета лестницы, некогда знаменитой тем, что, если спускаться по ней достаточно резво, начиная со второй сверху ступеньки она выскрипывала первые семь тактов увертюры к известной патриотической опере Глинки, но утратила слух после страшного наводнения девяносто шестого года. Отсырев, она совершенно в духе времени принялась визжать непристойности, и по распоряжению домовладельца умелый во всех ремеслах дворник Аникей (тоже, кстати, фигура, известная в околотке, но другими своими подвигами), заглушил строптивицу железными четырехгранными гвоздями, так что покидал я свой дом под придавленные темнотой и толстыми стенами фортепьянные гаммы, коими истязала соседей бесталанная дочь адвоката Гиммеля с первого этажа.
Я ловко спрыгнул с подножки, а трамвай, пустив из-под медного ролика сноп белых искр, скрежетнул на повороте и покатил вниз по Николаевской, туда, где за скупо освещенным шестью газовыми рожками Банком и за вовсе не освещенной библиотекой общества "Инвалид" начинались торговые ряды, и царило веселое и немного взвинченное настроение предпоследнего вечера перед Рождеством Христовым. Эти ровные тихие полверсты любимой моей улицы хотелось пройти пешком, тем более, что торопиться мне совершенно некуда.
Декабрь в этом году не баловал зимней погодой, и до сегодняшнего вечера город был колера преимущественно грязновато-бурого всех мыслимых оттенков; таким бы я его и написал, когда бы мне задали работу гризайлью - взял бы белил немного да сепию или сиену. Но гризайлью меня никто не обязывал, и даже сам грозный Самохвалов, размягчившись, видимо, моим курсовым жанром с ему любезными "малороссиянками и парубками", вполне отечески поздравил меня с грядущим Рождеством и откровенно изумил рекомендацией отдохнуть немного от занятий. Впрочем, лис коварный. Что-то споет мне г-н академик в январе на конкурсе?..
Стоял мой город уныл и непригляден, и вот нечаянно явилась сияющая белизна, сверкающий непорочный покров, которого только нечесаный материалист с обкусанными ногтями осмелится назвать "атмосферными осадками в виде снега". Жаль мне его, несуразного!..
Признаться, морозец дает себя знать - за нос щиплет и под каблуком поет. Славно!..
Поравнявшись с домом, фонарик на котором немощно горел над эмалевым номером "15" (цифра "5" с надбитой шапочкой), а окна светились теплом и уютом - домом, так близко знакомым мне с детства, я не стал противиться искушению и, толкнув тяжелую дверь со стеклами в тускло-золотых арабесках, ступил в дорогую моему сердцу книжную лавку. Тесная зала с антресолью и полками под самый потолок называлась "Книжными новостями Отто Кирхнера"; заведение сие существовало от истоков времен, не меняясь не только внутренним убранством, но также и ассортиментом книг, являвшимися новостью, быть может, во времена Реформы. Нет, клевещу на доброго немца - кое-что у него в припасе вдруг да оказывается.
Невероятно давно, не вспомнить уже, сколько лет назад мама привела меня сюда, посвятить в рыцари великого Ордена Книгочеев. Тогда зала показалась мне огромной, как кафедральный собор. Дубовая балюстрада опоясывала ее на головокружительной высоте, а бесчисленные ряды коричневых и золотых корешков теснились еще выше, даже не видно, так высоко! "Ну-с, юноша, - промолвил "дедушка Отто", разглядывая меня сверху сквозь круглые очки со шнурком,- вы уже умеете читать, верно?" Я подтвердил. "Что же предпочитаете? Полагаю, не ошибусь, предложив вашему вниманию роскошный оттиск сказок Гауф - продолжал он. - Получите." С торжественным поклоном он вручил мне большую книгу в яркой папковой обложке. "Если вы твердо обещаете не забывать старика Кирхнера, пусть эта прекрасная книга залогом нашей будущей дружбы достанется вам в подарок, и не одна...- он патетически возвысил голос, - но с приложением в десять картинок из жизни птиц!" Не знаю, распространялся ли сей обряд на всех неофитов, зато доподлинно известно, что мама еще девочкой покупала книги только в "Новостях". Неужели и для мамы Кирхнер был также "дедушкой Отто"?..
- А-а, милости прошу! Я уж, признаюсь, подумывал, не закрываться ли. - Хозяин лавки сделал шаг навстречу, распростерши руки так, как будто хотел с размаху прижать меня к своему вечному гарусному жилету. - Все же не забывают старые друзья старика Отто!
- Добрый вечер, Отто Карлович, - ласково сказал я, пожимая сухую пергаментную ладошку. Давно, ох, давно уже дедушке Отто подошла очередь задирать ко мне голову. Годы, годы... - Вам от матушки поклон. Обещали зайти к вам сегодня. Не было разве?
- Нет! - сокрушенно всплеснул руками старичок. - Не почтила визитом, к превеликой жалости. Но, может быть, завтра?..
- Непременно напомню, - пообещал я, с удовольствием оглядывая лавку, уменьшившуюся в размерах, но отнюдь не ставшую оттого заурядной и скучной. По-прежнему манили мнимой недоступностью верхние книжные этажи, и возносящие к ним деревянные ступеньки с протертыми сотнями ног углублениями постаныали, будто по потайнму ходу старого замка поднимался закованный в тяжелую с потускневшим серебрением сталь воин или, бормоча неразборчивую латынь и оступаясь под грузом переплетенных в пыльный сафьян инкунабул, взбирался в поисках заветных знаний старик алхимик. И прекраснейший на свете аромат старых книг!.. Отто Карлович, однако, не дал мне насладиться чудесной минутой, когда происходит вдруг единение времен, и то, что было в Бог знает какой давности, нежданно и волшебно приходит в момент настоящий, так что теряешься - где я? когда? Нетерпеливый в своем стремлении сделать мне приятное, дедушка Отто привстал на цыпочки и зашептал мне в ухо, щекоча бородкой:
- Я объявил... рождественскую дешевую распродажу! Еще не слыхали? Скажу откровенно: мало кто посвящен. Только избранные! - Он быстро отступил и в руке его появилась объемистая связка книг. – Я всегда знал, что вы умный мальчик и не шалопай. Я подобрал несколько книг, сообразуясь с вашим художественным вкусом и моим чутьем опытного букиниста. Баснословно дешево! - он перешел на едва слышный свистящий шепот. - Мои конкуренты будут корчиться от смеха, если вы проговоритесь. Всего за два рубля сорок копеек! Семь книг в переплетах!
- Отто Карлович, - произнес я со всей возможной внушительностью, - ни об одной из тех книг, что вы предложили мне за все прошедшие годы... - Старик важно задрал бороду, - ... я нико-гда не скажу, что она бесполезно занимает место в моем шкафу, более того...
Звякнул бронзовый шарик над дверью, и старик недоуменно воззрился через мое плечо на вошедшего.
- Мадмуазель? Чем могу?.. Насчет модных журналов вынужден вас разочаровать. Все раскуплены.
- Благодарю, но журналами не интересуюсь, - ответил знакомый женский голос. Я обернулся.
Невероятно! Положительно, счастливый случай подтолкнул меня посетить книжную лавку!
- Здравствуйте, - немного смущенно проговорил я и протянул ей ладонь. - Кажется, нынче так принято здороваться с девушками, по-мужски?
- Вы все такой же насмешник. - Она засмеялась. - По-вашему было бы лучше, если б курсистки делали книксен? Воображаю, что бы из этого вышло при теперешних модах!
- Вы, кажется, не интересуетесь модами, - ехидно напомнил я.
- А вы - моими интересами, - парировала она. - Не ловите на слове, это неучтиво. Я же не попрекаю вас вашим беспрестанным "кажется".
- Кажется, нет, - сказал я, улыбаясь. Я залюбовался девушкой, забыв на мгновение, что мы не в студии, и мой пристально-глуповатый взгляд может произвести странное впечатление. Когда-нибудь обязательно напишу ее портрет, но пока что попросту не имею на то права - не в силах еще передать полотну сияние серых глаз, легчайший румянец с морозца, прядку темно-русых волос, случайно выбившуюся из-под маленькой шапочки, надетой чуть набок, как то бывает только у нее одной, Наташи Томашевской, давней моей детской любви. Нет, нет, прочь, наважденье!.. Кто я для нее?..
- Что с вами? У вас видения? - она звонко расхохоталась и, перехватив непонимающий взгляд дедушки Отто, пояснила:
- Правда, я не собиралась ничего покупать. Просто шла с подругой мимо, и вдруг вижу моего старинного знакомца, господина художника. Посмотрите, до чего довели его книги - слова вымолвить не может. Что вы тут уже накупили, Евгений, наверное, опять Капитана Майн-Рида? До сих пор не могу забыть, как жутко вы тогда изображали орангутанга в дебрях Борнео. По-моему, настоящий орангутанг сам испугался бы вас.
Я приподнял связку книг.
- Как видите, Майн-Рида здесь нет.
- Безусловно нет, - с возмущением подтвердил Отто Карлович, ; хотя, говоря откровенно, не понимаю, чем вам не угодил Майн-Рид.
- Бокль, Спенсер и Золя, - сообщил я, просмотрев корешки.
- О-о, взрослеете. Постойте, а это? Стивенсон!
- Вы несправедливы, - возразил я с притворным возмущением. – Стивенсон - хорошая литература.
- Я соглашусь, если вы проводите меня до Пассажа. Леночка сейчас у Леклода - это, знаете наверно, на углу Садовой галантерейный - а возвращаемся мы с занятий в нашем кружке.
- Кружок дарвинистов, где читают Добролюбова?
- У, какой вы злой. Вы антиэволюционист?
- Я не считаю свою, а также и вашу прабабушку обезьяной, следовательно, я приверженец Уоллеса. Когда ваш выскочка Дарвин кропал в тепле и удобстве свои многомудрые труды, Альфред создавал свою изящную теорию в промежутках между приступами желтой лихорадки в джунглях Малайи.
- Это там, где такие ужасные орангутанги? - перебила она. - Ну же, мы идем? Леночка, верно, заждалась.
- До свидания, Отто Карлович, - сказал я доброму старику. - И всего наилучшего вам в новом году.
- Елизавете Андреевне!.. - крикнул он вдогонку. - Пусть не забывают друзей!
Мы вышли на улицу, и Кирхнер запер за нами свою чудную стеклянную дверь, брякнув цепочкой.
Наташа поправила шапочку, сунула ладошки в отороченные мехом варежки. - Зима - правда восхитительно? Долгожданная... Что же вы, господин Мольбертиков, опять грезите о дальних странах? Пойдемте же.
Процокал глухо по молодому снегу извозчик на рессорах; от лошади - пар, сам - какой-нибудь Пров Епифаныч, великоросс из соседней губернии, с бородой лопатою; восседает на козлах с важностью, кнутиком помахивает, чванится хрустальным фонариком, прикрепленным сбоку высоких козел. Кого везет, не видно, верх поднят, медвежья полость укрывает седоков.
Рядом с витриной Леклода выставка кондитерского товарищества. За широким зеркальным стеклом с большой претензией на изысканность из конфет на пряничном поле выложено "1898 годъ".
- Женя, я за Леночкой. Подождете?
Вокруг коптящего рожка над крыльцом закружились случайные снежинки. Буду ли ждать?.. Да не найти той силы, чтобы заставила меня сдвинуться с места! Хоть бы и всю жизнь!..
- Как вы могли подумать, что я способен... Конечно, Наташенька!
Она взглянула на меня удивленно, по лицу ее пробежала легкая тень, но, ничего не сказав, она повернулась и ушла, оставив меня в некоторой растерянности. Неужели мой неожиданный для нее пыл расценен как влюбленность, или, хуже того, влюбленность сиюминутная? Быть может, мне следует извиниться за неуместную горячность... но не отдалят ли мои неловкие объяснения нас еще больше друг от друга?
Но что же такого я произнес?.. Черт бы побрал мою медлительность мысли, в досадном союзе с невоздержанностью в речи!.. И с какой стати я проявил горячность? Неловко признаваться в том, но час еще назад я и не помышлял об откровенности с нею. Я и вовсе о ней не думал, да и кто я, собственно, таков? Студент, подрабатывающий частными уроками; перспективы мои неопределенны, яркостью таланта блистать мне не дано... Как будто перст бесстрастно-любознательной Судьбы указал мне на книжную лавку. Не задержись я в ней, мы разминулись бы навсегда...
Я же позабыл расплатиться за книги! Деликатнейший Отто Карлович, конечно, не стал напоминать мне при барышне. Завтра же надобно будет занести ему деньги и извиниться за рассеянность.
-... пойдем! Вот сторож сейчас выйдет!
Очнувшись от спутавшихся мыслей, я обнаружил у витрины двух нищих - старика и девочку лет двенадцати, одетых в тряпье, заплатанное и ветхое, в невозможных каких-то опорках и с рогожными сумами - непременным атрибутом их гильдии. Такие нищие, являясь принадлежностью всякого русского города, попрошайничали обыкновенно у церквей или околачивались на ярмарках и торжищах. Иногда то были весьма живописные слепцы с механическими скрипками-"лирами" в сопровождении ангельской наружости отроков, в другой раз - увечные с обрубками ног или ужасными язвами, а то и вовсе уж брейгелевские типажи - уродцы и монстры. Эти же двое, мне показалось, не были истинными "уставными" попрошайками; они походили более на людей, нуждой приневоленных заняться неблаговидным ремеслом, но сохраняющих все же надежду вернуться когда-нибудь к достойной жизни.
Бог мой, что там в суме у старика?
- Сиди тихо, Зоська, - цыкнул нищий, шлепнув легонько ладонью по рогожному боку, и моментально из горловины сумы вынырнула лопоухая собачья голова, встряхнулась и негромко тявкнула.
- А ну, цыц! - прикрикнул старик уже строже и дернул девочку за рукав длинного салопа. - Пойдем же, наказанье ты мое. Сторож вот сейчас как выскочит, как накладет нам по шеям. То-то сраму будет!
- Не накладет, - возразила девочка. - Уж и поглядеть нельзя?
Она же никогда, верно, не пробовала этих конфет, догадался я. Каждый день проходить мимо таких недоступных сокровищ... Да им и хлеб ситный слаще, чем мне пирожное. Как же это?.. И собачка... Тоже ведь в жизни своей маленькой не ела досыта. И где же они ютятся? В страшной, должно быть, трущобе, в землянке на окраине города, а в ней пол сырой, тараканы, плошка с конопляным маслом вместо лампы, черный потолок, образок в углу над лампадой, паутина...
Еще несколько мгновений, и они уйдут, исчезнут из моей жизни навсегда, оставив незаживающую ранку в душе - я знал это так же определенно, как и то, что настроение мое безнадежно испорчено, и ни о чем хорошем и светлом я сегодня думать уже не смогу... Но почему? Не видал я, как будто, обездоленных и прежде...
Как же к ним обратиться? Окликнуть "Эй, вы!" я никогда себе не позволю, а "милостивый государь" может прозвучать скрытым издевательством. Все же я решился.
- Почтеннейший! - Я шагнул к ним; старик обернулся, и оказалось, что у него живые внимательные глаза под густыми бровями, припорошенная сединой борода прилежно расчесана, убогое платье его опрятно и чисто. Еще схватил я цепким натренированным взглядом природную грацию девочки, непринужденность и естественность ее движений, бледность ее с тонкими чертами личика, прозрачность глаз, мягкий абрис, как на полотнах Венецианова - ничто не укрылось от меня, да и не могла настоящая гармония быть обезображена салопом с чужого плеча и толстым платком. Но все это - второстепенно. Теперь лишь я понял, что поразило меня в них - полнейшая беззащитность. Что за участь их ждет?.. Обноски, объедки, болезни, безнадежность, безвременная смерть в приютской больнице.
- Простите... - Я мучительно подыскивал подходящие слова. - Я могу вам чем-нибудь помочь?
Старик без робости и подобострастия разглядывал меня, пытаясь угадать намерения незнакомца. И тут пришла мне счастливая идея и я, изобразив на лице развязную улыбку легкомысленного барчука, сказал:
- Я сегодня в карты выиграл порядочно. Фортуна!.. Возьмите. Мне на удачу.
Я вытащил бумажник и вытряхнул в подставленные ковшиком ладони все, что было. А было, по моим скромным запросам, не столь уж мало - рублей двенадцать. Пожалуй, что и больше их трехнедельного дохода.
Старик все держал руки перед собою, будто опасаясь с моей стороны злой шутки, потом, сжав правую в кулак, сунул в карман и более не вынимал.
- Дай вам Бог, господин студент, - промолвил он наконец. - Дай вам Бог. - Он потерянно покачал головой, левой рукою скинул шапку, поклонился, а девочка смотрела на меня молча и как будто с испугом.
- Хорошая у вас собачка, - сказал я. - Как ее зовут?
- Зоська, - ответила девочка и улыбнулась, оттаяла. - Она, ужас какая умная! Служить умеет и "барыню" плясать.
- Пойдем, пойдем, заторопил ее старик. - Не приставай к господину со своей Зоськой.
- Где мне вас найти? - спросил я. - На случай, если еще раз удача улыбнется?
- У Фрола мы стоим, - отвечал старик, немного помедлив. - У Фрола, значит, и Лавра, на Юнкерской которая. И дай вам Бог счастья.
Они ушли, а душе моей стало чуточку теплей. Но не совести. Откупился недорого и забыл?! Нет. Невозможно.
И тут же земная и меркантильная часть меня (и существенная, должно признать, часть) напомнила о собственном моем финансовом положении, о необходимости покупки холстов и бристольского картона, о долге букинисту и, с особенной едкостью, о том, что на завалявшийся в кармане двугривенный извозчика не возьмешь, а с Наташей, и в трамвай... Немыслимо.
Ну-с, с деньгами - как-нибудь. Завтра же отнесу в антикварный магазин Павликевича, что на Думской площади, папку с антверпенскими офортами, и выручу за них не меньше тридцати рублей. Мне же офорты совсем не нужны.
- Вы не замерзли?
Я обернулся.Наташа!.. Ах, как неловко все...
- Простите, - продолжила она, - подруга живет рядом во флигеле, так что вы упустили счастливый случай быть представленным Леночке... А кто эти ваши знакомые?
- Они вовсе не мои знакомые! - в замешательстве промямлил я. - Как вы могли подумать! Просто... нуждающиеся люди.
- Да, я это поняла, - тихо сказала она. - Я все видела, так получилось. Я хотела подойти, но не знала, как вы к этому отнесетесь.
Я молчал в затруднении. Не рассказывать же Наташе, что я чувствовал... Зачем ей?..
- Знаете, что мы сделаем? - Она задумалась, покусывая губу и наморщив нос. - Вот что мы с вами сделаем: в моем гардеробе есть немало вещей, из которых я давно выросла. Завтра же отдам почистить хорошенько. Как вы думаете, их можно будет отыскать вечером там, у Фроловской?
- Обязательно отыщем, - сказал я, сдерживая вихрем взметнувшиеся чувства. - Обязательно! Напрасно ли я штудировал книги о Следопыте? Наташа, вы - чудо!
- Если я и чудо, - заметила она, смеясь - то это чудо зовут совсем не Наташей, как вы изволите меня величать, а Зоей. Я вас прощаю... А не стоило бы. Понимаю, ваши мысли заняты той бедняжкой, которую вы зовете также чужим именем, Аделаидой или Эльвирой. Вы страшный путаник, Евгений, и коль скоро бы я не имела несчастье быть знакомой с вами столько лет...
- Боже мой... - Растерянный и оглушенный, сгорающий от стыда, я только и способен был, то прижимать руки к груди, то разводить ими, целиком признавая свою безмозглость и скудоумие. Какая Наташа, почему, откуда я взял?.. Затмение, помрачение рассудка!
Конечно, Зоя! Зоя Александровна Томашевская, младшая дочь известного педиатра, проживающего в особняке на Костельной, где старые липы и кованая ограда с рыцарскими щитами.
- Зоя Александровна, - Я встал на одно колено в снег и склонил повинную голову. ; Зоя... Клянусь и обещаю никогда не обмолвиться так позорно и нелепо. Сам не пойму, что со мною сегодня. Вы меня прощаете? Скажите только: прощаете?
- Да, встаньте же! - воскликнула она с напускной строгостью. – Я же сказала, что прощаю вас. И даже позволю проводить меня пешком... Нет, право же, какой вы еще мальчишка! Перестаньте скакать!
...Мы прощались у кованых ворот с мечами и пиками, и на венчающие столбы чугунные шлемы с опущенными забралами снегопад нахлобучил смешные белые береты.
- Завтра, - говорил я, - завтра в пять часов здесь же я буду ждать вас. И напомните кухарке обернуть мясо клеенкой. А я тоже прихвачу на кухне что-нибудь. Пусть и у собаки будет праздник, верно? И я тоже придумаю что-нибудь. Прощайте. – Я взял ее за руку. - Зоя?! Какие у вас холодные руки! Отчего же вы без перчаток?
- Правую варежку обронила где-то. - Она беспечно усмехнулась. – А левая - в кармане. Неудобно же в одной...
- Женя! Женька!
Срезало порывом ледяного ветра снег с крыш и старых лип, обнажилась и матово заблестела мостовая - крокодилий панцирь; громыхнуло кровельным железом и посыпалось неподалеку оконное стекло. Воздушный плотный вихрь схватил меня, стиснул, крутнул, спеленал холодными потоками и принялся душить. Мелькнула внизу девичья рука с тонкими пальцами, светлый овал лица и распахнутая ураганом шубка; они уходили вниз, вниз, неудержимо и навсегда. Кольца ледяного удава на моей шее на краткий миг ослабели, и я с хрипом и болью втянул в грудь воздух и закричал исступленно:
- Да будь оно все проклято!!! Проклято! Проклято!..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980488
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 17.04.2023
1.
Вначале было Ничто, пришедшее из Ниоткуда. И в нем находился Он.
В блаженстве безмыслия, на внутренней границе предбытия Он словно плыл над бескрайней пустыней, но не было ни солнца, ни звезд, ни даже песка. Не было неба. Отсутствовала твердь земная. Собственно, пустыня - понятие, не удостоверенное ни единым атомом материи. Ее тоже не было, но Он овеществил ее своей мыслью. Своей самой первой мыслью. Потому что, раз уж есть он сам, должно же быть еще хоть что-нибудь. Он не умел, да и не мог говорить. Следовательно, вначале все же была Мысль.
Время и пространство находились вне его восприятия. Все равно что не су-ществовали. Он ничего не знал. Ему неведомо было даже само понятие "знать". Но так не могло продолжаться вечно, Вечность не столь благосклонна к сущим, чтобы позволить им бесконечно долго избегать неприятностей. А потому однажды возникло Нечто - врата, обозначившие собою в тот же миг край пустыни. И, хотя, миг – кратчайший, не имеющий по существу никакой реальной длительности отрезок времени, самое Время им подтвердило свое появление и, открывая путь в Великое Приключение, маятник качнулся, провернул зубчатое колесико, и дрогнуло острие стрелки... Но это - уже за пределами пустыни, или, скорее, над нею, ибо Нечто быстро росло и усложнялось. И за вратами, распахнувшимися с усилием и неохотой, было уже много чего, а именно: острый свет медицинской лампы, запачканные простыни, стеклянные и металлические блики. Звуки, запахи, ощущения. Первые движения новорожденного мира.
Всем этим феноменам еще не придумано названий, закрепляющих их свой-ства и координаты. Совершенно неизвестным пока что оставалось, является ли этот мир единым и неделимым, а если - нет, то в каких взаимоотношениях мир находится с частями и элементами, его составляющими, но, главное - с НИМ.
Ответ должен был прийти мгновенно, но все не приходил, и ОН во внезапном страхе утратить все, еще не обретенное, но в то же время и в восторженном предвкушении чего-то необыкновенного, содрогнулся, изверг из себя клейкую слизь, захлебываясь, вдохнул жесткий холодный воздух, открыл глаза. И закричал.
2.
Значительно позднее, когда Пространство стало определенным и неуклонно расширяющимся, а размеренный ход Времени – установленным единожды и навсегда, стало наконец возможным назвать дату сотворения мира - 21 июня, и поскольку особенности мироустройства оказались таковы, что главному источнику света и тепла с присвоенным ему именем собственным - Солнце не позволялось взобраться по небосклону еще выше, но можно было после этого знаменательного дня лишь снижаться, тускнея, до следующего своего временного возвышения, то день этот вполне справедливо принято называть днем летнего солнцестояния. И разве могло быть иначе?..
До четвертого от начала времен возрождения Солнца Он почти ничего не знал о себе кроме того, что обладает собственным названием или, если угод-но, именем. "Виктор" - так обращались к нему, и слово это одновременно с жизнью подарили ему двое людей, сотворивших для него мир.
"Сотворивших мир!.." В будущем, через много солнцестояний эта констатация впервые подвергнется еретическому усомнению, которое в свою очередь положит начало… Но до этого, к счастью, было еще очень далеко, и пока что Он безоговорочно верил всему, что доводили до его сведения родители и вообще все взрослые люди, какими бы нелепыми на его неопытный взгляд эти сведения ни представлялись. Он также весьма недоумевал, почему это от него самого так настойчиво требуют говорить только правду. Да разве существует на свете что-либо кроме правды? Как можно серое назвать белым или черным, а горькое - сладким? И, главное, зачем?
Но в тот самый день, в миг непредугаданного пересечения эфирных струн (так с инфернальной неизбежностью сталкиваются в безграничье Космоса две обреченные пылинки, гибелью своей рождая вспышку света) Он неблагим про-зрением обнаружил открывшуюся возможность избежать одной незначительной неприятности. Для этого требовалось как будто немногое: назвать некое свое действие тем словом, общепринятое значение которого радикально меняло первоначальную цель содеянного.
Это открытие поразило его. Практические приложения лжи раздвигали го-ризонт; Вселенная расширялась сверх мыслимых пределов, но исключительно за счет превратных интерпретаций, потому что, в отличие от скованной закономерностями и логикой Истины, Ложь ограничивалась только рамками воображения, и следствия предосудительных намерений благодаря ей смягчались вплоть до полной безнаказанности.
Взрослые люди о свойствах неправды, разумеется, знают, но никогда не используют эти опасные знания во зло. Неужели и они испытывают душевные муки всякий раз, когда возникает альтернатива - получить выгоду от Лжи, или терпеть неудобства во имя Истины? Или же эта обнаруженная в себе - не склонность, конечно, но просто возможность намеренно деформировать дей-ствительность -- присущее только ему одному, несчастному мальчику, свойство, опаснейшая и, похоже, неизлечимая болезнь?
Виктор не хотел в это верить. Он не раз слышал от родителей: "такой-то - известный врун", или "...это, конечно, ложь, и всем понятно..." Говорилось явно о других взрослых. Следовало ли понимать это так, что лживость присуща всем без исключения, только в разной мере? И чьи-нибудь родители, - Леньки из соседней комнаты, например, - такие же врали, как их сынок-губошлеп? То, что Ленька - брехун, общеизвестно, однако Виктор не считал его "порченным", поскольку этот глуповатый малец принадлежал к разнообразию эфемерных реквизитов внешней среды, а всем внешним феноменам присущи изменчивость, непостоянство, шаткое балансирование на грани достоверности, и на них нельзя было вполне полагаться. Тот же Ленька мог однажды превратиться, допустим, в какую-нибудь вещь или вовсе растаять кубиком рафинада в стакане чая, - фундаментальные законы, судя по рассказам родителей, допускали подобные парацельсовы трансмутации, но с поясняющим прибавлением: в качестве справедливой кары за непослушание и, опять же, лживость.
В то же время предметы неодушевленные также способны были притво-ряться, искушать и провоцировать простодушных и доверчивых. Вкуснейшая шоколадка могла вызвать жестокий понос, красивое стеклышко норовило порезать палец, веселый огонек спички - нестерпимо обжечь. Новые ботинки промокали в первый же дождик и вообще плохая погода случалась намного чаще хорошей. А некоторые особенно нужные вещи попросту исчезали, чтобы досадить своему владельцу. Куда, скажите на милость, мог подеваться любимый почти милицейский свисток с горошиной? Виктор искал его весь вчерашний день, обшарив даже пыльные подкроватные регионы. Нет, свисток не был потерян, а именно исчез.
Никому и ничему нельзя было доверяться полностью. Лишь две абсолютно надежные опоры существуют в этой зыбкой вселенной - отец и мама. Они - всё и навсегда.
Виктору совершенно необходима была твердая вера в их неизменность и вечность. Он и раньше задумывался над структурой мира, построенного пер-сонально для него, и она представлялась ему единственно возможной и наилучшей, а свои собственные небезупречные отношения с этим миром объ-яснял тем, что слишком мало знает и даже не умеет читать. Теперь же ему каза-лось, что совершеннейшая конструкция, внешним блеском отвлекая восхищенные взоры, скрывает тонкие, но опасные трещинки в своем основани и, что страшнее всего, он сам, будучи центральной частью этой конструкции, быть может, является самым ненадежным ее элементом.
А на периферии сознания вихлялись, дразнились и корчили рожи, подлые мыслишки-червячки, вопросы с подвохом и крамольные выводы. Напри-мер: если ленькина мама - врунья, тогда она не совсем человек. Виктор слышал недавно из уст собственной мамы нелестные суждения о соседке. Собственно, сказано было без обиняков: "Эта Галина соврет, дорого не возьмет." Вместе с тем и мама, и отец ежедневно с упомянутой Галиной здоровались, разговаривали с ней как ни в чем не бывало и даже улыбались при этом приветливо. Означает ли это, что родители не всесильны, если им приходится быть вежливыми с этой ничтожной сущностью? Отчего не сказать ей в глаза: "Зачем ты врешь? Не разумеешь, тля, кто пред тобою? Щелкну пальцами, и превратишься в муху навозную."
Сам Виктор, не имея ничего против тети Гали, так бы и поступил. Зачем дерет Леньке уши? Он хоть и ненастоящий, и придуман для развлечения Виктора, а все же и ему больно. Полетала бы тетя Галя мухой-зеленухой по помойкам с недельку, узнала бы, небось, каково это, - быть маленьким и беззащитным.
Но взрослые вели свою, непостижимо сложную игру, в которой не было твердо установленных правил, и призом за выигрыш могло оказаться нечто та-кое, что не всякому и даром надобно. Не являются ли частью этой игры и неко-торые сведения, получаемые от родителей? В частности, истории о том, что якобы происходило до его рождения, то-есть до сотворения мира.
Виктор не знал, как к ним относиться. Совершенно невозможно представить ребенком отца - огромного, надежного, пахнущего по утрам земляничным мылом, а после работы - терпким потом и впитавшимся в пиджак чужим табачным дымом. Не легче увидеть девочкой маму, тоже большую, но иначе: плавную, мягкую, с гладкой белой кожей, с каштановой тяжелой косой, которую он недавно научился ей заплетать... Воображение давало сбои; вместо детей получались уменьшенные копии взрослых, карлики вроде того, виденного как-то на автобусной остановке несчастного уродца с квадратной головой и злыми глазами.
Сознавая неразрывную связь прошлого не только с настоящим, но и буду-щим, Виктор относился с недоверием ко всему, с чем не могло совладать его воображение. Опыт прошлого подсказывал стратегию поведения в настоящий момент и предоставлял информацию для моделирования будущего. Надкусить конфету "Раковые шейки" - одно дело, а красный карандаш - совсем другое. Пока что все зубы у Виктора на месте, но в том, что они способны ломаться, сомнений нет. А вот долговязая задавака Леля со первого этажа, которой Виктор втайне симпатизировал, вцепилась зубами в незнакомую карамель, и - прощай навек передний зуб и девичья краса. Но дело не в ней, а в том, что сам Виктор не был защищен от подобной беды ничем, кроме собственной сообразительности и знания свойств мира, который ему дарован.
Получается, прошлое - самая важная на свете вещь, а его намеренное и ко-рыстное искажение - страшное и подлое оружие. К примеру, что стоит ему, Виктору, подменить приобретенное безвестным храбрецом знание злонамерен-ной выдумкой, уверив конопатую и косенькую Ирку (это ей в спину полагалось декламировать:"Один глаз - на Кавказ, а другой - на Арзамас"), в том, что, допустим, нафталин - это не только вкусно, но и полезно? Что двух едко пахнущих кружочков достаточно, чтобы навсегда избавить от косоглазия?.. А ведь поверит, глупая, проглотит отраву. И, несомненно, помрет в корчах, совсем как тот фашист в кинофильме про войну. А взрослые скажут: "Это же надо было додуматься! Дурочка какая..." И никто не догадается, что убил ее несколькими безобидными словами маленький мальчик, ее приятель. Убил просто так, из любопытства. Так же легко, как прошедшим летом оторвал у кузнечика ножку, чтобы проверить, как получится у того скакать с одной оставшейся. Сейчас Виктор понимал, что кузнечику было страшно и больно. Просто оттого, что он такой маленький, его плача никто не слышит. А он, Виктор, как выяснилось, способен не только лгать, но и причинять страдания, и даже лишать жизни, оставаясь безнаказанным.
От осознания собственного могущества, да еще такого ужасного рода, Виктору стало нехорошо. Предчувствия чего-то очень плохого, ворочаясь под грудиной, вызывали странную тошноту.
Он может быть опасным для других людей. И... и даже для своих родите-лей?..
Он не станет делиться этими мыслями ни с кем никогда. Он - трус. Но лучше уж быть трусом, чем чудовищем. Если родители узнают, что у него в голове... От него откажутся. Мама однажды грозила ему отречением и за несоизмеримо меньшую провинность. Он рискует остаться в полном одиночестве, а это хуже смерти. Он не может представить, как это - совсем один в огромном и не слишком благосклонном к нему мире, а вот смерть вообразить нетрудно: заснул, а все тебя жалеют; смерть вовсе не страшна, просто быть мертвым скучно. Значит, придется молчать, терпеть и бороться с собой. Всю свою бесконечно долгую жизнь.
Не следует, разумеется, думать, будто Виктор свободно оперировал категориями, предпосылки его были обоснованны, а силлогизмы - безупречны. Все на самом деле проще: пронесся в его стриженной под полубокс голове пестрый вихрь образов, всплеснулся страх - на несколько неприятных мгновений, и погас, укрощенный волевым решением, первым из многих важнейших решений, предстоящих ему в будущем. И Виктор успокоился, схватил подаренный сегодняшним утром замечательный грузовичок-самосвал, почти настоящий, из железа с резиновыми колесами, выбежал из комнаты и, где вприпрыжку, а где, скользя по волнистому линолеуму как по льду войлочными подошвами своих уже тесноватых тапочек, помчался по длинному, словно улица, коридору в самый его конец, где справа от облупленной двери в туалет находилась дверь еще более замызганная, ведущая в ленькину комнату.
За тяжкими раздумьями о нелегкой своей планиде Виктор едва не позабыл, что сегодня - четвертый по счету день его рожденья, случающийся, увы, один раз в году, и мама, отправляясь в "Гастроном" за тортом, посоветовала имениннику пригласить приятеля к вечернему чаю. А еще ему не терпелось похвастаться новым самосвалом, самым лучшим на свете.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979958
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 12.04.2023
3.
Вселенная Виктора росла и взрослела вместе с ним. Запаздывание в ее раз-витии Виктор заметит еще не скоро, а пока что он едва успевал впитывать и удерживать потоки новых сведений; концентрические сферы познания, подобно кругам на воде, разбегались, не сглаживаясь, но, напротив, набирая силу новых пространств и прошедших времен. Впрочем, отдельные сбои в функционировании великой машины бытия все чаще заставляли его задумываться над ее усовершенствованием.
Давно освоена комната, в которой живет он сам и его родители; за исклю-чением физически недоступных или запретных областей в ней исследовано все - от щелей меж красно-коричневых досок пола до изразцовой печи с замурованным зевом.
Обставлена комната самым необходимым, но свободного пространства в ней все равно остается не много, - особо не разбегаешься. Слева от входной двери - шкаф для одежды "славянского" фасона с узким зеркалом в левой двер-це, буфет и комод. Под обширной кроватью со спинками из никелированных прутьев с похожими на погремушки цацками и шариками спрятались два тол-стобоких чемодана; своим насупленным видом они будто просили не забывать, что это пристанище - временное, и всей семье надлежит быть готовой к переселению в любой момент.
К правой стене привалился коровьим боком обеденный стол с примкнув-шей к нему тройкой скрипучих венских стульев, дальше - тумбочка, в которую, падая ниц, пряталась швейная машинка и рядом - бледно-зеленый диванчик Виктора; из-под диванчика конфузливо выглядывала эмалированная посудина известного назначения, предмет, все более смущавший своего владельца, когда в доме случалось быть посторонним.
На подоконниках красовались герани и зазубренные столетники в глазуро-ванных горшках; на комоде - роскошная радиола, прикасаться к которой Виктору строжайше воспрещалось... Что еще? Из того, что на виду, интересна фарфоровая белка в обществе стеклянного оленя (на книжном шкафу в углу) и ковер с еще одним оленем, призывно ревущим в лесной чаще над кроватью родителей (не оленьих, разумеется, а – Виктора).
Дверь выпускала из комнаты в полутемный туннель коридора; она же, соответственно, позволяла попасть в комнату извне, только для этого ее нужно было тянуть на себя за изогнутую поворотную ручку, а не толкать - топологическая особенность, до того занявшая однажды Виктора, что его продолжительные опыты со слиянием и разъединением пространств вызвали сильное раздражение соседей и неудовольствие принявшего их жалобу отца.
В коридоре были и другие двери, -- в комнаты прочих жильцов, в ванную каморку, где пахло сыростью и "хозяйственным" мылом , а лампочка в стеклянной шишке горела еле-еле, в туалет, где пахло совсем нехорошо, и куда Виктору было дозволено наведываться с недавнего времени и только днем; застекленная дверь в кухню всегда распахнута настежь, но Виктору заходить туда разрешалось в исключительных случаях, принимая во внимание опасность, исходившую от натужно шипящих примусов, обилия кипятка и предполагаемой неловкости соседок. "И вообще, нечего там болтаться маленьким мальчикам." До позднего вечера из кухни плыли слоеные запахи и, прохаживаясь по коридору, интересно бывало подпрыгнуть повыше над духом капустных щей, и нюхнуть котлетного чаду. Кроме того, запахи эти обстоятельно докладывали о кулинарных пристрастиях и поварских неудачах жильцов, да и что вообще могло оставаться тайной в многосемейной коммуналке... Секреты выживали лишь маленькие как тараканы. А жаль. Виктора чрезвычайно привлекали всяческие загадки и тайны. Вот и вчера, играя с найденной ранее во дворе трехкопеечной монетой, он уронил ее на пол, а она возьми, и провались меж досок. Теперь этот нечаянный клад был тайной Виктора. Он подозревал также, что стал не первой жертвой коварной расщелины, и как знать, не лежит ли там, в подполье целая груда монет, к которой он, того не желая, добавил свою малую толику?
Неплохо было бы на время уменьшиться до размеров мышонка, и обследо-вать закоулки и полости всего трехэтажного дома. Сколько интересного он об-наружил бы!.. Если бы вопрос был поставлен ребром: кем он хочет быть, великаном или лилипутом, то Виктор недолго бы колебался. Быть неуклюжей громадиной может хотеться только распоследнему дураку. Ну, разве что -- на полчасика, чтобы отколошматить хулигана Славку Коростылева из первого парадного, а после того уменьшиться, юркнуть в крысиную норку и посмеиваться оттуда, наблюдая, как он, хныча и размазывая сопли по своей блинообразной физиономии, уже не грозный, а жалкий, тщетно пытается вызвать сочувствие, но его рассказу о великане никто не верит, над ним потешаются, и вот в этом-то и заключался смысл экзекуции.
Все находящееся за пределами комнаты восхищало Виктора масштабами и грозной мощью, но в то же время немного пугало оттого, что домашнее всевластие его родителей на внешних безбрежьях не было абсолютным. Оно ослабевало уже во дворе, и Виктор не слишком давно с неприятным изумлением убедился в том, наблюдая с подоконника, как отец - крупный, уверенный в себе властитель мира вступил в перепалку с прикорнувшим на крылечке случайным пьяницей и отнюдь не вышел из нее несомненным победителем, хотя и не уронил достоинства; пьяный, утомившись дискуссией, преспокойно разлегся поперек дороги и уснул, а отец, пригрозив нарушителю милицией, поднялся в квартиру и пояснил взволнованной супруге, что свою часть гражданского долга он исполнил, пускай теперь другие займутся этим субъектом, тем более, что это в большей степени затрагивает интересы обитателей первого этажа и дворника в частности.
