Мелодичный звон часов нарушил торжественную тишину. Дверца распахнулась, показалась процессия бронзовых медвежат – сначала большой в шлеме и с копьем, следом поменьше, с флажком; замыкал процессию малыш с бочонком в лапках. Звонко прокукарекал серебряный петух; медведи чинно прошествовали в башенку. Когда дверца за ними закрылась, мальчик ударил в колокольчик. Лев кивнул головой шесть раз.
- Шесть, господа! – свернул газету сидевший в кресле седой человек в дорогом английском костюме. Красное обветренное лицо и грива седых волос делали его похожим на старого рассерженного льва. – Вечер. Еще один тоскливый вечер! Впрочем, есть предложение. А не расписать ли нам банк? Ваше мнение, господа?
- Я – за! – щелкнул крышкой часов невысокий мужчина. В свете газовых рожков, стилизованных под старинные канделябры, его лысина сверкала, как начищенный бильярдный шар.
- Поддерживаю! – подал голос сухопарый брюнет с блестящим моноклем в глазу. – Тем более что я имею на вас зуб – еще не отыгрался за прошлый раз.
- Не думаю, что вам удастся огорчить меня. – довольно потер руки Седой. – Чувствую, я сегодня в ударе. А вы, барон?
Бароном оказался благообразного вида мужчина. Круглое лицо, аккуратная эспаньолка – его вполне можно было принять за почтенного профессора.
- Банк? – растерянно спросил он. – Ну что же, я не против.
Седой тронул серебряный колокольчик. На пороге тотчас возник дворецкий; безупречная одежда и бесстрастное лицо скорее принадлежали кукле, чем живому человеку. Порыв ветра от открывшейся двери качнул пламя в камине.
- Гюнтер! – обратился к дворецкому Седой. – Подать свет в гостиной; разожгите камин и приготовьте кофе.
Лысый кашлянул.
- И прикажите венгерского коньяка. – по размышлению добавил Седой. – Ликер и немного бордо из моих запасов. Специально для вас, барон – знаю, что вы не патриотично предпочитаете его рейнскому.
- Вы несправедливы. – с легкой обидой возразил Эспаньолка. – Я истинный патриот Германии; но что же делать, если с приходом двадцатого века все меняется, и не всегда в лучшую сторону.
- Да, того рейнского, которым вы угощали меня в своем замке, уже нет! – согласился Седой. – И если бы только вином дело ограничилось. Ну что же, пока готовят комнату, поговорим о деле, господа. Кто из вас читал мою последнюю статью?
- Она великолепна! – откликнулся Монокль.
- Очень сильна! – щелкнул крышкой часов Лысый.
- А ваше мнение, барон?
Эспаньолка нерешительно почесал бородку, выглянул в окно.
- Ваша рецензия, несомненно, хороша, – осторожно выбирая слова, сказал он. – Как всегда, логична, свежа, внутренне содержательна…
- Остроумна!
- Вполне с вами согласный. Ваш слог вызывает восхищение; признаю, мне никогда не удастся писать с таким изяществом и достоинством. Но не кажется ли вам, друг мой, что в целом она… как бы это сказать… малость…
- Резковата? – подхватил Седой. – Вы абсолютно правы, барон. Честно скажу вам, господа, без ложной скромности – это моя лучшая рецензия за последний год. Этот гамбургский выскочка нескоро еще подойдет к мольберту, если вообще когда-нибудь решится!
- Браво! – хлопнул в ладоши Монокль.
Лысый тактично промолчал. Эспаньолка вздохнул – слишком красноречиво, чтобы остаться незамеченным.
- Послушайте, друг мой! – обратился к нему Седой. – Я всегда говорил и говорю – если что-то и мешает вам достичь истинной высоты, так это ваша врожденная мягкосердечность. Похоже, вы никак не можете забыть, что в руках у вас уже не кисть, а перо. С тех пор как вы оставили мольберт и сели за стол – вы уже не художник, а критик! А речь критика должна быть сурова. В ней нет места ложной жалости и сочувствию. Искусство – а я говорю об истинном искусстве – нуждается в защитниках, чтобы не скатиться до вульгарности, не стать потехой лишенной даже малости вкуса толпы, которая не отличит гениальности Дюрера от дешевой мазни уличного проходимца, вроде Пикассо. А защитники – это мы! Клуб четырех! Лучшие искусствоведы Германии, к нам прислушиваются не только в Берлине, но и в Лондоне, Париже и Риме! Нам потребовались годы каторжного труда, чтобы заработать такую репутацию; а потерять ее в один миг ничего не стоит.
- Так, по-вашему, репутация стоит больше, чем истина? – поднял брови Эспаньолка.
Седой только отмахнулся.
- Это позиция Герострата! – настаивал Эспаньолка. – Не нравится мне храм – сжечь его! Ах, он нравится другим? А мне что с того?
- А кто сказал, что Герострат был неправ?!
