Францу Овербеку в Базель
<Рапалло, 10 февраля 1883 года>
Дорогой друг,
/.../ Не хочу скрывать от Тебя, что мои дела плохи. Меня снова окружает ночь; у меня такое ощущение, будто перед тем сверкнула молния – какой-то краткий промежуток времени я был целиком в своей стихии, залитый светом. И теперь все прошло. Я думаю, что неизбежно погибну, должно быть, что-то случится, но я совершенно не представляю – что. Может быть, все-таки кто-нибудь вытащит меня из Европы; я, со своим обыкновением сводить все к физическим причинам, вижу в себе сейчас жертву климатического недуга, который охватил Европу. Что же мне делать с тем, что у меня на одно чувство и на один ужасный источник мучений больше, чем у других!
Уже в том, чтобы так мыслить есть облегчение – ведь так мне не нужно сетовать на людей как на источник моих бед. Хотя я мог бы! И даже частенько так поступаю! Все то, на что я Тебе намекал в своих письмах – это не главное; нет, мне приходится нести такой многослойный груз мучительных и ужасных воспоминаний! Так у меня еще до сих пор стоит перед глазами та сцена, когда мать говорила, что я позорю своим существованием память об отце.
О других примерах я бы предпочел умолчать; однако дуло пистолета для меня сейчас – источник почти-что приятных мыслей.
Вся моя жизнь подорвана в моих глазах: вся эта жуткая, сокровенная жизнь, которая все эти шесть лет делает один-единственный шаг и не желает ничего, кроме этого шага – в то время, как во всем прочем, во всех человеческих проявлениях люди имеют дело с моей маской, я же сам и впредь должен оставаться жертвой того, что моя жизнь спрятана куда-то под спуд. /.../
Книга, о которой я Тебе писал, родившаяся всего за 10 дней, кажется мне теперь моим Заветом. Она с максимальной остротой и четкостью схватывает мою сущность, какой она будет, когда я однажды сброшу с себя все свое многопудовое бремя. /.../
Глубокоуважаемый господин издатель,
«не в моей власти» менять текст «Заратустры» в угоду трусливым лейпцигцам, и я рад слышать, что Вы решили сами защитить в этом случае мою позицию и мою независимость. В остальном же, что касается «государства», я знаю то, что я знаю. При предвзятом отношении можно причислить меня к «анархистам», но правда в том, что я предвижу всеевропейскую анархию и потрясения, и притом в таких масштабах, которые любому покажутся чудовищными. Все течения ведут к тому, включая и Ваше антисемитское.
Если взглянуть с определенной дистанции, антисемитизм – то же самое, что борьба против богатых и практиковавшихся до сих пор средств обогащения.
Прошу прощения! Вот уж не думал, что заговорю о политике!
Что касается обложки «Заратустры», то на сей раз я хочу предложить нечто новое: на ней не должно быть ничего, кроме
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА.
Разумеется, очень крупными красными буквами на бледно-зеленом фоне. Что скажете? /.../
Поторопите же типографию! Я собираюсь покинуть Геную, на корабле – к этому моменту вся правка должна быть завершена.
С сердечным приветом и благодарностью
Ваш Ницше
Много хуже, чем «сильные выражения» – «слабые выражения».
Сегодня я случайно узнал, что означает “Заратустра” – оказывается, “золотая звезда”. Это совпадение привело меня в восторг. Можно подумать, что вся концепция моей книги коренится в этой этимологии, – а я-то до сих пор и не подозревал об этом.
Хорошо, что мы вместе были в Риме; и даже если меня можно отнести к числу самых больших молчунов, ты все же смогла услышать и выяснить достаточно, чтобы узнать, как обстоит со мной. - То, что человек зовет своей целью (то, о чем он по-настоящему думает днем и ночью), одевает все его существо в настоящую ослиную шкуру, так что его можно забить чуть ли не до смерти – а он стерпит и будет идти, как старый осел, своей старой дорогой, твердя свое “и-а”. Так обстоит сейчас со мной. – <...>
Должно быть, уже близится Твой день рождения? Я не имею больше ни малейшего понятия, июнь ли на дворе или уже июль: вот так живут философы – вне времени…
Что касается «дружбы», тут я вообще до сих пор испытывал себя лишениями (Шмайцнер, например, утверждает, что у меня вообще нет друзей, я «уже десять лет как полностью брошен на произвол судьбы»). Что же до общей направленности моей натуры, то у меня нет товарищей (и Кезелиц не исключение!), никто не имеет представления о том, когда мне бывает нужно утешение, ободрение, рукопожатие; это было как никогда заметно в прошлом году, после моего пребывания в Таутенбурге. А если я жалуюсь, то все на свете считают себя вправе слегка выместить на мне как на страдальце свой инстинкт властвования: называется это утешением, сочувствием, добрым советом и т. д.