Все же их просторный двор с неряшливыми тополями и осокорями, чьи жилистые корни дыбили и рвали старый асфальт дорожек, с круглой клумбой, похожей летом на кремовый торт, а все остальное время - на огромную, обрамленную ломаным кирпичом кучу слоновьего навоза ( сравнение стало возможным после посещения Виктором зоопарка), с притягательным для каждого мальчишки мусорником, - все это должно было входить в сферу влияния родителей, поскольку являлось принадлежностью дома. Но уже улица Водопьянова, к которой дом стоял спиной, и все прочие улицы, скверы и бульвары подчинялись собственной конституции, создавая парадоксальную ситуацию: вызванные из небытия волей отца и мамы, эти декорации к спектаклю для единственного зрителя - Виктора, вместе с населяющими их статистами не испытывали ни бесконечной благодарности к своим создателям, ни благоговения перед их сыном, и вовсе не стремились им всячески услужить. Напротив, все это целиком искусственное окружение, появившись уже в готовом, законченном виде (подобно тому, как вполне взрослый кролик с голубым бантом на шее рождается из лоснящейся шляпы иллюзиониста), сейчас же стало самостоятельным и уверенным в себе, если не сказать: наглым.
Вне пределов комнаты отцу, маме и особенно Виктору необходимо было соблюдать множество всяческих правил и предосторожностей, ибо неприятно-сти и даже опасности подстерегали их повсюду. Отправляясь на прогулку, сле-довало должным образом одеться и обуться, потому как погода почти всегда бывала плохой. Переходя улицу легко было очутиться под колесами автомоби-ля. Двигаясь по тротуару, -- быть искусанным бешеной собакой, обиженным и даже побитым хулиганами и украденным цыганами (к каждой ситуации в рас-поряжении взрослых имелся подходящий "случай из жизни"). Потерявшийся в таком большом городе ребенок мог очутиться в детской комнате милиции, от-куда рукой подать до исправительной колонии. Очень просто также упасть и сломать себе руку или ногу, а еще что-нибудь может свалиться с ближайшей крыши прямо на темя.
Даже в родном доме беспечность могла быть наказана. Виктор отлично помнил, как отец, ремонтируя настольную лампу, получил такой страшный удар электрическим током, что упал со стула и энергично произнес несколько незнакомых слов, которые он, опомнившись, велел Виктору считать неуслышанными и даже несуществующими.
Виктор же удивился не звучным словам, а сокрушительной силе электричества. Но его естественный вопрос, зачем же оно такое опасное, только пуще разъярил отца. "А каким же еще оно может быть?! - прорычал он, растирая ушибленное плечо. – Здоровенный уже лоб, а такие идиотские вопросы!.."
Виктор тогда очень обиделся. Можно подумать, это он, а не родители, со-творил мир непредсказуемым и полным ловушек. Он понимал досаду отца на им же самим придуманное электричество. Он даже пожалел его, и решил впредь по возможности помогать родителям в их каждодневной нелегкой борьбе со строптивыми плодами собственных трудов.
Вопросов было больше, чем ответов, но Виктор и не помышлял сдаваться. Он пытался рассуждать, выстраивать логические цепочки и изобретать меха-низмы борьбы с противоречиями. "У меня есть медвежонок, он мой, мне его мама купила, - говорил он себе, устроившись с ногами на своем диване и расположив на подушке буро-малинового тряпичного Мишу. - Вчера я вылепил из пластилина маленького медвежонка Мише в друзья. Хотел сделать двух, да пластилина не хватило. И что, в один прекрасный день этот пластилиновый может и Мишу обидеть, и мне гадость сделать? Не нужен мне такой. А тебе, Миша?" Миша молчит, но все понятно и без слов. Ну что же... Р-раз, два ,- и творенье неумелых рук смято, скатано в бугристый комок, отправлено в коробку. Из Ничего вышел, в Ничто ушел. Вот так будет справедливо. Он, Виктор, - творец и владыка, ему и решать судьбу своего детища.
Будь у него пластилина целый ящик, он мог бы и дом вылепить, и целый город. Деревья, голубей, автомобили, кинотеатры, людей и все-все на свете. И, попробуй кто-либо взбунтоваться против него, Виктор мигом бы нашел на него управу: на левую ладошку положить, да правой прихлопнуть. Не хотите со мною по-хорошему, вылеплю из вас какую-нибудь дрянь, чтоб знали.
Конечно, пластилиновый город - совсем не то, что настоящий. Но Виктор и не ставит себя вровень с отцом и мамой. Куда ему, малявке... Вот когда он вырастет, и придет срок и ему создавать для кого-нибудь Вселенную... Он не будет столь великодушен к возомнившим о себе игрушкам, нет. Если все теперешние сложности проистекают из чрезмерной доброты родителей к неблагодарным куклам, то Виктор ничего подобного не допустит. Он отыщет способ приструнить этот распоясавшийся мир, будьте уверены.
Опыт знакомства с отдаленными районами родного города давал основание верить в реальность дальних стран; воспоминания о событиях полугодовой давности - в правдивость рассказов Бабушки Лизы о тех баснословных временах, когда имели хождение золотые червонцы, вместо электричества в лампе горел тот самый керосин, что заливают в примуса, была в моде песня "Карапет мой бедный", а все старики и старухи были молоды и полны самых светлых надежд.
Бабушка Лиза, мама отца, была когда-то девочкой Лизой, - Виктор уже умел проделывать мысленные преобразования, позволяющие представить что-либо или кого-либо в ином времени. Одинокий цветок бальзамина в терракотовом горшке - пунцовый огонек, вспыхнувший на полупрозрачном ломком стебельке, несложно вернуть в предварительное, вчерашнее состояние, поскольку память о еще нераспустившемся бутоне свежа и устойчива; неизмеримо труднее заглянуть в эпоху, о которой имеешь самое отдаленное представление. Здесь могли оказать помощь вещественные свидетельства, и наилучшими из всех были, несомненно, фотографии, эти бесстрастные тени былого, склонить к обману которых не могли даже злостно пририсованные химическим карандашом усы и бороды.
- Это ты? - допытывался Виктор, водя пальцем по пожелтевшему снимку на толстой картонке с заломившимся уголком. - А это деда Василий?
Бабушка Лиза кивала, улыбалась, но как-то невесело. На фоне аляповато нама-леванных лебедей и водяных лилий напряженно застыла пара: девушка в свет-лом летнем платье, присобранном выше талии и похожем на ночную рубашку и опершийся с показной небрежностью о кривую саблю усатый молодец в облегающей грудь гимнастерке, надутых галифе и остроконечном суконном шлеме.
- Он - красный конник? Буденновец? - уточнял Виктор. Бабушка. подумав немного, соглашалась.
- Может, чапаевец? - настаивал Виктор, исчерпывая тем свои знания о Гражданской войне.
- Нет, Чапаев на Урале воевал, - возражала бабушка, - а Василий Степано-вич - у нас, в южных степях.
- Расскажи про войну, ну расскажи! - Виктор спрыгнул со стула, на котором сидел "по-турецки" и, размахивая воображаемой саблей, обскакал обеденный стол спешным аллюром "три креста". Ему, конечно, было известно, где воевал дед, и бабушкины повести об огневых годах он заучил наизусть, однако делал вид, будто все позабыл, потому что ему интересно было эти истории выслушивать и в десятый раз, а бабушке Лизе - в десятый раз рассказывать.
- А будешь смирно сидеть? - спрашивала бабушка Лиза.
- Буду, буду! - Виктор быстренько забирался на диванчик и замирал, гото-вый внимать.
- Было это в двадцатом году в одном уездном городке... - начинала бабушка Лиза. - Оттуда незадолго до того наши выбили махновцев, и штаб эскадрона Василия Степановича занял дом бывшей городской управы, а было Василию тогда всего-то пятнадцать лет...
Она рассказывала неторопливо, не сбиваясь и не путаясь, как хорошо за-ученный урок, и лишь когда Виктор требовал оживляющих подробностей, она запиналась. Как будто пыталась припомнить, но не то, что якобы видела свои-ми глазами, а уже рассказанное в предыдущий раз, чтобы без расхождений увязать меж собой эпизоды необыкновенных перипетий. Тогда Виктор с удо-вольствием подсказывал, а бабушка вздыхала, наклоняла слегка голову к левому плечу, любуясь внуком, и говорила ласково: "Вот какой ты у меня молодец, Витюша."
Отец Виктора Богдан Васильевич, днем преподавал Историю Партии в военном училище, а все остальное его время отдавалось до крайности важному занятию - написанию диссертации, так что делам домашним редко находилось лишние полчаса. С той поры, как мама Виктора также устроилась на работу, все попечительские обязанности над Виктором взяла на себя "приходящая" бабушка Лиза и, будь Виктор человеком взрослым и проницательным, он наверное согласился бы с тем утверждением, что Елизавета Егоровна обрела на склоне лет смысл жизни.
Что такое "диссертация" и зачем она нужна, Виктору никто не потрудился объяснить, и он вынужден был смастерить из тех понятий и представлений, что нашлись в его покамест небогатом хозяйстве, подвижную иллюстрацию к процессу писания таинственной "дис-с-сертации": склонившись над столом, отец, сосредоточенный и серьезный, водит авторучкой с большим золотым пером по нелинованному листу бумаги; у него явно что-то не ладится, ведь в противном случае он начертал бы это слово так же быстро, как любое другое, и отец хмурится, морщит лоб с ранней залысиной, бормочет: дисс, диссс, дисссе..." Множатся черные завитки на листе, растет стопка листов уже испорченных, но картаво лающая "ртация" все никак не выводится сияющим пером; золотой клювик торопливо склевывает с бумаги зерна буковок, но те упрямо возникают неведомо откуда, и нет им числа. Иногда, гневно нахмурившись, отец все же одерживает победу местного значения, свистящим росчерком рассекая пополам целые строчки, и тогда перепуганные буквы приходят к повиновению, и перо уже не долбит страницу, а, едва слышно гудя, скользит, с пользой отдавая из своего зобика проглоченные ранее чернила.
Когда Виктор научится читать и писать, он обязательно придет отцу на помощь. Он возьмет самые черные чернила, вооружится самой острой ручкой и пригвоздит к бумаге обмочившуюся от страха вертлявую гадючку "Дисс" (не она ли, латунная, притворившись ременной пряжкой, как до того, в офицерскую бытность своего обладателя прикидывалась деталью парадной амуниции, затаилась теперь под отцовским животом?), а у отца появится возможность управиться с шелудивой шавкой "Ртацией". Тогда многолетний труд будет благополучно завершен, отец сможет "свободно вздохнуть" и заняться с Виктором чем-нибудь очень интересным - склеиванием из бумаги самолетов или какой-нибудь новой особенно увлекательной игрой, о существовании которой Виктор еще даже не подозревает.
Виктор не слишком свободно ориентировался в числах, но кое-что уже усвоил. Четыре - это мало. Пять - больше. Пять лет исполнилось ему в июне, а шесть лет "стукнет" будущим летом, но что делать тем неудачникам, чьи дни рождения приходятся на зиму? Скажут какому-нибудь бедолаге: "Эх, парень, тебе уж пять зим, а ты..."
Десять - много. Десять - число пальцев на обеих руках, а их столько, что разом со всеми и не всегда разберешься. А если добавить десяток пальцев "нож-ных"?.. Сто - это очень много. Бабушке Лизе пятьдесят семь лет. Число это ни-чего не сообщало Виктору кроме того, что это тоже очень много, хотя и меньше ста. Много лет - старость. Следовательно, бабушки и дедушки бывают только старыми.
Елизавета Егоровна роста невеликого, не худая, а, скорее, полная. В ее движениях нет стремительности, но и медлительной ее назвать нельзя. Что бы она ни делала - хлопотала ли на кухне, гладила белье, вязала нескончаемый шарф (набрасывала петельки, вела счет, шевеля губами, и, не выпуская из рук мелькающих звонких спиц, тыльной стороной левого запястья подхватывала съезжающие с носа очки), или просто шла по тротуару с кошелкой, полной краснощеких яблок - все получалось у нее ладно и ловко, без лишней суеты. Она и лечила внука по-своему: смазав ему темя подсолнечным маслом, соскребала затем твердым гребешком пластинки желтоватой отслоившейся кожи, -- лепик, как она называла эту странную детскую болезнь или просто проходящую с возрастом особенность. А еще с ловкостью продавщицы бакалейного отдела сворачивала кулечком тетрадочный лист, поджигала его и смазывала Виктору вечные его заеды образовавшейся в опаленном бумажном хвостике капелькой огненной смолы.
Она очень редко сердилась, и даже когда Виктор, расшалившись, откалывал что-нибудь вовсе уж за рамки выходящее, лишь качала укоризненно головой и говорила: "Ах, Витя, ну что же ты этак?.. Что с тобой творится, мальчик ты мой?", снимала старомодные свои очки с дужкой, скрепленной замусоленным лейкопластырем, вздыхала и отворачивалась. Тогда Виктору становилось нестерпимо ее жаль, потому что - мучная пыль седины на гладко зачесанных назад и стянутых на затылке в тугой узелок волосах, морщины и малиновые крошечные прожилки на щеках и что-то щелкает и постанывает у нее внутри, когда она с непонятным Виктору усилием встает со стула. Это только с расстояния она выглядит цветущей румянцем, а приглядишься вблизи, и сразу хочется ее пожалеть и сделать ей что-нибудь очень приятное. Она у Виктора единственная и самая лучшая, бабушка-оладушка.
Бабушка Лиза и дед Василий жили неподалеку, в трех остановках трамваем. У них своя отдельная “кооперативная” – непонятное, но забавное слово с пружи-нистым хвостиком, --квартирка, полученная, как сказал однажды отец с дикторской интонацией, "за особые заслуги перед партией и правительством", а мама, насмешливо фыркнув, дополнила: "...и лично товарищем Петрухиным..."
Несмотря на географическую близость, с дедом Виктор познакомился сравнительно недавно. Василий Степанович с самого начала был недоволен выбором сына и невестку не жаловал. Почему так, он не считал нужным объяснять. Тем более не пришлось ему по вкусу то, что его Елизавета озаботилась чужим хозяйством в очевидный ущерб дому собственному.
Недовольство его достигло критической отметки к концу второй недели бес-сменной вахты Елизаветы Егоровны. С самыми решительными намерениями он направился на улицу Постышева, где в доме под номером 3/11, стоявшем боком к улице имени полярного летчика Водопьянова и проживал его сын Богдан с семьей, умыкнувшей теперь и чересчур добрую свекруху. Человек нелюдимый и не склонный к публичным выражениям чувств, он вынужден был отступить сейчас от жизненных правил, чтобы дать укорот обнаглевшим родственникам и вернуть дезертировавшую супругу на законное место проживания.
Поднявшись на третий этаж, он без предупредительного стука и прочих условностей вошел в комнату, и сходу направился к сгорбившейся за швейной машинкой бабушке Лизе. Сына Богдана дома не было, а на невестку он даже не взглянул. Он выставил перед собой свою буковую с гуцульскими насечками и ромбами трость и та чудовищным продолжением гневного указательного пальца, нацелилась бабушке Лизе в беззащитную спину. "Лизавета!.." - проскрежетал он треснувим на последнем слоге голосом, и светлые, глубоко запавшие глаза его стали совсем белыми. Он сделал еще шаг, поравнявшись с оцепеневшей мамой Виктора, когда из-под стола выскочил вдруг мальчонка в коротких штанах с помочами и выбившейся фланелевой рубашечке, подкатился ему под ноги, ухватил за брючину и восторженно крикнул: "Деда Вася пришел! А я тебя узнал, ага!"
Грозная палка медленно опустилась. Василий Степанович, щурясь разгля-дывал бойкого дитятю, потомка, продолжателя рода. Затем присел, кряхтя, на корточки, взял жесткими пальцами мальчика за подбородок, но тут же, смутив-шись, отпустил, и неожиданно для себя сказал: "Ну, Витя Богданович, что ж ты в гости-то не заходишь?" И, вовсе уже смешавшись, проворчал в сторону: "Ну, здравствуй, дочка. Что ж вы с Богданом от меня такого орленка прячете? По воскресеньям уж можно было бы заглядывать, небось не за морем живем."
Таким образом давняя неприязнь если и не ушла совсем, то приняла форму вежливой терпимости. А Виктор радовался новому приложению своих познавательных тяготений, так как отныне дважды в месяц он с бабушкой Лизой посещал новообретенного родича.
Василий Степанович, невзирая на преклонный возраст, преклоняться перед Его Величеством Временем не желал и в извечной стариковской войне с неумолимыми годами занимал хорошо укрепленную позицию человека, кото-рому нет никакого дела до того, что творится за каменными стенами его басти-она. Всяческие новые веяния, проистекающие из ослабления "генеральной ли-нии", он презирал и, хотя выписывал "Правду", главная газета страны стала для него почти юмористическим чтением.
Не прилагавший ни к чему чрезмерных усилий, и оттого, наверное, сохра-нивший здоровье и неубывающую энергию, в аккуратных "молотовских" усах, коренастый, вислоплечий, крепко пропахший кислым "Беломором", он и нынче не растрачивал себя на пустяки. Пределы дома он покидал только в случаях особой надобности, как то: выбить у родной и по гроб жизни ему обязанной советской власти очередную льготу, привилегию, юбилейную медаль, дармовую путевку в хороший печеночный санаторий или бесплатный слуховой аппарат. Ящики его письменного стола были переполнены этими знаками внимания признательного государства; неиспользованные путевки хранились отдельной аккуратно увязанной пачечкой по соседству с толстой пачкой старых облигаций безвозвратного госзайма; слуховые приборчики покоились в своих коробочках, - слух у Василия Степановича всегда был отменным.
Виктору в гостях у деда было скучновато. Книг с интересными картинка-ми не находилось, волшебный приемник, показывающий кино - те-ле-визор, дед не приобрел из принципиальных соображений, кавалерийской шашки и именного "маузера" вопреки надеждам в наличии не оказалось, и вообще не разрешалось ничего трогать без спросу, особенно фикус с толстыми глянцевыми листьями, которые должны были интересно хрустеть на зубах.
Какое-то время Виктор слонялся по комнате, рассматривая многочисленные, но не очень интересные фотографии на стенах или похожие на теремок ходики с кукушкой, якобы в них живущей, но показываться не желавшей, и оттого, что маятник раскачивать было некому, ходики всегда показывали одно и то же время - без семи минут то ли полдень, то ли полночь. Были в доме и другие часы, живые, похожие на мамину круглую пудреницу. Дед Василий по особой просьбе извлекал из глубокого кармана галифе и, отщелкивая плоскую крышечку, показывал нацарапанные с ее изнанки слова. "Товарищу Ве Се Дорошенку за беззаветную службу, - раздельно читал дед, - от товарища Ге Я Марудера, уполномоченного представителя Реввоенсовета... Ну, дальше тебе не надо. А кто этот самый Ве Се Дорошенко, знаешь? То-то же. Ты уж старайся не постыдить фамилию." - И прятал часы, потому что такая вещь - не забава.
Затем наступало время пить чай с вареньем или свежими яблоками, мелко нарезанными в кипяток. Виктору больше всего нравилось айвовое варенье, но уведомлять об этом он не осмеливался, и пил что дадут. Конфет и пряников в этом доме не водилось совсем, поскольку дед баловство не одобрял.
На прощание Василий Степанович устраивал внуку конно-спортивное представление: усаживал Виктора на свое твердое колено, обтянутое порыжевшим "хаки", и ритмично подкидывал, притопывая ногой по скрипучему паркету. Иной раз, когда тому предшествовали дополнительные к чаю "наркомовские" из наполненного всегда на две трети графинчика, действо приобретало ценимый Виктором натурализм, и наколенная скачка сопровождалась сиплым вокалом о красных конниках, степных далях, пулеметных тачанках и алых стягах. Левая, поврежденная в давней битве рука деда придерживала Виктора за пояс, правую же, напряженную, он отставлял вверх наискось, отмахивая над головой на раз-два-три. Встопорщивалась щеточка прокуренных усов, и встрепывался легкий белый чуб над обсыпанным старческими веснушками лбом, потому что Виктор что было мочи дул деду в лицо, создавая "вихри враждебные" в поддержку тексту знаменитой песни. Апофеозом кавалерийской атаки бывал всегда пугавший бабушку Лизу скрежещущий вопль: "Ур-ра! Рубай белого гада!", после чего Виктору предлагалось на время спешиться, чтобы не "запалить жеребчика", - предосторожность излишняя и даже обидная, ведь у внука и в мыслях не было поджигать дедову коленку.
Позже, немного поостыв, старый воин прерывисто распевал куплеты о каких-то непроизносимых и неведомых "былинниках речистых", и Виктор ярко и отчетливо, словно в утреннем сне, видел волны седого ковыля (еще одно непонятное слово, имеющее, по-видимому, отношение к старческой хромоте и трудно сопрягаемое с волнами), - и развернувшаяся во всю ширь степь с цветной журнальной вклейки превращалась в голые и грязные поля с торчащими кое-где сухими травинками, потому что Виктору слышались "былинки нечистые", горько сетующие на свое в том безымянном, осенним ветром выстуженном поле, горькое одиночество.
...А старик, путая слова, все пел, и свинцовый взгляд его из-под складчатых век устремлен был, минуя внука, сквозь комнату на обрамленный полированными реечками фотоснимок, в котором опоясанные ремнями и портупеями военные люди столпились и окаменели на просторном крыльце с резными балясинами под флагом со странно толстой, будто опухшей от пчелиного укуса пятиконечной звездой.
Каждое посещение сурового пращура было небольшим событием и обога-щало Виктора новыми знаниями, правда, получал он их большей частью в пу-ти, через окошко трамвая или, если погода благоприятствовала, - непосред-ственно, потому как пешая прогулка наилучшим образом "способствует расширению кругозора и укрепляет мускулы ног". В этом уверил Виктора отец, позабыв при этом разъяснить, что за штука такая, этот "кругозор", и не в родстве ли он с позором, законченно круглым, или даже всеохватным, круговым. Затрудняясь по каким-либо причинам дать Виктору на его очередной вопрос исчерпывающий ответ, отец любил повторять, что определенные сведения Виктор получит не сейчас, а “со временем”, опять-же уклоняясь от уточнений, какое, собственно, время он подразумевает и вообще, что есть Время.
Течение собственного времени Виктора воспринималось еще не сплошным потоком, а вереницей вспышек, неровной пульсацией эпизодов, разновеликими жемчужинами, нанизанными на ниточку памяти. События помельче раскатывались по углам, терялись, и то были счастливые утраты нестоящего; главное оставалось с ним навсегда.
Навечно записано в память посещение зоопарка и, несмотря на давность происшедшего (минуло с того чудного летнего воскресенья уже несколько ме-сяцев, - невообразимое количество дней, но еще большее - часов), Виктор без труда мог вызвать и заново увидеть в мельчайших деталях со всеми сопутству-ющими подробностями любой по желанию фрагмент достопамятного дня.
Вот грустная обезьянка с фантастическим проворством взбирается по же-лезной сетке к самому потолку вольера, чтобы оттуда бесстыдно выставить на всеобщее обозрение ужасно непривлекательный свой зад, а вот большая и тоже невеселая птица в накидке из черных перьев, с лиловой плешью и непомерным клювом, таким тяжелым, что ей, бедной, и голову не поднять, переминается на красных бамбуковых ногах. За клумбой с мясистыми белыми цветами – тесный истоптанный загон со скромным осликом, откровенно лишним и потерявшимся в обществе самоуверенных крутозадых зебр, туго обтянутых полосатым атласом не первой свежести. По левую руку - бассейн с крокодилом, похожим на заплесневевшую покрышку от грузовика, по правую - беспокойный волк бегает по тесной клетке взад-вперед, одержимый навязчивой идеей выбраться на волю... И, конечно же, лев. Он лежит, отвернувшись от назойливого внимания посетителей, великан в плену у карликов... Он понимает, что скулить и метаться в отчаянии - лишь вызвать унизительную жалость. Нет, они никогда не вернут ему свободу, эти похожие на макак хитрые, жестокие и мстительные твари. Он мог бы легко расправиться с ними всеми в честном бою. Но разве макаки бывают честными?..
"Вот это жизнь, - сказал тогда отец, усаживая Виктора себе на плечи. - Ра-ботать никто не заставляет, охотится не надо, знай себе полеживай, с боку на бок перекатывайся. Государство и накормит, и напоит... Гляди, в углу какая костомаха валяется. Да на ней мяса еще на пять котлет хватит". "Фу, как грязно, - морщилась мама. - Запах просто ужасный. А все же жалко его, правда, Богдаша? Пойдем-ка лучше на карусели кататься." "Да-а, зверюга, - с уважением заметил Богдан Васильевич, но непонятным оставалось, что, собственно, восхищает его , - молчаливая гордость царя зверей, или же его способность сожрать в один присест пуд первосортной говядины. - Не дай бог с таким встретиться, когда он не за решеткой. - Он вернул Виктора на землю. - Ну что, пошли?" Виктор обязан был вслух согласиться со всем сказанным, но в этот раз он смолчал. Он думал о том, что если бы удалось каким -нибудь сказочным путем устроить так, чтобы остаться со львом наедине, он забрался бы к нему в клетку, и просто посидел бы рядом. Пусть страшная кость в углу, пусть опилки зловонные, он будет сидеть рядом с благородным зверем, осторожно разбирать пальцами пряди спутавшейся шерсти в прекрасной гриве или просто говорить с ним, чтобы не было ему так тоскливо и горько. Виктор будет просить его хорошо кушать, даже если нет аппетита, а когда-нибудь придумается способ вызволить его из тюрьмы. Да, да, Виктор обязательно найдет такой способ, когда подрастет и будет многое знать и уметь. Он твердо это пообещает.
"Лев - царь зверей, - пояснила мама, когда они, в поисках площадки с ат-тракционами, шли мимо загонов с какими-то копытными. - Он родом из Африки. Это страшно далеко отсюда, на юге, а здесь он для того, чтобы дети и взрослые могли им полюбоваться... О, как всегда, очередь на карусель. Будем стоять?"
Если это называется "хорошо", - подумал Виктор, - то что же тогда "плохо"?, и заявил, удивив и даже встревожив родителей:
- Не хочу я на карусель. И в зоопарк больше не пойду.
Вторым выдающимся событием недавнего прошлого был воскресный поход на вокзал, где Виктор сразу и на всю жизнь влюбился в паровые локомотивы. Они были черны и могучи. В их животах пылал неугасимый огонь, их размеры поражали, а могучее дыхание оглушало. А уж когда они трубили во весь голос...
Сердце Виктора замирало в восторге и сладком ужасе, подошвами ног он слышал дрожь земли, когда гигант приближался, и все казалось, будто, еще мгновение, и громадные колеса с красными дырчатыми сердцевинами соскользнут с гладкого железа пути и, двигая стальными локтями рычагов, застилая небо черным с седыми прожилками дымом, локомотив покатит по площади, наперерез перепуганным трамваям и прочей автомобильной мелюзге...
- А до Ленинграда он доедет? - допытывался Виктор, призывая свои знания в области отечественной географии, ограниченные случайными именами городов и рек. - А до Волги?
- Запросто, - авторитетно заверил отец.
- А до Африки? - спросил тогда Виктор с напускным равнодушием, но, волнуясь, что маленькая хитрость будет раскрыта, и придется обнаружить свои планы на будущее.
- До Африки, пожалуй, не доедет, - сказал отец и почему-то рассмеялся. - Во всяком случае, с этого вокзала. И, кстати, паровозы - это не современно. Вчерашний день техники. Скоро все поезда переведут на электрическую тягу. Электровоз - вот это сила! Пойдем, покажу. - И они отправились на окраину обширного железнодорожного хозяйства, где в тупике у громадных ворот депо действительно застыл в безмолвном оцепенении, набираясь сил перед дальней дорогой, новенький бордовый электровоз.
Но грузный трамвай-переросток не понравился Виктору. Грош цена всей этой красоте и мощи, когда, рабски привязанный к тонкому электрическому проводу, локомотив может быть обездвижен одним лишь небрежным тычком чьего-нибудь пальца в кнопку выключателя где-нибудь на другом краю страны. Ничтожный, быть может, человечишко, или даже случайный проходимец ткнет в пластмассовую пуговку шутки ради, и электровоз этот замрет, словно сло-мавшаяся игрушка. А у паровоза внутри настоящий живой костер, и питать его можно хоть сухой листвой, хоть старыми галошами, - нашлись бы только спич-ки и обрывок газеты для растопки.
“Современный”… С того момента хвалебный будто-бы эпитет приобрел для Виктора некую двойственность, потому что за глянцем поверхности и стремительностью формы могли скрываться немощь, ненадежность, отсутствие собственного характера и в целом – обман. Нет, сердце Виктора (если не целиком, то немалой своей частью) уже навек было отдано огнедышащим машинам, честным трудягам, в чьих усталых железных суставах - пыль сотен и сотен дорог, городов и стран. И Виктор видел себя, отважно высунувшегося из окошка паровозной будки; на его мужественном повзрослевшем лице - следы копоти, руки - на рычагах. Семафоры, вскидываясь, отдают ему честь, встречные поезда приветливо кричат. Бешено дергаются шатуны, гудят рельсы, упругий ветер тщится сорвать фуражку, а проворный кочегар знай подбрасывает уголь в ненасытную огненную глотку...
"Не с этого вокзала"? Как же так? - запоздало удивился Виктор, - ведь в городе всего один вокзал. С какого же тогда? Или же тайно существует еще какой-то особенный, для избранных? Для таких, как Виктор, или даже только для него персонально?.. Может быть, отец намекнул ему на некий секрет, обсуждать который преждевременно? Если это так, то Виктору предстоят в будущем величайшие открытия, а жизнь, до краев наполненная тайнами и раскрытиями этих тайн - самое лучшее, из того, что вообще может быть. Не совсем понятно, правда, почему все большие открытия отодвинуты в будущее на неопределенный срок, и Виктору предлагают всё какие-то мелочи, к тому же не всегда приятные.
Он искал этому пояснение и оправдание, и кое-что придумал. Скажем, если бы именины праздновались каждый второй день, чередуясь с Новым годом, то чем бы тогда торжественные дни отличались от дней будничных? Куда девать горы подарков? Не надоест ли питаться одними тортами и шоколадом? Как-то, будучи в гостях, Виктор пожадничал и уплел в один присест два здоровенных куска кремового торта. О да, он крепко усвоил урок. Проснуться среди ночи оттого, что живот взбунтовался и уже успел... Право, есть эпизоды, о которых лучше не вспоминать, а в строгой диете, получается, есть свой резон.
Любую новую информацию Виктор учился сперва пробовать на зуб: съедобна ли эта штука? Нужна ли она ему? Расширит ли загадочный "кругозор", или приведет к “революции” в животе?
Он знал еще очень мало, можно даже сказать, - почти ничего не знал, но уже не бросался со щенячьим энтузиазмом по первой подвернувшейся под ноги тропинке, если не был уверен, что тропинка эта ведет в нужном направлении. Внешний Мир, при всей своей поверхностной привлекательности, имел склонность ко лжи. Об этом недопустимо было забывать.
Несколько дней назад, в субботу (тут Виктор растопырил ладошки, загнул мизинец, безымянный и средний пальцы на левой руке, а оставшиеся превратил в дни недели, вспомнил их названия, проверяя себя, и убедился, - точно, в субботу это было), возвращаясь от деда Василия, Виктор с бабушкой Лизой не стали дожидаться трамвая, а решили прогуляться пешком, тем более, что погода выдалась просто на удивление: в небе, еще более синем, чем оно бывало в самый погожий летний день, висели без движения разрозненные перышки облаков и замерла, истаивая, пуховая полосочка от недавно пролетевшего самолета, а солнце, хоть и лежало низко, отдавало всю накопленную за летние месяцы силу, воспламеняя окна в домах текучим яростным огнем, и тем же огнем, но легким, в сочетаниях желтого с красным, наполняло изнутри каждый удержавшийся на ветке кленовый лист
Предстояло пройти одну длинную улицу почти до конца, свернуть на перекрестке, а потом - еще раз, в переулок, “срезав угол”. Узкий тротуар был усыпан каштанами в полураскрывшихся зеленых "ежиках" и уже обнаженными, лакированными, приятными на ощупь, неизвестно на что пригодными, но от этого не менее желанными. Виктор, не мешкая, набил ими оба кармана, попытался задействовать также бабушкину сумочку, получил неожиданный отказ и хотел обидеться, но раздумал.
Занятый каштанами Виктор не сразу сообразил, что они каким-то образом очутились на незнакомой улице близ входа в довольно странное здание. Вместо нормальной крыши его увенчивали короткие башенки с пузатыми луковичными навершиями. Виктору доводилось видеть что-то подобное, но издали, и мама сказала ему, что это такой особенный дом, где старушки молятся богу. "А что это?" - спросил тогда заинтересованный Виктор, и услышал нечто удивительное: старушки кланяются картинкам и бормочут всякую чепуху, надеясь на чудеса, которые избавят их от болезней и сделают жизнь счастливой и радостной. Вдаваться в подробности мама не пожелала, и Виктор решил соединить новое сведение с имеющимся знанием о "сумасшедших", которые все делают не так, как нормальные люди, а совсем наоборот: надевают штаны через голову, плюются из окон и могут искусать.
Зачем это баба Лиза привела его к дому, где сумасшедшие старушки? Виктор не припоминал за собой такой вины, чтобы возникла надобность пугать его столь экзотическим способом. А вдруг самой бабе Лизе понадобилось здесь что-нибудь? Непонятно это, и даже страшновато.
- Заглянем? - как-то неуверенно и чуть ли не просительно предложила ба-бушка Лиза. - На одну минутку.
Виктор, не на шутку опасаясь плюющихся старух, мужественно согласился. Они прошли сквозь большие затейливо украшенные двери, и тут бабушка удивила Виктора еще раз, сдернув с его головы беретик.
- Здесь так положено, - прошептала она ему в самое ухо. - Веди себя тихо, разговаривай шепотом, а лучше - вообще молчи.
Изнутри здание оказалось намного большим, чем представлялось Виктору. И очень здесь было необычно.
Собственно, здание было одной-единственной комнатой, громадной, полу-темной и без привычного потолка. Его роль выполняли пустые изнутри башен-ки, сквозь узкие оконца которых плоские пыльно-золотистые солнечные лезвия, упираясь в стены, вырезали из смутного полумрака большие безыскусно написанные картины с бородатыми старцами. Картины располагались слишком высоко, детали не разглядеть, но похожие изображения сплошь покрывали стены и даже колонны, подпирающие свод. Были во множестве золоченые витые подставки для свечей, какие-то резные рамки, орнаменты и кисточки, чудовищная люстра на цепях, но вся эта роскошь, сосредоточенная в странном доме, все это отгородившееся от светлого и открытого мира великолепие было ветхим, тусклым, облупленным, пропитанным тяжелым сладковатым ароматом, поначалу приятным, но быстро утомляющим.
Людей внутри находилось немного, они большей частью тихо толпились в дальнем конце помещения, где свечных огоньков и зеленеющего золота было погуще; одни просто стояли, понурившись, другие кивали, обмахивались со-бранной в щепоть ладонью. В приглушенный ропот примешивался неразборчиво-гнусавый распев чернобородого дядьки в сказочно богатом халате до пят и не менее удивительной высокой шапке. Дядька размахивал чем-то блестящим и увещевал расположившихся перед ним полукругом старух (но, не одних только старух, - отметил Виктор, - попадались среди присутствующих и люди совсем даже нестарые). "Успокаивает, - догадался Виктор, - просит, чтобы вели себя хорошо. Так это и есть сумасшедший дом? Не так уж тут и страшно. Хотя, с другой стороны, кто знает, что на уме у этих..."
- Баб, пойдем отсюда. - Он потянул бабушку Лизу за рукав. От приторного аромата его поташнивало, и вообще было ему здесь неспокойно и нехорошо.
Солнечные клинки истончились до игл и пропали; в красноватом полумраке медленно опускались потемневшие своды, угрожая придавить к каменным плитам пола; сдвигались стены, подземный глуховатый гул голосов нарастал, трепетали язычки свечей и становилось невыносимо душно.
- Пойдем отсюда, бабуня, ну же... - повторял Виктор, оглядываясь на вход-ные двери, но те были затворены, и лишь в легкой витой решетке наддверного полукружья сквозило еще синее серебро ранних октябрьских сумерек.
Только отдалившись от сумрачного здания на половину квартала, Виктор вздохнул облегченно. Вот так приключение...
- Ну, и чего ты испугался? - Бабушка Лиза остановила его и стала поправ-лять шарфик. - Что ты, глупенький? Это же храм божий.
- А что это такое? - спросил Виктор, ворочая головой, чтобы колючее кашне не натирало шею. - Почему они все не больнице? Зачем темно? А золото настоящее? - Он повторил про себя: храм, хр-рам, хр-рам тарарам! Слово звучное, но не звонкое. Шершавое, как обломок кирпича.
- Дом, где люди с богом говорят. Сам ведь видел.
- Это который в золотом халате? - Виктор недоверчиво скривился. Совсем уж младенцем грудным считает его бабушка, даже обидно. Как будто Виктор не знает, что есть слова-мостики, ничего определенное не обозначающие, и в их числе "бог" - просто несколько звуков, не имеющих зрительного образа, пустота.
- Бог - это все, что вокруг, - бабушка произнесла это так, словно хотела, чтобы Виктор накрепко усвоил сказанное; точно тем же специальным голосом она учила его счету и заставляла запоминать все двенадцать месяцев года, - и все, что в тебе. Бог все создал и за всем присматривает. И за тобой, и за мною, и за жучками, и за каждой травинкой. Он все на свете знает и понимает. А еще он един в трех... - тут она помедлила, подбирая понятные слова, - как бы тебе сказать... Подрастешь немного, я тебе растолкую как сумею.
А Виктор, понимая, что бабушка сказала все это совершенно серьезно, не знал, что и думать. Неужели она успела заразиться там ? Это было бы уже по-настоящему страшно, и в последней надежде на то, что сам что-то недопонял, он сказал:
- Я знаю, это Никита Сергеевич Хрущев, да? Он самый главный, мне папа говорил.
Отвернувшись и прикрыв лицо ладонью, бабушка Лиза тихо смеялась. - Ну, разумник ты этакий... Надо же такое придумать.
- А папа говорил, что он самый главный, - осмелев сказал Виктор. - А что, неправда?
- Правда, правда. Все так, родненький. Это я, старая дура... Рано тебе... - Что именно ему рано, она не досказала; мягкая улыбка еще круглила ее щеки, но смотрела она не на внука, а вдоль улицы, будто где-то там, в отдалении находилось нечто, видимое только ей и больше никому. Виктор тоже посмотрел туда, но ничего необычайного не обнаружил, и решил, что дело или в его недостаточном росте, или же с бабушкой действительно происходит что-то нехорошее. Понятно также, что Никита Сергеевич и бог - разные люди.
“ Боже сохрани. Боже мой. Бог с ним" - Виктор слышит это каждый день. Он полагал, что это просто так говорится, чтобы складно слово к слову приста-вить. И вот, пожалуйста, - для бога огромные дома строят, и бабушка утверждает, что этот самый бог будто бы все на свете создал. Поверить в это, означает разрушить все, на что Виктор опирается в своих рассуждениях, и заменить... чем же? И для чего?
День уходил. Закатный огонь соскользнул с волнистых оконных стекол, поднимаясь; горело еще нестерпимым пламенем какое-то чердачное окошечко, но дома' ослепли, чтобы скоро осветиться, но уже изнутри, скучным электричеством и еще более сгустить комковатые сумерки большого города.
Вершина могучего каштана, под которым стояли Виктор и бабушка Лиза, только что погасла, и густейшая крона сразу же проредилась и обильно и некрасиво облилась ржавчиной. Снялся с нижней ветки большой дырявый лист, растопырил свою увечную пятерню, крутнул ею в воздухе, но ни за что не схватившись, улегся с картонным стуком на тротуар, а вдогонку ему с самой вершины шумно сорвался перезрелый колючий "ежик", шлепнулся, подскочил, лопнул посередине и выкатил к ногам Виктора влажно блеснувший плод.