- Не стоит начинать старый спор, господа. – примирительно обратился к спорщикам Монокль. – Трения бесплодны. И вот, кстати, случай по теме: недавно ко мне заявился один французский писака; его якобы интересовала моя рецензия на прошедшую недавно в Париже выставку.
- Я читал ее! – перебил Седой. – Вы в пух и прах разнесли это сборище бездарностей и выскочек. Достойная работа!
- Благодарю, благодарю, Ваша похвала дорогого стоит. Но дело не в ней. Этого борзописца, видите ли, очень сильно интересовал вопрос – этично ли с моей стороны высказывать мнение человека, за всю жизнь не написавшего ни одной картины?
- Как? – побагровел Седой. – Какая наглость!
- Бесстыдство! – поддакнул, щелкнув крышкой часов, Лысый.
Эспаньолка промолчал, поглядывая в окно. Седой метнул в коллегу огненный взгляд:
- Надеюсь, вы достойно ответили этому проходимцу?
- Я приказал спустить этого лягушатника с лестницы. – довольно улыбнулся Монокль. – Он надолго забудет дорогу к моему порогу.
- Молодец! Достойно! Однако же эти писаки совсем обнаглели. Какая разница – пишешь ли ты картины или нет? Разве нужно уметь держать кисть, чтобы судить других? – Седой рассерженно мерял шагами комнату. – Я не художник! И никто здесь не стоял у мольберта – конечно, кроме вас, барон. И не хмурьтесь! Вовсе не обязательно уметь рисовать, чтобы судить о картине, достойная ли это работа или нет! Я на том стоял и стоять буду!
- Но кто решает – хороша ли картина или нет?
- Мы! – рассерженным львом рыкнул Седой. – Потому что мы – лучшие! Наши учителя – вот! Висят на стенах! Дюрер, Ренуар, Рафаэль! А все эти недоучки, выскочки и самоучки пусть знают свое место!
Седого прервал деликатный стук в дверь.
- Все готово, господа! – торжественно объявил Гюнтер.
- Вовремя! – облегченно вздохнул Монокль.
- Прошу, господа! – вытер красное лицо платком Седой. – Прошу, прошу! Что вы там прилипли к окну, барон?
- Минутку, господа!
- А я, кажется, знаю, в чем дело! – щелкнул крышкой Лысый. – ОН здесь?
- Опять? – удивился Монокль.
- Это правда, барон?
- Правда. – покаялся Эспаньолка.
- Однако! – к всеобщему опасению, снова покраснел Седой – Нахальство этого молодого наглеца переходит всякие границы. Сколько можно торчать под нашими окнами? Разве еще три дня тому мы не дали понять этому провинциалу, что не желаем видеть его работы?
- А может…
- Не может, барон!
- Но послушайте, господа! – наконец перешел на решительный тон Эспаньолка. – Юноша, который уже третий день мокнет под дождем у порога, заслуживает того, чтобы его хотя бы выслушали!
- А, по-моему, он заслуживает хорошей палки!
- Позвольте, господа! Я никогда вас ни о чем не просил. Так почему бы вам не сделать мне одолжение?
Часы на каминной полке снова зазвенели.
- А что, господа? – вдруг подал голос Монокль. – Уважим!
- Только из нездорового любопытства! – щелкнул крышкой часов Лысый.
Седой недовольно пожевал губами, но, в конце концов, сдался:
- Из моего к вам расположения, барон! Гюнтер!
Дворецкий явился тотчас.
- Там, на улице, мокнет нахальный юноша. Извольте привести его сюда. Только проследите, чтобы он ничего не прикарманил по дороге – знаем таких.
Седой сел в кресло; вся его фигура тотчас приобрела вид внушительный и строгий. По обе стороны от него стали, как верные стражи, Лысый и Монокль. Эспаньолка нерешительно теребил бородку в стороне.
В коридоре послышались шаги, кто-то робко постучал. Суровому взору Четверки предстал насквозь промокший щуплый черноволосый юноша. Темные струйки воды сбегали по костюму, в котором с трудом угадывался австрийский наряд. Под мышкой юноша держал нечто, тщательно и аккуратно завернутое в непромокаемую мешковину.
Юноша дважды низко поклонился. Первый раз – картинам на стенах, второй – строгим хозяевам. Лишь Эспаньолка ободряюще улыбнулся.
- Господа, – робко начал юноша, – для меня большая…
- Как вы смеете! – резко перебил его Седой. – Как вы смеете заговаривать первым? В каком медвежьем углу осталось ваше воспитание? Молчите, пока вас не спросят! Вы знаете, кто мы и где вы находитесь?
- О да, господа! Лучшие художники Рейха, да и всей Европы почитают за честь представить на ваш справедливый суд свои работы; и я счастлив, что вы уделили мне…
- Много слов! – перебил юношу Лысый, щелкнув крышкой часов.