Моя милая Лама, /…/ о тяжести задачи, которая на мне лежит, не имеет представления никто; и если кто-то представил бы ее себе в форме литературной работы, к примеру, моего «Заратустры», доведенного до завершения, мне бы от этого стало тошно, я бы почувствовал позыв то ли к смеху, то ли к рвоте, - настолько «поперек горла» мне всякое литераторствование, и мысль, что меня неровен час причислят в разряд писателей – из числа тех, от которых меня трясет. Почитай толком, дорогая моя сестра «Утреннюю зарю» и «Веселую науку» - самые содержательные, самые открытые в будущее книги на свете; в Твоих последних письмах было что-то об «эгоистическом» и «неэгоистическом» - что-то такое, что не должно бы быть написано моей сестрой. Я различаю прежде всего сильных и слабых людей – тех, кто призван к господству, и тех, кто призван к служению и послушанию, к «самоотвержению». Что у меня вызывает отвращение к этой эпохе, так это невыразимая тщедушность немужественность безличностность переменчивость добродушие, короче, слабость «эго»-центризма, которая еще и желает драпироваться под «добродетель». Что до сих пор было мне во благо, так это видеть людей долгой воли, которые могут молчать десятилетиями, обходясь при этом без всяких трескучих нравственных эпитетов, вроде «героизма» и «благородства», которые честны потому, что ни во что не верят так, как в свое «я» и в свою волю навсегда запечатлеть это «я» в людях.
Но год спустя возвращаться к вещам, которые были до моей тесной интимности с фройляйн Саломе в Таутенбурге и Лейпциге – это, я скажу, было брутальностью, с которой не сравнится ничто. И потом письмо за письмом сообщать мне вещи, которые для меня полнейшая новость и вдогонку еще забрасывать грязью те полные самопожертвования месяцы – это я называю подлостью. Если фройляйн Саломе высказалась обо мне, что я «под маской идеальных целей преследовал в отношении нее грязные намерения», то почему я узнаю об этом только год спустя? Я бы тогда с позором прогнал ее прочь и освободил бы от нее Рэ. Это лишь один из сотни случаев, в которых проявилась злосчастная извращенность моей сестры в отношении меня. Ну а в целом я давно уже знаю, что она не угомонится до тех пор, пока я не буду мертв. Сейчас я завершил своего «Заратустру», и что же? В миг, когда он был завершен, и я уже входил в свою гавань, она была тут как тут, с полными пригоршнями грязи, чтобы бросить ее мне в лицо.
Честность – с самими собой и всеми, кто нам друг; отвага - с врагом; великодушие - к побежденным; вежливость – со всеми.
/…/ Я должен отучиться писать письма, в которых выступаю страдальцем. Страдалец – это легонькая добыча для кого угодно, по отношению к страдальцу каждый мудр. (Если смотреть совершенно объективно: сколько же удовольствия доставляет страждущий тем, кого этим словом никак не назовешь!) /…/
Кстати, я так и остался поэтом во всех значениях этого понятия, хотя и намучил себя изрядно тем, что являет собой противоположность всякой поэзии. Ах, друг мой, какую безумную, скрытную жизнь я веду! Всё в одиночку! Всё без «детей»!
/…/ Итак, я покажу Вам Ниццу и, насколько это получится, самого себя, раз уж Вы так хотите «узнать» старого отшельника. Хотя у каждого отшельника есть своя пещера – в нем самом, а иногда за этой пещерой следует еще одна и еще; я хочу сказать, что это трудное дело – узнать отшельника. /…/
______________________________________________________________________
Паулю Ланцки во Флоренцию (черновик)
<Венеция, конец апреля 1884>
Однако же, почтеннейший господин Ланцки, зачем Вы мне это пишите? Вам хочется побудить меня сказать больше, чем мне хочется самому? Или я должен опуститься до абсурдной роли объяснителя моего «Заратустры» (или его зверей)? Для этого, полагаю, некогда появятся кафедры и профессора. Но покамест еще долгое время будет не до «Заратустры», и я не удивлюсь, если за еще отпущенные мне годы встречу всего пять-шесть человек, у которых есть глаза для того, чтобы увидеть мои цели. «Покамест» означает: до тех пор, пока вся эта неметчина и niaiseries25 об «утверждении и отрицании воли к жизни» - - -
Заметьте при том: этот сверхчеловеческий образ нужен мне был для того, чтобы ободрить себя. Однако для тех, в ком есть некая героическая направленность на свои собственные цели, мой «Заратустра» станет источником сил.
Что мне до тех, у кого нет никакой цели!? Мимоходом замечу, что мой рецепт для таких людей – самоубийство. Однако последовать ему обычно не удается – из-за недостатка дисциплины. Поэтому здесь бы я посоветовал в качестве подготовки улучшенную диету (мясную пищу и никаких проклятых итальянских паст) и ежедневно 5-8 часов энергичных прогулок на природе. Солдатская служба тут тоже может пригодиться. /…/
Вы присутствуете при возникновении самой возвышенной и чреватой будущим книги, которая когда-либо была написана; Вам выпала честь жить в эпоху этой книги. И что же? Ничто в Вас не благословляет бытие за то, что такие вещи могут появляться на свет? /…/
Что? Вы «не видите моих целей»? Пусть так, но чему же тут удивляться? Моя ли в том вина, что у Вас нет моих глаз? Это что, цели для каждого? Какое Вы имеете вообще отношение к моим целям? К моей жизни?! Хотелось бы мне послушать о целях Вашей жизни! Если б у Вас таковые имелись, то, возможно, Вы бы и могли послужить – орудием для моих. Подите прочь, бесстыжий Вы человек! Gardez votre distance, monsieur!
________________________________________________________
|
|