Виктор осторожно прикоснулся к пуговице на сером мешковатом бабушкином пальто.
- Ба, идем домой, а?
Бабушка Лиза, очнувшись, непонимающе взглянула на него, потом усмех-нулась, как всегда, грустно.
- А мы что делаем, Витюша? Мы ведь домой-то и идем. Вон за тем углом наша улица. Дом с номером три дробь одиннадцать, не забыл?
Они продолжили путь в молчании. Уже на родной улице Водопьянова, возле книжного киоска Виктор замедлил шаг. В любой другой раз он, скорее всего, не заметил бы льва, но в тот день, вследствие пережитого, внимание его было обострено. Он неосознанно искал новую точку опоры... или подпорку для своего пошатнувшегося мироздания, и ею могло стать все, что угодно, даже простой крепко вбитый в доску гвоздь или округлый, теплеющий в ладони камень. Или хорошая книга.
К самому нижнему боковому стеклу тесного киоска приникла эта книга, а на ее обложке нарисован был лев с огненно-рыжей гривой, и рядом с ним - па-рень в набедренной повязке с копьем в руке. Но парень не собирался сражаться со львом, совсем наоборот, рисунок определенно указывал на то, что они - друзья. Неизвестно почему, но Виктор сразу понял, что книга эта - не сказочка для малышей, в которой можно приятельствовать хоть со Змеем Горынычем, и книга лучше всех, что были у него до сего дня, и без нее он не сдвинется с места, невзирая на все неприятности, которые может повлечь его поступок.
- Баушк!.. - Он настойчиво потянул бабушку Лизу за рукав, и когда та обернулась, молча указал ей на витрину. Он был совершенно уверен, что бабушка сама поймет, какая из множества выставленных ему нужна, и не ошибся.
Они приблизились к киоску; бабушка Лиза нагнулась и, бдизоруко щурясь, прочитала: - "Пе-щер-ный лев". Сильно хочешь ее?
Виктор кивнул.
- Сильно-сильно? Ну, что с тобой делать...
"Тридцать пять копеек, - объявили сверху из скворечного окошечка недо-вольным женским голосом. - Берете, что-ли? Закрываюсь уже".
Вздохнув, раскрылась черная сумочка со смешным именем "Ридикюль", и явлен был бледному свету первых уличных фонарей заветный кошелек - окантованный железными скобками лягушачий рот, вожделенно заглатывавший все подряд, даже стертую до полной неразборчивости кисло пахнущую медную мелочь, но так не любивший расставаться с проглоченным. На сей раз ему не повезло, и он вынужден был немного отощать в пользу книги, перешедшей в руки Виктора, и оказавшейся или последней, или даже изначально единственной, потому как именно ту, призывно прижимавшуюся к замызганному стеклу, он и получил.
Всю оставшуюся дорогу Виктор нес ее сам, не доверяя бабушке. Ну, не то, чтобы совсем не доверяя... Как же он мог не верить ей? Но… что же теперь?.. Как все было понятно и прозрачно до сегодняшнего дня… Если бы не этот ее бог...
Виктора обеспокоил новый феномен, вернее, его предполагаемые свойства. Простое слово (краткий звук удара в тугой мяч, падение полновесной капли в пустой цинковый таз) обернулось именем немыслимого всемогущества. Следует ли понимать это так, что родители сперва создали кого-то, на все руки мастера, умника и силача, препоручили ему заботы по дальнейшему созиданию и надзору, а сами занялись делами более для себя интересными? Это могло кое-что объяснить. Было теперь на кого свалить вину за изначальные просчеты и неудовлетворительные результаты. С другой же стороны, все еще больше запутывалось.
Когда Виктор попросил маму завязать ему ботиночные шнурки красивыми бантиками, отец сказал, что нужно учиться все делать самому. Дословно: "Хочешь сделать что-то как положено, - делай сам, ни на кого не надейся." А тут еще сбоку подплыла из какой-то книжки задержавшаяся пословица "На бога надейся, но сам не плошай." Если сложить все это, получится совсем скверно. На родителей могли пасть такие тяжкие подозрения, что лучше бы Виктору снова стать малышом несмышлены, только чтоб не думать обо всем этом. Все же он решил когда-нибудь прямо спросить отца, что за игры они с мамой ведут, и не пора ли растолковать кое-что и сыну родному. Да, обязательно спрошу, - постановил Виктор, - но позже, когда ни у кого не будет оснований обозвать его маленьким дурачком.
Несмотря ни на что, Виктор был доволен сегодняшним днем, таким насы-щенным необыкновенностями и непохожим на слишком ровные предыдущие дни. Приключение есть приключение; даже в кино можно ходить ежедневно, но туда, где он только что побывал, вход, наверное, доступен не всякому. Из сверстников в "хр-раме", конечно, не бывал никто, и Виктор имеет полное право похвастаться перед приятелями своим подвигом, приукрасив его в разумных пределах.
"После ужина зайду к Леньке, - сказал себе Виктор, - ...и Олежку тоже надо по-звать". Опередив бабушку Лизу, он взбежал на площадку второго этажа, где за левой дверью, в комнате, выходящей обоими окнами во двор, обитал его во-время вспомнившийся дружок.
Добравшись до площадки, бабушка Лиза остановилась, взялась за перила и, от-кинувшись слегка назад, сделала несколько глубоких вдохов.
- Сейчас, Витюша, сейчас, погоди минутку, дай дух перевести. - А потом неожиданно попросила: - Ты не говори никому, куда мы с тобой заходили, лад-но?
- Ладно, - сказал Виктор удивленно, хоть ничего ладного в том не нашел. Если его спросят родители, соврать он не сможет. Или сможет? И что то-гда? Получается, что он - или врунишка, или ябеда. Одно другого стоит... Единственное утешение в том, что отныне он обладатель настоящей тайны.
А вообще-то с бабушкой Лизой и ее дедом Василием была до сих пор большая неясность. Кто они, - особое порождение родителей Виктора, или же сами - творцы на пенсии? Сотворили Виктору отца и тем свое предназначе-ние выполнили? А дедушка Гнат с бабушкой... - такое у нее имя, что никак не вспоминается, - родители мамы?.. Виктор никогда не видел их и не увидит потому, что они "умерли очень давно". Когда-то были, а теперь их нет. Кто ж это так распорядился? По какому праву? Почему мама не сделала так, чтобы они жили? Нет, нет, одной бабушки Лизы Виктору достаточно, даже предположить нелепо, будто он смог бы предпочесть какую-нибудь другую бабушку, тут дело не в том… Возможно, чтобы две бабушки не ссорились из-за прав на внука?.. Неужели нельзя было как-нибудь иначе устроить?... И с дедушками тоже. А они умерли.
Умерли. Как мухи между оконными стеклами? Поджали ручки-ножки, за-мерли, засохли навсегда? И зачем она вообще, смерть? Наказывать ею бес-смысленно, поскольку провинившегося таким путем не исправить. Как нагляд-ный урок другим? Смотри, мол, и с тобой тоже расправятся, - так, что ли? Но это нечестно и несправедливо. И, главное, непонятно.
Вопросы, вопросы... И так мало исчерпывающих ответов.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979873
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 11.04.2023
Негустой отвесный дождь лопотал что-то свое, скучное, смывая последние краски осени, и все за окном становилось тусклым и грязным. Старый осокорь посередине двора совсем оголился и мокро чернел, уродливый, раскоряченный, и никому не нужный. Переполненные лужи, притворяясь кипением ледяного чая из палой листвы, дрожали в ознобе. К спасительному подъезду толчками продвигался черный напрягшийся горб зонт. А еще был забытый красный совочек, обреченный на ночлег в размокшей песочнице и одинокая ворона с выщербленным крылом, залетевшая по ошибке в чужой двор и каркнувшая сердито в окно Виктору, как будто он был виноват, что на дворе осень.
Не очень веселое время года. И темнеет с каждым днем все раньше. Дой-дет, чего доброго, до того, что солнышко будет просыпаться всего на несколько минут в день. А затем наступит одна сплошная ночь без выходных и праздников.
Под руководством бабушки Виктор осваивал "подкидного дурака". Подмостив на стул трехтомник кого-то унылого, как затяжной дождь, он учился отличать десятку бубен от трефовой восьмерки. С мастью проблем не было, да и с иерархией тоже: здесь - алых сбежавшихся после стирки носовых платочков столько же, сколько пальцев на руках, там - черных листочков клевера на два меньше. С придворной братией еще проще, а вот тузы сбивали с толку. Число один - так мало, что меньше, кажется, и быть не может, а поди ж ты, - самая главная карта. Почему?
- Э-э, Витя, случается, что один и десятерых побьет, - сказала на это ба-бушка Лиза. - Вырастай большим, сильным да неробким, и сам будешь, что твой туз. Никому спуску не дашь.
- А я что, могу слабым вырасти? - недоумевал Виктор. Бабушка Лиза, укладывая надоевшие карты в деревянную коробку для разных мелочей, усмехалась.
- Будешь сильным, будешь. Как папа твой, как дедушка Вася. А как же. Вот сейчас ужинать будем, тебе кушать надо побольше, а то худенький ты какой-то у меня. Мама твоя придет с работы, да спросит: "Почему это Витя этакий недокормыш?" Что ей скажу? Что сыночек ее расти не хочет, от манной кашки отказывается?
- Вырасти я хочу, - рассудительно отвечал Виктор, - а манку с маслом не хочу. Она противная.
- Не будет сегодня манки. Гречку с молоком я тебе сделала. Сейчас разо-грею. Да с печеньицем лимонным... Знаешь, как вкусно?
- Ну-у, так завтра манка все равно будет. - Виктор надул губы, делая вид, будто расстроен. - А скажи, кто на свете самый сильный, самый смелый, лев?
- Лев, - подтвердила бабушка.
- А львы манку не едят! - торжествующе выпалил Виктор, вскочил, пробе-жался, нарочно топая, по комнате, плюхнулся с разбега на "взрослую" кровать, и заколыхался мягкими волнами матрас на железной сетке. - И слоны не едят! И жирафы!
- Ну, ну, ну, Витюша, не балуйся. Гляди, что с постелью сделал.
- Не буду манку кушать никогда! - азартно выкрикнул Виктор, спрыгнул на пол, и на четвереньках побежал на бабушку. - Р-р-р-р! Я лев!
- Ох!.. - Бабушка Лиза хваталась за грудь. - Зачем так пугаешь? У меня чуть сердце не выпрыгнуло.
- Правда, страшно? - Виктор скалил зубы и размахивал скрюченными в когтистые лапы руками. - Я еще громче могу. Гр-р-р!
- Еще бы не страшно... - Бабушка пригладила теплой ладонью светлорусые вихры подползшего к ее ногам внука. - Ишь, гривищу какую отрастил. Стричь тебя пора.
- Не на-адо стричь, - заныл было Виктор, потому что терпеть не мог жуж-жащую машинку, которая больно щипалась, а также потому, что усаживали его не в кресло, а на неудобную дощечку, положенную на подлокотники, и было в том что-то унизительное. Но ведь не сегодня же его поведут в парикмахерскую, верно? И даже не завтра. Так что, нечего и горевать до поры.
- А я тебе сегодня на каждую печеньку еще и повидла капну, - утешительно молвила бабушка Лиза.
- А книжку почитаешь? - закрепляя достигнутое, спросил Виктор. - Про пещерных людей.
- Да уж почитаю. А, может, про Буратино?
- Не-е, - замотал головой Виктор, знавший "Буратино" едва ли не наизусть. - Про льва и этих... Из племени.
Бабушка Лиза, с усилием опершись о стол, отчего тот даже пошатнулся, поднялась, оправила тускло-бежевое платье и пошла к тумбочке, на которой помещалась трехногая электроплитка со свернутой в улитку крученой прово-лочкой. Проволока эта, накалявшаяся до оранжевого цвета, была смертельно опасна, и Виктору приближаться к плите категорически запрещалось.
Гречка с молоком - тоже не подарок судьбы, и чтобы оттянуть время неиз-бежного ужина, Виктор решил заняться самым неинтересным делом, - прибор-кой своего уголка с игрушками. То была небольшая хитрость, основанная на одном из открытий Виктора. А если бы возникла необходимость что-нибудь приблизить во времени, нужно было, к примеру, полистать "Мурзилку"- не успеешь оглянуться, а время-то и пролетело!
Прибраться - означало поставить машинки, паровозики и прочее ровно по линии плинтуса, а игрушки мягкие - сложить в мешочек из сине- переливчатого сатина. Скажете, минутное дело? А вот и нет.
Первым делом был испытан любимый самосвал, порядком одряхлевший за прошедший год. Переднее колесо его болталось, но техническую помощь ему мог оказать только отец, а у отца, конечно, не было времени на подобные пустяки. Затем Виктор занялся почти новым трактором на резиновых рубчатых гусеницах, который ни в какую не желал ехать в гараж самостоятельно, потому, что не заводился без ключа, пропавшего еще на прошлой неделе во дворе на ответственном строительстве песчаной крепости. Когда же Виктор попросил отца придумать что-нибудь для оживления механизма, Богдан Васильевич с досадой заметил, что вина за утерю целиком лежит на владельце, отыскать в песочнице ключ возможно лишь с помощью сильного магнита, а сам магнит надобно будет у кого-нибудь одолжить, но в ближайшее время ничего с этим не выйдет потому что катастрофически не хватает времени.
"Катастрофически"... Бывают же такие слова, - как треск разламывающегося под чьим-то обширным седалищем стула. Из-за этого трескучего слова невозможно добыть магнит, чтобы найти ключ для того, чтобы завести трактор... Нелепость какая-то. Зачем ключ сделан таким, что потерять его проще, чем найти? Нарочно, что ли? Почему не придумали его неотъемным, под крышечкой? Тогда было бы совсем другое дело, весь трактор в песке не потеряется.
Медвежонок Боря был пойман под шкафом, бело-рыжий пес Тузик - под столом, а его сородич по имени Берн сидел с самого утра на своем месте и оправданно грустил: угольно черная овчарка от рождения лишена была задних ног, точнее, ноги имелись, но сросшиеся между собой в согнутом положении, так что бедняга Берн мог только сидеть, понурив голову, и утешаться сказкой о Русалочке, которая также не могла ходить, и прибегла даже к мучительной хи-рургии на пути обретения ног, только добром это не кончилось. Виктор почти не играл с Берном, но очень жалел его, и всегда усаживал так, чтобы псу видно было все происходящее. Виктор даже не помнил, кто и когда преподнес ему незаслуженно обиженного зверя, а спросить не решался, опасаясь ненароком задеть добрые чувства дарителя.
Бабушка Лиза тоже симпатизировала "убогому", и чтобы как-то скрасить его унылое настоящее, придумывала разные истории из его якобы полноценного прошлого; они начинались обычно словами: "Когда Берн был молодым, и бегал на четырех ногах...", а дальше - нехитрые истории о приключениях благородного и отважного пса в его собственной стране, отделенной от обыденности прозрачной стеной; все, что происходило за нею, Виктор мог видеть и слышать, но дверей в стене предусмотрено не было. Так же, как и возврата в счастливое прошлое для самого старины Берна.
Процедура уборки проходила непросто. Самосвалу не годилось быть просто отправленным в воображаемый гараж, а медвежонку - в темное узилище мешка. Виктор усадил Мишу в кузов хромого самосвала, покатал по комнате, сделав три, четыре, пять кругов слева направо, а Берн сидел все это время на диване, наблюдая и немножко завидуя. Пришлось взять в поездку и его, и у машины отвалилось еще одно колесо, заднее, и долго не удавалось приладить его на место.
Параллельно этим важным манипуляциям (но иногда - в противоположную сторону, и даже, наперекор Евклиду, вбок и наискось) работало воображение Виктора. Пропавший давным-давно свисток обнаружился в ватном брюшке Тузика (сам ли он его проглотил?), и чтобы извлечь находку, пришлось слегка надорвать песика по шву (с прелестным "тыт-тр-тр). Свисток закономерно привел мысли к шоколадному драже, чьи резервы были исчерпаны вчера, а также к умозаключению менее ожидаемому: Виктор решил, что продавать драже в таких вот бумажных кулечках-фунтиках - продуманное издевательство, ибо остаток его в сужающемся вместилище уменьшался не пропорционально съеденному количеству, рассчитать ежедневную порцию было почти невозможно, и в финале кондитерской утехи Виктора ждала одинокая горошинка, закатившаяся в бумажный хвостик кулька.
Шестой круг катанья и вовсе раздвоил внимание: слева, за треснувшим стеклышком буфета у круглолицего будильника печально обвисли разнобокие усы, потому что близился час нежеланного ужина, а, скакнув направо, другая, веселая, мысль вернула Виктора к сатиновому мешку, похожему на котомку бродяги с картины русского живописца (в отцовской библиотеке было несколько альбомов по искусству, и Виктор иногда подолгу разглядывал красочные слепки с чужих впечатлений, пытаясь войти в локальные пространства каких-нибудь "Чаепитий в Мытищах", и порой это удавалось, на несколько мгновений, не дольше, и откликалось усталостью, надолго отбивающей охоту к опытам). Но сейчас о нищих в тряпье Виктор думать не хотел, превратил суму с сухарями в магический мешок клоуна, и комната наполнилась терпким запахом цирка, чудеснейшего заведения, в котором Виктору довелось побывать около месяца назад, а после он несколько дней не мог опомниться; для такого количества впечатлений просто не хватало свободных объемов, и пришлось в срочном порядке подрасти. Кстати, если постижение новых сторон и граней мира будет требовать постоянных приращений, то какой же громадиной Виктор станет годам к десяти?..
В цирке было все, кроме львов (что, пожалуй, и к лучшему), но, ни фанта-стические полеты и верчения на трапециях, ни изысканные жестокости воору-женного ножами и шпагами иллюзиониста в отношении своей доверчивой ассистентки не доставили Виктору той радости в ее чистом виде, какую подарил ему добродушно-придурковатый малый с помидорным носом и в одежке с чужого плеча. Как он, ползая на коленках по истоптанному ковру арены, сгребал в свой мешок луч солнца, не догадываясь, что соблазнился светом прожектора...
А несколько дней назад бабушка Лиза отлучилась в булочную, впервые оставив Виктора без неусыпного контроля, и он, поначалу испугавшись одино-чества, вспыхнул восторгом нежданно обретенной свободы. Ослепительный полдень лился в окна, и Виктор прыгал по-лягушачьи, вертелся и катался в солнечных отпечатках на сбившихся ковровых дорожках, подбрасывал мешок с медвежонком, лаял и гримасничал, потешая не столько воображаемую публику, сколько себя самого, сидящего в первом ряду с подтаявшим шоколадным батоном в руке, и сам смеялся до икоты, пока световые пятна, подобравшись к двери не пропали, оставив плывущую в воздухе золотую взвесь (отныне эти скользящие по комнате - и другим комнатам и залам его будущего - световые квадраты и параллелограммы, эти остроугольные оттиски идеально круглого светила будут сопровождать Виктора всегда и повсюду, где в преграде между ним и его Солнцем будет хоть какое-нибудь окно), и он решил, насилу отдышавшись, что станет когда-нибудь знаменитым клоуном-путешественником. Или путешественником-клоуном, надо будет уточнить. А стать путешественником он твердо решил еще в раннем детстве, почти год назад.
Сегодня солнца не было, не было свободы, и Виктор, сомневаясь уже в верности выбранного жизненного пути, подумал о том, что профессия стран-ствующего клоуна - не совсем то, что хотелось бы, погладил Берна по облезло-му плюшу спины, уложил спать в уютный мешок и затянул шнурок с кисточкой, размышляя вот о чем: если в мешке всегда ночь (на то он и мешок), то куда эта маленькая, но бессмертная ночь исчезает перед тем, как появиться с другой стороны, когда мешок этот выворачивают наизнанку?
- Ну, не вертелся бы ты, непоседа, - ворчала бабушка Лиза. Виктору сидеть у нее на коленях неудобно, но и бабушке не лучше: она примостилась боком к столу, книга лежала под ее левым локтем и, чтобы читать "Льва", ей приходилось поворачивать голову вбок, как сове.
- Читай дальше, - требовал Виктор, копая ложкой в затопленной молочным озером гречке.
- Часть вторая... "Прошло два дня. Зур все еще был слаб, но уже мог дер-жаться на ногах..." - Бабушка читала неторопливо, задерживаясь, чтобы пропу-стить слишком сложный абзац, но не потерять при этом нить. - "Близился конец весны..."
- А когда же лев будет? - Ложка замерла на полпути ко рту, и молоко исподтишка капнуло на скатерть.
- Будет тебе лев, скоро уже. Ты кушай, кушай. И не сбивай меня. Так... "Ун очутился в обширной пещере..."
Сердце Виктора, сделав неровный толчок, забилось сильнее. Сейчас!..
- "...внезапное рычание заставило его отпрянуть: в глубине пещеры он увидел огромного зверя. У него была густая черная грива и могучая грудь. Ростом он превосходил..." - Она вдруг странно кашлянула. - Погоди, Витюша, слезь на минутку. Что-то мне...
Виктор положил ложку и неловко съехал с бабушкиных коленей. А с ба-бушкой Лизой происходило странное. Выгнувшись назад, правой рукой она пыталась расстегнуть на груди свою зеленую, штопанную на локтях кофточк, - пальцы слепо шарили, не находя пуговиц, а рукою левой она крепко захватила клетчатое полотно скатерти, словно собираясь сдернуть ее со стола.
Виктор ничего не понимал. Ему показалось на мгновение, что бабушка, увлекшись повествованием, разыгрывает перед ним ужас, охвативший героев книги, но вот отскочила и упала на пол верхняя перламутровая пуговка, а это уже не могло быть игрой, но только предвестием Катастрофы.
- Бабушк!.. - осторожно позвал он, но прикоснуться к ней боялся. - Бабуш-ка?..
"Это взаправду?" - Он обвел глазами комнату и понял, что и привычные детали, и все в целом было немного не таким, как всегда, чужим, отстранившимся, равнодушным, предательски оставившим его наедине с тем, что происходило в эти мгновения.
- Уй-ди... Ви... тя... Бо... ра-ди... - Ее скрипуче-рыдающий тихий и страшный голос выходил мучительными толчками; обрывки растерзанных слов оседали, кружась, темными хлопьями. - Не.. смот-ри, у... йди...
Она пыталась сказать еще что-то, но рука ее соскользнула и повисла; бабушка Лиза вздрогнула, будто хотела встать, медленно завалилась на стол, лицом в соскочившие на книгу очки, и те, разломившись, сухим щелчком дали начало совершенной тишине.
Виктор, пятясь, вышел в коридор. Двери прикрыть он был не в силах, и так стоял, наверное, долго, и оставался бы еще неизвестно сколько, когда на него натолкнулась соседка тетя Раиса. "Ты чего это посеред дороги..." - начала было она, заглянула в комнату, позвала тревожно: "Егоровна!.." и, все сразу поняв, закричала кому-то через весь коридор: "В "Скорую" звоните, мать вашу!..", и этот кто-то, охнув, затопотал по лестнице вниз. В коридоре стало людно, Вик-тора окружили, закрыли проход в комнату, заботливо отодвинули, и ленькина мама, взяв его за руку, приговаривая: "Пойдем, пойдем к нам, нельзя тебе здесь", увела к себе, усадила на кровать и ушла, а Ленька, ошалевший от значимости и необыкновенности происходящего, убежал тоже, несмотря на запрет.
Виктор остался совсем один. Ему следовало немедленно проснуться, и как можно скорее забыть весь этот плохой сон. То, что происходило, не могло быть явью. Успев выхватить из коридорного гама слово "померла", он не желал признавать того, что это звукосочетание имеет отношение к бабушке Лизе и к нему самому. Но если это все же не сон, то его, Виктора просто предали. И не только его...
Почему не приходит мама? Почему отца не оказалось дома? Кто, как не он постоянно внушает Виктору, каким осторожным и предусмотрительным следу-ет быть. Возможно, с его появлением все восстановится, и бабушка, вздохнув, проснется, извинится за свою слабость и попросит Виктора отыскать под сто-лом пуговицу?.. Но что-то безмолвно говорило Виктору, что ничего этого не будет.
Он огляделся. Где он? У Леньки? Почему шум за дверью? Голос отца, или послышалось? "Где Витя?" Да здесь он, в чужой комнате на протертой до пру-жин кушетке. Ничего этот Витя не сделал для бабушки Лизы, маленький бес-помощный дурачок Витя. Клоун с мешочком. "Вот придет отец, и спросит: куда же ты смотрел? А я скажу: бабушка Лиза говорила, что бог за всеми следит с неба, а я не виноват. Я не знал, что так бывает... Нет, нет, нельзя говорить про бога, я же обещал."
"Отец сам должен был знать все. И, если бабушка правду говорила про бога, то отец должен прямо сейчас бежать на аэродром, сесть на самый лучший самолет и, поднявшись высоко в небо, попросить... нет, потребовать: делай так, чтобы все было, как раньше, кому говорят!" Или вызвать милиционера, и пойти с ним в "храм", и там сказать, что полагается, а если добрым словом не получится, тогда уж..."
Дверь приоткрылась, и Виктор увидел маму, встрепанную, испуганную, непо-хожую на себя.
- Витя, Витенька... - Слезы бежали по ее щекам, оставляя в пудре темные тропинки. - Ох, Витенька, да за что же нам...
А Виктор еще не плакал, хотя как раз сейчас ему и полагалось реветь белугой (он умел, конечно, это делать), но, сосредоточенный и почти спокойный, он только поинтересовался:
- А где папа?
Светлана Игнатьевна, не сдерживаясь, разрыдалась, так и оставаясь в дверном проеме.
- Там, с бабушкой. - Она терла платочком свое покрасневшее, разбухшее и смявшееся лицо. - Ты посиди пока здесь, хорошо, Витенька?
- А они скоро с аэродрома вернутся? - спросил он.
- Что?.. - поразилась мама. - Почему - аэродром? Тебе плохо, да? - она, наконец, подошла к нему, пощупала, волнуясь, лоб, прижала к себе. - Ох, сы-ночка ты мой, что же это делается такое на свете...
Потом, убедившись, что Виктора можно не надолго оставить самого, мама ушла, а он, все так же неподвижно сидя на кровати, пытался вспомнить те страшные слова, нечаянно услышанные однажды на улице от сидевшего прямо на клумбе грязного дядьки. Энергичная мелодика этих слов так понравилась Виктору, что он, чтобы не потерять их, тут же внятно повторил словосочетание, и был потрясен первым в жизни шлепком по губам. От неожиданности и несправедливости он расплакался, а бабушка Лиза, покрасневшая от гнева, наклонясь к нему, раздельно произнесла: "Еще раз это скажешь когда-нибудь, и у тебя рот почернеет, глаза покосятся, и станешь таким, как этот, понял? Ты уж прости за то, что ударила, только по-другому-то никак нельзя было".
Но бабушка не взяла с него обещание навсегда забыть эти слова. И Виктор слез с кровати и, прихрамывая на затекшую ногу, подошел к черневшему окну. Глядя туда, где над расплывчатыми огнями верхнего этажа углового дома была уже чернота беспросветная, он замычал, замотал головой, отгоняя страх перед неминуемым возмездием, которого все же не исключал, и выкрикнул самое ужасное из известных ему слов:
- Говно! Ты... Ты ... - говно!
Но ровно ничего не произошло.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979871
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 11.04.2023
7.
Редко бывало, чтобы он очутился в уже знакомом ему месте этого леса. Он пытался угадать хотя бы, на каком континенте находится, но не хватало знаний, а такие общеизвестные животные, как амазонский ара или мадагаскарские лемуры на глаза не попадались. И туземцев он здесь ни разу не встречал.
Не стесненный снаряжением, в одних шортах и сандалиях на босу ногу, он вновь стоял на узкой полоске берега. Стена из переплетенных стволов, ветвей и лиан, образуя вдоль берега как бы длинный навес над водой, зеленоватой ровной тенью спасала от экваториального полудня нежно-сиреневые водяные лилии; их большие, с подвернутым краем глянцевые листья покачивались на темной воде, когда по ним, осторожно ступая, пробирались белые голенастые птицы размером с небольшую курицу. Густейший кустарник спускался к заливу, и даже заходил в воду, приподнявшись на бесчисленных тонких пальцах корней; кусты, невысокие и мелколистые, сплошь усыпаны были звездчатыми карминовыми цветами, их соседи с листьями выпукло-округлыми бережно хранили в плотно сомкнутых бутонах абсолютную белизну мясистых лепестков, чтобы наполнить их приторным ароматом недолгие сумерки тропиков.
Ноги его постепенно погружались в пропитанный водой песок. Оставаться здесь не имело смысла, и он шагнул в неподвижную теплую воду.
Залив безымянной реки был неширок, метров тридцать от силы. На проти-воположном берегу - болотистая низинка, а за нею - все те же заплетенные тол-стыми канатами лиан деревья-гиганты, густой подлесок, глубокий рельеф ма-лахитовых теней, неподвижность и душное безмолвие. Ему необходимо было туда добраться, но зачем, он не знал.
Дно оказалось илистым, липкая жижа мягко хватала за ноги, щекотала, за-бираясь в сандалии. Вода поднялась до пояса, но он упорно шел вперед, раздвигая руками водяную траву и твердые плавучие листья, пронизанные пурпурными жилками и грубо шершавые с изнанки. Невиданные разноцветные лягушки грелись на этих листьях, а на одном, похожем на громадную сковороду листе, свернулась кораллово-красная змейка. Солнце, проникая сквозь кроны нависающих деревьев, просвечивало воду желтыми столбами и колоннами до самого дна; в них, загораясь начищенной медью, плыли узкие крапчатые рыбы, и широкие ленты водорослей колыхались им вслед, а другие рыбы, толстые и медлительные, в поперечную бордовую полоску; мягкими ртами трогали колени идущего, и это было ему даже приятно.
Он зашел уже глубоко, ноги его едва касались податливого дна, но, зная, что не умеет плавать, он совсем не боялся утонуть, как не боялся змей, электрических угрей и пираний. Этот лес и река не могли причинить ему зло.
И действительно, потеряв ногами опору, он поплыл так же, как шел, перебирая ногами. И не было в том ничего трудного. Теплые, - но не настолько, чтобы утомлять или расслаблять, - струи обнимали его, водоросли гладили; сандалии давно соскочили и, сопровождаемые ватагой мальков, пошли ко дну. До заболоченного луга было рукой подать, но он передумал выбираться на берег. Ему было хорошо в воде, легко и покойно. Вот на плечо его присела голубая стрекоза, вертела глазастым шлемом, удивлялась пришельцу; а вот у самого его лица, гудя шмелем, завис на мгновение изумрудный колибри. Он сказал ему: "Привет", но драгоценная птичка упорхнула.
Залив стал шире, кувшинки и лилии отступили к берегам. Значит, близко устье, а на реке плыть поможет течение, и вообще, будет много интересного. Кстати, а крокодилы здесь водятся? Ничего, отобьемся, подумал он, нащупав под водой в кармане шортов верный перочинный ножик.
Коснулся его ног и стал подниматься подводный поток прохлады, над водой прошла волна свежести и сейчас же зеленая кровля над ним проредились, и в лицо ударило ошеломляющее солнце. Это было неожиданно и неприятно. Он заслонился ладонью и услышал: "Уже, уже выключаю". И, отдаленное: "Тридцать девять и два. Богдан, может, "неотложку"?.. Мамин голос в привычной ему тревоге. Он опять вернулся...
Жгучий свет потолочной лампы пропал, но стайка раскаленных добела подковок, плясала перед глазами, остывая и теряясь в пятнистой темноте. Сейчас он уйдет в сон, и будет там что-нибудь пустое и плоское - беготня с дворовыми приятелями, учитель пения, превращающийся в раздвижную стремянку, искривленные коридоры в никуда и лужи, лужи в пузырях и рассеченных кольцах майского дождя.
Болезни давно стали привычным слагаемым его бытия, и если бы Виктор был осведомлен об интимных подробностях физиологии взрослых, то, возмож-но, сравнил бы свои регулярные ангины, тонзиллиты и отиты, и свое к ним свое стоически-равнодушное, не смягченное даже грустным вздохом отношение с "месячными" у женщин, тут же, впрочем, уточнив то существенное обстоятельство, что его собственные недомогания, во-первых, разнообразны, а во-вторых, приносят очевидные выгоды в виде освобождения от школы иногда на целые две недели. И еще кое-что, о чем Виктор не стал бы говорить никому: как внешняя, физическая сторона процесса - медленные волны жара, в которые он то погружался целиком, то выныривал, ослабевший и мокрый - так и пробужденное высокой температурой необыкновенное состояние в каждый первый вечер болезни, рискованное скольжение сознания по бритвенному краю реальности, но в то же время - удивительная ясность мысли и доступность самых дальних и, казалось бы, давно уже стершихся воспоминаний, - все это он считал подготовкой к своему перерождению, результатом которого должна быть гибель личинки и появление нового, совершенного существа - сильного, ловкого, отважного и умного Виктора Богдановича Дорошенко.
В отношении Виктора применялся, по счастью, очень ограниченный набор болезней (еще одно свидетельство в пользу гипотезы о неслучайности всего), зато частота применения их могла поставить в тупик любого медика. К примеру, скарлатиной Виктор, пренебрегая ортодоксальной педиатрией, болел трижды на протяжении полутора лет, причем, последний раз был особенно тяжел, с обширными отслоениями ороговевшей кожи. Эту пергаментную кожу он, не уставая поражаться необыкновенности самого действа, сдирал с ладоней широкими лентами и лоскутами, и прятал под простыню, предполагая в будущем смастерить миниатюрный абажур на лампочку от фонарика. Незадолго до болезни из кинофильма "про войнушку" он узнал о таких фашистских забавах, как галантерейные изделия из кожи лагерных узников, а скарлатина предоставила уникальную возможность разжиться аутентичным сырьем. Первым делом он принесет абажурчик в школу, и явит его на уроке истории... Можно было вообразить, как обрадуется толстая Берта Ароновна такому наглядному пособию!..
Выздоровев, Виктор перепрятал кожу в более надежное место, но уже тогда с сожалением понял, что для рукоделий этот материал не годится.
Сценарий действа под названием "болезнь" почти всегда бывал одним: с утра слегка царапало в горле, ближе к вечеру появлялось веселое возбуждение, и оживал вставленный под мышку градусник; часа через два - горячечное при-ключение разума и ночь, разделенная погружениями в Ничто.
Засим наступало позднее утро во влажных простынях, отекшее горло и нос, наглухо закупоренный распирающей голову замазкой. От вчерашней одиссеи разума оставались в памяти лишь неясные тени и быстро выцветающие цветные рефлексы скатившихся с белой плоскости предметов, эхо еще одной неудавшейся попытки высвободиться. Предстояли скучные дни со всяческими нелепыми ограничениями и предписаниями: книг не читать, с кровати не вставать, телевизор не смотреть, полоскать горло календулой, пить теплый "Боржоми" с молоком и терпеть горчичники.
Следующая фаза содержала визит докторши (много их прошло через комнату Виктора...), ледяное прикосновение чашечки фонендоскопа, нетерпеливые пальцы мнут распухшие за ночь желёзки, "Скажи: а-аа!... А-а... Понятно, фолликулярная..." Назначения - неразборчивым почерком на узком листочке, озабоченное: "Слабенький он у вас. Ест плохо?" Тем неприятная стадия болезни и завершалась, если то была не корь, свинка, или отит; хитрый и беспощадный враг, который всегда дожидался глубокой ночи, чтобы подло, без предупреждений и угроз вонзить в ухо спящему свое раскаленное жало. Хорошо еще, что эти недуги посещали Виктора не чаще двух раз в год, зато насморк навязывал ему свое утомительное присутствие при первой подходящей возможности. Лечили от него ужасными каплями "Коларгол" густого йодного цвета. Капли прожигали носоглотку как серная кислота, и могли избавить от чего угодно, даже от паралича, но только не от насморка. Приходилось дышать открытым ртом, а кроме того, обоняние, вступив в злонамеренный сговор со вкусовыми ощущениями, превращало самую вкусную еду в подобие промокательной бумаги и несправедливо уравнивало ее с пищей нелюбимой, и в определенных ситуациях (в больнице, не дай бог, или еще где-нибудь) Виктору вполне могли бы в качестве медицинского опыта подсунуть какую-нибудь отраву. А он бы так ничего и не понял.
Первый день постельного режима, - это завтрак на подушке, затененная газетой лампа и “Дети капитана Гранта” или "Кортик", читаемые мамой вслух, наслаждение, ни с чем не сравнимое, но утраченное приблизительно к пятому классу, когда Виктору, взрослому парню, было уже неловко просить о таком одолжении.
Следующие несколько дней всецело посвящались чтению и мечтаниям, а Виктор был профессионалом в обеих областях. Источником книг служила рай-онная библиотека, находящаяся всего в трех кварталах, и Виктор, пользуясь привилегированным положением болящего, упрашивал маму пожертвовать ча-сом вечернего времени, и принести "что-нибудь интересное". Напутствуя ее общим перечнем книг, которые доставили бы ему наибольшее удовлетворение, он вместе с тем поощрял инициативу в грамотном подборе книг совершенно ему неизвестных, - в лотерейной системе был определенный риск получить что-нибудь тошнотное вроде "Мы горды славою Отчизны", но случались и большие удачи: этим способом Виктор обрел и "Страну багровых туч", и "Рассказы о животных" Сетон-Томпсона, прочитав которые, твердо решил, что станет не просто путешественником, но также и естествоиспытателем.
То, что без хороших книг жизнь немыслима, Виктор понял давно. Возмож-но ли не читать? Да, какое-то время. Можно ведь не дышать целую минуту, а если потренироваться, то и две. После такого над собой эксперимента звенит в голове, сердце колотится отчаянно, и все вокруг, кажется, развалится сейчас на части и не соберется потом воедино никогда. Без книг Виктор продержался од-нажды шесть дней, точнее, его продержала в строгом постельном режиме новая участковая докторша. Спасла тогда больного его память. Лежа под двумя тяже-лыми одеялами с удушающим компрессом на горле, он восстанавливал все, да-же самые на первый взгляд малозначительные события, предшествующие тому моменту, когда Том и Гек, разыскивая клад, забрались в заброшенный дом. Как раз на этой, тревогой накаленной главе и сразил Виктора тяжелый грипп. Вы-здоровел он тогда потому, что не терпелось ему узнать, чем же закончилось то первоклассное приключение. Так многие из любимых (или не очень) книг ока-зались накрепко соединенными в его памяти с конкретными болезнями, порой образуя забавные пары: Чипполино-стоматит, Витя Малеев - правосторонний евстахиит, а также в некоторой степени оправданный логикой тандем Льва Кассиля с энтероколитом.
К своим девяти годам Виктор стал не просто запойным читателем, но книгочеем-гурманом. В выборе определенных изданий книг особенно любимых, он руководствовался во-первых мотивами ассоциативными, сохраняя связки вроде “Затерянный мир” -- позапрошлые летние каникулы. Он придирчиво оценивал мастерство иллюстратора, обращал внимание на гармонию типографской гарнитуры с содержанием текста, ею набранного (Свифт, отпечатанный шрифтом “Родной речи” и уснащенный картинками в духе “Мурзилки” мог бы стать воплощением ночного кошмара). Немаловажную роль играли оттенок и фактура бумаги, запах самой книги и степень ее затрепанности. Хорошая книга имела право быть хрустяще новой; искалеченные вырванными страницами или пролитым супом инвалиды вызывали не столько сочувствие, сколько раздражение; наилучшими же считались у Виктора экземпляры, зачитанные до легкой желтизны торцов и податливости переплета, - до удобства разношенной, но еще крепкой обуви, испытанной, надежной, в которой можно отправиться в дальнее странствие без риска намозолить волдыри на пятках.
Безупречным с этих позиций был шеститомный Майн Рид с развесистым кактусом и пальмой на корешках темно-апельсиновых обложек; немногим уступал ему тучный и скучноватый Фенимор цвета привядшей травы и с ирокезским орнаментом. Образцом же полиграфического искусства и просто хорошего вкуса служила “Библиотека приключений” -- издание, недосягаемое в своем полном двадцатитомном объеме, загадочное, сулящее поразительные открытия и читательскую эйфорию упорному искателю ее лучших книг, схороненных в безвестных тайниках библиотечных фондов.