- Простите… Мое имя…
- Нас не интересует ВАШЕ имя. – заметил Седой. – Если вы знаете так много, то должны знать и то, что даже для того, чтобы просто переступить этот порог, надо иметь нужную рекомендацию. Есть она у вас? Чье имя вы можете представить в качестве гаранта?
- Меня направил к вам барон фон Дист. К вашим услугам…
Седой пренебрежительно махнул рукой.
- Фон Дист! – пробормотал Монокль. – Этот выживший из ума старик всегда имел слабость ко всякой швали. С чем пришли, юноша?
- Я почту за великую честь представить на ваш суд мои работы…
Седой пренебрежительно фыркнул, на мгновение превратившись изо льва в старого моржа.
- Так показывайте! Или вы думаете, что нам доставляет удовольствие наблюдать вашу постную физиономию? Подставки там! И постарайтесь поменьше следить мне на коврах.
Эспаньолка молчал.
Юноша засуетился. Вскоре на высоких подставках перед Четверкой разместились три небольшие картины. Это они были спрятаны в непромокаемом свертке. Закончив, юноша низко поклонился и отошел в тень.
Какое-то время в комнате стояла тишина. Все внимательно разглядывали картины. Седой молча раскурил дорогую сигару; ароматный дым сизыми клубами поднялся к потолку.
- Скажите, юноша… – первым нарушил тишину Седой. – Кто вы, в конце концов, такой?
- Я бедный студент, господин. Родом из Браунау…
- Это в подданстве Габсбургов?
- Да, господин. Я работаю подмастерьем у маляра…
- Почему вы решили, что умеете рисовать?
- Это решил не я. Герр фон Дист увидел мои рисунки; он сказал мне, что у меня есть дар, и что мне стоит найти хорошего учителя.
- Уж не здесь ли? – иронически поинтересовался Седой. – А скажите, вы никогда не жалели о своем решении стать художником?
- Нет, господа! Я был бы счастлив, если бы мои работы понравились вам. Я хочу нести в этот мир красоту и гармонию, светлое, дарить людям радость…
- А я жалею! – рыкнул вдруг Седой. – Иначе я не потратил бы на вас впустую столько времени!
- Целых тридцать минут! – щелкнул часами Лысый.
Эспаньолка молчал, внимательно рассматривая третью, ближнюю к нему картину.
Юноша побледнел.
- Но может быть, господа…
- Не может быть! Как вы смели представить нам такую мазню?
- Бездарность! – поддакнул Лысый.
- Хочешь быть художником? – спросил Монокль. – Тогда крась заборы!
Издевательский взрыв хохота окончательно добил юношу. Вне себя, он кинулся к подставкам. С треском разлетелись рамы; юноша швырнул картины на пол и принялся топтать их, громко крича срывающимся голосом непристойные ругательства. Две картины полетели в камин; по лицу юноши градом катились слезы. Лишь третью картину Эспаньолке удалось спасти.
Седой бешено затряс колокольчик; в комнату ворвались Гюнтер и два его помощника.
- Взять его! – велел Седой, указывая на юношу. – Гнать взашей! Если он еще хоть раз появится здесь, палками гнать его до самого Браунау!
Юношу схватили и поволокли прочь. Четверо в молчании слушали удаляющуюся ругань.
- Шайзе! – громко донеслось последний раз.
Тяжело ударила входная дверь.
- Ну спасибо, барон! – пригладил шевелюру Седой. – Удружили!
- А знаете, господа? – спрятал наконец часы Лысый. – А мне понравилось! Столько экспрессии, эмоций! А вы жаловались на скучный вечер.
- Ну, если так… – остыл Седой. – Но этих эмоций лично мне хватит надолго. Кстати, мое предложение в силе. Банк, господа?
- Присоединяюсь!
- Поддерживаю!
- А вы, барон?
- Минутку, господа! – попросил Эспаньолка. – Я сейчас к вам спущусь.
- Не задерживайтесь!
Оставшись один, Эспаньолка принялся разглядывать спасенную картину. Мир и война, насилие и красота переплетались на ней самым причудливым образом.
- А ты не так прост, юноша! Конечно, Дюрер бы из тебя не вышел, но при хорошем учителе…
Эспаньолка покосился в сторону двери.
- … Ты мог бы и правда дарить людям прекрасное. Как же тебя зовут?
Глаза Эспаньолки забегали по картине, разыскивая подпись.
- Ну где же вы, барон?
Эспаньолка вздрогнул, втянул голову в плечи, как мальчишка, застигнутый за постыдным делом. Огонь в камине радостно взметнулся, получив новую пищу.
Уже с порога Эспаньолка оглянулся. В дыму и пламени погибала последняя картина неудачливого художника.
- Шикельгрубер… – как бы запоминая, повторил Эспаньолка. – Адольф Шикельгрубер… Даже жаль, Адольф, что мы о тебе больше не услышим!
ID:
567678
Рубрика: Проза
дата надходження: 18.03.2015 21:35:45
© дата внесення змiн: 23.03.2015 20:46:13
автор: taurus
Вкажіть причину вашої скарги
|
