Пьешь таблетки, запивая виной, идешь на расстрел
или работу, на шее таща вещмешок.
Рисуешь глаза, чтобы взглядом быстрей звереть,
чтобы гной не проступал сквозь халатный шов.
И всё хорошо.
А если вычеркиваешь из памяти не того,
кто отмечен в мобильном как «Чтоб ты сдох, дружок»,
а жгущего приторно-мерзко в горле словно люголь,
то шепчешь себе: «Он – смешон!», орешь, что вопрос решен.
И всё хорошо.
Если бы можно - душу в душ, где пять минут – и чист.
Cмыть мел горечи и прочий дурной песок,
но завтра работа, вставать в шесть, молча совесть тащить.
Ты идешь спать, ты прощаешь себе тот грешок.
И всё хорошо.
Потом забиваешь болт на жгущего и на дружка,
мечтаешь увидеть последний тот бережок,
где нет у тебя ни мобильного, ни вещмешка,
кричишь коту: «Опять не в горшок, Пушок?!».
И всё хорошо.
Когда приземляешься в мир, нелепей, чем автогол,
(а шел добровольно, помнишь? Сняв капюшон, шел),
с ожогов снимаешь легко бинты, остаешься гол,
то с шелковым шорохом сыплется в порох шок.
И всё хорошо.