Лишь одна книга из великолепной двадцатки находилась в личном распоряже-нии Виктора, но какая!... С нею, первой из самостоятельно прочитанных даже связано было небольшое приключение.
Он получил ее в свой пятый день рождения от “коллеги по кафедре” отца, совершенно чужого дядьки, который пришел – в первый и последний раз – на это сугубо семейное скромное торжество. Книга была хороша даже с первого взгляда: в переплете тревожного и прекрасного оттенка запекшейся крови и щедро иллюстрированным текстом. Зная буквы, Виктор быстро расшифровал название – “Остров сокровищ”, но уже на первой странице споткнулся о непонятное слово, приуныл, обнаружив, что слов таких чересчур много, и “Остров” был отложен до ближайшей простуды, когда за четыре вечера он был с уместными сокращениями и пояснениями прочитан вслух мамой. Полгода спустя Виктор посчитал себя подготовленным к самостоятельной работе и, пробираясь сквозь чащобу неизвестных слов (иногда он узнавал их значения от мамы или отца, но чаще наделял смыслом по собственному разумению), прочитал книгу от заглавия до последней строки.
Он вновь перечитал ее через год, и еще раз – во втором классе, а после того – четырежды по шестой класс включительно, начиная порой не с начала, а с любой выбранной наугад главы. Но это было позднее, а после второго, целиком осмысленного и “вкусного” овладения текстом Виктор “на все сто” использовал те несколько часов, на которые был оставлен без присмотра (дело, кажется, было в любезности маминого знакомого, добывшего чуть ли не криминальным путем несколько билетов на концерт знаменитого юмориста и сатирика, любимца публики, позволявшего себе то, что прочим не позволялось по определению), и отправился в плавание по линолеумным волнам совмещенного санузла на утлом суденышке – цинковом купальном корыте, невесть зачем хранившемся в кладовой. И все тогда было по-настоящему: взяты на борт съестные припасы в виде коробки с кукурузными хлопьями, кухонный секач заменил абордажную саблю, а в качестве юнги был зачислен в экипаж старый приятель Виктора, одноглазый спутник его беззаботного младенчества – крупный медвежонок, но не плюшевый, а из драпа какой-то свекольной масти. Его нельзя было оставлять еще и потому, что – мамин подарок, а во-вторых найдется ему и практическое применение в виде подушечки.
...Да, все было взаправду: хлопал под шквальным ветром черный парус (сломанный зонт), ревела океанская вода в трубах (при до отказа отвернутом кране) и в тесном колодце унитаза колыхалась контуженная штормом бумажная медуза...
Виктор не успел ликвидировать последствия морского похода к возвраще-нию родителей. Попавшееся отцу на глаза корыто вместе с увечным юнгой бы-ло немедленно отнесено на мусорник. “ – Ну вот, а то место вон сколько зани-мало, -- удовлетворенно сказал Богдан Васильевич, совершив этот акт очище-ния. – Надо будет посмотреть когда-нибудь, что еще из ненужного выкинуть. Сразу просторней станет”. “ – Верно, верно, в субботу займемся, - подхватила Светлана Игнатьевна. – А как это он: “Сюзю, пю цай!” Ха-ха-ха!..” И залилась звонким рассыпчатым смехом.
Увлеченность Виктора вместе с тем не влияла на его склонность к критическим оценкам. Не все подряд даже у любимого Майн Рида он поглощал с безусловным наслаждением. Когда нехоженая тропа приводила на истоптанную лужайку с прекрасной дамой в тени цветущих магнолий, Виктор досадовал. Ну, к чему это? Зачем? Ведь так хорошо все начиналось... Трудно поверить, что и сам он когда-нибудь должен будет вести себя как идиот, пытаясь “завоевать расположение” какой-нибудь Лели или Зины. Ага, дождутся... Если подобные нелепости предписаны каждому, достигшему совершеннолетия, то надо будет изыскать способ отвертеться от этого раз и навсегда. Притвориться не полностью выросшим, а с такого и взятки гладки. Надежнее всего, наверное, записаться в сумасшедшие. Те всю жизнь делают, что хотят и на работу не ходят. И спросу с них никакого. Но положение психа при всех его преимуществах и льготах было в других отношениях невыгодным, не говоря уже о том, что родители ни за что не позволят Виктору всю жизнь валять дурака.
В начале своей читательской стези Виктор алчно заглатывал все ему повстре-чавшееся в простодушной убежденности, будто всякий текст, облаченный в типографские одежды априори бесценен и сакрален, а если ему этот текст непонятен или неинтересен, в том повинен исключительно он сам. Несколько лет опыта заставили его умерить свой религиозный пыл, и некоторые книги считать лучшими, а другие - худшими, а не просто иными, несравнимыми. Когда улеглась горечь понимания того, что мир книг не идеален, и помещаются в нем кроме бескрайних просторов и снежных вершин откровенные захолустья и даже мертвые пустоши, Виктор научился некоторые книги откровенно и открыто презирать. Не понимал он только, отчего в школьную программу пробрались книги в большинстве своем дефективные. Кроме, конечно, Гоголя, которого Виктор успел прочитать и полюбить задолго до того как это стало его обязанностью в рамках учебной программы.
Были книги, которые Виктор искренне хотел бы полюбить, потому что предложены они были ему от чистого сердца, но, видать, не зря говорится: насильно мил не будешь. Удалилась, гордо вскинув голову недочитанная Осеева, уводя с собой в небытие Васька Трубачева, не преуспевшего в навязывании своей дружбы Виктору, канул вслед за ними сверх меры праведный пионер Тимур, а король Матиуш, хоть и был произведен великим педагогом, довел Виктора до слез, - его история была не просто печальной. Она была невыносима. Угнетенный ее черной безысходностью, Виктор стал бояться каждой новой книги, подозревая расчетливое предательство автора. Страхи эти, к счастью, скоро прошли, а великого педагога он без колебаний записал в число отъявленных злодеев. И книжка его выпущена по халатности тех, кому надлежало по долгу службы держать в узде пишущую братию и примерно наказывать вредителей. И то, что автор давно мертв, никак его не оправдывает. Награждают ведь орденами посмертно, так, пускай, этого посмертно привлекут к ответственности и запретят. И вообще, к этому нерадивому книжному департаменту найдется немало претензий. Отец однажды сказал (в неприятном, правда, для Виктора контексте), что ”этого бульварного Буссенара при царе издавали в десятках томов”. А при родной советской власти – всего два романа. Это что, правильно? Надо будет при удобном случае попросить отца “накатать телегу” куда следует. Приурочить к какому-нибудь своему достижению на школьной ниве, и – так, вскользь намекнуть: вот, мол, есть подходящая возможность “вправить кое-кому мозги”.
Да что, в самом деле, - всё приключения да путешествия. Не забавами еди-ными жив человек. Не в поисках острых ощущений отправились на воздушном шаре из осажденного Ричмонда будущие первопоселенцы Таинственного Острова. Не увлекательной авантюрой считал свое островное тридцатилетнее сидение Робинзон. Даже бесстрашный пятнадцатилетний капитан совершил свой экзотический поход благодаря вероломному трюку с корабельным компасом, проделанному замаскированным недругом. И разве можно эти незапланированные эпопеи и открытия по необходимости ставить в один ряд с анонсированными удовольствиями организованной турпоездки и строгим регламентом ознакомительных мероприятий? “Дети, посмотрите налево! В годы войны в этом доме собирались участники городского подполья…” – Но даже в подпол этого кривобокого дома отважных экскурсантов не пускают, а велят разинуть рты направо, где бронзовой плешью искушает ворон мордастый бюст на каменной тумбе. Все это – не для Виктора. Он готовил себя к другому, настоящему. Пакетик с солью и три особенные “охотничьи” спички герметично упакованы в особенный воздушный шарик, тонкий и бесцветный. Виктор случайно нашел его под кроватью родителей, и теперь он, пришпиленный булавкой к подкладке курточки, составлял часть неприкосновенного запаса. В верхнем кармане той же курточки, прихваченный для верности двумя стежками капроновой нитки, помещался прозрачный конвертик из-под почтовых марок с финансовым резервом – тремя рублями в двадцатикопеечных монетках.
Но мог ли Виктор и после этого чувствовать себя достаточно вооруженным для встречи с неизведанным? Безусловно, нет. Если бы Сайрус Смит не умел выплавлять из руды железо, а Робинзон – обжигать горшки, несладко бы им пришлось. Знания – вот самый ценный багаж путешественника, это авторитетно подтвердил даже отец, совершивший “в свое время” немало поездок по просторам Родины. И багаж этот ни растерять, ни растратить. Но, что самое приятное, пополнение этого багажа не требовало беспримерных подвигов и жертв, потому что помимо путешествий Виктору было интересно почти все, кроме спорта, (занятия недостойного взрослого и неглупого человека) и (что поделать!..) большинства школьных уроков, не считая математики и естествознание. По этим предметам Виктор, пожалуй, мог бы проэкзаменовать своих учителей, но в школе он своими познаниями не щеголял, потому что тех, кто “высовывается” нигде не любят, - это уже было ему известно, да-с…
Зачислив все ему интересное в категорию полезного, Виктор тем не менее честно признавал, что есть в том примесь своеобразного жульничества. Какой прок от математических головоломок и шахматных этюдов в африканских джунглях? Должна быть польза, говорил он себе, обязательно должна быть. Просто он не знает сейчас, какая именно, а вот случится что-нибудь непредсказуемое, тут он себя и покажет. Как вычислит что-нибудь в уме... И всех спасет. Азбуку Морзе на такой пожарный случай Виктор выучил еще прошлой весной и, попутно, - несколько расхожих фраз на французском и английском: “Тэл ми, плиз, лайонз из хир?” Неплохо бы также раздобыть словарь суахили...
Сведения о заслуживающих прочтения книгах приходили разными путями. О Робинзоне и капитане Немо он узнал от отца, о Человеке-амфибии и Насреддине - из одноименных кинофильмов. Он бывал приятно удивлен, убеждаясь в превосходстве литературного источника над интерпретациями, экранизациями и адаптированными пересказами. Если уж на то пошло, “киношки”, производимые в поддержку тексту его собственной фантазией, на несколько порядков превосходили всяческие "по мотивам" с их скудостью изобразительных средств и возмутительной отсебятиной.
В литературе о путешествиях и приключениях Виктор ориентировался до-статочно уверенно благодаря изучению преди- и послесловий к уже прочитан-ным книгам, а в межзвездные просторы страны Фантастики напутствовали двое старшеклассников, с которыми его свело очередное приключение меди-цинское.
Дело было ранней осенью четвертого класса, когда с профилактическими целями Виктору прописали две недели занятий лечебной физкультурой. Не-большой спортзал, скромно именовавшийся кабинетом ЛФК, находился в родимой поликлинике, то-есть совсем рядом с домом, и Виктор настоял на праве ходить на занятия самостоятельно, тем более, что компания там подобралась почти взрослая, а это кое к чему обязывало. Маменькиным сынкам всегда нелегко в коллективе, а уж эту чашу Виктору приходилось испивать...
Кроме двух шестиклассников восстановлением здоровья должен был зани-маться также здоровенный семиклассник с желтыми от табака пальцами. Его мощную шею украшал оловянный череп на шнурке - символ дерзкого неприятия господствующей культуры пионерских галстуков и комсомольских значков. Неизвестно почему, но Виктор ему приглянулся и, как равному, без менторства, он давал младшему товарищу ценные рекомендации по части уличных драк, и даже позволил подержать нож с наборной рукояткой. Этот богатырь, впрочем, исчез навсегда после двух занятий вместе с соблазнительным медальоном, наколкой в виде гробового креста и тревожной атмосферой удали и воли.
Оставшиеся, Миша и Боря, хотя и принадлежали к очевидно «интелли-гентской» среде, Виктора демонстративно не замечали. Под руководством добродушной докторши они прыгали, приседали, подтягивались на шведской стенке, и все это время рты их не закрывались, - торопясь и перебивая друг друга, они авторитетно обсуждали космические полеты, футбол, кинофильмы, теорию относительности, шахматы и книги.
Боря коренаст и курчав, со ступнями в форме коровьих копыт (Он носил специальные ботинки, и Виктор с тактично скрываемым интересом и, даже немного волнуясь, ждал моментов его разувания). У рослого широкоплечего Миши каких-либо видимых ущербов не наблюдалось. Оба энергичны, картавы и очень умны. Опасаясь натолкнуться на естественное пренебрежение, Виктор не пытался вступить с ними в разговор. Но однажды в процессе укрепления икроножных мышц (в левое окно нежно тыкалась надломленная вчерашней бурей ветка липы, и было много солнца - в блекнущей зелени обреченных листьев, на выкрашенных когда-то светло-зеленым колером досках пола, на расплющенных спортивных матах с непристойными пучками рыжей щетины, выпирающей из дыр; особые часы, по которым отмерялась продолжительность оздоровительных упражнений, показывали без двадцати четыре), Виктор заставил обратить на себя внимание.
Дискуссия шла вокруг известной Виктору повести Александра Беляева, и Боря, лежа на спине и, вращая своими копытами то по часовой стрелке, то - против, уверенно разглагольствовал о перспективах эндокринологии и уродствах в целом, упорно называя акромегалию агромегалией. Тогда Виктор, ни к кому персонально не обращаясь, произнес: "Акромегалия - это нарушение функций гипофиза".
Фраза произвела эффект. Тихий малец неожидаемо оказался "грамотным чуваком", с которым и словом перекинуться не зазорно, но безусловно бо”льшую ценность он представлял собою в качестве благодарной аудитории. Поделившись своими скромными достижениями в книжной области, Виктор получил взамен обширные сведения о книгах, читать которые должен каждый нормальный пацан. Словно предчувствуя дальнейший ход событий, он сразу запомнил почти все упомянутые названия. На следующих занятиях (ветка липы скребла по оконному стеклу, встрепанная и мокрая, и горели под потолком заляпанные побелкой молочные шары) Виктор, бесцеремонно вмешавшись в разговор старших приятелей, уличил их в незнании основ зоологии, и это им не понравилось. Не ощутив возникшей напряженности, Виктор совершил еще один политически неверный поступок: пользуясь только руками, взобрался по канату под самый потолок, то-есть, сделал то, что не давалось даже атлетичному Мише. Следствием этого стало полное охлаждение в отношениях, а через день Виктор подхватил ветрянку и никогда больше не встречался с умными ребятами.
Но - и не книгой единой жив неглупый человек. К тому же, читать по пять часов без перерывов и пауз ему никто бы и не позволил. И Виктор откладывал на часок "Маугли" или "Первых людей на Луне", взбивал подушку, занимал удобное положение и принимался мечтать. Воображению ничто не мешало, времени было предостаточно, и всегда находилось направление, нуждавшееся в развитии, будь то обустройство долговременного лунного лагеря, или способ воспрепятствовать счастливому, но недальновидному мальчику-волчонку окончательно превратиться в обремененного женой и детьми хлебороба.
Работа в сфере сложного мысленного конструирования требовала периодиче-ского отдыха, и Виктор находил его в грезах приземленных - о будущих летних каникулах, подарках ко дню рождения и, разумеется, о пополнении коллекции марок, и о тех грандиозных находках и приобретениях, что ждут его в отдаленном, но лучше - в ближайшем будущем.
Правдоподобны были чемоданы, набитые спрессованными марками, об-шарпанные старые чемоданы с железными наугольниками, выброшенные дура-ками наследниками на мусорник вместе со старым пальто, костылями и эмали-рованным судном скончавшегося старика. В этой ситуации проблем было всего две: первым обнаружить сокровище, а затем незаметно протащить его в дом, и Виктор постоянно вносил поправки и дополнения в план этой операции.
Все же, подобное моментальное обогащение содержало в себе эстетич-скую червоточинку: клад, добытый без усилий, предвкушений и тревог, не мог радовать долго; сомнительно, чтобы альпинист почувствовал себя покорителем гор, после того, как его доставят на неприступную вершину вертолетом.
Конкуренцию чемоданам составлял старый филателист, крепкий, и нисколько не помышлявший о смерти. Он пребывал в вечном движении, и чуть ли не ежемесячно переселялся. Из дома по улице Пшеничной он переехал в "хрущевку" на Володарского, которую вскорости поменял на равноценную в Ленинском районе, а оттуда переместился в дореволюционный дом, в громадную квартиру с изразцовой голландской печью и лепными потолками, где задержался на целый год, и в одиннадцатый день рождения Виктора подарил ему большой “ленинградский” кляссер с коллекцией марок британских колоний - Гвианы и Каймановых островов. Вскоре после этого филателист перебрался на площадь Героев Севера в светлый трехкомнатный кооператив по чешскому проекту и, помолодев на десяток лет, стал принимать живейшее участие также и в иных, далеких от филателии интересах Виктора в качестве старшего товарища. Еще через три года у Николая Петровича (так его звали в тот славный период) неожиданно появилась внучка (родители - геологи, отсутствие в Якутии полноценной школы-десятилетки и т.д.). Она на год младше Виктора, страстная коллекционерка, любит путешествия и животных, да к тому же прехорошенькая... Но ничего, кроме дружбы Виктор предлагать ей не осмеливался. Да и что может быть лучше настоящей дружбы?
Дня через три-четыре строгого постельного режима горло у Виктора уже не болело, насморк отступал, перебираясь на время в загадочные "евстахиевы трубы", откуда он при случае мог заняться ушами (постучать по дереву!..), а Виктор, вернув себе способность почувствовать разницу между картофельным пюре и творогом, вспоминал одну из придуманных им игр и чутко вслушивался в кухонные звуки: сможет ли он отличить квадратное "А-т!" открываемой чайной коробки от округлого "Оук!" откупориваемой банки какао "Золотой ярлык". Надо было заранее знать, что ждет его за обедом, и соответственно настроиться, так как приторное какао, терпимое в естественном виде, мама непреклонно сочетала с кипяченым молоком, отчего в чашке рождалась омерзительная пленка, живая, дышащая, которая, если в чашку подуть, вздрагивала и сжималась складочками - лоскуток желтоватой озябшей под сквозняком кожи. Когда мама искренне удивлялась, как можно брезговать "такой вкуснятиной", у Виктора возникали рвотные позывы. Несколькими годами позднее, изучая избранные места медицинского справочника, он решил, что именно так и выглядят проявления гнусной болезни, называющейся "шанкр мягкий".
Борьба за здоровье Виктора состояла, разумеется, не только из оборони-тельных действий и ликвидации последствий вражеских атак и диверсий. Бог-дан Васильевич и, особенно, Светлана Игнатьевна без устали разрабатывали стратегию наступательных операций, и в этом им помогали многочисленные специалисты. Медицинские светила, смущаясь и рефлекторно оглядываясь, но чаще - как бы машинально, будто трамвайный билет, совали вручаемые им конвертики в карман без малейшего любопытства к содержимому послания, после чего давали рекомендации по сдерживанию противника, предлагали планы профилактических контратак и, казалось, вот-вот наступит перелом, Сталинград для стрептококков и Курская дуга для вирусов гриппа... Но проходило после решительных действий и положительных сдвигов не более месяца, и с правого фланга прорывался совершенно неспрогнозированный стоматит, а по всему фронту высаживался десант коревой краснухи, у которой в тот момент не было на Виктора никаких законных прав.
Виктор однажды попытался доказать отцу, что если совсем не лечиться, болезней больше не станет, потому что в общей давке они будут только мешать друг другу, и возможно даже, передерутся между собой, и стоило бы проверить на практике эту перспективную гипотезу, но отец даже слушать "такую чепуху" не захотел.
Война продолжалась, и Виктор стал своим человеком во всех мало-мальски уважаемых медицинских заведениях города, где Светлана Игнатьевна сумела наладить контакты. Горлом Виктора заведовал щекастый доцент в больнице железнодорожников. Ответственность за его уши несла похожая на симпатичную немолодую пони доктор Полина Николаевна Конева. На физиопроцедуры - УВЧ и кварцевание - мама возила Виктора в поликлинику №142, поскольку там была будто бы наилучшая аппаратура. Сердцем был озабочен сухощавый и длинный доктор Клименов, любивший приговаривать: "Да-да-да-дааа...", следя ногтем за красными зигзагами кардиограммы, а "от печени" Виктора пользовал знаменитый гомеопат Григорович, старец сугубо профессорской наружности, принимавший на дому.
В медицинских учреждениях весело быть не могло по изначальным условиям, ни о чем позитивном в них не мечталось, и Виктор, чтобы скоротать тягучее время перед приемом, занимал себя подсчетами и статистикой. Обыкновенно, материала хватало часа на полтора. Виктор вычислял пропускную способность медкабинетов, процентного соотношения мужчин и женщин в очередях, придумывал слова, составленные из букв, содержащихся в тексте плаката об аскаридах и даже, благодаря настенным электрическим часам, высчитывал производительность труда уборщиц в условных швабродвижениях на приблизительный квадратный метр с учетом их недугов и возраста.. Для вящей достоверности уборщицу средних лет он снабдил гастритом и рахитом, а работницу пожилую, ту, что не упускала случая проехаться грязной тряпкой по обуви нерасторопного посетителя, - лямблиозом и темным кулацким прошлым.
В одном просторном ведомственном холле с сухими пальмами в кадках, но без единого стула, обратил на себя внимание пол из керамической плитки двух цветов ; молочного и кирпичного. Виктор немедленно вообразил у себя под ногами шахматную доску, быстренько расставил фигуры, принял, как обычно, командование белыми, предоставил черным полную свободу действий, коварно уступил слона на двенадцатом ходу и примерился было пробным шахом пощекотать нервы противнику, когда, к негодованию мамы, выяснилось, что доктор Семенюк, ожидаемый приходом к 14-00, прийти никак не сможет вследствие своей опрометчивой кончины еще в прошлую пятницу. А жаль, партия складывалась любопытная...
Бывало, сложив, перемножив и поделив все, с чем возможно было это про-делать, Виктор вспоминал о старом знакомом. Звали его Глебом, и встретить его можно было почти в каждой детской клинике на стене в специальном ящичке, застекленном коричневатыми диапозитивами и с лампочкой внутри. Если лампочка горела, то рассматривание картинок в правильной последовательности знакомило с драматичной и поучительной историей шестиклассника по имени Глеб. Этот чистенький паренек, одетый по школьной моде пятидесятых, легкомысленно пренебрегал гигиеной ротовой полости (к слову: способна ли полость, пустота в голове произвести что-либо осмысленное, - не просто звуки, но слова?..), за что и поплатился.
Вот Глеб, увлеченный чаепитием с пряниками, удивленно хватается за щеку; вот он, подвязав челюсть клетчатым маминым платком, мрачно уставился в учебник геометрии. В следующем стеклышке ему полегчало, и он играет в шахматы, (точнее, притворяется, будто играет, потому что расположение фигур на доске абсурдно), а с кем играет, не видно. Зуб успокоился, но это - короткая передышка, отвлекающий маневр организма перед сокрушительным ударом. Сейчас Глеб веселится, но потому только, что не может видеть очередной кадр, где представлен его собственный зуб в разрезе, - маленькая дырочка, подававшая знаки тревоги, превратилась в гнилое дупло; чернота омертвления достигла уже корней и скоро прорвется в челюстную кость (а оттуда - прямиком в мозг, - услужливо подсказывает воображение).
Зуб изображен настолько достоверно, как будто любознательный исследо-ватель на время извлек его, вскрыл, убедился в том, что процесс протекает как по учебнику, и вернул на место, потому что обладатель “верхнего коренного” должен был добросовестно пройти все круги зубного ада. И Глеб вновь хватается за щеку, вздувшуюся и перекосившую его гладкое личико "крепкого хорошиста", почти отличника и активного пионера. В срочном порядке его препровождают к дантисту, и тот (улыбчивый оптимист в роговых очках), неискренне сожалея о том, что спасительную пломбу ставить поздно, берется за кривые клещи...
Бестрепетно прослеживая этапы скорбного пути обобщенного школьника, Виктор, однако, размышлял не о пользе зубного порошка, а о том, сколько же таких настенных гробиков с лампочками требуется для тысяч поликлиник самой большой страны в мире, и не могут ли эти растиражированные страдания пагубно отразиться на судьбе реального мальчишки, снявшегося в диафильме; наверняка его зовут не Глебом, а, допустим, Сережей, и зуб, показательно схваченный сверкающей сталью щипцов, - чей-нибудь, только не его собственный. И вообще, неизвестно, жив ли этот Сережа. Вполне вероятно, что еще восемь лет назад он попал под автобус, опаздывая на урок, или утонул годом раньше во время купания в озере близ пионерлагеря "Орленок" как раз после того, как сделал утреннюю физзарядку и почистил пастой "Поморин" свои ухоженные, без единого изъяна зубы.
Хождения по клиникам даже Виктор не мог считать увлекательным при-ключением. Ничего иного, кроме умножения неприятностей, он от людей в белых халатах не ждал. Исключением был, пожалуй, старый гомеопат Григорович. Его микроскопические пилюльки были совершенно безвкусны, а печень Виктора он побеспокоил один только раз при первом визите в старый одноэтажный домик с провинциальным палисадником.
Осанистый профессор в жилетке, ослепительно-белой рубашке с артистической "бабочкой" - седовласый маг в окружении старинной мебели, бронзовых канделябров, статуэток и древних книг - уложил Виктора на жесткий диван, заголил ему живот, осторожно вставил твердый палец под правое ребро и спросил тревожно: "Болит? Нет? Правда?"
Виктору было немного больно, но, как настоящий мужчина, он этого не признал. Стараясь не обращать внимания на палец, он с интересом осматривался.
Единственное сводчатое окно, зимне голубое, лишь обозначало самое себя, и наполненная кофейным полумраком комнатка была разомкнута кажущимся отсутствием одной из стен; совершенно не видно было, заканчивается ли где-нибудь сплошной массив плотно сдвинутых темных шкафчиков и горок с хрусталем и фарфором. Зачехленных светлым полотном кресел хватило бы на две гостиных, подсвечников - на баронский замок; отовсюду выпирали какие-то дубовые подлокотники, а из совсем сумрачного угла добродушно скалилось черно-лаковое пианино с откинутой крышкой. Да только ли мебель!.. Одних часов на стенах с полдесятка, и еще какие-то особенные на столе под стеклянным колпаком. Над диваном, прямо над головой Виктора старорежимная зеленая пташка любопытствовала агатовым глазком со своей точеной жердочки, дивилась голому животу Виктора, и хотелось думать, что она - не чучело, не высохшая кожа с перьями, и никогда она не соприкасалась с таким понятием, как смерть, а произведена искусными немецкими руками, - ничего, кроме реечек, веревочек, подобранных где-то перышек, клея и трудолюбия. А какая у доктора трость!..
Виктор не утерпел и дотронулся до зажатой меж профессорских колен вы-чурной деревянной трости с латунной змейкой, обвившей набалдашник (вот где она, укрощенная змея “диссертация”!).
"Нравится?" - спросил Григорович. Виктор кивнул утвердительно. "С этой штукой еще мой отец ходил к пациентам. Своего экипажа у нас не было, а на околицу, да еще затемно, не каждый, знаешь ли, извозчик подряжался... - Про-фессор приподнял трость. - Фокус-покус показать? Гляди."
Он держал теперь трость обеими руками; раздался щелчок, и рукоять трости отделилась.
"Видишь, сама палка внутри пустая. Раньше здесь шпага была. Как у муш-кетера. Здорово? Пристанут к приличному человеку мазурики в темном переулке... Думают, что перед ними легкая добыча, ан нет! Ж-жик, и готово! - Григорович сделал выпад рукоятью, засмеялся и сложил трость. - Вот так-то, Виктор... как по-батюшке? Богданович? Ну, значит, попьешь пилюльки с полгодика и плюнешь с высокой колокольни на свой холецистит. Согласен? Ну, будь здоров".
Виктору нравилось что, путь к дому гомеопатического кудесника был упоительно долог, с двумя пересадками, и случалось, по недосмотру высших сил находилось в автобусе свободное место у окошка. Тогда поездка становилась настоящим путешествием, ведь автобус - не трамвай, и может, если сильно захочет, изменить маршрут или вообще поехать, куда глаза глядят... Хотя бы и к морю, хватило бы талонов на бензин.
Если в теплое время года Виктора раздражали невымытые окна автобуса, то зимой, с достаточным для оконных узоров морозом, Виктор применял один из изобретенных им самим методов познания: процарапывал в ледяной корочке дорожку, расширял ее до размера стандартной почтовой марки, и получал в об-щественном окне свое личное окошечко; когда же лед оказывался толстым и шершавым, как стеклянная крошка на елочном шаре, Виктор протаивал неме-ющим пальцем миниатюрный иллюминатор. В прозрачной скважине мелькали, размазываясь, встречные автомобили, и заданием Виктора было угадывать их модели. Это было непросто, следовательно, интересно.
На остановках можно было подглядеть узкий сектор внешнего мира, схватить цепкой памятью попавшие в поле зрения приметы незнакомой улицы, чтобы иметь ориентиры в полноценных странствиях грядущего. Многие из этих картинок так и остались отъединенными, ни к чему не привязанными образами, и много лет спустя, проходя по одной из улиц его детских поездок, Виктор не соединял тот давний моментальный снимок с конкретным перекрестком или зданием. Слайды памяти составляли теперь самодостаточную вселенную, ограниченную, но доступную только ему, и никому больше. И то была не единственная приватная вселенная Виктора. Даже не главная, потому что на первом месте стоял особый мир, кропотливо и умело сконструированный им самим для собственных же надобностей. И в нем, конечно, было все для полноценной жизни развитого человека -- хорошая погода, неизведанные, полные тайн и загадок просторы, верные друзья, все на свете хорошие книги, добрые и смелые собаки, а еще – автомобили, вертолеты и магнитофоны самых лучших моделей. Все бесплатно, так как изготовлено на кибернетических заводах. Подходишь к раздаточному пункту, набираешь на диске номер изделия, и механическим голосом тебе отвечают: ”Пройдите к воротам номер пять”, а оттуда проворные роботы уже выкатывают новенький, пахнущий свежей краской вездеход ГАЗ-69. Садись за руль и кати, куда душе угодно. Продуктовый автомат выдаст тебе бутерброды и лимонад, а газетный – свежий номер журнала “Техника молодежи”.
Вместе с тем, многого в этой стране не было, поскольку не должно было быть вообще. Полностью отсутствовали тюрьмы, плохие и глупые люди, водка, папиросы, глисты, клопы и тараканы (комарам позволялось пищать, но без кровопийства, а мухам и осам не рекомендовано было залетать в помещения.) Не существовало здесь болезней, опаснее “лихорадки” на губе. Не разрешалось вслух ругаться. Оружие вообще-то иметь не возбранялось, но все без исключения “кольты” и “парабеллумы” обладали интересным свойством: из них невозможно было убить или ранить никого, кроме ядовитых змей, аллигаторов и тайком пробравшихся из-за рубежа врагов, но и тем полагалось после меткого выстрела не биться в корчах, а молча падать и куда-то исчезать. Смерть была строжайше запрещена.
Как построить такой прекрасный мир? Нельзя сказать, что это совсем уж просто. И быстро тоже не получится.
Генеральный план строительства Виктор давно подготовил, а технология была до гениальности проста и доступна каждому, кто знаком со стереометрией и аналитической геометрией, а не доросшие до овладения этими элементарными дисциплинами могут обращаться к В. Дорошенко. Для него это пара пустяков. Итак: выбираем на планете сравнительно безлюдное место с хорошим климатом. Нормаль, мысленно проведенная из этой точки, пройдя через центр планеты, должна выйти в другом полушарии поблизости от какого-нибудь никому не нужного островка, но об этом – позже. В выбранном месте вбиваем в грунт стальной кол, привязываем к нему капроновый шнур и, размотав его для начала километров на пять, описываем окружность диаметром, естественно, в десять тысяч метров. По этой окружности ставим высокий и прочный забор с маленькой калиткой. Все, находящееся внутри огороженной территории, подлежит теперь тщательной сортировке и чистке. Мусор помельче утилизируется на месте, остальное перебрасывается через забор. Некультурно? На первый взгляд – да. Однако, не будем торопиться с выводами. Далее: людей, чье присутствие не обязательно, вежливо выпроваживают через калитку крепкие парни: ”До нескорого свидания, товарищи”.
Приведя в порядок начальный круг, приступаем ко второму этапу операции. В строгом порядке в ограду вставляются дополнительные доски, равномерно увеличивающие длину окружности и, естественно, подопечную площадь. Санитарные процедуры повторяются снова и снова, пока забор не достигнет протяженности экватора, разделив планету пополам. На водных поверхностях он, кстати, устанавливается с помощью пустых железных бочек, связанных прочной цепью. После этого протяженность забора при дальнейшем продвижении должна сокращаться, но лишнего материала не окажется, потому что отныне потребуется наращивать высоту ограждения, ведь концентрация “лишнего” по ту сторону забора будет неуклонно возрастать. На завершающей стадии высокое кольцо вокруг того самого островка, которого не жалко, сомкнется вверху своего рода куполом. Просто, как накрыть крышкой смердящее мусорное ведро. Изящно, как любое решение математической задачи.
После этого можно будет вздохнуть свободно. Остальное обустройство можно растянуть на века. Спешить уже никуда не надо.
Пока что все это – в воображении. Но ведь и египетские пирамиды, и ги-гантские города и вообще все, руками созданное, сначала появлялось в чьем-то воображении. Кто с этим поспорит?
Если бы кто-нибудь из титанов отечественной педагогики заглянул случайно на преображенную Виктором планету, то, впопыхах не разобравшись, успел бы уронить слезу умиления. Да, все наивно, по-детски, но в верном направлении!.. Не зря, значит, старались, сил не щадя, воспитывая строителя светлого будущего.
Ах, не делайте поспешных выводов, уважаемый. Нацепите пенсне, прищурьтесь... Что, начинаете понимать? Вопросы возникают? И еще, и еще?..
Где города и индустриальные центры? Неизвестно. Куда масса народу по-девалась? Неведомо. Почему вместо колхозных полей трава растет и бабочки летают? Загадка. Зачем плотины порушены и шахты засыпаны, а всюду сплошь луга да леса, джунгли да пампасы? И. главное, почему на всем просторе необозримом ни одного красного флажка, ни единого плаката с призывом?! Да что же здесь творится?! Где этот фантазер, этот провокатор, вражина в обличье советского пионера?! А подать сюда..!
Да вот же он, на третьем градусе южной широты и тридцать пятом – восточной долготы, в шортах и тропической панаме, и несут его в кресле с длинными ручками два полуголых блестящих от пота туземца-мальгаша. В точности, как на почтовой марке Французского Мадагаскара, выпускавшейся громадным тиражом в двадцатых годах. Вот, значит, какое светлое будущее придумал себе примерный ученик средней школы №128. Не видите разве? Нет, носильщиков своих он плеткой не подбодряет. Зачем? У него и плетки-то никогда не было. И чернокожие те – никакие не рабы. Они сами стараются, сознательно. Понимают, что каждый должен занимать в этом мире место сообразно со своими способностями. Тогда не будет нигде ругни, беспорядка и грязи. Отнесут они Виктора к белому бунгало на холме и, перекусив и отдохнув, отправятся на сбор бананов к ужину. Мама Виктора так готовит бананово-манговый винегрет, - пальчики оближешь.
Но не пяльте понапрасну бельма близорукие, товарищи педагоги, не трясите в гневе праведном щитовидной железой. Все – иллюзия, мираж, а мираж, никем не увиденный, не есть corpus deliсti. Не ваше дело, и вообще подглядывать нехорошо. Не посягайте на чужую собственность и чужой суверенитет. Этот отвратительный вам мир – частное владение мальчишки по имени Виктор. Он в нем и главнокомандующий, и рядовой гражданин, и летчик, и гонщик, и подводный археолог, и покоритель африканской саванны, друг льва и, в определенном смысле тот самый лев и все другие львы, слоны, дельфины и волки, и каждое дерево, и каждый камень, и вообще ВСЁ, ибо они – плоть от разума его, и сам он – космический феномен без временных и пространственных оков. Но сам он никогда и никому об этом не расскажет.
- Это вчера ты ноги промочил, когда во дворе с Сережкой гонял? – допра-шивала Светлана Игнатьевна сына, обреченно повесившего голову. – Или по-завчера? Говори, чего уж там.
Виктор, однако, нераскаянно отрицал факт промачивания. Согласиться было бы проще и удобней, но истина дороже. И приводил контраргумент: а кто ощупывал его носки после прогулки? Как вчера, так и все другие дни. И сегодня, - мог бы добавить он, -- невзирая на то, что на улице совершенно сухо.
- Орал, конечно, во все горло? – продолжала мама. – Да на холодном воздухе. А?
Виктор отрицал и это, но доказательств невиновности предоставить не мог.
- Орал, – сделала заключение мама. – А то с чего бы горло красное и желёзки... ну, вот, припухли, перекатываются. Болит?
Виктор не стал спорить. Если ей так хочется, то пускай – болит.
- Ложись в кровать немедленно, и никаких книжек. – Мама энергично встряхнула термометр. Зажми хорошенько. Я сейчас молоко подогрею.
Погасив верхний свет, она поспешила на кухню, а отец из-за полуприкрытой двери протянул многозначительное: ”Н-н-да-а”. Но Виктор и без этой емкой реплики понимал: начинается. Пробежались муравьиные лапки под кожей спины и по ребрам, прикоснулась щетинистым ершиком к гортани молодая, незрелая еще простуда. И были уже первые знаки того, единственного, что во всем этом можно было посчитать по меньшей мере занятным: на какое-то время его сознание получит сейчас необыкновенные качества. Подходящей аналогии этому Виктор подобрать не мог, состояние, в котором он скоро окажется, не повторяло себя в детальной точности. Сильно упрощая, он мог сравнить свой разум с подобием слабенького детекторного приемника, временно подключаемого к мощному многоламповому супергетеродину. А в другой раз – с превращением своих не слишком зорких глаз в гибрид телескопа с рентгеновским аппаратом: все было видно в приближении и даже насквозь. Приходило ясное понимание того, что полчаса назад представлялось совершенно непостижимым, а память функционировала, как хорошо отлаженная автоматизированная библиотека. И еще – на совсем короткое время – он обретал способность перемножать и делить в уме многозначные числа с быстротой электрического арифмометра марки ”Быстрица”; он даже тихонько цокал языком, отмечая десятичные порядки. Жаль только, пользы от такого скоро проходящего таланта не было никакой.
А сегодня к Виктору стали вдруг стучаться рифмованные словосочетания. Это при том, что нелюбовь его к поэтическим формам была давней и стойкой. И то сказать, какой резон опутывать словесами то, о чем можно рассказать просто и понятно? Но сейчас монотонные ритмы и фразы враскачку не раздражали, и Виктор великодушно позволил им войти и взяться за работу.
Затравочным кристаллом послужило имя Тоня (а оно-то откуда выскочи-ло?..), и вначале показалось, что она стонет, а это было отнюдь не забавно, так что одну из букв Виктор прогнал, и увидел, что теперь девочка тонет, но волноваться за нее не стоило, ведь точно известно в той речке воды по колено. Невзаправду Тоня тонет. Ничего, решил Виктор, пусть побултыхается, впредь осмотрительней будет. И обнаружил появление новых действующих лиц.
Тоня тонет! Маша машет
Детям с берега рукой.
Все сюда! Олег, Наташа!
Мне не справиться одной!
Виктор огляделся. Э, да тут целый поселок. Множество незнакомых детей младшего школьного возраста, и все чем-нибудь заняты, как на уроке труда.
Все при деле: Паша пашет,
Поля полет огород,
Варя варит борщ и кашу -
Не ленивый здесь народ.
Но ребята все бросают
И гурьбой к реке спешат.
Саня сани снаряжает,
Катя катит самокат.
Народец не ленивый, но и не слишком сообразительный. Санки-то к чему в купальный сезон? Чем дальше, тем глупее.
Хоть светло, но Света светит,
Боря борется с собой,
Петушится храбрый Петя,
Сава ухает совой.
Люба любит хорошиться,
Перед зеркалом сидит,
Лена попросту ленится,
Ну а Соня сладко спит.
Ну-ну... Хороша спасательная команда. Нетрудно догадаться, чем все за-кончится.
Тома бегом утомилась,
Вера верила: спасем!
Не успели. Породнилась
Антонина с карасем.
