Потянусь я к провалу ночи за открытым окном
взглядом, запахом кофе заваренным крепко.
Темнота полыхнёт, как мой друг сигарет огоньком;
в землю молния ткнётся разогнутой скрепкой.
Приобнимет опять темнота, словно ей нипочём
притаившийся шквал в предрассветную пору,
и пробившийся свет расплывающийся сургучом,
будто ночь не проигрывает утру фору.
В Перетянутый кожей шагреневой томик стихов,
с бесподобной поэзией в Вечность ушедших
я вчитаюсь, в их горести-радости, в эхо шагов,
и в крушенья надежд – под откосы сошедших...
Наконечники строк так вопьются и в душу, и в плоть,
что фантомная боль, обостряя все чувства
захлестнёт, переполнит до хрипа гортанного вплоть:
«Неужели возможными были безумства –
ломка судеб людских... За стихи – в лагеря, под расстрел;
по иудьи сгубив, после петь дифирамбы»...
Смаковал я стихи. За окном подымался, алел
горизонт, сделав вдох, как изгиб диафрагмы.
И обрушился шквал, и бессонница-спичка в огне
растворилась, ожёгши поток нисходящий.
Я читал книгу вслух, и пространство прильнуло ко мне,
совпадая с поэзией насквозь разящей.