Совсем ерунда пошла какая-то. Почему – с карасем? И как породнилась? Жабры отрастила, что ли? Или (хи-хи...) - замуж? Потому и выросла в Антонину? А придурковатая компания уже ссорится на берегу.
Валя валит все на Галю,
Юля глазками юлит.
Эх, подружку потеряли,
И никто не возвратит...
Чего расшумелись? Не могла она утонуть, трагедии и драмы в самодельных виршах не помещаются. Никогда не поздно вытащить дуреху на сушу и сделать ей искусственное дыхание. Кого бы приспособить к этому делу?.. Лизание можно было бы поручить Лизе, со шприцем управился бы Коля...
Виктор несомненно подобрал бы спасителя с подходящим прозванием, но маленькие недотепы – марионетки собственных имен, куда-то поразбегались. И потом, что делать Виктору со своим собственным именем? На что годен он сам?
Горела отвернутая к стене настольная лампа, заводной железный шашель в часах равномерно откусывал от нескончаемой проволоки, наливался теплом градусник под мышкой. Сейчас мама принесет “Боржоми” с молоком и Виктор, задержав дыхание, его выпьет – не качестве лекарства, а в порядке соблюдения ритуала. Он попросит не оставлять его без света на эту ночь, чтобы не пропустить того волшебного момента, когда комната начнет терять свою геометрически правильную форму (она уже размягчается в углах, где зеленоватая плесень теней и неподвижный воздух с запахом лекарства), и точильщик в часах сделает первый пропуск, клацнув челюстями вхолостую. И Виктор, глядя на медленно отдаляющуюся в жемчужном ореоле лампу, станет ждать свое Приключение.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979779
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 10.04.2023
"Черный лев в оранжевой траве", глава из книги.
8.
На ближайшее воскресенье, сошедшееся с 16-ым числом октября, то-есть в день совпадения каких-то особенно круглых – как ноль, подумалось Виктору, но также, как и восторженное "О-о!" –... и торжественных дат, решено было осуществить, наконец, давно задуманное предприятие, – сходить в гости к Смирновым-Осиновским, очень отдаленным родственникам Светланы Игнатьевны, семье знаменитой и почти мифической.
Виктору было уже известно, что эти загадочные родичи, снабженные столь богатой фамилией, принадлежали к "своему кругу", где и "вращались", – должно быть, плавно, как вальсе, или как Луна вращается вокруг Земли, величаво идущей по собственному солнечному кругу, – что они недопустимо разбаловали дочь (в кружение была вовлечена нахальная расфуфыренная девчонка), что у них "связи", – здесь уже виделись Виктору отделения связи или, выражаясь простым языком, почтамты, – и что "деньжата у них водятся", – и вот в сказочную почтовую карусель, пропахшую горелым сургучом, деловито шурша, потянулись отовсюду синенькие пятерки, красноватые десятки и даже фиолетовые двадцатипятирублевки, – кто квартирантом, а кто и на постоянное проживание.
Богдан Васильевич в отличие от супруги в гости ходить не любил, но больше того не любил гостей принимать, и только под угрозой того, что Смирновы-Осиновские "чего доброго, сами нагрянут, с них станется", вынужден был дать беспокойным родственникам твердое заверение прибыть в полном составе, как и договаривались. Дней до торжественного прибытия оставалось немного, поэтому Богдан Васильевич после обеда озабоченно хмурился, придумывая недорогой, но оригинальный подарок, и к ужину, – кто бы сомневался! – придумал. Пришлось пойти на некоторые жертвы. Сопя и ворча, Богдан Васильевич долго копался в платяном шкафу, днище которого устилали геологические отложения ненужных книг, и добыл громадный, в потускневшей позолоте дореволюционный том Шиллера с отвалившейся обложкой.
"Вот здесь подклеить только, – сказал он жене, демонстрируя распадаю-щийся фолиант. – Это же старина, цены ей нет". "Замечательно! – сияла Свет-лана Игнатьевна. – Очень в духе... Ой, да она же библиотечная! Смотри, вот штамп, и здесь тоже..." Тогда Богдан Васильевич, вооружившись задубевшим ластиком, принялся оттирать лиловый штамп принадлежности к Н-ской воинской части, сердился и прорвал бумагу в двух местах.
В крайнем раздражении он стал расхаживать по комнатам, щелкая пальцами, затем его благообразное лицо осветилось недоброй улыбкой, он вновь погру-зился в шкаф и вскоре отыскал подходящую по размерам и совершенно чест-ную, не меченную оскорбительными клеймами книгу. Полчаса ушло на то, чтобы посредством канцелярского клея и полосок марли соорудить действи-тельно раритет: под шагреневым шедевром переплетного искусства конца ХIХ-го века скрывалась, невинно ухмыляясь, "История рабочего движения в Ямало-Ненецком автономном округе".
"А чем хуже твоего Шиллера? – обиделся Богдан Васильевич, когда жена, в растерянности разглядывая дивный гибрид, осторожно заметила, что это как бы... странно. – Шиллеров в каждом доме навалом, а это – вещь, в сервант поставить не стыдно, или куда-нибудь на видное место". "Да, конечно, оригинально, – соглашалась Светлана Игнатьевна. – Надо будет упаковать покрасивее, в целлофан с ленточкой."
Мнением Виктора, к счастью, никто не интересовался, и он, воспользовав-шись случаем, проник в оставленный без присмотра шкаф, но книги почивали в нем наискучнейшие, и если даже попадались с картинками, текст оказывался совершенно неудобочитаемым, да и картинки, откровенно говоря, не разжигали воображение, – все больше знамена да усатые орденоносцы. Он не особенно огорчился. Впереди сияло небольшое приключение с поездкой, быть может, на метро или даже на такси – вот какого буйства достигала его фантазия. О доме Смирновых-Осиновских он старался вовсе не думать, такие чудеса громоздились на воображаемом горизонте его будущего, а для подарков, от которых приличия ради он безусловно откажется, впору было нанимать бортовой грузовик "ЗиЛ".
Что ж, случаются в жизни каждого человека чудеса, пусть даже скромных масштабов. Не посчастливилось в тот октябрьский, легким светлым солнцем напоенный день спускаться на сужающемся книзу эскалаторе в прохладу под-земных глубин, чтобы очутиться в протяженном мраморном зале, где меж ко-лонн шмыгали сквознячки с сухим запахом электрических машин. Не предста-вилась возможность пугать самого себя и отважно этот страх преодолевать, когда прямо на него из черного зева туннеля, выталкивая вначале плотную воз-душную волну и ослепляя циклопьим глазом, выныривала плоская голова поез-да, пронзительный вой снижался, грубея, вагоны с железным вскриком останавливались и на несколько торопливых секунд разводили капканы своих дверей.
"А вдруг руку прищемит? – со сладким ужасом думал Виктор, – Или вообще – голову?" И мчалась по грохочущей кольчатой трубе, разодрав рот не-слышным криком, чья-то несчастная голова, за шею сдавленная твердой рези-ной дверей. "Ос-та-но-вите!.." Но никто не слышит. И при чем здесь Витя? Уж не его ли голова?.. Пусть лучше будет "Помогите!"
Увы, не удалось Виктору в этот раз стать свидетелем насыщения голубого многоколесного удава, видеть, как на каждой остановке в его приглашающе отверстые пасти спешат загипнотизированные пассажиры, и удав полнеет, тяжелеет, но всегда находится местечко желающему быть проглоченным, пока на конечной станции ненасытный змей с продолжительным вздохом не опорожнится.
Долгий кружной путь на автобусе был предпочтен оттого, что Богдан Ва-сильевич всегда неодобрительно относился к людским толпам, равно как и к полному безлюдью, а также к лифтам, стесненным помещениям, слишком про-сторным ландшафтам, самолетам и в целом всем его, Богдана Васильевича, ве-роятным местонахождениям, из которых в случае чего так просто и не выбе-решься. Таксомотор же относился к категории не только опасного, но и расто-чительного вида транспорта.
Автобус, так автобус; чем дольше продлится поездка, тем лучше; как истый путешественник Виктор презирал короткие и легкие прогулки.
И вот уже позади докучливая тряска с душком бензинового выхлопа, время в пути, как всегда, пролетело незаметно для Виктора, который жадно впитывал дорожные впечатления, и даже ощутил легкую досаду оттого что так скоро пришлось выходить.
Поднимаясь круто забирающей вправо узкой улицей с престарелыми липами, которые росли не ровно вверх, а как-то сбоку, словно извиняясь поклоном за свое вынужденное присутствие в такой тесноте, Виктор выслушивал инструк-ции: хозяина дома зовут Максим Леонардович, хозяйку – Сильва Корнеевна, разуваться ли – выяснится на месте, к взрослым не приставать, сладким не объ-едаться, в туалет проситься при посредничестве родителей. “Их дочь, кстати, тоже зовут Светланой. Возможно даже в честь... ну, ты понимаешь, - смущенно улыбаясь, добавила Светлана Игнатьевна. - Очень современная девочка”. На эту ремарку супруг ее отреагировал скептическим хмыканьем.
Громада пятиэтажного дома на самой вершине улочки нависала над миниатюрным сквериком своими вальяжными балконами, эркерами и размашистой плоской лепниной упаднического модерна (как поучающе сообщил Богдан Васильевич) – лепнина грязновато-белая, стены и прочее – устало-розовые. Все верно, кивнул сам себе Виктор, дом выдающийся. Заурядных людей в таком не поселят. Ох, не допустить бы какой-нибудь постыдной оплошности! Максим Леонардович, Сильва Корнеевна ... Прямо иностранцы какие-то... Леонардович, Леопардович. А его отца звали, получается, дедушка Леонардо? Занятно. Поглядеть бы на этого дедулю Лео... Ну, этот, можно не сомневаться, с саблей на беляков не набрасывался, скорее уж наоборот...
По лестничным просторным площадкам старинного дома, по квадратной колонне пустоты порхало, отталкиваясь от стен, сдержанное эхо, возносилось к решетчатому стеклянному люку в крыше и там замирало. Слабый дневной свет сочился из этого странного “лежачего” двухскатного окна, залепленного пылью веков, скудно освещая лестничный колодец, в котором ломаным винтом в четыре поворота на этаж восходили каменные ступеньки, и по чугунным стеблям и цветам, растущим из внешнего края этих ступеней, взбегал скругленный неразрывный брус перил.
...Высоченная двухстворчатая дверь, бронзовый номерок с выпуклыми цифрами "12"... Музыкальная трель звонка... Шаги по ту сторону двери, не-спешные, уверенные. Приглушенный мягкий мужской голос: "Да, да, у нас не заперто..." Свершилось.
Левая половина дверей, отпахнувшись внутрь, открыла в проеме высокого че-ловека в невиданно элегантном – это сообразил даже неискушенный в цере-мониях Виктор, – костюме-тройке в бежевую и кофейную мельчайшую полос-ку, (сельдяно серебристый галстук был демократично ослаблен); открытость улыбчивого худощавого лица граничила с беззащитностью, однако вниматель-ные холодные глаза за квадратными стеклами очков не позволяли обольщаться на этот счет. Впрочем, от уголков этих непреклонных глаз тотчас разбежались к седеющим вискам приязненные морщинки-лучики.
"Богдан Васильевич!.. Светик!.. Ну в кои-то веки! Виктор!.." – он по-мужски, без снисхождения к возрасту пожал Виктору его неловкую ладонь. И Виктору сразу стало легко. Он перестал даже тяготиться неизбежностью разоблачения подарка и, едва только пристроил пальтишко на рогатой вешалке и сделал несколько завороженных шагов к висевшему на стене стеклянному ящику с тропическими жуками, как тут же потерялся в огромной квартире... нет, пожалуй, целой стране с собственной табачно-кофейной атмосферой, так непохожей на безвкусный воздух его собственного жилья, со своим народонаселением, с непростой топографией бесчисленных помещений и закоулков, с экзотическими обычаями и самобытным языком.
Виктор долго бродил по комнатам и коридорчикам, не сумел их пересчи-тать, да и не хотел того. Сталкивался по пути с незнакомыми людьми; некото-рые из них интересовались у него, "чей он такой симпатичный мальчик, не Кирилловых ли сын", причем одна тетенька в блестящем платье допрашивала дважды с интервалом минут в десять. Некоторые из гостей подобно Виктору увлеклись разглядыванием и изучением разных диковин на полках, комодах и стенах ( многому из обнаруженного Виктор даже не мог подобрать названия, как, например, оправленному в потемневшую медь прибору со многими циферблатами и стрелками, показывающими неизвестно что, или какой-то глиняной и явно древней баночке с музейным ярлычком сбоку.)
Все встречавшиеся ему были чем-нибудь заняты, скоро Виктора перестали замечать, и лишь однажды в белокафельной и обширной кухне, где царило связанное с предстоящим застольем оживление, ему неожиданно поручили доставить к столу бутылку водки, всю в ледяной испарине, и проволочную корзиночку с вилками. Он, немного волнуясь, долго искал тот самый стол назначения, пока бутылку с веселым изумлением не перехватили в одной из комнат, а вилки он сам оставил на каком-то серванте. Покончив с обременительными обязанностями, Виктор продолжил экспедицию. К слову, экономией электричества в этой стране демонстративно пренебрегали, свет горел повсюду, и это очень помогало Виктору в его розысках новых тайн.
Что это там, в затененной нише? На козлоногом вычурном столике поме-щался отлитый из темного лоснящегося металла воин, ростом почти с самого Виктора, печальный, со склоненной на закованную в латы грудь головою и шлемом в усталой руке. Кто такой? Неизвестно. Никаких надписей на массив-ном основании. А меч у него наверняка бутафорский.
Виктор попробовал все же осторожно вытащить его, и тот оказался почти настоящим, правда, не заточенным. Виктор вернул оружие ветерану, уважи-тельно поклонился ему на прощание, и заглянул в комнату справа, где почему-то не было никого. Комната оказалась сравнительно небольшой, на ширину граненого эркера, а в ней – два кресла, стеллаж с граммпластинками и громадная невиданной ранее марки напольная радиола с двумя отдельными шкафчиками по бокам.
Ничего похожего Виктору видеть до сих пор не приходилось, однако он сразу же понял, что затянутые спереди фактурной серой тканью шкафчики – это громкоговорители. Ого-го... В радиоделе Виктор был не особо сведущ, но здесь не требовался специалист, чтобы определить высокий класс. Название – зеркальными иностранными буквами, но прочесть можно: "Эстония".
Дома у Виктора в комнате родителей тоже есть радиола – "Латвия", при-балтийская сестра, бедная родственница. Их даже сравнивать неприлично...
Виктор провел пальцами по ткани громкоговорителя. Вот это динамик!.. Как человек, ценящий в музыке глубокие басы, он даже немного позавидовал (что вообще-то было ему не свойственно) тому дрожанию грудной клетки, которое должен испытывать слушатель этого чуда техники... А кстати, что здесь слушают? Небось, не алябьевского "Соловья".
Пластинок было и не сосчитать, сколько, стояли они ровно и плотно, давая знать, что к таким вещам в этом доме относятся без подобострастия, но с ува-жением, как, впрочем и к книгам, которые несмотря на великое свое множе-ство, не были свалены как придется, но и не выравнивались под линеечку ради согласия с интерьером.
Виктор со всеми возможными предосторожностями вытащил со средней полки несколько пластинок. Все они оказались заграничными, в плотных глян-цевых конвертах. На одной пучеглазый негр с невероятными щеками в виде начищенных сапожной ваксой мячей дудел в сломанный пионерский горн, на другой -- несколько модных парней пересекали улицу по белым полоскам пешеходного перехода.
Вздохнув, Виктор вернул пластинки на место, еще раз оглядел музыкаль-ную комнату, чтобы запомнить все и навсегда, и отправился дальше. Следующее помещение было ему уже знакомо, но не обследовано, потому что в про-шлый раз находились здесь трое игроков в карты за круглым столиком – двое разгоряченных пожилых коротышек, похожих, будто близнецы, и некто плешивый и тощий как, Дуремар, причем, этот последний, меланхолически попыхивая трубкой, крыл наотмашь все, что могли предложить невезучие коротышки, а те отчаянно дымили сигаретами и упрекали друг друга в неумении найти надлежащий алгоритм. Виктора они просто не заметили.
Сейчас игроков не было, остался от них синеватый стоячий воздух с при-вкусом табака и меда да наброшенный на спинку стула клетчатый жилет, и Виктор без помех мог продолжить исследования. Он начал с подзеркальника, на котором красовались три желтоватых, цвета нечищеных зубов восточных божка, и уже протянул к одному руку, когда в комнату влетела девица в забавном тигрово-полосатом коротком платье в виде длинного свитера (или, наоборот).
- О! – воскликнула она. – Вот ты где. Бегом к столу, а то твои уже икру мечут. Ведь ты – Витька?
- А вы – Света? – догадался Виктор.
- Во-первых, нечего мне выкать, – возразила она, - во-вторых, зови мне Ветка. Это от Светки. Так интересней. – И умчалась.
А Виктор, отметив ее фамильную долговязость, прямой, длинноватый нос, оценивающий взгляд глубоко посаженных глаз и общую нескладность-угловатость, поспешил в зал, найти который можно было даже зажмурившись, по слуху, потому что и местное народонаселение, и пришлый люд собрались наконец в одном районе. На подходе он был схвачен рассерженной мамой, представлен ближайшим гостям, снабжен салфеткой и усажен за стол. Немного растерянный, оглушенный застольным клекотом и гамом, он, озираясь, ковырял "замечательный диетический салатик из омаров, не крути носом, где ты еще такое попробуешь", отдавая все же предпочтение яствам проверенным - шпротам и колбасе, имевшей, как и все прочее на этом столе, вкус почти божественный.
Удивительно, но в такой непривычной для него обстановке он отнюдь не чувствовал себя чужим. От клокочущего звукового потока он довольно скоро научился отъединять самостоятельные струйки. Так один из проигравшихся, сидящий как раз напротив, тренированным движением подливал себе в узкую рюмку и, энергично жуя, развлекал томную соседку (с полукольцом черных бус на черепашьей шее) своими здравоохранительными похождениями: "Представьте, заглатываю зонд... Вот такой толщины. Вот такой. – Он совал ей под нос надкушенную охотничью колбаску. – Пытаюсь глотнуть... Не лезет! Вы, говорю, изверги, хоть смажьте чем-нибудь..." Соседка понимающе молчала, приподнимала выщипанную бровь, не отвлекаясь, однако, от заливного карпа, которого она разбирала суетливыми "насекомыми" движениями двух вилок. "Вы, милочка, поосторожней с этой рыбой, – советовала ей слева величавая бородавчатая старуха в роскошном изумрудно-бархатном платье, имевшим уже, впрочем, знакомство с молью. – Мой покойный муж однажды подавился лещом, так что бы вы думали? Это такое кошмарное положение..." И томная соглашалась с ней левой бровью, обнаруживая недюжинный мимический талант.
По правую руку от Виктора некто с перстнем на длинном коленчатом пальце доказывал (соответственно, направо) бесперспективность аналоговых машин, сердился, жестикулировал, и остро сверкающий камень мелькал в опасной близости от носа собеседника. Напротив левее монотонно бубнили чепуху, правее – просили передать "во-он тот балычок, если не затруднит" и, перекрестно через родителей Виктора, адресуясь кишечному страдальцу: "А вы у Зипунова консультировались? Напрасно, право…" А с другого конца стола, перекрывая всех крошащимся тенором, призывно: "Предлага-аю за хозяйку дома!" Виктор, привстав вместе со всеми, поискал глазами кричавшего. Оказалось, – знакомый уже "Дуремар".
А вообще-то Виктору было интересно абсолютно все. Заслуживала внима-ния вилка. Уж не из слоновой ли кости у нее черенок? Необычен стол – небывало длинный, спускающийся двумя уступами под облегающей голубой скатертью, – составлен из трех столов, догадался Виктор. Занятная картина на стене под персональной лампочкой – пятна, зигзаги, овощные округлости; сколько ни верти головой, хоть кверху ногами встань, ничего не складывалось из загогулин. Но что-то все же в ней проглядывалось – то ли невеселый юмор автора, то ли тревога смутного сна. Этот вывод Виктора совпал с возгласом неустановленного лица женского пола с сопровождением стеклянного хруста: "Ой! Новое же совсем, первый раз надела..."
После сладкого и кофе-гляссе слитное бурление снизилось тоном и стало распадаться на очажки послеобеденных бесед. Застолье теряло сплоченность, отодвигались стулья и были растворены окна.
Виктор, улизнув от родителей, пробрался в дальний угол зала к отдельно стоящему высокому книжному шкафу, а в нем на третьей снизу полке спокойно стояла “Библиотека приключений”, - ровная шеренга двадцати разноцветных переплетов, полный комплект.
Это было чудом, но как всякое настоящее чудо, оно не имело никакого сопри-косновения с судьбой Виктора Дорошенко. Если бесценный шедевр из Эрмитажа переместить, допустим, в квартиру какого-нибудь Петра Ивановича, что с этим изменится для Виктора? Единственное, что он мог себе позволить, это быть поближе к предмету обожания и страдать в бесплодных размышлениях о том, чем бы он мог пожертвовать за право обладания этими книгами. Наверное, всем, что состояло в его личной собственности... ну, или, почти всем кроме велосипеда, который обещан ему в случае окончания учебного года без четверок в табеле. Тут, у шкафа и поймала его вездесущая Ветка.
Эта его многоюродная сестра-тетка, будучи старше Виктора на какую-то пустяковую четверку лет, представала законченно взрослой, имеющей соб-ственное суждение по всем без исключения вопросам (хотя, Виктор и далек был от мысли соизмерять это качество со всеохватывающей компетенцией своего отца), и занимала в своей благодушно-либеральной семье должности enfant terrible и одновременно – миссионера молодежной культуры в добропорядочном, но консервативном государстве. "Сейчас так не говорят, – вмешивалась она в разговор своего отца с импозантным тонколицым обладателем роскошной седой гривы из Союза, кажется, композиторов. – Па, ну ты совсем заплесневел. "Чудак" – это на Привозе, а у нас – "чувак". Сечешь разницу?" Седовласый, снисходительно посмеиваясь, признавал ее правоту. Максим Леонардович, тоже усмехаясь, гордился. "Видал, какова? Да старик, нельзя отставать. Время-то, время какое... Покурим?" – И за локоть увлекал красавца на простор балкона, заплетенного по флангам диким виноградом с еще не облетевшими сизо-пурпурными лапчатыми листьями.
А Ветка, поморщившись в сторону своей матери, которая угощала группу доверенных лиц какой-то необычайно пикантной сплетней, обратила свой про-светительский пыл на застенчивого мальчишку, топтавшегося у книжных по-лок.
- В бурсу ходишь? – спросила она, мельком оглядев Виктора и незамедли-тельно составив о нем собственное авторитетное мнение: маменькин сынок, тихоня, но надежда на исправление есть. – Уроки пасуешь?
- Нет, я в школу хожу, в четвертый класс, – серьезно ответил Виктор, польщенный вниманием.
- Предки сильно прижимают? – сочувственно продолжила она, но Виктор, не поняв, неопределенно повел плечами.
- Понятно, – протянула Ветка, затем перевела взгляд на полки. – Ты что, книжки любишь?
Виктор кивнул. Ветку почему-то развеселило это подтверждение.
- Да что же тут читать?
Теперь удивился уже Виктор. Столько чудесных незнакомых книг ему никогда еще не счастливилось видеть одновременно, а она – "что читать"! Да одни названия чего стоят: "Похитители бриллиантов", "Копи царя Соломона", "Плутония"! В своих форменных мундирах переплетов, они застыли в выжидающем строю. "Такой-то, два шага вперед! К прочтению... товсь!" И вот она в руках – сокровищница слов, готовых подарить новые прекрасные миры именно и только ему, Виктору.
- Ну, так и бери их все, – неожиданно предложила Ветка. – Серьезно, бери, что хочешь. Я старикам скажу, они только рады будут, что место освободилось. Чувак, все это уже не актуально. Сейчас модно Хэма читать. Ты Папашу грыз?
Виктор отрицательно помотал головой: не слыхал даже.
- Чувак, ну ты, конечно, дремучий. Нормальные люди кого читают? Хэма, Кафку и этого... Пруса. Или Пруста, один черт.
- А ты? – осмелился спросить Виктор, обдумывая в то же время, под каким соусом преподнести родителям всю эту историю с подарком, и не отказаться ли, пока не поздно.
- Ясное дело, у нас в классе почти все... – Ветка не закончила, внезапно охладев к литературному направлению их светской беседы. - Пойдем лучше ко мне, у меня найдется, на что глаз кинуть. Слушай, а у тебя хоба есть? Ну, хобби, увлечение. Марки? А, это не то. Чувак, надо что-нибудь смешное собирать, такое, что до тебя никто не допер – номерки гардеробные или вставные зубы. Главное - оригинальность.
- Да, да, – откликнулся Виктор, загораясь новизной идеи, – а еще комариные укусы, дырки в заборах, пуки, ночные облака...
- Что, что? – удивленно переспросила Ветка. – Пуки?
Виктор покраснел.
- Ну, это я...
- А как же их собирать? – не отставала она.
- В воздушные шарики, – пояснил он, чувствуя, что краснеет. Хорошее впечатление он производит, нечего сказать.
- И давать понюхать друзьям... – задумчиво проговорила Ветка. – А ты, чувак, непрост. Клево мыслишь, нетривиально. Ну, пойдем. У меня там где-то парочка марок завалялась. Африканских. Вместе пошушарим по ящикам. И книжки свои вытаскивай, не то забудешь еще. А Кафка этот, между нами, муровина жуткая.
В ее комнате, пропущенной почему-то в дообеденных странствиях, и кото-рую Виктор воображал уже пещерой Аладдина, пребывал какой-то особенный солнечный свет, подкрашенный все тем же виноградом на ее сопредельным с балконом окне, – и самое окно было необычайных размеров, в частом "оранже-рейном" переплете с широким и низким мраморным подоконником. Просвеченные лилово-красным и чудом задержавшейся зеленью листья отзывались прикосновениям ненастойчивого ветра, но узорчатые золотистые и розовые пятна на мраморе, на медовых квадратах паркета у стены и на стене оставались при этом колдовски неподвижными.
Вместилище гарантированных чудес формой напоминало увеличенную те-лефонную кабину, и стены ее соединялись с квадратом высоченного потолка плавным сундучным выгибом с узким затейливым карнизом по низу этого выгиба. Казалась она и тесной и просторной одновременно, только то был не геометрический простор в столько-то кубических метров, а жизненное пространство для свободного самостоятельного человека. Мгновенное интуитивное понимание этого неожиданно причинило Виктору легкий укол боли. Неужели у него самого никогда не будет подобного жилища? Собственного, неприкосновенного, пусть даже в четверть этого?..
Уже очевидно было, что в стране Смирновых-Осиновских к вещам отно-сятся без рабского почитания, а уж в этом автономном крае – и подавно.
Сдвинутый наискось большой письменный стол продрал своими ножками светлые борозды на паркете, – случись такое сделать Виктору в своей комнате, разговоров неисправимом охламонстве хватило бы на полгода. Магнитофон с удобством устроился на подушке, сама же подушка покоилась на полу окружении с частично размотавшихся бобин, а немного поодаль лежал моток магнитной ленты шоколадного цвета, для которой катушки, видимо, не нашлось. С плетеной из лозы люстры свисал, апатично вращаясь на нитке, пластмассовый Карлсон, по углами и опять-же на полу громоздились учебники вперемежку с глянцевыми откровенно заграничными журналами. На небрежно застеленной мохнатым карпатским одеялом тахте лежала ничком румяно-желтая с подпалами гитара, спину которой украшал фотоснимок четырех лохматых парней с надписью корявыми буквами: "Хрущики, я вас love!" Над тахтой – мастерски нарисованный и оттого жутковатый плакат с гигантским розовым человеческим ухом, из которого торчал соразмерной величины кривой и ржавый гвоздь.
- Это "битлы", – пояснила Ветка, кивнув на гитару. – Тебе "битлы" нравятся? "Кент бабу ловит" слышал?
Виктору “Битлы” в целом нравились, но, опасаясь дальнейших расспросов о предмете, в котором не считал себя знатоком, он промямлил что-то уклончивое. Ветка удержалась от комментариев и, дав не вполне понятное обещание сделать из него человека, она закатала рукава, выпятив подбородок ковшиком, сдула упрямую челку со лба и принялась "шушарить", то есть вытряхивать все подряд книги, выдвигать ящики секретера и стола, вываливать содержимое на свободный участок пола, перебирать, открывать, заглядывать, разворачивать и кое-как запихивать обратно.
Виктор буквально тонул в фантастическом обилии новых впечатлений и сведений, но прибывали все новые предметы, цацки, штучки и фиговины. Вот брелок для ключей с экранчиком, на котором белый котенок прыгал как живой, когда брелок этот поворачивали под разными углами к свету – оптический фокус с технической загадкой; толстенная шариковая ручка с двенадцатью кнопочками для целой радуги стержней – вещица изумительная и совершенно непригодная для рисования, перочинный нож, обладающий подобно всем ножам сказочным богатством возможностей, коробка из-под "Зефира в шоколаде" с коллекцией значков, – для тщательного изучения только этого понадобилась бы неделя, а артефакты все прибывали.
- А это для чего? – спрашивал Виктор, вертя в пальцах гладкий желтый кубик с дырочкой сбоку.
- А, это карандаши точить. Дядя Вадим из Лондона привез. Вставляешь сюда и крутишь. Нравится? Бери.
- Нет, нет, – пугался Виктор, – не нужна она мне, честное слово!
Ох, такое ли уж честное...
Он обязан был запоминать все, но не ради накопления сведений как тако-вых. Обладая способностью наделять все познанное частным прошлым и буду-щим, он пользовался любой возможностью пополнить запасы знаний обо всем том, чему когда-нибудь будет придумана своя история. Иногда он домысливал такие истории прямо на месте знакомства с предметом. Вот и сейчас он совер-шил минутное мысленное путешествие вместе с этой точилкой, только в обратном направлении, к моменту ее покупки в заурядной лондонской лавчонке "Канцтовары". А что там еще на полках и витринах? И не выходят ли часом окна на Бейкер-стрит? И где меняют рубли на фунты стерлингов?
Не прерывая поисков, Ветка делилась с гостем богатым житейским опы-том применительно к тому, что попадалось ей под руку. Берем, допустим, дырявый воздушный шарик. Выбросить его – непростительная глупость. Сначала его следует хорошенько пожевать, чтобы сделать мягким как тряпочка. Затем распялить на пальцах, приложить к губам, сделать вдох, плотно захлопнуть пасть, перекрутить оставшийся снаружи хвостик, и получится замечательно упругий резиновый волдырь, которым так здорово щелбануть по ближайшему лбу.
Ба-бах! "Ловко", - восхитился Виктор, потирая лоб. У него самого, конечно, без тренировки так не получится. Зато он познал ни с чем не сравнимый запах жеванного воздушного шарика.
А Ветка, не делая пауз, уже повествовала о подвигах своих одноклассников, всех как на подбор титанах, почти равных богам античности, потому как только такие могли осилить учебу в особой “английской” школе да еще с какими-то “факультативными уклонами”. Так Виктор заочно познакомился с могучим Владом, который отметелил в уборной учителя-трудовика, с красавицей Викой, объектом пылкой страсти всех пацанов-старшеклассников, с гениальным Стасиком (в очках со стеклами в палец толщиной) и с талантливым поэтом Жожей, способным зарифмовать “чего хочешь, не отходя от кассы”.
- Жоже стих сочинить, что тебе кашлянуть. Залетает вчерась Степанида, русичка наша в класс и с порога: “Эй, дежурный, где же мел?”, а Жожик тут же, с задней парты: ”А он его случайно съел!” Ну, тут весь класс – в лёжку... Клево?
- Н-ну... – протянул Виктор так неуверенно, что ожидавшая безусловного восторга Ветка даже обиделась.
- Что – “ну”? Ты сам-то попробуй так. А то – “ну”.
Виктор понял, что поступил неучтиво, но и отступать было бы неправильно и не по-мужски. Подумаешь, рифма... На “мел” он сам, не сходя с места, придумает три десятка “...елов”. А надо не просто так, а со смыслом и с юмором, с подковыркой. Мел, мел... Бел, белый, то есть. А доска – черная. А если бы и она – белая? Или наоборот – все черное? Будь мел одушевлен, чего бы он больше всего боялся? Белизну свою потерять, вот чего.
И Виктор, сидя на корточках, с лоскутом воздушного шарика в руке, про-декламировал:
- Мел почернел. Для мела – драма,
для смеха повод у чернил,
Он фразу “мама мыла раму”
углем как будто начертил.
Но на доске, как уголь черной,
не видно слово ни одно,
И мокрой тряпкою проворно
и “мама” смыта и “окно”.
Он умолк и покраснел, потому что получалось совсем уже невежливо. Могло возникнуть подозрение, будто он посягнул на доблести веткиных приятелей. Но Ветка отреагировала неожиданно: возвела глаза к потолку и беззвучно зашевелила губами, отбивая ладонью такт по крышке какой-то случайной коробки. Затем она шумно выдохнула и уставилась, не мигая, на Виктора.
- Ну, ты даешь, - проговорила она наконец. – Чувак, да ты вундеркинд. Тебе еще не говорили?
- Нет, - сказал Виктор, радуясь, что все приняло такой оборот. – А стишки – ерунда, так, от нечего делать иногда...
- И вот так, с ходу придумываешь? – не отставала Ветка. – Раз, два, и – готово?
Виктор кивнул. Что тут такого? В его собственной табели о достоинствах спо-собность отметелить взрослого дядьку стоит на много порядков выше.
- Я все запомнила, - сообщила Ветка, - я по заграничной системе этого... как его там... У меня память – будь спок. Завтра выдам в классе, народ опрокинется. Я и название придумала – “Мело-драма”. Да-а... – Она еще раз, но будто впервые, оглядела брата-племянника. – А что ты еще умеешь?
- Ну, перемножить что-нибудь в уме или поделить, -- неуверенно сказал Виктор. – Если трехзначное... В шахматы умею.
Ветка покрутила головой, подумала, но, не найдя, что сказать, ограничилась гримасой крайнего недоумения и словами сквозь зубы: ”Такой цветок в таком навозе” и вернулась к прерванным поискам прекрасной африканской марки с еще большим энтузиазмом. Виктор же, пресытившись впечатлениями, просто сидел на полу и наблюдал за неутомимой Веткой. На что стала похожа комната, и говорить не стоило. И вдруг с торжествующим воплем был вытряхнут из конверта листопад каких-то картинок и открыток и, обособившись от них крутящимся мелким лётом, опустилась к ногам Виктора небольшая почтовая марка. Виктор осторожно, словно мотылька, взял ее на ладонь.
- Ну, бери пока что эту, – сказала Ветка, отдуваясь. – А, что еще найдется когда-нибудь, я тебе отдам. Ты приходи почаще, не теряйся. Жопой чую, из тебя нечто сногсшибательное получится. Главное, чтобы ты в хорошие руки попал.
- Спасибо, – глядя на марку, отозвался Виктор. Что ж, одна, так одна. Да, но еще книги!.. Нельзя ходить сюда слишком часто, не то он все из этого до-ма вынесет. Алчности предела нет, это он уже начал понимать. Но, какая рос-кошная марка...
На красновато-палевом фоне в сухой оранжевой траве африканской саванны стоял, повернувшись боком, громадный коричневый или даже совсем черный лев. Его массивная голова была повернута к Виктору. "Здравствуй," – подумал ему Виктор. Но лев ничего не ответил. Он не решил еще, достоин ли сей невзрачный субъект его царственного внимания.
Прощание с фантастическим домом не обошлось без драмы. Обнаружив в передней высокую стопку книг, стянутых дырявым веткиным чулком, отец Виктора без лишних слов отправился на поиски Максима Леонардовича. Перед своим озабоченным лицом он нес вежливую улыбку человека, ценящего юмор.
Хозяин нашелся на кухне за борьбой со строптивой кофемолкой. Его легкомысленная реакция на доведенную до сведения информацию покоробила Богдана Васильевича. Злясь уже на всех виновников неловкого положения, он более настойчиво объяснял, что просто вот так взять и унести дорогие книги никак невозможно, что это грабеж средь бела дня и неоднозначный прецедент, и вообще книги сыну не нужны.
Максим Леонардович, сраженный этой тирадой, интеллигентски слабодушно согласился с приведенными аргументами. "Наверное, вы правы, хотя нам не жалко, я сам скажу Вите, пусть просто возьмет почитать..."
Подкравшийся к кухонной двери Виктор готовился к катастрофе. Он дергал головой и судорожно сглатывал, чтобы позорно не разреветься прямо здесь, в гостях. Спасти его могло только чудо, и оно не замедлило явиться в персоне все той же Ветки. Быстро оценив ситуацию, она со словами "Не бзди, чувак, прорвемся", решительно отставила Виктора за плечи, вломилась на кухню и закатила такой качественный скандал по поводу мещанства и прочего, накопившегося за текущую неделю, что отцы сдались без боя. Именно тогда, по-видимому, Богдан Васильевич и пришел к выводу, что сделанная под давлением обстоятельств уступка может отрицательно сказаться на родительском авторитете, и в целом дом этот не вписывался ни в какие разумные рамки, так что никогда больше ни он сам, ни его супруга, ни, естественно, Виктор не бывали у Смирновых-Осиновских, первые годы предупредительно отзваниваясь по телефону: "Да, да, обязательно к майским праздникам выберемся к вам... Витусь постоянно простужается, горло сырое... Доктор Певзнер говорит, необходимо гланды удалять, а мы пока боимся, знаете ли... Сильвочке привет! Да, и мужу нездоровится... И вам наилучшего!..", а со временем уморив и это заочное общение.
Богданом Васильевичем еще раньше в отношении экстравагантных род-ственников был запатентован специальный особо иронический тон. Поминая их к подходящему случаю или приводя в качестве едва ли не хрестоматийного примера, он делал брезгливо-насмешливую гримасу и говорил: "Ну, точь-в-точь, как у этих... Подарит им какой-нибудь остряк загаженную тряпку, так они ее в раму вправят и ходят вокруг на цыпочках, глаза закатывают. "Ах, какая экспрессия!.." Светлана Игнатьевна в таких случаях лишь жалобно улыбалась и пыталась сменить тему.
У Виктора за недостатком фундаментальных знаний определенной точки зрения не сложилось, с другой стороны, не доверять отцовскому мнению он не мог себе позволить, и потому довольствовался общими впечатлениями, а уж они ревизий не терпели: единожды увиденное и запечатленное памятью должно остаться таковым навеки. По той же причине Виктор избегал домашних разговоров о Смирновых-Осиновских. Он очень боялся действительно аргументированного развенчания своего любовно взращенного мифа о Волшебном Доме. Он не знал и не хотел знать, кем были в действительности эти люди, – пришельцами из иного мира или просто порождением его собственной фантазии. Если бы не книги и африканская марка, он, пожалуй, склонился бы к этой второй версии. И удивительный дом продолжал жить тем единственным октябрь-ским воскресеньем, без устали соединяя в магические кольца вечер и утро од-ного и того же дня.
А тогда в качестве компромисса отняты были от связки две верхние книги, и Виктор порадовался своей интуиции, побудившей его чуть ранее на вроде бы бессмысленное действие: увязывая результат своего мучительного выбора - восемь самых-самых , накрыть их двумя толстыми и предположительно скучноватыми (в названии одной из них хотя и упоминались капитаны, у автора была слишком отечественная фамилия, чтобы поверить в увлекательность его труда при такой-то словесной тучности.) Почаще бы подобные своевременные прозрения...
Обратный путь почти не запомнился за вычетом момента, когда автобус так тряхнуло на съезде с Вантового моста, что у Виктора, сидевшего в укачли-вой корме, лязгнули зубы, а книги, прыгнув на его коленях, едва не рассыпа-лись. И еще запомнил он желтый и как будто умирающий свет в полутемном салоне от единственного потолочного плафончика, похожего на облизанный леденец; время от времени, ободряясь завыванием мотора, плафончик вспыхивал, но надолго его не хватало, и он немощно затухал.
Перед сном Виктор аккуратно заправил драгоценную марку за полоску мутной кальки в свой альбом. Теперь, в дымке кажущейся отдаленности черного льва он увидел очень важный для себя знак. "Когда мы не нуждаемся друг в друге, он бродит где-то по саваннам Трансвааля, он сам по себе, занят своими делами, но когда я попрошу его о встрече, он тотчас же откликнется, сдвинется вниз молочная пелена, и Черный Лев, обернется ко мне с приветственным рычанием: "Ну, здравствуй, приятель. Что, опять потянуло на приключения? А не боишься? Что ж, тогда – вперед!"
В ту ночь Виктору снились волны рыжей сухой травы под солнцем Южного тропика; в напряженном звоне цикад, в мерцании знойного марева плыли вдоль горизонта, подрагивая и отделяясь от земли, опаленные засухой акации, и завис недвижно в бледно-синей выси привязанный к солнцу незримой нитью распластанный черный крестик одинокого грифа.
Виктор видел стадо антилоп, бегущих на водопой. В глинистой грязи у почти пересохшего озерка он обнаружил свежие следы двух молодых леопардов, и тут же рядом – след носорога. Он даже едва не наступил на смертоносную ро-гатую гадюку, и спас его острой, как зубная боль, трелью ненавистный будильник. Пора было вставать, одеваться, умываться, делать физзарядку, завтракать, идти в школу...
Черного Льва он в тот раз так и не повстречал.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979711
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 09.04.2023
9.
Море. Море... Море! Он поедет к морю. На двадцать четыре дня. Скорым поездом. В настоящем купейном вагоне. С ночлегом в этом самом вагоне! Представить только: спишь, и в беспамятстве сна мчишься сквозь ночь со скоростью сто километров в час, а пробуждаешься в незнакомом мире, продолжении ночной грезы.
Перечисленное уже достигало границ правдоподобия, но это лишь начало, прелюдия к гораздо большему. Сойдя с поезда в чужом далеком городе, пред-стоит преодолеть еще почти девяносто километров на легковом автомобиле. Не исключено, что на "Волге", и даже скорее всего так, потому что автомобиль предоставит тамошний начальник, которому отец Виктора сделал некое важное "одолжение". Собственно, тот же благодарный начальник и "организовал" путевки в пансионат.
Что такое пансионат? А это такая отдельная квартирка. Ну и что, если нет в ней прихожей и санузла? Зато живешь без забот "на всем готовом" – здесь вам и трехразовое питание, и летний кинотеатр, библиотека, экскурсии к достопримечательностям - всего и не перечислить. Но, главное, – море. Настоящее. Вернее, почти...
В географическом атласе оно так и называется: море. Откровенно гово-ря, бескрайнее оно только на очень подробной карте такой-то области. Нижний край его просто не поместился на странице. На карте республики оно уже имеет границы, на карте страны выглядит просто большим заливом, "карманом" гораздо большего моря, а уж на глобусе его надобно хорошенько поискать, да и то с помощью увеличительного стекла.
До поездки долгие три недели, но Виктор заблаговременно готовил себя к своему первому настоящему путешествию. И еще он очень боялся того, что удача отвернется от него, и в самый последний момент случится что-нибудь ужасное, отчего великое событие окажется под угрозой или вообще не состоится. Так уже бывало, и Виктор даже решил вовсе не готовиться к "хорошему", чтобы не спугнуть Госпожу Удачу, не провоцировать лихо, пока оно тихо. Но и в этом была опасность: что если несчастье не случится? Успеет ли он собрать и упаковать все необходимое перед самым отъездом? Это ведь не портфель в школу... Ошибиться в выборе снаряжения недопустимо, ведь исправить что-либо после отбытия, после гудка тепловоза, железной переклички вагонов и двинувшегося назад перрона не будет возможности, после этого с ошибками можно лишь смириться. Следовательно, предстояли ответственнейшие решения: без каких книг совершенно не обойтись, сколько может понадобиться коробочек и баночек для естественнонаучных сборов, удастся ли протащить контрабандой микроскоп, получится ли взять у Саньки напрокат транзистор "Селга" в футлярчике из коричневой кожи – ах, какая замечательная вещица!.. – и если – да, то с чем не жалко расстаться взамен, и разрешат ли родители брать чужую дорогостоящую вещь, и не пронюхают ли о сей негоции прижимистые санькины предки. А также: какому из двух компасов отдать предпочтение, - подаренному мамой, красивому и насмешливо следующему своей арлекиновой стрелкой за поворотом всего прибора, или же более добросовестному, но убо-гому на вид, выменянному у Борьки из параллельно класса?
Море, море!.. Три синие волнистые линии с приблизительным корабликом в "Мурзилке" скорее, нежели "Девятый вал" с его слишком уж грозными небесами и вздыбленной водой над дверью ЛОР-кабинета в родной поликлинике. "Правда страшно?" – спрашивала мама Виктора, томящегося в очереди сотоварищей по ухо-горловым несчастьям. Виктор утвердительно кивал, но не страшны были остекленевшие гребни рокового вала в комплекте с замершим в угоду живописцу ураганным ветром; не ужасала и судьба оборванцев, вцепившихся в вязанку каких-то дров.
Ненастоящее можно изображать по-разному. Море на конфетном фантике не претендует на художественную достоверность, но обман, взятый в загажен-ную мухами раму...
Виктор не стал бы и пытаться объяснить словами, почему такое пафосное надувательство ему противно. Противно, и все тут. Зато совершенно реальные неприятности, ожидающие его за порогом кабинета, – совсем другое дело. Металлическая палочка, больно ущемляющая язык, – раз. Острый пинцет в больное ухо – два. И на десерт – колоссальный шприц, нагнетающий во все то же исстрадавшееся ухо оглушающе холодную воду. Или, для разнообразия – спринцевание носа едкой желтой дрянью. Тут уж и кашляешь, и плачешь, и плюешься мимо эмалированной ванночки...
О, эти ванночки отвратительной почковидной формы!.. Виктор уже дога-дался, зачем они сделаны такими, – чтобы вогнутой своею стороной прижав-шись к телу жертвы, не упустить ни капли крови и гноя. А как омерзительно лязгает перебираемый в них зубоврачебный инструмент...
Но, зачем же так мрачно? Ведь теперь лето, и до сезона ангин и гриппов еще очень далеко.
Итак, Море. О нем приличная статья в Большой Энциклопедии. Глубины, береговая линия, курорты, фауна и флора. Море, прямо скажем, – так себе. "Дункан" лорда Гленервана никогда не бороздил его мелкие воды, "Наутилус" мятежного индуса сел бы в нем на мель, а Робинзон Крузо, чего доброго, погиб бы, не найдя ни одного нормального острова. Коралловых рифов не было в помине, акулы и осьминоги брезгуют этой пародией на настоящее море, кашалоты о его существовании даже не подозревают. Затонувших кораблей если и найдется пара-другая, то каких-нибудь незадачливых речных трамвайчиков или арбузных барж.
Но хоть что-нибудь водилось в этой домашней лужице? Доступные источ-ники говорили об этом скупо: промысловый лов мелкой рыбешки, осетры, уничтоженные как классовые враги с приходом рабоче-крестьянской власти, медузы размером в половину яблока, крабики, креветки. Ну, хоть так. Выбора у Виктора все равно не было. Бери, что дают, и не забудь сказать "спасибо".
Сделка Виктора с гунявым Санькой не состоялась по причине патологиче-ского малодушия и мнительности последнего. Виктор уже спускался по лест-нице с заветным приемником, завернутым для конспирации в "Пионерскую правду", когда его, опасно поскальзываясь на ступеньках и хватаясь за гремя-щие железом перила, настиг ослабевший ногами от собственной трусости незаконный распорядитель отцовской собственностью. В слезах и соплях страшных предчувствий, которые охватили его, как только приемник покинул пределы квартиры, это ничтожество, икая и блея, рвало из рук Виктора "Селгу". "Отдай, отдай!" – истерически вскрикивал Санька, и на его от рождения плаксивом, хрящевато-белесом личике написан был такой смертный ужас, что Виктор молча разжал пальцы. Виктору даже стало жаль это ходячее недоразумение, но тут же он вспомнил об арендной плате в виде двух электромоторчиков, и устремился вверх по лестнице вслед за бесчестным дружком.
Оказавшись в коммерческом смысле на исходных позициях, приятели, как водится, переругались и даже слегка подрались в ходе обсуждений личных ка-честв друг друга, причем правота Виктора была окончательно подтверждена душевным пинком в худосочный зад оппонента. Но и после этого акта возмездия Виктору не удалось просто уйти. Неглупый и не лишенный чувства справедливости Санька, страшась потерять старого кореша, вторично догнал Виктора на уровне второго этажа и предложил компромисс: за два паршивых моторчика, которые каждый дурак может купить в универмаге за полтора целковых, он готов безвозвратно оторвать от сердца замечательную книгу. Каковую тут же и предъявил.
Саньке была известна слабость Виктора к интересным книжкам. А тут – "В мире фантастики и приключений" в семьсот двенадцать страниц! А. и Б. Стругацкие с продолжением "Страны багровых туч", "Непобедимый" какого-то Лема, и еще, не считая мелких рассказов, двести страниц о марсианах, покоряющих первобытную Землю.
Устоять было совершенно невозможно, сделка совершилась к обоюдному удовлетворению, и заманчиво толстая книга присоединилась к приготовленным уже в дорогу "Похитителям бриллиантов" и "Советам юному натуралисту". Отца, как и ожидалось, не восхитил объем походной библиотеки. Лучше бы учебники какие-нибудь взял, заметил он, хмурясь, русскую литературу, к примеру, потому что ни одной четвертной пятерки по этому важному предмету за год – нехороший симптом, и если уж развлекаться, то не бессмысленной фантастикой, а "Молодой гвардией", “или что там у вас к пятому классу”. Но заступничеством мамы список книг не пострадал, а в предпоследний перед отъездом день отца уговорили даже на увесистый микроскоп.
"Только бы не заболеть, только бы продержаться еще пару дней" – навяз-чивая боязнь несчастья овладела Виктором незадолго до отъезда. Обыкновенно он не простужался летом, мороженого не ел вообще никогда, не потел на сквозняках и не попадал под ливень. Да и печень благоразумно приберегала свои подреберные каверзы на школьную пору, так что опасаться неурочных рецидивов как будто не было оснований. Но Виктор знал, что с его-то фортуной... Пришлось отказать себе и в футболе (невеликая жертва), и даже в велосипеде. Это, к тому же, было совсем нетрудно, учитывая то, что велосипеда у Виктора до сих пор не было. Подростковый "Орленок" покупать уже не имело смысла, "взрослый" ему еще великоват, а спортивный красавец "Спутник" был не по средствам... Но это отдельная история.
Виктор стеснил себя такими суровыми ограничениями, что Светлана Игнатьевна встревожилась: не заболел ли он? И к ежеутреннему замеру его температуры прибавилось ежевечернее, самое опасное, потому что от волнения спасительная в школьную пору и ненавистная сейчас зеркальная ниточка градусника подползала к опасной отметке 36,8. Тогда Виктор, зная, что совершенно здоров, решился на преступление. Он стал украдкой перемещать ртутный клювик под складку на майке так, чтобы капризная ртуть дотянулась до оптимальных 36,6. То было целое искусство, и он в нем преуспел.
В день великого события Виктор слонялся у выставленных в прихожую чемоданов, излучая месмерические волны тревоги. Течение времени замедлилось настолько, что между "тик" и "так" стенных часов можно было просклонять само слово "время". Новая беспокойная идея привязалась к Виктору: а что, если они опоздают на поезд? Сейчас полпятого, поезд отправляется в восемь двадцать... Получается, в резерве у них три часа и пятьдесят минут. Почти четыре. Но в данном случае "почти" не считается, поезд не будет ждать и лишней минуты.
Итак: дотащить багаж до трамвайной остановки – двадцать минут; интервал движения подвижного состава – красиво звучит! – десять минут. Берем с запасом, – пятнадцать. До вокзала – еще полчаса, и двадцать минут на то, чтобы добраться до перрона. Итого... шестьдесят пять плюс... так, почти полтора часа. Следовательно, выходить из дома надлежит без четверти семь, но не позже. А лучше – в полседьмого.
Виктор всегда был "на ты" с математикой, но сейчас от всех этих вычислений у него ломило затылок. И вот что немаловажно: арифметика пригодна для школьных упражнений, для деления трех яблок на троих и подсчета содержимого собственного кошелька, если, конечно, есть что подсчитывать, но реальная жизнь может преподнести такую задачку, что и алгебра с тригонометрией не спасут. А ну как трамвай соскочит с рельсов и перегородит улицу на полдня? Тут и за примером далеко ходить не надо: прошедшей зимой на площади Героев Севера взял, да и слетел с колеи трамвай двенадцатого, “вокзального” маршрута, а Виктор тогда, как нарочно, лежал с очередной ангиной, черт ее возьми.
Ясное дело, потом они с Санькой и Мишкой бегали на площадь, жадно осматривали и даже ощупывали следы катастрофы. Глубокие борозды в асфальте распаляли воображение. Виктор отчетливо видел, как мчится освещенный изнутри громадный вагон, вишнево-красный, с продольными желтыми полосами; протяжно скрежещут колеса в повороте перед клубом пищевиков; безмятежные пассажиры читают газеты или рассеянно глазеют в окошки... И вдруг вагон со стоном подпрыгивает, срывается, кренясь, с полированных стальных полос и с грохотом и дробящимся дребезгом стекол ложится на левый бок. Снопы желтых точильных искр – из-под утративших опору колес, бенгальские ослепляющие сполохи – от бьющихся с птичьими вскриками проводов, дрожь тротуара под ногами оцепеневших очевидцев, крики ужаса... Какое, должно быть, упоительное зрелище!..
Мишка, успевший все же насладиться созерцанием беспомощно лежащего трамвая, и потому считавшийся теперь главным экспертом по трагедии, заика-ясь от возбуждения, шестой раз рассказывал: "Ну, я... бе-бегом, а тут такое, та-такое... Народу-у! "Скорая помощь" – три машины. Даже че-четыре. Горелым пахнет! Ну, д-думаю, все. Смотрю – одного уже на носилках, и кровяшка капа-ет..."
Мишка Фельдман, похожий на маленького шкодливого воробья, подскаки-вал и жестикулировал, явно привирал, и верить ему было неприятно, но, куда денешься, – он-то и в самом деле видел кое-что. И помог увидеть Виктору.
Но что, если сегодня в это самое мгновение на том гибельном повороте уже со-зрели причины для самых непредсказуемых следствий?
Томимый плохими предчувствиями Виктор отпросился погулять и что было духу помчался на площадь Героев Севера. Там все было в полном порядке. Ну и что из того? Мало, разве, на маршруте опасных виражей? Отнюдь не успокоенный увиденным, Виктор возвратился домой и заступил на свою угрюмую вахту у чемоданов. В конце концов его нервозность сообщилась Светлане Игнатьевне. Она принялась ходить по дому, что-то поправляя и проверяя, перечитывала списки вещей и продуктов, а потом заложила куда-то сами списки и искала уже их.
К шести часам Виктор обессилел от непрерывного ожидания. Ценой нема-лых усилий он заставил себя съесть последний домашний ужин, – яичницу с колбасой, которая сама по себе относилась к категории дачных блюд, не слиш-ком полезных для печени и оттого вкусных. Вкуса он не почувствовал, но отказаться от ужина было бы слишком опасно, – чуткая Светлана Игнатьевна тотчас же заподозрила бы неладное.
А потом стрелки часов, получив свободу, завертелись самолетным пропел-лером, время понеслось, разгоняясь, подхватило путешественников, и Виктор с облегчением отдался на милость могучей стихии. Его дом, двор, улица и весь город были уже немного иными; Виктор двигался в слабо мерцающем туннеле отчуждения, и повстречайся ему кто-либо из дворовых приятелей или одноклассников, он едва ли узнал бы их.
Трамвай доставил их благополучно, не было даже ничего забыто или поте-ряно из багажа. Затем прибывших втянул под свой громадный гулкий ку-пол Центральный Вокзал. Прорвавшись сквозь топот, шарканье, хаотичную толкотню, булькающий гам и лающий рев громкоговорителей: "...оезд! ...Адлера! ...бывает ...а... пятую ...форму!", они очутились на открытом перроне. Здесь никто не метался и не галдел, а чинно прохаживались или стояли группами граждане отъезжающие, да катался на электрической тележке с рычагом вместо руля пожилой дядька, очень грязный, но в новенькой путейской фуражке.
У соседних перронов замерли другие поезда, а за ними сновал и ерзал, по-крикивая и коптя сивым выхлопом, маневровый тепловоз. Надежные, не чета трамвайным, пути протянулись к югу, к морю, к вечному лету, а навстречу им, поднимаясь от горизонта, взбитые сливочные облака неуклонно плыли, разумеется, на север. Значит, там, на юге, их ждет хорошая погода, – радовался Виктор.
Бледный день своим солнечным завершением подарил городу запоздалый полдень, плеснул теплым золотом на белые вокзальные башенки, высокую кирпичную стену и неровный ряд пирамидальных тополей за нею; по их листве волнами ходила мелкая и влажная солнечная рябь.
Едва ощутимый порыв ветра предложил попробовать для привычки особенный железнодорожный воздух, который воспринимался отчего-то не носом, а основанием языка, и вкусом напоминал перезрелый горох.
"Ветер странствий, пыль дороги... – бормотал Виктор, сидя на чемодане. – Страшных странностей и стран... Со страницы – буквы, слоги, слов великий океан..." У него нестерпимо разболелась голова. Он мужественно скрывал это, и даже ухватил тяжеленный чемодан, когда тихо и как будто самостоятельно, без принуждения локомотивом подплыли вагоны, и нужно было поторапливаться. И вообще ничего нельзя было уже изменить, даже отказаться от поездки. Запущенный механизм захватил его, как Чарли Чаплина поймали за кургузую спецовку зубья гигантских шестерен, и в полном бессилии оставалось лишь надеяться на благополучный исход авантюры...
Что за нелепая мысль, – отказаться! Струсить, предать самого себя, пере-черкнуть всю будущую жизнь? Кем же он будет после этого?
Закончилась суета с вещами и билетами, и Виктора устроили на нижней полке тесной, но уютной комнатки-купе. Светлана Игнатьевна высказала надежду, что к ним больше никто не подселится, на что Богдан Василье-вич заверил ее, что на любого хама найдется управа. Можно было отправлять-ся, и ровно в двадцать минут девятого по московскому времени вагон дернул-ся, за окном все дернулось тоже и с легким металлическим скрипом и подраги-ванием поезд отделился от перрона, который, не желая отпускать, прилипал к вагонным бортам, растягивался серой шершавой лентой. Но вот уже мелькнуло в окошке выбеленное известкой окончание вокзального асфальта и, разгоняясь, поезд, наконец, высвободился.
Виктор, припав к окошку, старался ничего не пропустить, – ведь из поезда, как оказалось, все выглядит совершенно иначе, незнакомым и немного чужим. Виктор пытался отыскать знакомые ориентиры, но поезд уже вырвался из города, расстегивались замки-молнии бесконечных заборов, расступались пустыри, дачные станции с дробным грохотом проносились мимо, и попутный провод, привешенный к решетчатым столбам, крутой дугой взмывал к фарфоровой чашке, чтобы с нее же соскользнуть вниз.
В оконные щели с пылью затягивало запах сена и огородного бурьяна, за черной щеткой лесополосы – поля и поля, и слои синеватой дымки над ними. На стрелке, пройденной полным ходом, Виктор клюнул стекло носом, а позже, когда с плавным поворотом пути по дальнему краю плоского холма покатилось было распухшее багровое солнце, но скоро отстало, завязнув в иссине-черном с малиновой оторочкой облаке, голова у Виктора уже не болела. Ему было хорошо и легко, ему хотелось есть, но сначала нужно было сходить в туалет, и он в сопровождении отца посетил это важное заведение со странным, снабженным педалью унитазом и с не менее странным запахом, совсем не таким, как в школьном сортире.
Совершенно черно за окошком. Плывут, раскачиваясь, редкие россыпи ог-ней, да и те далеко. Не на что смотреть, нечего запоминать.
Узкий диванчик обтянут серым жестким дерматином, лежать на нем не-удобно, но – не хныкать, путешественник. Отец погасил свет, почитать перед сном не удалось, к тому же Богдан Васильевич не одобрял чтение в постели, тем более "всякой беллетристической чепухи". То, что домашние ограничения продолжают действовать даже в поезде, насторожило Виктора. Проехать без малого полтысячи километров, чтобы очутиться в какой-то туземной версии смертельно надоевшего домашнего мирка? Это было бы гораздо хуже, чем просто остаться дома. Это уже пахнет преступлением, убийством мечты...
Опущена серая шторка, но не до самого низа, - не работала защелка. В купе тепло, даже душновато, потому что начинался июль, но еще и потому, что в борьбе со сквозняками отец всегда брал верх.
Виктор никак не мог уснуть. Слишком шумно. И чересчур трясет в этом хваленом фирменном поезде скорого следования. Бу-бух, бу-бух, бу-бу-бух... На каких-то рельсовых узлах вдобавок к буханью тяжкий перестук прокатывается по всему поезду, вагоны бросает вбок и, если бы они не держались друг за друга, их, наверное, постигла бы печальная трамвайная участь. И как это родители умудряются спать в таком грохоте?..
Виктор ворочался на жестком диванчике; пытаясь удобней расположить голову, уминал кулаком маленькую подушку, вялую, тяжелую, напитанную тысячами чужих дорожных сновидений. Тысячи разных голов покоились на ней, безмятежно сонных или беспокойных, сопящих, храпящих, причмокивающих. А к Виктору сон все не шел.
Неужели нельзя избавить железные дороги от навязчивого стука? О чем думали все эти знаменитые Стефенсоны, Черепановы и прочие герои-Кривоносы? Должны же были позаботиться, если не о пассажирах, то хотя бы о своих обожаемых осях и колесах, – им-то совсем несладко приходится. Все равно, что кувалдой бьют их рельсовые стыки в палец шириной.
А что, если... как бы это... Ну, допустим, резать рельсы не поперек, а наискось? Тогда колесо, съезжая с заостренного края одного рельса, в то же время наезжает на расширяющийся край следующего. И никаких прыжков, все плавно и тихо... Не забыть бы утром рассказать отцу... Можно решить проблему еще красивей: сделать в торцах каждого рельса продольные прорези и вкладывать в них железные бруски. И пускай рельсы удлиняются себе на здоровье, хоть при нагреве, хоть просто так. ...Вот колесо: катится по гладкому рельсу, катится... Наезжает на стык... а стыка-то и нет! Вместо поперечной щели – узкий продольный брусок с тонюсенькими щелями по бокам. Поезд катит, как по стеклу, довольные пассажиры спят и видят приятные сны. Не потерять бы до утра неплохую идею ...
И одеяльца здесь выдают какие-т о сиротские, с неудовольствием отметил Вик-тор, зябко ежась под тощей байкой. Его знобило. Свернувшись клубком, он подтягивал бесполезное одеяло, заворачивался в него, пытался соорудить кокон, чтобы не вытекли в вагонный космос последние капельки тепла.
Запасных одеял не было, будить родителей опасно, у них одно на уме: опять простудился! Будем терпеть. Скорее бы утро...
Буду думать о приятном, решил Виктор. О море. О медузах и крабах, о прибое, водорослях, о воспетой поэтами лунной дорожке на черной морской глади, об удивительном зеленом луче, увидеть который счастливится далеко не каждому. О чайках, белоснежных морских чайках. Просто не верится, что эти прекрасные гордые птицы состоят в родстве с речными пернатыми неряхами...
...А моллюски? Ставить в один ряд ослизлых, воняющих гнилью и тиной прудовых улиток с прекрасными морскими раковинами! Каури, например, или конус, или великанша тридакна, способная схватить за руку жадного охотника за жемчугом...
Интересно, могут ли крупные моллюски выползать на берег?.. Будешь без-мятежно лежать на песочке, слушать прибой... Припекает полуденное солнце, песчинки щекочут кожу, покрикивает где-то чайка, но ее не видно, потому что лицо прикрыто свернутой из газеты треуголкой...
День на исходе, длинный узкий пляж почти пуст, но кто-то еще купается, мелькая в спокойных волнах полосатыми плавками. Сиренево-золотистая дым-ка опустилась на дальний берег залива, пустынный, с полудюжиной пальм, одинаково изогнутых в угоду вечным пассатам. Меж черных извивов их ство-лов, не касаясь песка, застывший алый диск с поперечной пепельной полос-кой продлевал волшебство тропического вечера.
Но, что там за движение, на безлюдных отмелях?.. И те немногие пляжники, они тоже что-то заметили, кричат и машут руками...
Округлый китовый горб, мокро блестя, показался из волн… Мгновение, и целиком всплыл, - нет, не кит, - колоссальных размеров улитка вынырнула из пучины – толстая спираль телесно-перламутрового цвета, в потоках стекающей с нее воды, облитая по контуру оранжевым закатом. Качнувшись, как корабль, улитка выпростала из-под себя переплетенье щупалец, отвратительных, желтых с лиловым и кольчатых, похожих на сырые куриные потроха, собрала их громадными петлями, выбросила их вперед, подтянулась следом и так, вспенивая воду и бурля, она медленно, но целеустремленно поплыла к берегу. К тому, на котором сидел, подстелив купальное полотенце, Виктор.
Он совсем не испугался. Это дома, на пруду в Комсомольском парке улитка казалась бы опасным чудовищем, а здесь, быть может, такие твари в ежедневной развлекательной программе. Чего бояться-то? С другой стороны, наблюдать некоторые вещи удобней с определенного расстояния, поэтому Виктор решил немного переместиться, применив для этого особый способ. У него не всегда получалось, но сейчас он просто знал, что все выйдет как задумано. Он встал, прижал руки к бокам, мысленно напрягся и как стоял, “солдатиком”, плавно взмыл на высоту примерно шестого этажа, а там, убедившись окончательно, что полет проходит нормально, уже без малейшего усилия и не спеша стал описывать круги над местом интересного события.
...Нет, совсем не нравился Виктору этот чудовищный моллюск. И к чистой и теплой радости полета примешалась холодная струйка чувства малознакомого и непривычного – ответственности за тех, кто оставался на берегу. Потому, что в этом мире он был не только бесстрастным наблюдателем, проезжим коллекционером экзотических пейзажей и охотником за впечатлениями, но в определенной мере и вершителем судеб. Тогда он снизился и стал кричать и размахивать руками, но никто его не видел и не слышал. Он мог бы спуститься, но было поздно. И Виктор Дорошенко, упустивший свой шанс стать героем, вновь набрал высоту, ибо видеть такое вблизи…
Все ближе и ближе чудовище к оцепеневшим от ужаса людям… И вот улитка совершенно беззвучно – то была обязательная составляющая кошмара – выплеснулась на отмель и разом накрыла ближайшую жертву скользким клуб-ком кишок-щупалец. Того самого парня в полосатых плавках, с которым Виктор познакомился как раз утром этого дня.
Синяя полоска, белая полоска… Почему он даже не попытался увернуть-ся?..
А сам Виктор, который теперь почему-то уже стоял на гранитной террасе, покрылся липким потом. Одна за другой исчезли пальмы, пропал пляж и все, кто был на нем, как будто ничего и не случилось. Промозглый сырой ветер взъерошил потемневшую воду, небо же, напротив, молочно посветлело, и было утро. Виктор озяб, и зубы его постукивали, не попадая в такт колесам.
Потом было еще что-то, совсем фрагментарное и несуразное, но неизменно в коричневатых тонах; дальше – пузыри в жидкой ячневой каше, а каша эта, переполнив эмалированную кастрюлю, сошла с плиты на пол, вспухла, со скрипом выдавила окно и лавовым потоком залила двор, а носатая и черноусая Эльвира Аванесовна надрывалась в форточку: ”Эдя, не лезь, ноги промочишь, кому говорю, идиотик ты чертов!”
Виктор держался, сколько мог, но когда поезд осторожно пробирался сквозь рельсовую путаницу на подступах к городу (название его никак не вспоминалось, хоть плачь), и было по-видимому часов восемь утра, Светлана Игнатьевна обратила внимание на необычную молчаливость сына и незамедлительно всполошилась. "Какой-то ты кислый, заяц... – Она приложила ко лбу Виктора свою ледяную ладонь. – Не нравишься ты мне... Богдаша, ну-ка ты пощупай". "Ну, так и есть, – подтвердил отец с его обычным в подобных случаях, но до сих пор непонятным Виктору удовлетворением. – С чем вас и поздравляю". "Господи-боже, что же нам делать? Даша! Даша, ну надо же что-то делать! Может, "скорую" с вокзала? Скажи проводнику, ну что же ты стоишь!" "Стоп, Света, не паникуй. Переодень его, и таблетку какую-нибудь... Аспиринчик, или что там полагается при этом... Я надеюсь, мы не забыла аптечку? Ну, вот так. И водички, запить... - распорядился Богдан Васильевич, овладевая ситуацией, и добавил успокоительно: - Можно подумать, в первый раз. Приедем, осмотримся. Там хороший медпункт. Ну, полежит пару деньков, ничего страшного".
- Я не болен, – упрямо бубнил Виктор, когда его переодевали в сухое.
- А горло болит? – Допытывалась мама.
- Не болит, не болит! – Виктор разевал рот, высовывал, зажмурившись, обложной язык. – Честное слово!
- Ах, боже мой, мокрый как мышь!..
Но горло действительно не болело. Правда, двигаться трудно и в глазах песок. И думается тоже неважно, с усилием. Мысли словно намылены: только ухватил одну, а она выскальзывает, и на пол – шлеп! Обидно и глупо.
Поездка на лаково-черной "Волге" – на этом своем отрезке Большое Путешествие с издевательской пунктуальностью придерживалось намеченного порядка – распалась на три эпизода. Когда в поместительный багажник закладывали чемоданы, Виктору захотелось лечь вместе с ними, под выпуклую железную крышку, чтобы свет не резал глаза и была тишина, но он не решился попросить об этом. Затем, после длительного затмения посветлело, и мимо Виктора понеслись бескрайние поля кукурузы, но скоро эту недавно низложенную царицу полей сменил частокол подсолнухов, послушно повернувшихся глупыми круглыми лицами к своему пламенному божеству, а оно, высокомерно пренебрегая растительным подобострастием, укрылось за одиноким облаком, не улетевшим отчего-то вслед за другими облаками на север.
Немного позже Виктор с отстраненным интересом наблюдал, как его само-го, точно какой-нибудь баул с оборвавшейся ручкой, несут вверх по лестнице незнакомого дома, светлого и гулкого, на второй этаж, в просторную комнату с балконом во всю ее ширину и веселыми обоями в современных “абстрактных” зигзагах. Он видел себя и сверху, и сбоку , охваченного сильной рукой отца. Виктор был смешон и жалок, ноги его болтались, как у дохлой лягушки, и при этом он безостановочно лепетал: "Я сам, отпусти, не надо..."
"Неужели этот нелепый заморыш – я?" – удивлялся Виктор. Он решил проверить это, и попытался поджать ноги , но тот мальчишка сделать то же самое не успел, потому что его положили на кровать, и он сию же минуту уснул.
Созерцанию потолка и простенького в красный горошек абажура на витом проводе с дежурными мухами, число которых ежедневно менялось, Виктор по-свящал время после обеда, пока в комнату не заходило погостить накалившееся за день солнце, чтобы ослепительными ромбами погладить стену, на прощание коснувшись изголовья кровати. Тогда Виктор на несколько этих минут подставлял ему левую руку, чтобы потом сравнить ее с правой и проверить: появился ли на ней знаменитый морской загар.
Привыкание к незнакомой обстановке, к чужим предметам произошло без-болезненно и быстро оттого, что новый локальный мир не раскрылся трескучим веером, а неторопливо проявился словно изображение на фотобумаге, когда из мутноватой глуби раствора в ванночке материализуется в необычном ракурсе нечто давно знакомое. Медленно вынырнув из шаткого, смещенного лихорадочным жаром бытия, он как будто заново знакомился с окружением. Он видел все это и раньше, но как бы в плохоньком калейдоскопе, - сквозь безостановочную смену назойливых узоров невозможно было видеть главное, ухватить суть. Теперь же его восприятию не просто вернулась прежняя ясность, но добавился к ней бесценный опыт путешествия отчасти трансцендентального: он никак не мог отмахнуться от того факта, что ему довелось видеть себя самого со стороны, и даже с двух сторон одновременно. Этот случай заслуживал самого серьезного обдумывания, но в будущем.
Родители оставляли его одного не надолго, дважды в день приносили ему из столовой "усиленное питание", а ужинали все вместе прямо в номере, пользуясь, в нарушение пансионатского устава, нелегальным кипятильником.
На четвертый день, не считая дня приезда, пожилая и безусловно знающая женщина-фельдшер (с огромным практическим опытом, более ценным, нежели формальное академическое образование, как прокомментировала ее первый визит Светлана Игнатьевна) позволила больному читать – не более получаса подряд, – и Виктор приободрился. "Советы натуралисту" изучать было все же обидно в его нынешнем положении, и он взялся за "Мир фантастики и приключений". По обыкновению отложив самое вкусное "на закуску", Виктор проглотил сначала пару невнятных повестей, взялся затем за неведомого Лема, но со второй же страницы понял, что это – ого-го, и назначил его «на закуску», а покамест принялся за самую филейную часть сборника – многословное и угрюмое повествование о нелегкой участи древних марсианских космонавтов, подцепивших на доисторической Земле смертельную инфекцию. Все они впоследствии благополучно перемерли, подтвердив этим фатальную отсталость медицины империалистического Марса.
Продолжение "Страны багровых туч", читанной до того трижды и с упоением, хоть и выглядело подозрительно худосочным, также было придержано "на потом" с не радующим пониманием, однако, того, что удовольствие предвкушения зачастую превосходит кратковременный восторг достижения, - вот, кстати, пример несправедливой закономерности с неоднократными практическими ее подтверждениями.
К седьмому дню своего заточения Виктор, по оценке знакомой уже фельд-шерицы, окреп настолько, что ему позволено было ненадолго выходить на бал-кон подышать целительным морским воздухом. Виктор решил, что в таком разделенном на этапы и неторопливом способе познания можно найти свой резон, проведя параллель с акклиматизацией альпиниста перед решающим штурмом горного пика.
С балкона открывался вид на спортплощадку с несколькими отдыхающими, всегда одними и теми же, которые лениво, будто в полусне играли в городки и все время промахивались по фигуре "письмо", – и на аллею щуплых лип, предназначенную для прогулок парами перед сном. По аллее этой никто не прогуливался, но иногда порывы ветра завинчивались на ее каленом асфальте маленькими смерчиками-вертопрахами, которые, побродив с минуту и взметнув горсть горячей пыли, пропадали, чтобы взволновать жухлую полынь чуть поодаль.
За липами протянулось поле в буйных бурьянах, полуразвалившиеся хибары и сараи, а дальше, из-за намозоливших глаза вечно неопрятных тополей выглядывала сложенная из серого камня безглавая церковка со сквозными проемами пустых узких окон, с кладом древних монет в стене и какой-то стародавней тайной. Обследовать ее Виктору было просто необходимо.
Был доступен для обозрения угол летнего кинотеатра, который отнюдь не пустовал по вечерам, но располагался так неудачно, что с балкона можно было видеть лишь левую треть экрана. Зато в звуковом сопровождении недостатка не ощущалось даже при наглухо закупоренном окне, и если фильм был Виктору неизвестен, он мог, засыпая, самостоятельно конструировать экранные коллизии. Забегая несколько вперед, можно отметить, что, просматривая те самые ленты уже по всем правилам, Виктор нередко оставался разочарован.
Вообще-то и других звуков здесь было в избытке. Первые дни родителей Виктора и, правда, в меньшей степени, его самого донимали культурно-массовые атаки пансионатского персонала, выражавшиеся в чуть ли не кругло-суточном реве алюминиевого громкоговорителя-колокольчика, направленного с ближайшего столба прямо в окна их корпуса. Массовик, заведовавший громогласным радиохозяйством, считал себя человеком передовых взглядов и щедро разбавлял заезженных Трошина и Хиля легковесными песенками о "малом Брауне", о велосипеде, без которого не обойтись человеку двадцатого века, об "Этих глазах напротив" и даже откровенно буржуазными рок-н-роллами. Учитывая ограниченное количество магнитофонных бобин, репертуар несколько утомлял.
Богдан Васильевич, не переносивший, как известно, громких звуков, к концу третьего дня музыкальной агрессии принял соответствующий вид и пошел "вправить мозги кому надо". Особенно обозлил его Ободзинский. "Глаза напротив!.. Это какой же осел придумал?.."
Он отсутствовал более получаса, вернулся с частичной победой, и со сле-дующего дня правоверная советская эстрада бодрила отдыхающих во время завтрака, а сахариновый Пресли услаждал общественный слух после ужина, но не позже двадцати ноль, ноль.
Прошла неделя, и вторая близилась к своему завершению, а Виктору все еще "не рекомендовалось" покидать помещение. В том не было ничего весело-го, но так уж устроен был Виктор, что просто не умел грустить и скучать, и все прошедшие дни не были потрачены зря.
Доеден вкусный сборник с десертными Стругацкими, но Виктор, покорен-ный мрачной красотой и мощью "Непобедимого", (отныне и вовек имя его со-здателя будет произноситься, даже мысленно, с глубочайшим почитанием), уже ввел коррективы в свою систему оценок, а потому разварную и пресную повестушку, в коей известные своими прежними подвигами герои попадают в космическую западню и нудно разглагольствуют о способах собственного вызволения, – это разочарование он дожевал исключительно из уважения к доброму имени авторов, определенно заслуживших несколько нелестных эпитетов.
Виктор вовсе не был книжным червем, только и умеющим, что переворачивать страницы уже написанных историй. Прочитать книгу, даже лучшую из лучших – это услышать что-то, увиденное кем-то и когда-то. Но человек должен все познавать сам, и Виктор учился извлекать максимум из того, что было ему доступно. Так однажды на умывальнике в туалете он нашел бритвенное лезвие, совсем не похожее на вороненый советский "Спутник", – лезвие было иностранного изготовления, нержавеющее и очень даже пригодное для дальнейших использований.
Отец застукал Виктора за изучением английских надписей на замечатель-ном лезвии, отругал хорошенько, потому что "мало ли по каким гнойным пры-щам оно ездило", но все же протер находку спиртом, прокалил на спичках и позволил сыну пользоваться ею с соблюдением правил техники безопасности.
Этот инструмент пригодился, когда на балкон залетел сбившийся с курса водяной жук, крупный, гладкий и черно-янтарный. Жук был помещен в банку с водой, но заскучал там и скончался. Тогда Виктор с помощью половинки лезвия аккуратно вскрыл его под микроскопом и тщательно зарисовал все тонкости жучьей анатомии. В другой раз, когда случилось загадочное нашествие божьих коровок, Виктор, отловив на том же балконе четыре десятка, несколько дней вел научную работу: изучал влияние паров тройного одеколона на способность ориентации коровок в пространстве. Результаты он заносил в специальную таблицу.
Он играл с отцом или мамой в "морской бой" и целую неделю наслаждался новой для себя игрой в слова, которую предложил ему отец. Суть ее состояла в том, чтобы с помощью пятибуквенных слов-вопросов вычислить загаданное противником также пятибуквенное слово. Виктор довольно быстро подобрал комплект слов-отмычек, проигрыш практически исключался, постоянно выиг-рывать было неинтересно и нетактично, и он попросил отца придумать ему задание посложнее. Поразмыслив, Богдан Васильевич предложил Виктору не совсем даже игру в изобретательство. Помня о своем первом образовании военного инженера, он рассудил, что, чем возиться с дохлыми жуками, сыну небесполезно будет развивать интерес к технике. А там, глядишь, и за ум возьмется. И школьный дневник будет не стыдно подписывать, а то пятерки в нем отнюдь не сплошь. Отныне, отправляясь со Светланой Игнатьевной на пляж, Богдан Васильевич давал Виктору очередное задание, – придумать, допустим, автомат для выравнивания крена самолета. И Виктор вдохновенно хватался за карандаш.
Часа через три, родители, разморенные купанием и южным солнцем, воз-вращались. Согласно с положением курортников Богдан Васильевич облачен был в просторные парусиновые брюки, нейтральную тенниску и вафельное по-лотенце, обернутое вокруг влажной шевелюры, а Светлана Игнатьевна - в один из разноцветных сарафанов-разлетаек, гармонировавших с одной из трех ситцевых панам; от родителей, казалось, исходил особенный солнечный жар. А еще они замечательно пахли... Чем? Должно быть, морем.
У Виктора к тому времени, обыкновенно, уже готов был проект, а иногда даже и не один.
- Пап, пап! Смотри: стеклянная трубочка с контактами, а в ней металличе-ский шарик перекатывается. Если вправо наклонить, то вот здесь замкнется. Включается моторчик и двигает элерон. Но нужно еще что-то, чтобы притор-маживать шарик, а то может еще сильнее раскачать, понимаешь?
- Гм... – Отец, прищурившись, изучал кособокий набросок. – Да, нужен демпфер колебаний... Похоже на правду. Молодец. – Он удивленно хмыкал, словно и не ожидал от собственного сына успехов в чем-либо кроме глупостей. – Ладно, завтра будет тебе задачка позаковыристей. Тебе учиться надо, ты у нас совсем не дурак. А ты больше на прочетные книжки налегаешь, фантастику всякую. Голову только забиваешь ерундой.
Виктор вслух соглашался, но, конечно же, как всегда, неизменное нраво-учение унижало сдержанную похвалу.
Одиночество никогда не угнетало Виктора. Напротив, невозможность уединения доставляла ему немало неудобств. Дворовые и школьные приятели тем и хороши, что их общества избежать нетрудно. Чего, кстати, не скажешь о родителях... (Что за крамольные мысли посещают порой его голову!.. И как с ними, незваными, бороться?)
Виктор не представлял, как можно компанией вести наблюдение за повад-ками насекомых, перебирать коллекцию марок, читать книги или мечтать. По-этому, когда в коридоре по пути в туалет к нему вдруг обратилась, да еще с до-вольно бестактным вопросом девчонка, которую он, торопясь по серьезной надобности, даже не заметил, Виктор был раздосадован. Почему он не ходит на пляж!.. Спросила бы еще висельника, отчего это он не улыбается.
Девочка была его возраста, смуглая и толстая. "Упитанность" ее относилась к той редкой разновидности, при которой к туловищу, формой напоминающему продолговатую подушку, прикреплены вполне обыкновенной толщины руки и ноги. Но Виктора поразило не странное сложение, – видывал он и похуже, – а то, что на ее бочкообразной груди под тесной трикотажной майкой выпирали два симметрично расположенных громадных фурункула, уже перезревших, готовых прорваться... Фу, ты, да это же... как там их... "Первичные признаки метаморфозы взросления", как витиевато выразился отец по поводу недавнего приобретения самого Виктора, а именно – волосяного колечка вокруг "этого места". Н-да, как представишь, что будет с этой толстухой лет через несколько... Да она и сейчас далеко не красотка: нос пуговкой на гладком " наливном" лице, пара жидковатых черных косичек свернуты крендельками. В уголке маленького рта - заеда... Почему-то эта маленькая деталь расположила как правило сдержанного Виктора к свободной и даже несколько развязной манере общения.
- Что? – переспросил он. – Где это я сижу?
- Я говорю, почему ты все время взаперти сидишь и купаться не ходишь, – повторила она, доброжелательно помаргивая запухшими глазками. – Тебя что, наказали? Меня Леной зовут. А тебя?
- Ну да, – Виктор важно кивнул, – я под домашним арестом.
- Ох, а за что? – Она даже рот приоткрыла от любопытства. – А я знаю, тебя Витей зовут, да?
- Я школу поджег, – стараясь не улыбаться, признался Виктор и, заговор-щицки оглянувшись, добавил: – И здесь киношку хочу подпалить, вот меня и заперли, пока не передумаю.
Лена была в восторге.
- Я знаю, ты – пироманьяк!
- Кто? – удивился Виктор. – Никакой я не маньяк, еще чего выдумала.
- Да нет же, это другое. Это когда хочется все поджигать. Я в книжке про-читала, про кораблекрушения которая. В библиотеке брала. Красная такая, с черным пароходом.
- Надо будет взять почитать, – согласился Виктор с неохотой, потому как негоже ему следовать девчоночьим советам.
- Ну ладно, мне пора, – она приподняла свои круглые плечи, показывая, видимо, таким способом, что ей жаль прерывать интересное общение, да что уж тут поделаешь. – Мы с бабулей сейчас в поселок поедем за фруктами. До свидания.
- До свидания, – кивнул Виктор. – Только про поджоги – это я придумал.
- Так понятно же... – вздохнула она, повернулась и ушла. А Виктор, неожиданно осознав, что ему перехотелось, вернулся к себе и с балкона увидел, как девчонка под руку с "бабулей", представлявшей уже заурядный случай ожирения, вразвалку шагали в конец аллеи, к голубому автобусу, который раз в день доставлял желающих в близлежащий "поселок городского типа" за покупками.
Вечером Виктор попросил маму наведаться в библиотеку. Удача улыбну-лась ему, и занимательная книжка, называвшаяся "SOS в океане", обрела своего благодарного читателя.
Любая новая область знаний, если только область эта не соприкасалась с омертвелыми поверхностями школьных программ, немедленно вызывала у Виктора живейший интерес. Иногда энтузиазм его быстро угасал, как в случае с "Героями Гражданской войны", которых однажды предложил ему отец, но корабли – совсем другое дело. Стоит ли удивляться, что через несколько дней Виктор стал знатоком двухвальных турбин, парусного вооружения и тому подобных комингсов и твиндеков, и мог, зная водоизмещение-брутто, мощность силовой установки и главные размерения, предположить максимальную скорость хода судна в узлах, а еще лучше – в сухопутных километрах в час, потому что так получалось больше.
О настоящем море за глухой стеной в трех кабельтовых на зюйд-вест, о море, которого до сих пор не видел, Виктор пытался не думать. Светлана Игнатьевна, стремясь приободрить его, рассказывала, какие высокие волны были сегодня, и как один мальчик едва не утонул, и что очень далеко стоит на якоре громадный пароход, а один парень в маске и ластах подстрелил из гарпунного ружья большую рыбину, ("Хорошо, что не кого-нибудь из купающихся, остолоп безответственный", – вставил отец). Она пыталась объяснить, чем пахнут выброшенные прибоем водоросли... Когда она принесла бурый комок этих водорослей, а в другой раз – плоские розовые ракушки, Виктор притворялся, будто внимает рассказам , нюхал, закатывая глаза в наигранном восхищении, и водоросли, и ракушки, а сам только и думал, как бы удержаться и не вдохнуть опьяняющий дух моря. Потому что Судьба могла решить, что довольно с него и вот этого. И он никогда не увидит море.
За три дня до отъезда произошло невероятное – ему позволено было выйти на свободу и даже полежать на берегу минут двадцать, но только утром, чтобы не перегреться. Ему полагалось, наверное, прыгать и беситься в восторге, но...
Упершись подбородком в балконные перила, Виктор провожал взглядом сереб-ряную блестку самолета, ползущего по пыльно-выцветшему небу.
"Вот так: летел, куда хотел, сверкая, как звезда... - шепотом декламировал он сами собою складывающиеся строчки. Склонность выстраивать слова та-ким вот удобным порядком он обнаружил у себя недавно, но никогда ничего не записывал, и вообще к поэзии относился более чем прохладно. А если бы кто-нибудь из приятелей пусть даже в шутку обозвал его поэтом, он бы просто обиделся. За такое вообще-то и в морду можно дать.
А куда, в самом деле, направляется этот самолет?.. Сохраняя курс на юг, он ведь очень скоро пересечет границу страны. Тогда... Неужели в Африку? Нет, скорее всего, в Турцию или по определентю скучную Болгарию.
“Летел, неведомо куда,
неведомо зачем,
Блеснул на небе как звезда,
и вот исчез совсем.
Меня он тенью по пути
коснулся невзначай,
Я помахал ему: Лети!
Счастливо и прощай!.."
Засыпая в тот вечер, Виктор повторял про себя: "Не хочу моря. Не хочу. Не хочу". Только таким способом, – многократным заклинанием, – он мог повлиять на ход событий и получить то, на что имел полное право – море. Ведь дается человеку именно то, чего он менее всего ждет и, уж конечно, не просит. Личный опыт Виктора полностью подтверждал это неумолимое правило. Но во всем бывают исключения, не так ли?..
Пробуждение внесло в копилку знаний Виктора еще один ценный постулат: плохие предчувствия сбываются всегда, радужные надежды – в совершенно исключительных случаях и, скорее всего, по недосмотру главного распорядителя или же в качестве приманки, чтобы разохотившийся первоначальным успехом простак получил затем сполна. Чтоб больнее было.
Дождь, первый в этом июле, начался еще ночью, а к завтраку разошелся вовсю. Виктора даже на балкон не пустили, и он весь день пролежал на своей опостылевшей кровати. Пытался рисовать с натуры, начал с микроскопа, но но не получалась светотень. Тогда он взялся за компас, и не смог точно соблюсти пропорции, – карандаш не слушался, и все линии выходили неровными и оплывшими, словно бумага покоробилась от сырости. Потом он листал библиотечную подшивку "Крокодила" за прошлый год, разыскивая детальные, мастерски выполненные карикатуры Огородникова и хамские хари персонажей художника Сычева. В одном из номеров чудом уцелел юмористический кроссворд, и он разгадывал его вместе с мамой.
- Завтра распогодится, – объявил за ужином отец. – Я видел, как чайки на волнах болтались. Есть даже такая морская поговорка: Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску; только села чайка в воду, жди хорошую погоду.
- Да, да! – вскочил Виктор. – Правда, видел? – Он рывкам открыл балкон-ную дверь. – Да он уже почти перестал! Еле капает! – И, поддавшись мгновен-ной слабости: – А если завтра... Разок окунуться, а? До пояса. Ну, до колен?..
- Посмотрим по обстановке, – уклончиво проговорил отец. – Светик, спасибо... На завтра заварки хватит?
"Куда ему завтра – в воду? – недоуменно воскликнула Светлана Игнатьев-на. – Что ты такое говоришь?" "А что я такого сказал? – удивился Богдан Васильевич. – Я, кажется, вполне ясно выразился: "по обстановке".
Виктор погас. Опять попался как маленький. Сколько дурня ни учи... Ну, что же, завтра он в любом случае увидит море. Хоть издали, хоть в дождь или в снежный буран, – и такой метеорологический курьез может быть устроен специально для Виктора. "Он" позаботится об этом. Или – "Оно". Кто-то должен управлять вообще всем? Не может такого быть, чтобы движение мира происходило безконтрольно. С него, Виктора, строго спрашивается за всякую ерундовую ошибку в школьной тетради, а с того, кто завел часовой механизм солнечной системы и заведует ураганами и засухами на всех планетах, и взятки гладки? Справедливо, ничего не скажешь...
Бога, разумеется, нет. Вот ведь как: и попросить некого...
Виктор не хотел, чтобы оно наступило, – последнее утро. Если ночь будет длинной, а ветер – ровным и упорным... Если встреченные отцом чайки знали старинную поговорку... Если, если... Самое злое слово на свете. "Ты обретешь желаемое..." и дальше, самыми мелкими буквами: "...если доживешь до рассвета". Просто сказать "никогда" было бы жестоко, но честно. Но честность требуют только от таких, как Виктор... "Будь честным! Никогда не лги, и проживешь долгую и прекрасную жизнь! Никогда не отчаивайся! Улыбайся и не трусь. Помни, только смелым покоряются моря! Смелым, но разумно осторожным, помни об этом!.."
Когда неминуемое утро разбудило его косыми солнечными квадратами на стене, он даже не знал, стоит ли радоваться подарку. Да и подарок ли это.
Он решил быть твердым и не поддаваться прельстительным миражам во-ображения. Восторженное сообщение мамы о прекрасной погоде и перспекти-вах на сегодняшний день он пропустил мимо ушей. После завтрака он, ни слова не говоря, стал одеваться. Не возражая против "непродуваемой" курточки и относительно непромокаемых кед, распихивал по карманам коробочки и пинцеты для естественнонаучных трофеев. Ему нетрудно было понять того астронавта, который шесть месяцев мариновался в консервной банке звездолета ради получасовой прогулки по незнакомой планете. На счету была каждая секунда.
Он увидел его. Он понял, что все рисунки, фотоснимки и даже цветные кинофильмы – небрежная подделка, обман. Все его привычные представления о пространстве, цвете, звуке и вообще обо всем смещались, рушились; каждая волна смывала с этого мира засохшую вековую грязь, с каждым вздохом этого краешка Великого Океана свежел застоявшийся воздух, обострялись чувства, прояснялся разум. В несколько мгновений он переродился, и многие из вчерашних неоспоримых ценностей оказались теперь под большим сомнением. И дело, конечно, не в них, но в нем самом. Он просто стал другим.
Он не пытался сейчас ни оценивать, ни сравнивать. Он обязал себя видеть, впитывать, поглощать информацию, чтобы потом, дома, всю поганую слякотную осень очень средних широт и разорванную гнилыми оттепелями зиму с вечно промокшими ботинками, ангинами, нелюбимой школой и одной непрерывной ночью с единственным кратким новогодним проблеском, и все грядущие мартовские постельные режимы, – чтобы в каждый из этих ни на что более не годных дней извлекать из самых оберегаемых погребов памяти свое Море, – по минуте, по взгляду, по каждому кванту времени, в порядке строгой очередности, и пить по глотку, как драгоценное вино. Нужно будет беречь его так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Могут быть в его будущем другие моря, но могут и не быть. А это останется с ним навсегда.
Он долго, очень долго смотрел на сверкающие полосы и переливы, на ряби и белые гребешки по верху невысоких волн, на тень от случайного облака, на спящий маяк и твердую черточку корабля под горизонтом и на сам горизонт, выгнутый вовсе не по учебнику географии, а... Нет, определение он придумает после, когда будет время.
...Разомлевшие волны откатывались назад, подбирали длинные, на морскую милю растянутые губы, с коротким выдохом целовали отлогий берег и мягко отстранялись, как бы в смущении от того, что оставляли на промытом песке и пестром крошеве ракушек легкую пену, мелкий морской сор, водоросли, а порой и мертвую рыбку, но уже через миг вновь тянулись к берегу, чтобы отпрянуть и собраться с силами для очередного поцелуя.
Но Виктор, глядя на них, видел гораздо большее. Он отчетливо представ-лял, какими могут стать эти волны, если море разъярится. Теперь он готов был поверить и в девятый вал, и в беспощадный мальмстрем.
Виктор переворачивал похожие на оладьи камни, копошился в свалявшихся жгутах морской травы, набивал пузырьки и коробочки ”материалом” – стеклянистыми мелкими рачками, хоть чем-нибудь необычными ракушками, разноцветной галькой, запаковывал в целлофан треугольный кусочек насквозь проржавевшего железа, - он мог быть обломком давнего кораблекрушения, потом, спохватившись, бежал к длинной песчаной косе посмотреть вблизи на чаек, которые выбрались на сушу, потому что с востока, темнея, надвигался фронт тяжелых облаков. После чего Виктор заторопился к илистому заливчику, где рассчитывал найти живых креветок, а мама, жалобно стеная: "Ноги, ноги промочишь, не ходи туда!..", безуспешно пыталась догнать его, но ее голубенькие "вьетнамки" с впившимися меж пальцев изуверскими перепонками зарывались в песок, норовя там и остаться, а проснувшийся северный ветер раздувал ее цветастый пляжный сарафан и заламывал широкополую панаму.
Виктор ее не слышал. Опустившись на колени, он гладил ладонью прохладную воду, брызгал себе на лицо, слизывал с губ соленые капли. Зажмурившись и наклонив голову, вслушивался в тончайшие звуковые оттенки окружающего...
Он не знал, сколько времени прошло. Очнулся он, когда отец, слегка обес-покоенный затянувшимся отсутствием жены и сына, нашел их на дальнем краю пляжа и категорически дал понять, что время свидания истекло. Тем более, что нужно было собираться в дорогу, а не все вещи уложены.
Виктор, не протестуя, пошел за ним. К морю он ни разу не обернулся.
"Виктор, я тебе удивляюсь", – заметил позже Богдан Васильевич. Светлана Игнатьевна, кусая губы и прерывисто дыша, что было знаками ее крайнего недовольства собою, растирала вафельным полотенцем влажные ступни Виктора. "Это я виновата, – проговорила она так, будто сейчас расплачется от досады. – Он же еще такой сырой... Нельзя было его пускать". "Ладно уж, – махнул рукой Богдан Васильевич, – будет уроком на будущее. А что, вода была холодной? Кстати... – он замолчал, нахмурившись. – Почему это ни разу на доске объявлений не вывешивались данные по состоянию воды? Черт знает что... И я тоже, растяпа, не придал значения. Оба мы хороши, – лезли в воду, как дети неразумные".
Багаж был собран, до отправления автобуса оставалось больше часа, и Бог-дан Васильевич, до глубины души возмущенный разгильдяйством в сфере ре-креационной термометрии, решил немедленно вмешаться в ситуацию. Сомне-ния супруги по поводу своевременности этого, ничему уже помешать не могли. В некоторых своих решениях Богдан Васильевич был тверд как кремень. И что несомненно умел, так это добиваться того, на что имел полное право.
Немного ранее срока сменив курортные сандалии на полуботинки военного образца, он отправился в соседний корпус, где часть первого этажа занята была амбулаторией, библиотекой и местным начальством. Вернулся он не слишком скоро, заставив Светлану Игнатьевну поволноваться еще и по этому поводу, и сообщил, что столкнулся с ярчайшим образчиком исконно нашего, отечественного отношения к обязанностям. Он вставил "хорошего фитиля" коменданту, припомнив ему по случаю "Глаза напротив", сделал замечание фельдшерице – это в ее компетенции, следить за такими вещами, как температура воды в разгар купального сезона, и порывался устроить ревизию на предмет наличия водяных термометров, числящихся на балансе, но материально ответственное лицо, подслушав тяжелый разговор сквозь хлипкую дверь склада, смылось через окно. Которое, ко всему прочему, даже не было забрано решеткой.
"Ну, ничего, – пообещал Богдан Васильевич, – ничего. Пусть только завтра не будет на доске точной температуры утром, днем и вечером. Я им устрою такую прочуханку... – тут он поймал на себе изумленный взгляд супруги и опомнился. – Ну что же, сделал доброе дело для следующей смены. А то у нас такой народ, что сам и не почешется".
Виктор повеселел. Жизнь его входила в привычную колею. И ведь устроил бы, подумал он, отец это умеет. Хотя, с другой стороны, лично ему, Виктору, любая ябедная деятельность была не по душе. Кроме, пожалуй, случаев, когда приходилось быть свидетелем того, как могущественное начальство рефлекторно отступает, пятится, высокомерный взор его, теряя твердость, соскальзывает с отца, как ноги опытного канатоходца вдруг утрачивают опору на середине провисшего троса, – и это после стольких безупречных исполнений, – и ледяной монолит начальственной воли оплывает и растекается жижицей. Начальство начинает грустить и беспокоиться, обозревая те панорамы своего небезоблачного будущего, что обстоятельно разворачивает перед ним жалоб-щик. Армейская стрижка, отчетливый налет государственной службы во всем его облике и подчеркнутая общая неприметность наводили на тревожные пред-положения. Монотонность бесцветного голоса и острый прищур разоблачителя также работали безотказно: испытуемое должностное лицо соглашалось с Бог-даном Васильевичем, даже если требуемое и не являлось безусловно положен-ным. "Так вы уж, пожалуйста, – очень тихо, но значительно говорил Богдан Васильевич, не отзываясь на третье подряд предложение попить чаю, – мы же с вами сознательные граждане... Верно? Вот и потрудитесь. Вы на своем месте, я, гм... на своем. Вы меня понимаете?" О да, все они оказывались на редкость понятливыми. И завтра "точная температура", разумеется, будет, пускай даже коменданту придется, подкатав брючины, самому лезть в воду. Виктор нисколько не сомневался в этом.
В поселке – типично южном, по утверждению мамы, – они пересели на странный железнодорожный аттракцион, называвшийся "рабочим поездом", и пять необыкновенно грязных вагонов, прицепленных к закопченному теплово-зику, потащились по степи со скоростью трамвая, или даже чуть медленнее. А Виктор отметил для себя два обстоятельства: во-первых, в этот раз шикарную "Волгу" за ними не прислали, а во-вторых, если этот набившийся в вагон шумный люд, увлеченный разговорами о выпивке, о том, “какая *** эта Лидка”, и что “огурцы все посохли, в рот их ногами”, -- люд грубый, неопрятный и просто вонючий, - если это и есть тот самый рабочий класс, гордость страны, то Виктором стране уж точно гордиться не придется. Никогда.
Запомнились все же из этой поездки несколько произвольных картинок: парень у окошка как раз напротив Виктора; на коленях у него портативный магнитофон, из которого кто-то страстно хрипит под расстроенную семиструнку; на замечания Богдана Васильевича парень только бессмысленно смеялся, выдыхая на соседей пивную кислятину. Осталась в памяти и пожилая меднолицая тетка, занятая тем, что все время поездки она терла ладонями попеременно то левое, то правое свое предплечье, скатывая шелушащуюся кожу в тонкие валики и стряхивая их на пол. Шокированной Светлане Игнатьевне она, оскорбившись, возразила, что “це не парша, а так – солнцем на огороде попекло”.
Это даже хорошо, что они едут на таком неторопливом поезде. Так намно-го больше увидишь и узнаешь. И весь долгий и душный вечер в "рабочем", и последние закатные часы в комфортабельном "фирменном" Виктор не терял времени зря. Он смотрел и смотрел, до рези в глазах, и даже в наполненной гулом ночи, в проносящихся сполохах безымянных станций находил нечто, стоящее запоминания. То была его работа, нелегкая, но любимая. Призвание.
Существуя самостоятельно почти месяц, его дом сильно изменился. Иной звук шагов и голосов в комнатах, иные запахи, непривычные ощущения на кончиках пальцев в прикосновениях к собственным вещам, даже к обеденной ложке – она показалась тяжелой после алюминиевой из пансионатской столовой. Виктор уже сталкивался с этим феноменом, возвращаясь из деревни, только сейчас все было намного острее. Теперь я путешественник, – с удовольствием подумал он, – умудренный опытом скиталец и бывалый бродяга.
На другой день, еще не полностью освоившись, он получил малоприятный сюрприз от приятеля Саньки. Тот притащился ни свет, ни заря, напугал Светлану Игнатьевну непритворными слезами, совал ей в руки несчастные моторчики и требовал назад книгу. Расстроенная Светлана Игнатьевна немедленно разбудила сына, и Виктор, ни слова не говоря, отдал ей "Фантастику и приключения". Он не пожелал даже выйти и поздороваться с приятелем.
Светлана Игнатьевна собралась даже пойти вместе с Санькой и объясниться с его родителями, но Богдан Васильевич отговорил. Пусть сами со своим придурком разбираются, рассудил он, а мы у себя как-нибудь наведем порядок. И вообще, все эти обмены шила на мыло... "Нашел с кем водиться, – сказал он Виктору. – Эх, ты..."
Да, согласился Виктор, пришло время приобретать новых друзей. Настоящих. Где их искать, вот вопрос. А книжку, конечно, жаль...
Как-то в октябре, в двадцатых, что ли, числах вспоминали за ужином лет-нюю поездку, и Виктор узнал, почему не было черной "Волги". Все просто: еще раньше отец обменял билеты, и они покинули пансионат за пять дней до окончания смены. Ну да что теперь... Дело, как говорится, прошлое.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=979709
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 09.04.2023
З Гомером - ні, не сперечаюсь, -
Я не поет, він не моряк,
Пливу життям, мене качає,
Знаходжу щось, а більш втрачаю,
А у цілому все не так, -
Хочу вина, частують чаєм…
Хоч не один, і це втішає,
Із Трої чи з Ітаки ми,
Того напевно я не знаю,
А навздогін за небокраєм
Біжим із спогадів тюрми, -
Голодні, злі, мов вовча зграя…
Вітрила, весла – то планида,
Життя сімейне – то ярмо,
Сховатись від якого ніде,
Тож з Одіссеї в Енеїду
Перехрестившись, підемо,
Попливемо або ж поїдем.
І хай там що, авжеж здобуду
Якесь золочене руно,
Або ж Єлену задля блуду,
Побавлюсь з нею та й забуду,
Бо на хріна мені воно,
Кохання – та іще облуда.
Плекаю ще дурну ідею, -
Прийшла до мене із вином,-
Чкурнуть на острів до Цирцеї,
А з нею стану я свинею,
Точніш, брутальним кабаном,
І ту богиню поімєю!
Жінки - святе, немає мови,
Горгона - й та, блін, - "слабий пол",
Тож тягне нас, бурлаків, знову
Плисти край світу за умови,
Десь дівкам влізти під подол, -
Немає в нас "путі іного"...
Нехай ми зовсім не герої,
От я – напевно ж не Ахілл,
Для нас лахміття – однострої,
А кулаки – єдина зброя,
Крім вміння об”їзжать кобил,
Та тільки не була б старою.
Чи сподіваємось на диво?
Хто – як, я ж не чекаю див,
Нехай іще і досі хтивий,
Та вже досвідчений і сивий,
Завжди тверезий, хоч би й пив,-
Приймаю мовчки долі звиви.
Отож – в дорогу нам за вдачей,
А там як буде вже воно,
На жаль, майбутнього не бачу
Хто засміється, хто заплаче,
Кому – вино, кому – гівно, -
В контексті божих нам призначень…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=978733
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 31.03.2023
Я падаю, лечу?.. Но неуклонно,
Отвесно и немного поперек,
Как тучей оброненная ворона,
Что потеряла черное перо,
Я ветром, что стекает с горних высей,
Обнят, спелёнут, схвачен, увлечен,
И добровольно от него зависим,
И режу расстояние плечом,
Легко и отстраненно, бестелесно,
Ведь я пока себя лишь только часть,
Там - зеркало воды, граница бездны,
Где в самого себя лицом упасть,
В того меня, что вынырнет навстречу
Как пузырек игристого вина
Из тесной глубины противоречий,
Из чаши, что до краешка полна.
Тогда, быть может, я познаю Бога,
Быть может, этим богом стану сам…
Осталось мне лететь совсем немного
К водою отраженным небесам.
Я близко... Мне видна уже отсюда
В вино не обращенная вода…
Но суть не в ней, - я жду иного чуда -
Слияния с собою. Навсегда.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=973450
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 11.02.2023
У звичному відчаї - знову до тебе,
лісами під чорним небом,
нишком, бо люди злії,
та в мені ще жевріє мрія…
Навіщо - того сам не знаю,
відбився від своєї зграї,
може, хоч відваром яким зігрієш.
От скажеш мені: Та не пручайся, любий,
це зілля тебе не згубить,
мій, Богом чи чортом даний,
а трошки легше стане,
бо не люблять блохи полину,
то вже не будеш чухати спину
невпинно, де іклом не дістанеш.
Що страшного з того, як ти вовкулака?
Це мені, ти повір, однаково,
Я й сама не вовчиця чи?..
А з тобою, мій любий, вночі
хоч у норі, хоч під тином,
це й добре, що ти не людина,
я трохи повию, а ти помовчи...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=971419
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 19.01.2023
Я певен, я знаю: він все пам”ятає, -
Все, що не збулось, бо було неможливим,
Виснажливий біг навздогін небокраю
Крізь спеку бажань і крізь сумнівів зливу,
З чого б це забув він, - хоч п"є, та потроху,
Та з глузду не з"їхав-бо, що б не казали,
А те, що надбав, відкладе на дорогу,
Яка розпочнеться цвинтарним вокзалом.
Тож візьме пакуночок спогадів давніх, -
Напевно, зігріють, а, може, і спалять,
Вірші, чи то, гній із пегасовой стайні,
Листи, чи то, стріли з іржавої сталі,
Вже час вгамувати свій розум крилатий,
Думок відчайдушних спізнились пологи,
Нащо відтепер смолоскипом палати,
Коли є ліхтарик світити під ноги?
Нарешті, втомившись байдужістю Бога,
У Долі спита він, блукати ще доки,
Бо він, як там що, не забуде нічого,
Та з цим і полине у світ та у спокій...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=910687
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 11.04.2021
Жизнь без спросу, без умысла на’чата,
Бог неласковый,
родина-мачеха
обо мне теперь как о
нестo’ящем,
С удивленьем: гляди-ка, живой еще!
В жизнь войти бы парнишкой безбашенным
С мамой-шлюхой
и пьяным папашею,
Без долгов перед ними
и прочего,
Вроде благословения отчего...
Жизнь проста для холодного, вольного -
Не подарит любимая
боль ему,
Лучше просто сердечки
вычерчивать
На окошке, к дыханью доверчивом...
Хорошо дураком быть, наверное.
Обо всем представленье
неверное
Составлять. И утешиться
верою,
Слепо-глухо-немою и серою.
Ну, а мне о несбыточном грезится:
Вот была бы до облака
лестница,
В пуховик завернулся б
Небесный я
И поплыл, полусонный, над бездною
Я в свое параллельное прошлое,
Не в плохое, пускай,
не в хорошее,
А иное, что станет
опорою,
И не надобно помнить которое.
2014-2016
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=664340
рубрика: Інше, Лирика
дата поступления 06.05.2016
Для торжества последнего заката
Медь облаков начищена уже,
Пора идти, признавшись виноватым,
На дно стакана с камнем на душе.
Соломинку, убившую верблюда,
Хмельной игристо-пенною волной
Мне принесет... Вцепиться? Нет, не буду!, -
Спасенья способ несколько иной
Придуман мной не вдруг и не сегодня,
И это яд, скорее, чем бальзам....
Так, усмехнувшись промыслам господним,
Решил однажды, что управлюсь сам.
Определю вину, назначу меру,
Придумаю себе приватный ад,
Лазоревый, жемчужный, светло-серый
Покойный ад, в котором не спешат,
И в нем «Боржом» для моего Тантала,
Для Прометея спичек коробо’к,
Диван для дум, ленивых и линялых,
Для страсти омут, пусть и неглубок...
Сердец слиянья, вздохи, вечер, свечи, –
На этот бред в моем аду запрет,
Он обеззвучен мной и обесцвечен,
Тьмой освещен и инеем согрет...
По нраву будет пекло мне такое,
В котором лишь с собой наедине,
«Стой! Дальше хода нет! Не беспокоить!», -
Приколочу гвоздем к его стене.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=611901
рубрика: Поезія, Философская лирика
дата поступления 07.10.2015
http://donetsk.don.olx.ua/obyavlenie/donetsk-kolya-ischet-semyu-IDdF840.html
"Коля, не юный уже кобель породы колли.
Был найден на прошлой неделе на оживленной трассе в Макеевке, чудом не попал под колеса! Очень душевный, контактный, добродушный парень, воспитанный, деликатный, явно, бывшедомашний.
Война не только лишила его дома, Коля потерял еще и лапку((. Но рана не свежая, уже зажила и опасности не представляет.
Волонтеры подобрали Колю. Его приютили в донецком Пифе.
Очень хочется, чтобы этот ласковый парень еще был счастлив и пожил в семье! т.б., что он очень коммуникабельный), водит дружбу и с кошками и другими собаками, ну а к добрым людям особенно тянется, очень заметно, что именно заботливого хозяина рядом ему очень не хватает!
Добрый Человек, откликнись!"
[i]От себя добавлю: любая материальная помощь этим несчастным зверям - доброе дело. Они-то уж точно не голосовали за "Лугандонию." А у этого пса со вчерашнего дня (15.05.2015) началась новая жизнь, - хорошие люди взяли его себе, жить в частном доме с двором и садом. Счастья им всем![/i]
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=581117
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 14.05.2015
Памяти Рэя, моего друга.
Поговорим, но, как обычно, молча,
Ведь на безмолвие способен только друг.
Холодной полнолунной ночью волчьей,
Дня беспокойного отрезав полукруг,
Мы, наконец, на темной половине,
Где, кроме нас, тиши и те’ней – никого,
Я – брат тебе, и этой ночью синей
Безмолвным воем докажу свое родство.
Прижмись ко мне своим косматым боком,
Ты, верно, думаешь о том же, что и я,
Уже далёком и еще далёком –
Где размыкаются края небытия...
Так важно то, что мы с тобою рядом,
И нашим взглядом остановлена луна,
И светом, у безвременья отнятым,
Одна дорога нам с тобой освещена
Ты хочешь мне сказать, уже немного
Тебе, мой друг, осталось в доме жить моем?..
Запомни эту лунную дорогу, -
Настанет время, – мы пойдем по ней вдвоем.
Март 2011 – 14-го ноября 2014
............................................................................................
... Я нашел его в предпоследний день 2002-го, не очень молодого, истощенного, больного, слепого на один глаз, потерянного... Привез домой и назвал Рэем – лучиком. Нет, неправильно будет сказать, что я спас его, - мы спасли тогда друг друга. Я помог ему, а он подарил мне двенадцать лет своей любви и дружбы.
Рэй стал третьим моим псом. Он не был таким могучим и дисциплинированным служакой, как мой «первенец» Вел-Мартин фон Лоссаталь, не обладал красотой и интеллектом Эрика, бывшего циркового артиста, пса удивительной судьбы... Рэй оказался простодушен, энергичен, упрям, не всегда послушен, но редко встречал я зверя, который был бы так же бесстрашен и одновременно добр и благороден (именно благороден, знатоки собак поймут, о чем я).
Он оказался долгожителем, мой Рэй. Сколько ему «стукнуло» в этом году, шестнадцать? Или семнадцать? Кто знает... Осталось тайной и его первое имя. Он ослеп на свой единственный глаз, почти оглох. С мая месяца перестал ходить – ноги уже не держали... Полгода с пеленками, ежедневным мытьем и прочими атрибутами жизни паралитика... «Разве это жизнь? – говорили мне друзья, - Усыпи его, не мучай зверя». Но я-то видел, что Рэй хочет жить. У него была поистине несгибаемая воля. И он не сдавался до самого конца.
Этот стих я написал три с половиной года назад. Рэй тогда серьезно заболел, и мне подумалось, что, учитывая возраст... Но я недооценил его. Рэй не из тех, кто сдается. Он был мужчиной в высшем и универсальном смысле этого понятия.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=537030
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 15.11.2014
Я недавно решил:
с понедельника брошу,
Солнце в небе
и новая жизнь – по-уму,
Отчего не сейчас?
Не святой. Не святоша.
Не титан –
не хватаю, что не подниму...
Слово дал:
наше прошлое больше не трону,
Я - мужик,
расставания мне по плечу,
Так куда же бегу
как чумной по перрону
И за поездом вслед
я душою лечу?..
Я ее отпустил. Навсегда.
Это значит,
Ту, с которой
мне зорьку бы встретить в стогу,
не обнять...
И на что же я годы потрачу,
Если память свою
отпустить не смогу?..
Я когда-то поклялся,
что тоже уеду,
Кривобоких событий
прерву череду,
Но зачем-то приятель
повесился в среду,
А хоронят в субботу.
Конечно, приду…
Со своими вопросами глупыми
– к Богу,
Если это известно
То только ему, -
Отчего мне шагается
с жизнью не в ногу…
Голос с неба:
«Чего, почему… ПОТОМУ!"
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492754
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 15.04.2014
Полпятого...
Но это же рассвет?
Нет, лампочка в окошке чьем-то...
Где-то...
Апрель, пустая пачка сигарет,
И я в постели скорчился,
одетый.
Зажмуриться. Уснуть. Не слышать слов.
Не видеть снов. Исчезнуть. Раствориться.
Прозренье, сквозь ресницы уколо’в, -
Придет к утру слепому ясновидцу…
Мне показалось, или…
Дождь пошел?
Неровно, нервно, глухо, пульс сбивая…
Ту ночь и дождь…
Как помню хорошо!..
Но бьет сейчас, как молот в землю - сваи
Под ребрами прервался, замер стук,
Не вдруг – с полдня и ныло, и кололо,
Волною – страх:
так скоро, и без мук?!
Пот в сжатых кулаках…
Что, «Валидола»?..
Нет, не успею…
И - глубокий вдох…
Меня? Врасплох?..
Да что ж это такое!..
Дышать, дышать…
Где пульс? Я не оглох?
Я не боюсь. Я собран и спокоен.
Ну, вроде отпустило…
Можно встать.
Открыть окно. Вдохнуть…
И закурить бы…
Да граммов сто.
А по всему видать
Я избежал с «костлявою» женитьбы...
Не в первый раз она вгрызалась в грудь,
Но снова не сумела, не успела...
Я буду твой. Потом, когда-нибудь,
Моя предутренняя гостья в белом...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492517
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 14.04.2014
Кричу себе: «Держись, держись!..»
Проклятый камень, кара божья…
Сорвался!.. Катится к подножью
Горы, что высотою в жизнь.
Передохнуть бы, да нельзя,
Песком сквозь пальцы – дни и годы,
Век добровольной несвободы -
Моя нелепая стезя.
Вот на вершину без труда -
Счастливчик с камешком в ладони.
Небрежно там его обронит…
А мой - пудовый, как всегда.
И раз уж я не брал кредит,
То за труды мои фортуна
Не золотою, а латунной
Монеткой мелкой наградит.
Склонит к ненужному греху,
Любовь подарит, но - под старость,
Установить себе осталось
Тот самый камень наверху
Удел мой, стало быть, таков:
«Здесь был Сизиф» - кусочком мела
Опять пишу рукой умелой
Поверх своих вчерашних слов.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492300
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 13.04.2014
Вновь ножом тупым - по нервам,
Не в последний раз, не в первый,
Мы в глаза заглянем боли,
Стиснув зубы до крови,
Лишь бы только не до смерти,
Ладно, стерпим, уж поверьте,
Мы - герои поневоле…
Только цену назови!
Можно видеть боли профиль
В недопитой чашке кофе,
Или в трещинке-усмешке
На осеннем тонком льду,
Приглашеньем это станет
Мне в страну воспоминаний,
Радость с болью вперемежку -
Что еще я там найду?..
Пусть не сверху, сбоку, снизу,
Все равно ты с нею близок,
В мир приходишь с криком боли,
Попрощавшись с ней, уйдешь,
Сколько боли измерений?..
Перед нею на колени
Встать униженно мне, что ли,
Если вовсе невтерпеж?
Поглядеть бы боли в спину,
Иронично брови вскинув,
И ее окликнуть смело:
Погоди-ка, ты куда?
Без тебя и жить невкусно –
Ни восторженно, ни грустно,
Если б сердце не болело,
То зачем оно тогда?..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=492035
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 12.04.2014
Всё заглянуть пытаешься в глаза,
В твоих словах смертельная обида,
И губы поджимаешь нарочито
В упреках «потому, что» и «из-за».
Я знаю, что ты хочешь от меня,
Мне все это изрядно надоело,
О чем пишу?.. Тебе какое дело?
Да, я простак, поэтам не ровня.
Чтоб я, да сочинял о небесах?
О девичьих устах и стройном стане,
Что в ситцевом цветастом сарафане,
И возносил строку начальным «Ах»?
Не воспою я вечную любовь,
Мне не нужны твои разлуки-муки,
Где мысли вялы, страсти близоруки,
А верность «одолеет все, и вновь»…
Я не люблю витые словеса,
Красивость – это в глянцевых журналах.
Но ты, конечно не предполагала…
Словам вдогонку побежит слеза…
…Сама не молода, не хороша,
В прозрачном так и вовсе неприглядна…
Ты на себя накинь чего-то, ладно?
Легко тебя прогнать, не согреша!..
Уйдешь к другому? Топай, не споткнись!
Ложись с кем хочешь, ревновать не буду,
Утеху дай любому словоблуду,
Который к «вознесись» приклеит «ввысь».
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491793
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 11.04.2014
По ткани бытия - рука моя,
На мир гляжу сквозь плюсовые стёкла,
Раскрашиваю все, что было блёкло,
Упрямо смыслу противостоя.
В рогожу обрядиться, иль в руно?..
Уж коли сущность донага раздели,
Все прочее - секрет Полишинеля,
Пусть посмеется тот, кому смешно.
А что скрывать? Невелики грехи…
И безусловно надо улыбаться,
Но все же попытаться без прохладцы -
Все понимаю, притворюсь глухим,
Несведущим – на это и расчет -
Слепым, дурным, убогим – кем угодно…
Несмелой кистью белые полотна,
Не тронуты… Чисты пока еще.
И зубы стиснув – совесть, помолчи! -
Пойду я, раз осталось, что потратить,
Спасаться от себя в чужой кровати
В очередной отчаянной ночи.
И точно знать, что кротко, не виня,
Тем самым сделав больно мне невольно,
С джокондовой ухмылкой малахольной
Привычно и легко простят меня.
Ну, а потом сорваться со стены,
С обрыва – в воду, лишь бы на свободу,
Вычеркивая будущие годы,
Которые уже и не нужны
Не перепутать с волей пустоту,
Прилежно притворяться, что успешно,
Улыбку отдавая за усмешку,
Я не лечу, но все-таки иду.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491226
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 08.04.2014
В узлах и петлях ини-яни,
Опять не прибрана кровать,
В нирване будущих слияний
Вполне привычно пребывать…
Себе быть слабым не позволю -
Не будет сказано «люблю»,
Я вне неволи алкоголя,
Но в предвкушении-хмелю.
Уходит день короткий самый
С незрячим солнцем декабря,
Я, терпеливый и упрямый,
Уверен, жду тебя не зря.
Предвижу роли этой встречи:
Я буду - пламя, ты – покой,
Обнимет вечер твои плечи
Моею опытной рукой...
Зима не сваха нам, а сводня,
Сейчас я твой, потом – ничей,
Быть можно проще и свободней
Нам в самой долгой из ночей.
Нет, не соблазном, не обманом,
Не силой будешь ты взята’...
Да, я тобою стану пьяным,
Но... так случается всегда.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=491008
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 07.04.2014
Вчера – сиянье, а сегодня – тени,
Что прежде было важным, нынче мелко…
С похмелья, с отравления виденье:
Восход двух солнц - глазунья на тарелке.
И это безусловно что-то значит -
Я слышал, журавли опять летели…
Тогда он был зачат, сегодня на’чат –
Ненужный день повторного апреля.
И не глупец, а все-таки не гений,
Кто ищет, в наказание обрящет
Движенье в алгоритме удвоений -
Тропинкой, неприметно нисходящей.
Те дни мне книгу сказок подарили,
Под чьей обложкой – чистые страницы.
На них писал я: «Жили-были...» или
«Чего не миновать, тому и сбыться…»
Тогда сухой ладонью солнце грело
Лицо и душу. Пусть хоть так, немного…
Сегодня мокрым мелом неумело
Апрель белил знакомую дорогу.
Кольнуло сердце - сообщить мне хочет
Скорей, о нежелании, чем лени,..
Белеют дни, им вслед болеют ночи
В ознобе от глобальных потеплений.
И, как тогда, в союзе с суетою,
Но все-таки немного по-другому
Из слов и снов я что-нибудь простое
Пристрою к нарисованному дому.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490452
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 05.04.2014
В макулатуру - мудрость книжных полок,
В осколки – лицемеры-зеркала!
Постылый долг, что был так стыдно долог,
Я – рукавом, как крошку со стола.
Все растерять, рассеять, растранжирить,
Как в день последний перед первым днем,
В своем привычном оставаться мире,
Воображая, будто я не в нём...
Приветит, как с похмелья полстакана,
Уняв трясенье сердца и руки,
Шалава-воля гостьею незваной...
Впущу ее, шепну ей «Помоги»,
А мне она, с ухмылочкой кривою:
«Да знаю, знаю... Снова - вечный бой?..»
И я опять не в дружбе с головою,
Но в мире и в согласии с собой.
Расстегиваю «молнии» и кнопки -
В надежде, в вере, что твоя душа
К моей прильнет застенчиво и робко...
И как же оболочка хороша!
Открыта будь со мной и откровенна,
Я так постигну истину нача’л,
Чтоб пуговиц картечь хлестнула в стену
И чтобы шелк под пальцами трещал!
Пусть с волей в связке мой невнятен разум
И только на эмпирику расчет,
Но если не познаю с первым разом,
Перекурив, попробую еще.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490083
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 03.04.2014
Опять в пространстве уравнений,
Вопросом - интеграл весенний,
И, как всегда, нехватка данных -
Вокзал, билеты, чемоданы,
И равнодушное «Прости» -
Его с собою унести,
Плюс торопливое «Прощай»,
Полста – носильщику «на чай»,
Бежать вдогонку вдоль перрона
За поездом, конечно, склонны...
Затем понуро возвращаться,
А на часах – чего-то двадцать,
Наверно, ночи. Ведь темно -
Определенности пятно...
Неумолимый радикал:
Что не нашел, не потерял...
Меж светофоров тьма бездонна
Над знаменателем вагона -
Он мною вынесен за скобки
Все упростить попыткой робкой.
Квадратный корень из души?..
Идея... Только не спеши.
Кто Икс? Кто Игрек? Если б знать...
Два неизвестных? Или пять?
Нет, слишком много переменных –
Дыханье, пульс и запах сена...
Авось решение приснится...
Ответ – последняя страница.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=490029
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 03.04.2014
Как это странно – знать, что будет с нами,
Когда-нибудь, сейчас или потом,
В досадном промежутке между снами,
В багете дня фальшиво-золотом,
А, может быть, ломая рамки ночи,
Ответы в междометия дробя,
Случится то, что так хочу отсрочить
Тропою круговой, в обход себя...
Провижу я, однако, что однажды
С усмешкой безнадежной предпочту
Пойти ко дну с корабликом бумажным
Как до’лжно - капитаном на борту.
В живой капкан спасательного круга,
Надеюсь, не потянется рука,
Спеленутый обязанностью туго,
Я снизу вверх взираю свысока
На ту, кто равнодушно остается
Наедине с привычкой выбирать...
Ну, а пока я, как на дно колодца -
В нетерпеливо ждущую кровать.
Сплетаем пальцы и свиваем души
В прохладную скользящую петлю,
Которая затянется потуже,
Когда взамен «куплю» скажу «люблю»...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489929
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 02.04.2014
Явлен без спросу и без цели,
Не обезножен, но бескрыл,
Все, что творцы мои сумели –
Искать себя отправлен был
Вначале – с песней, смехом, с плачем
Бегом, вприпрыжку, кувырком,
Конечный пункт не обозначен –
Я и не слышал о таком.
Я знать не знал, что есть усталость,
Когда дорог - не перечесть,
Всё шел и шел... И вот осталась
Одна дорога, та, что есть.
А за спиною - перекресток
С табличкой «Я люблю тебя»,
Преодолел его непросто,
Мотивы логикой губя...
Не исступлен и не отчаян,
И разве что, уместно мне
Судить о счастье, изучая
Рисунки пальцем на окне...
На карту щурюсь близоруко:
Маршрут мой, стало быть, таков:
«Работа», «Лысина», «Супруга»,
«Пельмени» с запахом носков,
«Футбол» по телику, «Больница»,
Неоднозначный «Приговор» -
И тут бы мне остановиться,
Когда, себе наперекор,
И со словами «Ну и ладно»
Прокомпостировал весной
Я свой, полученный бесплатно,
Бессрочный в осень проездной.
Дорога вроде кольцевая,
Да вниз завинчена спираль...
Куда - теперь, конечно, знаю,
Но вот не грустно и не жаль.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489676
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 01.04.2014
Он был подхвачен с рук моих
И – прочь с осенним светлым ветром,
Сквозь полдень, на надежды щедрый,
Сквозь полночь – мой напрасный стих...
Как голубь, странствующий вглубь
Пустых земель с благою вестью,
Пусть принесет он с нею вместе
Меня... Приветь и приголубь,
Налей того, что словно кровь,
Вина, густого и хмельного,
Прими меня, уже иного,
И ложе тоже приготовь...
Молчишь? Молчи... А дни идут,
Слипаясь в комья, катят годы,
Водой дождей седобородых
Переполняется сосуд,
И не понять, зачем опять
Мной не удержанному слову
Пытаться снова бестолково
И тщетно нас соединять.
Нет, не орбитами сует
Нам пересечься, не в полёте...
Обречены в конечном счете
Всегда оглядываться вслед,
Ведь мы, наверное, из тех,
Кто друг за другом всё – по кругу,
Но так и не протянет руку...
Не зря гордыня - смертный грех.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489432
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 31.03.2014
Итак, назначена война.
Когда и с кем, еще не знаю,
Но смерть в бою - дорога к раю,
И для меня она одна.
В руке - топор, (не меч, не шпага),
В башке - девиз «Назад ни шагу,
Рубить до смерти, пить до дна!»
Пока неведомы враги,
Надеюсь только, что достойны...
Из-за чего такие войны?
По пьяни. Чаще от тоски...
Да просто так, - неймется что-то,
Устал, размяться мне охота,
А, может, встал не с той ноги.
Стремится к подвигам душа:
А ну, герой, спали-ка Трою!
А что? Легко! Ломать – не строить...
Один вопрос: а на шиша?
Не в ней живет моя Елена,
А в городке обыкновенном,
И не моя... Но – хороша!
Приехать, глянуть, победить?..
Отбить у местного Приама?..
Уж он силен... А я – упрямый,
И тут мне «быть или не быть».
Пусть станет пирровой победа,
В могилу лечь приятней летом,
Но это надо заслужить.
Вдобавок морду б я набил
Пока невидимому Ксерксу...
С утра не пил. Но давит сердце...
В теснинах личных Фермопил
Ни отступить, ни размахнуться...
И кофе в чашечке на блюдце,
Так недопитым и остыл.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=489143
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 30.03.2014
...Вновь песней завершен звериный вой,
Опять паденье прервано полётом,
В неравный бой опять с самим собой -
Есть в этом неестественное что-то.
Все для того лишь, чтобы утонуть
В глазах давно знакомой незнакомки –
Когда-нибудь, наградою за путь
По кромке льда, подтаявшей и ломкой.
Доколе же придется выбирать
Меж «не было» и тем, чего не будет,
Не умирать ложиться на кровать,
А растворяться - что во сне, что в блуде?..
Но раз уж направление в зенит,
То после только падать и возможно...
И мысль звенит: ну как бы изменить
Привычный вектор противоположным?
Когда б и вправду – каждому свое,
Мне – твердь земная, небо – это птицам,
Пить бытиё как теплый кофеёк,
Стареть и никуда не торопиться,
И просто жить, не закрывая зонт,
Переступая радуги на лужах...
За горизонт шагать ли есть резон,
Коль не безумен, а слегка простужен?..
Резона нет, и в том моя беда -
Опять собою осуждён и выслан
Я на года и снова в никуда
За то, что не в ладах со здравым смыслом.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488970
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 29.03.2014
Ты,
твой дом и твой мир
для меня – западня,
Пусть и кофе горяч,
и чиста простыня,
Все не в радость, когда несвободен.
На исходе
последнего
нашего дня,
На себя не сердясь
и тебя не виня,
Я вернусь в сквозняки подворотен.
Говорила:
Пойдем и найдем,
подожди...
Но куда нам идти?
Мы на верном пути
От любви до привычного блуда.
Все трудней
и больнее
дышать взаперти -
То, что было, прошло,
и его не спасти
В простодушном расчете на чудо
Для тебя я,
конечно,
такой непростой...
Утомил,
надоел
и пора мне домой -
Был я гость изначально незваный...
Из окошка
Кричишь ты мне в спину:
- Постой!
Ты забыл свои зубы
в стакане с водой
И свои костыли под диваном!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488745
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 28.03.2014
От сигарет – клубки и пряди...
А мне домой пора, но вот
Сидим, молчим, бездумно глядя,
Как за окошком дождь идет...
Куда идет? Верней, откуда?
С небес, и серых, и сырых,
Промочишь ноги и – простуда,
И зонт сломался, во-вторых.
Ну как идти мне? Так сложилось,
Что засиделся допоздна
Считай, случайность, а не милость,
А ты не хочешь быть одна...
Поставь-ка чайник. Заодно ты
Поставь «Stairway…» еще разок -
Пускай одной знакомой нотой
В груди кольнет наискосок...
От вспышки боли – и к покою,
Из нетерпенья – в забытьё...
Тебе - чаёк, а мне – другое,
Оно ведь – каждому свое...
Сказать тебе, что это значит?
Допью и вслух произнесу:
Послушай, так или иначе,
Но небо – там, а мы – внизу,
Тебе – любовь, а мне – хоть похоть...
Эй, купидон, держи свечу!
Мы – просто так... Пусть это плохо,
Но по-другому не хочу.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488503
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 27.03.2014
На сегодня тепло не обещано
Снами утренними, снами вещими,
И волной неотходчивой холода
Кожа снова ознобом исколота.
За стеною моей, за обоями
Все иначе и проще – по-своему,
И в окошко там солнышко жмурится,
А мое – на простывшую улицу…
За стеною в цветочках и полосах
Ноты девичьей речи вполголоса…
«Не согреешься этим, украденным» -
Шепчет гордость, холодная гадина.
«Не мечтай, все равно не оттаешь ты
Разве что, обожжешься по краешку» –
Монотонные доводы разума,
Ледяного, глухого, безглазого…
За стеною за этой, наверное,
Есть и звезды свои, есть и тернии,
На прореху заплаткой прихвачено
Это счастье, видать… Как иначе-то?
Из иллюзий и вымыслов свитая
Теплота за стеной… Не завидую.
В сон уйду, в эти сумерки ранние
Вечнозимнего солнцестояния...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=488312
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 26.03.2014
Я помню…
Но – размыто как во сне,
Я что-то знаю –
мне бы вспомнить это…
Мое, но не во мне уже,
а вне,
Снаружи –
отголоски, силуэты…
Давно когда-то
было мне дано,
Чтоб каждый час был
и хмелён и сладок,
Но дни за днями –
хлопьями на дно,
И год за годом –
в каменный осадок…
Я все же помню,
помню кое-что!..
Нет, не глаза, а взгляд…
Не речь, но голос…
Просыпано,
разбито,
разлито’…
Осколком острым память укололась…
Прикрыты двери в «завтра» и «вчера»,
А день насущный долог и нечаян.
Я чай теперь не пью по вечерам,
Горячим кофе утро не встречаю…
Есть множество путей схожденья в ад,
Но бытие конкретно и сугубо,
И смерть любви,
но много лет назад,
В тени
сегодня выпавшего зуба.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=487888
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 24.03.2014
Подслеповаты дни, убоги,
А ночи инеем седы,
Асфальт проторенной дороги
Не сохранит мои следы,
От фонарей – мои же тени
Со мною наперегонки,
И верный знак душевной лени
В округлой гладкости строки,
Не подобрать еще два слога,
И мысли в сторону несет,
Хоть рифма и не хромонога,
Но вот зачем мне это все?
Чтоб прочитать тебе с листочка
Стишок: «Я так люблю тебя»?
И снова мы – поодиночке,
Не веселясь и не скорбя…
Под бормотанье сериала
Ты дремлешь в полутемноте,
Быть может, видишь парус алый
Ты в сновидении-мечте,
А, может, над остывшим чаем
Склонилась, глядя в никуда…
Мы так давно друг друга знаем,
И наша связь немолода.
Мы не увидимся сегодня,
Стихи – не сладкое вино,
Да и поэзия – не сводня, -
Слова, остывшие давно.
А я пройдусь еще, пожалуй,
Прости, тебя не приглашу
Я пошуршать листвою палой
И посмотреть не предложу
Как с облаков срезает клочья
Луна, плывущая им вслед,
Как звезды в лужах мерзнут ночью
Увидеть хочешь? Знаю, нет…
Ты все еще живешь мечтами,
Твой мир озяб в тебе самой,
С тобой одною, но не с нами…
Спокойной ночи, я - домой.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=487688
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 23.03.2014
Опять зима – пустое время года,
И ночи равнодушные опять,
И как же просыпаться неохота,
Когда спросонок некого обнять…
А тут еще приснился вечер летний,
Сюжет, когда-то виденный мельком –
Как бабушка, беременная сплетней,
На красный свет бежит за молоком…
И как закат малиновым вареньем
Мазнул верхушки тополей в строю,
А я задет сиреневою тенью,
И ею околдован, и стою,
Нашариваю рифмы по карманам
Как самый распоследний графоман,
И где-то меж «туманом» и «обманом»
Я нахожу «тобою ныне пьян»,
Но кем же пьян, узнать не успеваю -
И тень ушла, и бабушка жива,
И немочными звездами по краю
Июльская дырява синева…
Вот так по жизни - вместе со стаканом,
Расчетливо наполненным на треть,
Обидно трезвый, это и не странно -
Не снится та, с которой мне хмелеть…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=487460
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 22.03.2014
Жара и пот, а день еще высок,
Привычно все свое на плечи вскину...
Кому там жжет коралловый песок
Волной пред тем целованную спину?..
Кто в Монте Карло ставит на «зеро»,
А кто – на Целебес под парусами,
Кому-то – нож, кому-то – бес в ребро,
А мне-то что? Расхлебывайте сами…
Я - «здесь», вы - «там», на разных полюсах -
В плюсах моя судьба недоглядела…
«Здесь» – табаком и водкою пропах.
Чем пахнет «там»? А мне какое дело?
Я не титан, мне только бы догнать
Мой горизонт несбыточный событий,
Я набираю номер, и опять
Услышу мантру: ждите, ждите, ждите…
…Она живет в том доме за рекой,
Что за горами… на другой планете,
А я не знаю даже, на какой,
И верить ли вообще в планеты эти?..
Одна и та же цифра – ноль, ноль, ноль
На столбиках дорожных, что навстречу,
Мне поперек идти равно’, что вдоль,
Рассветом предугадывая вечер…
Разрезав ночь, беззвучно упадут -
Звезда – куда-то в даль, окурок – в лужу.
Поставят точки в книгах – там и тут,
Все, как должно. Порядок не нарушен.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=487253
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 21.03.2014
Пойми, не я предполагал пути,
Прости, что замолчал на полуслове
Ввиду необходимости уйти -
Ведь так и не услышал «Погоди...»,
И был хотя бы в этом не виновен.
Теперь своим ногам я отдых дам,
Им, наконец, позволю с шага сбиться,
Утерян счет прожитым городам –
И там за мною память по пятам,
А в стылых окнах - сплошь чужие лица...
Пора уже проситься на постой
Туда, где всё покойно и безгласно -
В последний город, угол снять у той,
С кем мерзнуть ночь и день черпать пустой,
Поститься, отвыкая от соблазнов.
По вечерам смотреть в твое окно,
Которое окажется напротив,
Соединять «недавно» и «давно»,
Хоть, в сущности и это все равно -
Пусть не блажен, но чуточку юродив...
Ну, а когда совсем погасишь свет,
Нанизывать мне буковки на строки,
Которых в строгом смысле тоже нет
Как нет и тех, тобой согретых лет...
А что же есть? Тропинки да дороги,
Им где-то в точку суждено сойтись
Когда-нибудь, но, очевидно, скоро,
Как параллелям, что длиною в жизнь.
На малое мгновенье задержись,
Знакомый силуэт за шелком шторы...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486988
рубрика: Поезія, Лирика любви
дата поступления 20.03.2014
За немытым стеклом -
сопричастности с миром границей –
Над аптечным ларьком
полнолуний включилась цепочка,
Приглашенные памятью лица
спешат удалиться,
Уходя по обычаю молча и
поодиночке.
Мне окликнуть бы их, задержать
и в глаза им вглядеться,
Обессмертить - на снимках ли,
кистью на белых полотнах
За секунду, за миг,
за сбои’нку в биении сердца...
Но они возвращаются в детство, и
бесповоротно.
Возвращаются в юность –
в любовью зажженную осень,
В позапрошлое лето,
улыбкой усталой теплея,
Только все, чем владею,
с собой по частичке уносят,
Оставляя меня с безответными
«Кто я?..» и «Где я?»
Заоконным рассветом
проявит, закре’пит пустоты,
Ничего не меняя,
ведь это не раз уже было...
Только голос, окном отчужденный,
хмельного кого-то,
Только дребезг и стук отдаленный –
коробок, бутылок...
Что ж с собою самим так недружно,
тревожно и тесно?
Под фонарной недужной луной
все стеклянно-непрочно...
Только киникам с синими лицами
точно известно:
Вечных истин не ищут
в контейнерах мусорных ночью.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486755
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 19.03.2014
Допит, докурен вечер.
Что ж, прости,
(Как там, у Пруста),
«девушка под сенью»...
Не так?..
Ну, все равно тебе – цвести,
А мне опять на завтра –
воскресенье.
Три дня пустых...
Я, впрочем, как всегда
И прост,
и ботанически доверчив...
И в расписание
«суббота и среда»
Твоей рукой врисован,
вписан,
вчерчен.
Сам виноват?
Да знаю... Что с того?
Мои ключи,
твои замки и двери...
На полочке – Бальзак,
Золя,
Прево,
Шесть слоников –
седьмой давно потерян.
Вернуться на исходные?
Нельзя...
Мосты не жгу,
развалятся и сами,
Король под шахом белого ферзя,
Как в первое свиданье под часами...
Латание кармических прорех -
Моя судьба в твою иголку вдета,
И это так устраивает всех -
Тебя и лето,
небо и планету...
«А не пора?.. - начнешь издалека, –
Сегодня ты такой...особо странный...»
Моя в ответ молчащая строка
Уляжется на донышко стакана...
«Давно уже пора», -
я промолчу,
А вслух скажу тебе,
еще раздетой,
Щекой прижавшись к твоему плечу:
«Ну... если хочешь, я заеду в среду».
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486618
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 18.03.2014
Вот накурил... Открыть окно, проветрить?
До потолка два с половиной – в метрах...
Полметра в минус (не учел кровать) -
Рукой легко достану, если встать.
Расправить мысли, простынь, одеяло,
Расслабить совесть, повздыхав устало,
О дне прошедшем вяло пожалеть,
Уютно и удобно поскрипеть
Привычными пружинами матраца...
Постановить себе не напрягаться
Пустым вопросом «быть или не быть» -
В три ночи мне на это «положить»,
Как, впрочем, и на многое другое -
Не истины хочу я, а покоя...
Дурацкую проблемку «с потолка»
Возьму обдумать, не уснул пока:
Что курят сомалийские пираты,
Махорку, «Кэмел»? Бред... А мне лишь надо
Фантазии своей умерить прыть,
Вчерашние открытия закрыть,
На все забить...
Забыть...
Не выйдет? Что же,
Тогда иное можно подытожить,
На что потратить жалко было дня,
Хоть этих дней в достатке у меня.
Бессонной тьме да запретить бы длиться,
А сквозняку велеть листать страницы
Не книг, так отрывных календарей -
Глядишь, и время побежит скорей...
Мир за окном чернилами залит,
Мне телевизор ласковово бухтит
О болеутоляющих прокладках,
Снотворных и удобных...
Детских...
Сладких...
А, может быть, удастся, черт возьми,
Уснуть часам к шести или восьми?..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486519
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 18.03.2014
И снова слово пьяное «весна»
Все трезвые слова отгонит к краю,
Не только обещаньями сильна
Весна-кокетка… Я-то это знаю!
С сегодняшнего дня и навсегда
Она клянется быть везде с тобою -
Вороне с хворостиной для гнезда
И теще, выбирающей обои,
И бледноликой девушке в окне,
Холостяку, уставшему от водки,
Отныне быть с весной наедине
И быть в плену ее ночей коротких…
Ветла сухая снова ожила -
А листья новоро’жденные клейки…
И приютят влюбленные тела
В садах странноприимные скамейки…
Она изнежит солнцем, а потом
Приободрит грозой в начале мая,
И старичок-сердечник под зонтом
В аптеку за «Виагрой» похромает…
И будет жертва ей принесена,
И много жизней походя зачато
С початою бутылкою вина,
И лишь одна весна в том виновата.
Пускай весна не скажет мне «люблю»,
Да все едино ей бы не поверил
И, помахав с улыбкой журавлю,
Я покормлю синичку возле двери.
Но все и вправду будет хорошо,
Весне хочу обязан быть немногим -
Пусть от меня она родит стишок
О долгой непроторенной дороге,
Шагать мне ко дворцу ли, к шалашу...
Тут есть одна красотка на примете,
Возьму, и поцелуем приглашу,
Ее с собой – весна за все ответит!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486321
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 17.03.2014
Как будто адрес перепутал
В формате глупого кино…
У нас с тобою все «как будто»,
Но непременным атрибутом
Игра в любовь с частицей «но».
Да, вот пришел немного пьяным,
Но разве приходил другим?
И мне всегда казалось странным -
С таким пожизненным изъяном,
Кому-то стал необходим…
И всякий раз одно и то же:
«Я вот такая… Что же ты…»
Но слишком мы с тобой похожи -
Друг к другу навести не можем
Мосты из личной пустоты.
Нежны твои девичьи плечи,
Но заливная рыба – дрянь…
А думать незачем и нечем,
Сплошной клубок противоречий -
То «что ты медлишь», то «отстань».
Порву в лохмотья «Ипполита» -
Но ведь просил же: Убери!
А из разбитого корыта
Вновь одиночество пролито
Дорожкой черной до двери…
Твоя любовь – вода живая,
Но не успеть испить до дна,
Иначе снова опоздаю…
Бегу к последнему трамваю,
А ты пока побудь одна.
Обречена ты этим домом,
На скучном третьем этаже
Сидеть с безмолвием знакомым
На кухне, что больна синдромом
Давно не точенных ножей…
2012
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486075
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 16.03.2014
Не спится, значит, это мне не снится…
Сон – это смерть, но понарошку вроде,
Прислушиваюсь: скрипнут половицы,
И ты войдешь… А, может, дом уходит?
Усмешкой треснув поперек фасада,
Сползет к пивнушке, что внизу квартала,
Он ведь мужик, ему и выпить надо…
Смешно: стоял, и вот его не стало…
Ночного самолета гул далёкий -
Звезды весенней, что падет в Фиальте,
Не нарочито и без подоплёки,
Как я недавно – спьяну на асфальте…
Бездумно Время лузгает минуты -
Ночь для него – докучливая малость,
Ногой болтает, в маятник обутой,
Чтоб, меньше ждать и меньше жить осталось.
Невскрытое письмо на мониторе…
Как я устал вычитывать меж строчек!..
Лежу, не замечаю априори -
Лежачий камень капля не подточит.
Есть мир, есть город. Дом немного выше,
Я здесь родился – это просто случай,
Кричать без толку – снизу не услышат,
А я не слышу их, что даже лучше…
Воспоминаний полки протираю,
Нет, я их не гоню – уходят сами,
Отныне им - по кругу и по краю
С улыбкой и с закрытыми глазами…
Элементарные частицы мысли -
Когда-нибудь - в критическую массу…
Сейчас они пылинками повисли,
Ну а потом… чтоб навсегда и сразу.
Мечта о небе – неприкосновенна,
Дом - на горе, отсюда к небу ближе,
Пускай сегодня – потолок и стены,
Сорвется крыша, я его увижу.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=486005
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 16.03.2014
То осязаемо и зримо,
То в витражах иллюзий хрупких
Жизнь, торопясь, проходит мимо
На каблучках в короткой юбке,
На «Поршаке» промчится рядом,
Водою окатив из лужи,
Не удостоив даже взглядом -
Она внутри, а я снаружи,
Она идет с эпохой в ногу,
А в лакированных журналах
Любви бывает только много,
Тогда, как денег - только мало.
Пусть чертят небо самолеты
Над потолком моей хрущебы,
Несут счастливого кого-то
Навстречу солнцу… Ну, еще бы!..
Конечно, кто бы сомневался -
Не мне, опять же, а кому-то
Идти на яхте правым галсом
Ленивым курсом на Бермуды…
Да и не может быть иначе –
И я, и жизнь, - мы это знаем,
Кому – в погоню за удачей,
А мне – вдогонку за трамваем…
Пускай Париж я не увижу,
Не задохнусь испанским зноем,
Ведь мне куда милей и ближе
Свое, исконное, родное -
Дорогой, сызмальства знакомой,
Судьбой застенчивой и кроткой
Брести из дома к «Гастроному»
За хлебом, водкой и селедкой.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485888
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 15.03.2014
Сквозит в открытое окно,
Колышет солнечные шторы,
Я в новом дне, и без опоры,
И что же мне взамен дано?
Пустая пачка сигарет?
О!.. Есть окурок в две затяжки…
Лежу с душою нараспашку…
А если б ты сказала: «Нет»?
И что тогда? Да ничего.
Ведь жил я как-то эти годы,
Необязательной свободы
Не постигая существо…
Еще хранят твое тепло
На простыне косые складки,
И мой ответ твоей загадке
Переписать бы набело…
Не хватит на один глоток
Холодного остатка кофе…
Не на кресте, не на Голгофе,
А на тахте, наискосок,
И я не умер, не воскрес,
Опять один, опять надолго,
На память - зеркала осколки
С запечатлением небес.
Тебе я не сказал: «Моя»,
И в равновесии я снова,
И восстановлены основы
Размеренного бытия…
Сейчас я – в душ, и чай попью…
Хоть я тебе не первый встречный,
Мы не увидимся, конечно,
И все вернется в колею.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485664
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 14.03.2014
Вселенная строга и непреклонна –
Спина пряма, зато судьба хрома,
В одном ряду с законами Ньютона
Закон неубывания дерьма.
На белом скакуне ты въедешь в среду,
Из четверга – с позором и ползком...
На каждую грошовую победу
Отмерят бед, но золотым песком.
Найдет своё тот идиот, что ищет,
И – все сполна, и кубок свой – до дна,
Коси коса, пока роса, дружище,
Comsi comsa, но высохнет она...
С загаром тело - даром и без риска?..
Любовь с надеждой где-то там... в глуби,
Резиновую купишь одалиску,
Надуешь перегаром и – люби...
Не станет друга, с кем полвека вместе?..
Что здесь слова... Помогут? Ну, едва...
И тем утешься после двух по двести,
Что не тобой утешится вдова...
Не ждать билета в лето, то, что где-то,
Молчать, терпеть – сегодня, завтра, впредь...
Но точно знаю, - тьма , что без просвета -
Когда светло, да не на что смотреть.
...И снова бой заката с горизонтом -
Сплошной огонь по фронту Зло-Добро...
Курю, смотрю на воды Геллеспонта,
Есть даже лодка... С кем сейчас Геро?..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485636
рубрика: Інше, Лирика любви
дата поступления 14.03.2014
Что - сны?.. Спасенье? Неспокойный дух
Летит, ныряя, загнанною птицей,
Но обморочной ночью, после двух,
Случается, что Смерть придет-приснится,
А, может статься, я увижу ту,
Мне без которой просыпаться утром...
Её без удивленья обрету
В виденьи целомудренно-распутном
И потеряю... Право, пустяки,
Сместится фокус, и теперь излишней
Победа станет сердцу вопреки -
И я уже ушел, и время вышло...
Я не обремененный наяву
Натужною ненужностью полетов,
Но здесь – иное, просто я живу
Во сне, ни для себя, ни для кого-то,
Отчасти раб, но и немножко бог
Звезд полудённых, лунного прилива,
Светло, легко, прохладно одинок
И нелюбим отрадно и счастливо.
Ведомый прихотливою тропой,
Себя ведущий то насквозь, то мимо,
Хоть нестерпимо быть самим собой,
Но даже боль порой необходима...
Рассвет в росе, а простыни в поту...
Проснусь, надеюсь, только не надолго,
На миг, и в небыль снова упаду
Как камень в небо и как в стог иголка.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485474
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 13.03.2014
В кирпичных гротах подворотен,
По дворовым углам глухим
Ночной неспящий ветер бродит,
Зайдет ко мне, - поговорим.
Луны золо’ченный червонец
Ничей, а вот не подобрать...
Мой маячок в морях бессонниц
До фильтра догорел опять,
Не смог без повода напиться,
Приснится, стало быть, к утру
Мне кареглазая девица
В убранстве Евы... Сон сотру,
Как тот по памяти портретик
Я ластиком когда-то стер
И сжег. Ведь мне ее не встретить...
Бумага – карандаш - костер...
В огонь?.. Неправда. Но красиво.
Сменить бы лампу на свечу!..
На поводке императива
Все, что могу, то не хочу...
А что хочу?.. Того не смею -
Нельзя, неловко, не с руки,
И нет ни яблока, ни зме’я -
Ночь и немые сквозняки...
Гуляет ветер за окошком,
Глядишь,
к рассвету дождь пойдет...
Даст бог - всерьез, не понарошку,
И лучше -
сутки напролёт.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485449
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 13.03.2014
За твердо подведённую черту
Мне заглянуть захочется однажды,
И что же там увижу, что прочту?..
Не каждому дано в ту реку дважды...
Над совестью и нравственности вне
В обличиях козла и златоуста
Всегда найду свое на стороне –
Несвято место не бывает пусто.
И все едино, с кем, когда и где,
Я как удав – мартышке: Ближе, ближе...
В безликой торопливой наготе,
Во тьме бесстыжей я Тебя увижу.
Ты вновь меня как будто обрети,
В устах твоих и мед, и горечь мяты,
Скользнет ладонь по линии груди -
Из памяти, как простыни измятой...
Хоть Ты и Ложь – возвышенный союз
Веревки с шеей, лезвия с запястьем,
Но только позови, и я вернусь
Причастностью желанному несчастью...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485283
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 12.03.2014
Дивлюся в дзеркало
я з подивом нещирим.
Невже це я?
Ну а чиї ж ці пасма сиві -
Не мав я злагоди
з собою, ані з миром...
Та чи насправді
віддзеркалення правдиві?
Знайомий погляд,
невеселий та недобрий,
Скребе по зморшках на щоці
іржаве лезо...
Та чи не час тобі,
старий, туди, за обрій,
В буття набридлому
єдину антитезу?
Дивись, дивись в себе,
- всміхаються глузливо
Скляні вуста його,
од пилу не утерті, -
От і живи собі,
чекаючи на диво
Що спалахне, мабуть,
у мить твоєї смерті...
Ти брешеш, дзеркало! –
тобі сказати мушу, -
Ні, ще не я в тобі,
а той, хто може бути,
Коли байдуже я
свою полишу душу,
До звичок марних
та до спогадів прикуту.
Тебе розбити
я давно плекаю мрію,
От тільки залишки
своїх даремних звершень
З брудною піною
лишень я зараз змию,
То на побачення піду!
Неначе вперше.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=485236
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 12.03.2014
Хоть выпил каплю, все же повело…
Опять на рассужденья потянуло -
Мол, пишут мне на кладбище прогулы
В пробеле – день недели и число.
Понятно, мне еще не все равно,
По сути и сдаваться как-то рано -
Жить, как живут в окошечке экрана
Бессмертные покойники кино,
Спать в черных буквах писем и стихов,
В рисунках, что в пыли на чьих-то стенах,
И прятаться опять в мощах нетленных,
Живую вену словом уколов…
А ты-то что, красавица с косой?..
Явилась и молчит. Наверно, хочет
Чтоб из колючей проволоки строчек
Опять по битым стеклам я, босой…
Любой переиначит мой расчет,
И с ног собьет, и даже для порядка
На горло мне наступит твердой пяткой,
С ухмылкой спросит, буду ли еще.
Я буду, буду! Я готов всегда!
Я б и с тобой, красавица, поближе…
Вот только бюста у тебя не вижу -
Костлява, холодна, немолода…
Ты загляни через десяток лет,
Быть может, стану менее разборчив
И развлекусь с тобой, гримасу скорчив,
В последний раз обмыт и приодет.
Ну, а пока еще одну налью,
Чтоб на щеке небритой цвел румянец,
И в местный сквер лихих девиц и пьяниц
Схожу-ка приобщиться к бытию.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=484986
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 11.03.2014
Оконной тьме – ленивый дождь ночной,
Стенным часам - откусывать минуты,
Но аромат волос твоих – волной
Сегодня – мне, хотя вчера – кому-то…
Да, полистать бы дней твоих тетрадь…
Конечно, после… И не завтра даже,
Совсем не время думать и гадать -
Когда захочешь, то сама расскажешь…
Твои глаза в тени, их не прочесть,
Молчишь – благодарю тебя за это,
Довольно и того - ты просто есть,
Сейчас и здесь, со мною, а не где-то.
Чего-то ждем… И ты и я пока
Свободны – ничего еще не сталось,
Лишь в свете ночника твоя рука,
В которой беззащитность и усталость.
На безымянном пальце светлый след…
Само колечко в сумочке, конечно?
Я ничего не спрашиваю, нет,
Быть нужно и тактичным и беспечным…
Когда в победу вера нетверда,
То – заслонить лицо и шпагу – в ножны…
Что ж, если не сейчас, то никогда!
Руки твоей касаюсь осторожно…
Но ты сердито шепчешь мне: «Не тронь!
Поцеловал бы, что ли, для начала…»,
А легкая и теплая ладонь
Уже скользит ко мне под одеялом…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=484316
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 08.03.2014
Лише на схилі помічаєм,
Як неупинно плине час...
Він - спорожніла склянка з чаєм,
Колись налита не для нас.
Недопалки років минулих
Ганяє вітер, як сміття,
Та сиві мрії, що поснули -
Вже їм немає вороття.
А ті залишені хвилини -
На що я їх розподілю?
До чого справді серце лине,
"Кохає" каже, чи "Люблю"?
Люблю життя? Авжеж не знаю.
Люблю себе? Облиште, ні!
Десь серед моря, небокраєм,
Душа самотня у човні
Останній острів свій шукає,
Притулок тихий назавжди' ,
Знайти, сказати "Так, кохаю".
Що зможеш ти відповісти?..
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=484242
рубрика: Поезія, Лірика
дата поступления 08.03.2014
На дни и ночи все зачем-то порвано,
Совсем не поровну,
а наугад,
«It’s nevermore» на бэйджике у ворона,
Он в мою сторону:
– «Здор-рово, бр-рат!»
Пусть «Мэнэ, тэкел…» криво намалевано,
Стене заплеванной –
и это в честь,
Наверно, дни рожденья - это клево, но
С трамвая Времени
никак не слезть.
И этот день прошел – еще зачеркнуты
Две черных дюжины
моих часов,
А настроение… Поди же к черту ты,
Бессонниц тление
В режиме сов!
И попросту со вкусом вспомнить нечего -
Судьба не встречена,
и я ничей,
И тысячи прожег, «любовью вечною»
Не изувеченных
своих ночей.
И в полночь, двадцать пятой сигаретою
Душа согретая
хоть на пятак,
Вздохнет - А, может быть, когда-то где-то я,
Все так же, будто бы,
но все ж не так?..
Пора платить за все, в рассрочку взятое,
Мечты распятые
с крестов снимать,
И в пять утра я закурю тридцатую -
«Минздрав предупреждает»,
вашу мать…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=484161
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 07.03.2014
Приобретений тощий чемодан,
Сиротский узелок противоречий,
Хоть станцией прибытия не ждан,
Плацкартой непреклонно обеспечен.
Не в голубой, как водится, вагон,
Не на юга’, не к ласковому морю –
Едва родившись, спешно снаряжен
Напутствован, а путь уже прото’рен.
Заверен по убогости в одном,
Что будут вскользь и отделённо длиться
Поля, дожди и птицы за окном,
С перроном отплывающие лица,
Колесный пульс, стаканов перезвон
На стрелочных открытых переломах,
Куда-то мне ли, то ль отсюда вон
По списку мест счастливо незнакомых...
Киваю в такт годам и знаю, ждет
Мой миг второй, в который мне назначат
Теперь по увольнению расчет,
И станет пусть не лучше, но иначе.
В какую зиму, в городе каком
В какие двери и на чьей планете?..
А поезд метит станции гудком
Как фонари кобель бездомный метит...
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=484108
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 07.03.2014
Уступчив я адамову ребру,
Земным утехам малого формата,
Но даже рая, если вдруг помру,
Мне маловато будет... Маловато!
Опомниться, умерить аппетит,
Лечиться бы, но случай мой запущен,
Ленива плоть, но дух уже летит
Подальше от грядущих райских кущей!
То добрым уговором, то взашей
Гоню себя далёко и надолго -
В густую ночь туманов и ежей
Под пенье крепко выпившего волка
Покину постно-благостный приют
В мечтах дырявых, как в одном исподнем,
Надеясь, - не догонят, не вернут,
След заметет поземкой прошлогодней.
Я в поисках ослиного хвоста
Меридиан измерю в попугаях...
«Судьба-дорога, как же ты проста!» -
Я улыбнусь, по облакам шагая.
Без конуры и миски я? И пусть.
Куда потом? Хоть к черту на кулички,
А там, глядишь, кому-нибудь возьмусь
Растить щенка из старой рукавички...
Пока один, но я не одинок,
И, чтобы не истратиться впустую,
Пойду удить на золотой листок
Я рыбу Солнце, тоже золотую.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=483891
рубрика: Поезія, Лирика
дата поступления 06.03.2014